Текст книги "Скрижали судьбы"

– Я могу нас содержать. Уверена, я могу, – сказала я, и никогда я еще не была в чем-то так не уверена.

– Ты, наверное, его знаешь, это Джо Брэди, который стал работать на кладбище после твоего отца, человек он надежный, добрый, приятный, жена его умерла два года назад, и он уж будет не прочь вновь жениться. В жизни следует стремиться к своего рода симметрии, и раз уж твой отец когда-то был… Гм… Детей у него нет, так что я уверен…

Верно, я знала Джо Брэди, человека, который отнял у отца работу и приходил посмотреть, как его хоронят. Насколько я знала – или насколько видела, – лет ему было около пятидесяти.

– Вы хотите, чтобы я вышла за старика? – спросила я во всей своей невинности.

Но уж, наверное, от великодушной благотворительности такого рода вряд ли стоило ожидать мужчину моложе тридцати. Если бы мне вообще был нужен мужчина.

– Розанна, ты прелестная юная девушка, и я боюсь, что если такая девушка будет разгуливать по городу, то станет печальным искушением не только для юношей, но и для многих мужчин в Слайго, а посему твое замужество будет благом, это будет правильный поступок, логичный и достойный в своей… правильности.

Его красноречие тотчас же увяло, наверное, потому, что тут он поглядел мне в лицо. Уж не знаю, что там было, на моем лице, но согласием это не назовешь.

– И конечно же, мне будет так приятно, так легко и радостно стать проводником, стать даже, наверное, автором твоего перехода в лоно церкви. Что, я надеюсь, ