Текст книги "Тысяча лун"

Город в сумерках был как закипающий котел похлебки. Невидимые люди зажигали свечи и фонари в домах, медленно стираемых темнотой. Все краски города, и днем-то не особенно яркие, бурели и темнели – одна доска за другой. Лишь в одном месте еще шумело и блестело – в салуне у Золликоффера. Звуки пианино разбегались оттуда по улицам и закуткам города, как сотня крыс. Мой мул, создание грациозное, хоть и низкой породы, выступает красиво; в нем есть что-то от маленьких мексиканских лошадок. Во всяком случае, ему нечего стыдиться. Так изящно он поднимает ноги.

У меня появились, я не знаю, странные мысли насчет себя самой. Я ехала, девочка в мужских штанах, на муле по сумеречным улицам Париса. С пистолетом и ножом. Ведь я почти не боюсь, хотя как девочка должна была бы вся трястись от страха? Порванная кем-то и, на холодном языке проповедников, погубленная? Нет, я ничуть не погублена. Я начинала чувствовать себя подлинным чудом смелости. Как же это случилось? Холодное одеяние страха и сомнения спало с моих плеч. Поднимется ли оно когда-нибудь с холодной земли, чтобы снова меня окутать?

Я чувствовала, что готова на все. Что стою на пороге великих дел.

Все потому, что Джон и Томас, взяв к себе мое бедное шестилетнее сердце и найдя его пустым и гулким, до краев набили его смелостью.

Остановившись у широких дверей конюшни, я увидела мерцающий свет. Я спешилась и вошла. Похоже, кузнец Джон Перри с другой стороны центральной площади притащил сюда переносную кузню – вон он качает мехи, так что воздух, врываясь в короб, раздувает пламя, а потом оно угасает. Конюшня превратилась в огромную пасть, которая вдыхала и выдыхала, устрашающая, как дракон. Фрэнк Паркман скрючился у задней ноги отличного вороного коня, пристроив себе на колени одно копыто. Он клещами выдирал гвозди от потерянной подковы один за другим и швырял в темную глубину конюшни. За работой он через черную бездну разговаривал с Джоном Перри, огромным и смуглым; в отсветах адского пламени и в тенях тот казался еще больше и смуглее. Ему приходилось кричать, отвечая Фрэнку, чтобы перекрывать деловитый рев горна. Слов я не разбирала. Обычная болтовня работающих мужчин. Я разглядывала конюшню, пытаясь понять, была ли тут. Но ее вид мне ничего не говорил. Она не будила во мне ни страха, ни воспоминаний. Джон Перри выхватил подкову из огня железными клещами, быстро положил на землю, отчего мокрые опилки задымились, как смерч, всунул в какую-то железную раму и передал Фрэнку Паркману, как ребенок передает кусок поджаренного хлеба на вилке. Фрэнк Паркман снова схватил копыто и приложил к нему раскаленную подкову, так что, казалось, самая кость запылала. Это зрелище меня так заворожило, что я почти забыла, зачем пришла. Потом копыто стали обрезать и подпиливать, приколотили подкову новыми гвоздями, крутили, подрезали и ровняли. Мой народ всегда жил в поросших травой прериях и не имел нужды в железных подковах для лошадей. Я подумала, что именно железная подкова, которую янки вбросили в нашу историю, принесла нам столько бед. Железная подкова и все сопутствующие, черт бы их побрал, аксессуары.

Не одна Лана Джейн Сюгру умеет ввернуть словечко по-французски.

Тут буря огня и дыма улеглась, и, я полагаю, великое (по крайней мере для лошади) дело свершилось. Фрэнк Паркман начал зажигать фонари, висящие на громадных балках, и свет постепенно выхватывал из темноты зияющие пещеры стойл, а потом выхватил и меня. Фрэнк Паркман выпрямился и всмотрелся. Нас разделяло шагов двадцать. Паркман, кажется, ненадолго задумался, возможно соображая, не опасна ли я. А может, ломал голову: никак я раньше видел этого краснокожего? И похоже, решил, что не видел.

– Чем могу служить, Зоркий Глаз? – спросил он.

Джона Перри не интересовали ни фонари, ни индейцы – он тащил переносной горн прочь из конюшни, на улицу. Там он перевернул его и высыпал угли пылающим клином, суматошно сыплющим искрами. Могучим взмахом руки Джон вздел горн на длинный железный штырь, с изумительной ловкостью пронес по воздуху и плюхнул в поилку с водой, каких в конюшне стояло несколько. Взрыв, безумное кипение пара и дыма – а Джон Перри засмеялся, словно то был его любимый момент в древнем деле подковки лошадей. Конечно, мне и Фрэнку Паркману пришлось ждать окончания этой впечатляющей бури, прежде чем я смогла ему ответить.

Признаюсь, вопроса не было ни в голове у меня, ни на языке. Что я хотела узнать у Паркмана? Не притащил ли сюда твой приятель Джас Джонски индейскую девочку с месяц назад, чтобы ее… Я даже не уверена, что у меня нашлись бы слова для описания того, что было дальше. Изнасиловать, погубить, опозорить, атаковать, убить, сделать несчастной, обжечь так сильно, словно ей ткнули в пах раскаленной подковой?

Глава восьмая

– Так чего тебе, Чингачгук? – спросил Фрэнк Паркман.

За спиной у него все мерцали и разгорались огни города.

Иногда не видишь червей в куске тухлого мяса, пока его не перевернешь. Теперь я стояла, наполненная странным страхом, в месте, полном страха. Такой непостоянный настрой моей бедной головы начинал меня обескураживать. Мешать в достижении цели, как выразился бы законник Бриско. До чего одинока я была, стоя тут в штанах Томаса Макналти. А мой собеседник, может быть, всего лишь хотел утолить жажду после утомительной подковки лошади. Я опять заметила, что лошадь – отличный, лоснящийся вороной мерин. Теперь, в нарастающем свете фонарей, черный цвет едва ли не прыгал на меня с его шкуры.

– До чего хорош! – Я вдруг обрела дар речи.

– Истинно так, – ответил Фрэнк Паркман. – На нем приехала одна дама из Нэшвилля. Сама, без никого. Скажи, что ей стоило сесть на поезд из Нэшвилля или на дилижанс из Миллс-Пойнт? Отвечай, незнакомец. Сейчас неподходящее время для женщины ездить одной.

– Наверно, – сказала я.

Это был совсем не тот Фрэнк Паркман, который приезжал к нам на ферму. Он по правде улыбался и шутил. Он сходил к бочке с дождевой водой и наполнил старую жестяную кружку, чтобы попить. Она была эмалированная, но такая старая, что от эмали осталось одно воспоминание. Затем он вытащил глиняную трубочку и принялся ее набивать. Тут он испугал себя и меня, чиркнув фосфорной спичкой так сильно, что ее головка отлетела и описала дугу, как падучая звезда. Он рассмеялся, нестрашно выругался и чиркнул другой спичкой. При этом он проследил глазами за полетом первой, так как не хотел устроить пожар на рабочем месте.

– Это ты тут хозяин? – спросила я, точно зная, что не он.

– Угу, – ответил он. – Эту конюшню мой папаша построил. Он уж помер, упокой Господь его душу. Здесь ставил своего коня Джесси Джеймс, когда служил в отряде Квонтрилла.

– Ты приятель Джаса Джонски? – спросила я, расхрабрившись и желая получить еще один неожиданный ответ.

– Угу, я с ним знаюсь. А тебе, Зоркий Глаз, что до этого?

– Просто интересно.

– Значит, тебе просто интересно. Ну что ж, за спрос денег не берут.

Трубка у него уже хорошо раскурилась. Он прислонился спиной к старому, истертому центральному столбу, подпирающему крышу конюшни, и стал пыхать дымом. Потом ткнул пальцем в вороного коня:

– Это, кстати говоря, Джаса Джонски матери лошадь. Удивительно, как это ты вдруг про него спросил.

Он продолжал курить, глядя на меня со всем возможным дружелюбием. Очень странно.

– Ну что ж, я сейчас буду запирать конюшню. Хотел сходить поужинать.

– А лошадей так оставишь?

– Только на часок. Им все равно.

В конюшне стояли четырнадцать или пятнадцать коней, каждый в отведенном ему стойле.

– Хочешь, можешь за ними присмотреть. Я тебе дам пятьдесят центов.

Это предложение застало меня врасплох. Доброта? Может, я выгляжу как маленький тощий индеец-бродяжка. Которому не помешают пятьдесят центов, чтобы и самому поужинать.

– Можно, – сказала я.

– Ты, часом, не конокрад или что-нибудь такое?

– Не-а. У меня свой мул, у ворот привязан.

– Видел я твою клячу. В общем, так. Ты прав. Лошадей нельзя бросать одних. Пойду-ка я возьму миску жаркого, вернусь и разделю его с тобой.

Я промолчала. Фрэнк Паркман тронулся с места, почти полностью закрыл двери конюшни, подмигнул мне и ушел своим путем. Он меня опять удивил – тем, что оставил тут и вверил мне свое царство. Я была удивлена и растеряна всей его манерой обращения. Но обрадовалась случаю осмотреть конюшню без Фрэнка. Я принуждала свой ум вернуться назад и поведать мне хоть что-нибудь. Я была уверена, что, попав сюда, вспомню что-нибудь, даже несмотря на виски. Но память была недвижна.

Тут, к моему дальнейшему изумлению, вернулся Фрэнк Паркман с миской жаркого из харчевни. Он разделил еду на армейский манер, вывалив мою порцию в лист железа, в котором ковкой выбили углубление. Жаркое оказалось отличное – не хуже, чем у Розали.

– Спасибо, что уделил мне еды, – сказала я.

– Ну, Писание велит делиться со странниками, – ответил он.

– Не каждый захочет покормить индейца.

– Оттого-то в мире и нет порядка, что в нем много глупых мыслей.

Он доел, подошел к дверям конюшни и захлопнул их окончательно. Там был еще большой железный засов, но Фрэнк не стал его задвигать. Он взял у меня подобие тарелки, положил на пол и встал передо мной.

– Скажи, пожалуйста, ты не возражаешь, если я тебя поцелую? – Он говорил очень нежно, тихо, добрым голосом.

Я и до этого была как в тумане, а теперь окончательно растерялась. Так что, он все же догадался, кто я? Мне казалось, что нет. Видимо, он вроде Джона Коула – из тех мужчин, которым приятно целоваться с другими мужчинами. Вроде Джона Коула, делом жизни которого было любить Томаса Макналти.

Я в ответ уставилась на Паркмана. Правду сказать, я испугалась.

– Имей в виду, у меня в сапоге нож, – сказала я.

Мне казалось, что двери у меня за спиной захлопнуты крепко, словно двери тюрьмы. Но может, я и ошибалась.

– У меня и пистолет есть, – добавила я.

– Если ты не хочешь, я не обижусь, ничуточки, – сказал Фрэнк Паркман, смеясь или почти смеясь. – Это дело такое: не попросишь – не получишь.

Я услышала собственный голос:

– Меня еще никто никогда не целовал. Я, пожалуй, пойду.

– Конечно, – ответил Фрэнк Паркман. – Если вдруг тебе захочется поцеловаться, приходи. В любое время приходи. Такой хорошенький, мягонький мальчик.

Я кивнула. Мне казалось, что он вот-вот набросится на меня дикой кошкой и ударит или что-нибудь такое – вспыхнет внезапно, как та головка спички. Но ничего такого не случилось.

Я повернулась – и правда, двери конюшни легко отворились от одного прикосновения.

– Эй, Чингачгук! – окликнул он. Я обернулась к нему, замерев на пороге. – Ты не обиделся?

– Не, – сказала я.

Он кивнул, видимо удовлетворенный.

Мы все пытались как-то исцелить Теннисона. Томас Макналти спросил, не возражаю ли я, если мы замутим немножко веселья сегодня вечером. Они уже засадили большую часть поля, а когда такой огромный труд близится к концу, у всех падает с души колоссальный камень.

– Я даже буду рада, очень рада, – ответила я.

– Как и все мы, дорогое дитя. Я помню и никогда не забуду, что с тобой сделали, дочь моя.

– Я знаю, мама.

В тот вечер мы подмели пол, отодвинули к стенке немногочисленные поленья, Лайдж Маган выкопал свою скрипку из завалов на верху шкапа, начистил ее воском, подтянул струны и завел теннессийские джиги и рилы. Теннисон Бугеро стоял посреди комнаты, разинув рот, топал и хлопал, а Томаса попросили исполнить дамский танец, что приносил нам деньги в Гранд-Рапидс. Пускай у Томаса не было больше такого платья, как тогда, но он согласился, и комната распахнулась во всю земную твердь, и наши лица светились в полутьме, и мы смеялись, и потели, и радовались все вместе. И все же Теннисон, когда-то певчая птица, не проронил ни звука.

Я крутилась и топала не хуже остальных. Как я наслаждалась кружением в танце! Я отпустила руки и ноги на волю, и тому, что я выплясывала, нет цивилизованного названия. Не вальс и не что-либо подобное. Джон Коул и Томас перебрасывались мною, а Розали, как расцветший бутон, не то что пустила осторожность по ветру, но сама стала ветром. Ее прекрасное тело блестело и скакало, и она вилась сквозь воздух, как гибкий и ловкий черный лебедь. Ее брат не двигался, словно корни пустил, но мы, наверно, надеялись, что его корни прорастут сквозь доски пола в сухую землю Теннесси и он исцелится.

Поздно ночью, как это обычно бывает, мы утихли, будто кони после долгой скачки, и наслаждались огнем, пылающим в очаге, и нам было хорошо и удобно в темной хижине под звездами, и в этот краткий промежуток сердце у меня не болело, а скрипка Лайджа Магана обратилась к врачующим колыбельным и жалостным песням, четыре струны вибрировали дивной музыкой, и наши сердца были полны. Я подумала обо всех зверях в лесу – кто сейчас спит и кто проснулся – и гадала, слушают ли они и есть ли в этой музыке что-то близкое и им.

Полковник Пэртон тоже времени даром не терял. Он вскоре разузнал имена и доставил их законнику Бриско. Законник был весьма заинтригован полковником Пэртоном. Мне казалось, полковник очаровал Бриско с самого момента прибытия. Чином своим он был обязан, как ни странно, армии южан, но теперь уже не был мятежником, и сам тогдашний губернатор Теннесси отрядил его разыскивать ренегатов. Большинство жителей Теннесси нынче не одобряют такого занятия, сказал законник Бриско. Но полковник вроде бы решил исполнять полученный приказ, пока не получит другого.

– В Теннесси теперь так опасно, что его стало трудно любить, – произнес полковник. Он очень странно выговаривал слова, и из-за этого непонятно было, откуда он родом.

Только тут я заметила, что у него заячья губа. Ее не было видно под пышными усами. Потому он и говорил так странно. Несколько секунд его слова плавали между нами в воздухе полутемной конторы.

– Но мы должны все так же его любить.

Поэтому я решила, что законник Бриско считает труды полковника Пэртона движением в нужную сторону и намерен ему всячески помогать. Конечно, сейчас как раз полковник Пэртон помогал законнику Бриско.

Они поговорили о своей учебе в местной Академии для мальчиков, которую посещали оба, но в разные годы.

Когда к Бриско являлись особенно уважаемые гости, он был с ними чрезвычайно учтив. Как правило, он исчезал в своих покоях, чтобы расчесать и смазать маслом волосы. Так он выражал глубочайшее почтение к гостю, хоть снадобье для волос и разило исключительно капустой. Затем Бриско распахивал шкафчик с тонкой резьбой, где у него хранился лучший виски. Даже Лане Джейн Сюгру, хоть она никогда ничего не роняла, поскольку, по словам законника, была слишком близко к земле, не доверяли наполнять графины и разливать спиртные напитки. Может, полковник Пэртон и подумал, что Бриско со всеми гостями так обращается, но если так, то он ошибся. Неприятным людям законник Бриско уделял краткую консультацию без единой капли спиртного, а затем быстро выпроваживал их, кивая и торопливо приговаривая какие-то слова, которые, если прислушаться, оказывались чепухой.

Полковник был высокий, странный, изуродованный. Кожа темно-пестрая, пол-лица покрыто багровым пятном, из-за которого полковник с двух сторон выглядел причудливо по-разному. Я никогда не видела, чтобы человек был такой худой и при этом не болен. Голос у него был одновременно тонкий и хриплый; он не годился бы для театральной карьеры в заведении мистера Нуна в Гранд-Рапидс, даже если забыть о заячьей губе. Но полковник не выступал на сцене; он играл роль в опасной драме современности.

Сейчас он стоял посреди кабинета в высоких черных кожаных сапогах для верховой езды. Может, потому он говорил таким сдавленным голосом. На поясе он по-прежнему носил офицерскую саблю – для собственной храбрости или для острастки врагов. Узкие ножны сабли были украшены по всей длине эмалевым узором из люпинов. Цветок моего народа. В целом полковник был удивителен и грандиозен, и при виде его я, молчаливая индейская девочка за маленьким столиком, ощутила прилив странного оптимизма.

– Когда-то в Теннесси расспрашивать о ночных всадниках было безопасно, – говорил тем временем полковник. – А теперь за это могут довольно быстро убить. Но такая уж у нас работа. Надо просто уметь отстреливаться.

Законник Бриско не выдержал и фыркнул. Я это говорю со всяческим к нему уважением. Он был знатный фыркун.

Полковник перешел к описанию лагеря ночных всадников у Вест-Сэнди-Крик.

– Я говорю «лагерь», но вернее было бы сказать «город» – они, наглые как не знаю что, построили там дома, ибо нынче не боятся возмездия. Просто живут там у воды и леса и радуются, что все идет по-ихнему. Но я рассказываю с чужих слов. Сам я этого не видел.

Законник Бриско слушал не перебивая, покручивая виски в стакане, так что в напитке играли огоньки от светильников.

– А это что за мальчик? – спросил полковник, указывая на меня – я, конечно, припала в углу, слушая, чтобы уловить ключи к пониманию и проблески фактов.

– Сие есть весьма одаренный представитель племени сиу, – сказал законник Бриско, отчего меня пронзила радость. Я была счастлива обоим фактам. – Сия персона ведет мои книги, и чертовски хорошо ведет.

– Слишком молод, чтобы сражаться в недавней войне, – сказал полковник. – Я был поставлен командовать конно-стрелковым полком чероки. Я свидетель их мужества, искусства верховой езды и меткой стрельбы.

Законник Бриско снова фыркнул. Он любил, когда люди хвалят других людей. То была часть его добродушной натуры.

– Много лет назад, – произнес Бриско, видимо желая присоединиться к похвале индейцам, – сия юная персона была вынуждена застрелить одного из членов шайки Тэка Петри. Вы были совсем дитя в то время, не так ли, мистер Коул?

– Верно, – сказала я, краснея. Мистер Коул!

– Застрелил его отличнейшим образом и сам был ранен ответным выстрелом.

– Петри? – повторил полковник. – Это подводит нас к тому делу, с которым я явился. Главарь ночных всадников – Зак Петри, кузен покойного негодяя Тэка Петри, которого вы помянули. Его главного подручного, тоже негодяя, зовут Аврелий Литтлфэр. Под их началом почти полсотни всадников. Почему они не выходят из леса? Потому что у них руки обагрены сотней черных дел. Убийства, повешения, изнасилования. Изнасилования такие, что вы не поверите. Откровенная холодная жестокость. Мистер Коул, вы слыхали, быть может, о римском императоре Аврелии?

– Нет, сэр, – ответила я.

– Великий философ Древнего Рима. А вот Аврелий Литтлфэр, черти б его драли, никакой не философ. Он холодный, жестокий человек. Зак Петри подобен взбудораженному медведю. Взбудораженному медведю. Когти его обнажены, и он желает, он желает омочить их в крови. Но у него не такая черная душа, как у Литтлфэра.

– Полковник, вы полагаете, нападение на Теннисона Бугеро может быть на совести у этих людей? – спросил законник Бриско.

– Я знаю, что это они. Шериф Флинн поймал одного из их молодцев, некоего Уинкла Кинга. Его нашли пьяным в салуне Золликоффера. Шериф привел его ко мне. Кинг рассказал мне все, а наутро все отрицал. Но было уже поздно, черт побери.

Уинкл Кинг был еще одним из закадычных дружков Джаса Джонски. Это имя застряло у меня в памяти после того, как Джас рассказал, что один его приятель испортил себе мочевой пузырь самогоном и теперь вынужден бегать до ветру каждые полчаса. Очередная байка Джаса Джонски, от которых, как он считал, «животики надорвешь».

– И почему же, полковник, они избили этого несчастного? – спросил законник Бриско.

– Потому что Бугеро когда-то был рабом, вот и всё. Не более, не менее. Одинокий чернокожий в сумерках, и тут из темного леса выскакивают они. Добыча. У семьи Петри было сорок рабов в усадьбе, и всех они потеряли из-за освобождения. «Великолепье оказалось бренно»[3]3
  Оливер Голдсмит, «Покинутая деревня». Цитируется по переводу А. Парина.


[Закрыть]. Это из Голдсмита, мистер Коул.

Я подумала, что полковник мог бы рассказать и больше, но самая его грандиозность, кажется, затворила мне уста.

– Очень жестоко – почти убить человека по такой причине, – заметил законник Бриско.

– Жестокость правит ныне, – сказал полковник и встряхнул засаленными, свалявшимися волосами. – Расследование подобных дел составляет хлеб шерифа Флинна. Для него это так же обычно, как солнечный свет.

Полковник примерно две речи назад снял свою элегантную шляпу и развалился на стуле, напоминая небрежно брошенный старый костюм. Правой рукой он сжимал рукоять сабли, не вынимая ее из ножен, великолепных в люпиново-синем эмалевом узоре.

– Шериф Флинн хороший человек, несмотря на выпавшие ему превратности, – сказал Бриско. – Может, как раз благодаря этим превратностям.

Я хотела спросить, какие превратности имеются в виду, но не спросила, и полковник тоже. Может, он уже знал. В любом случае сейчас ему было не до шерифа и его превратностей.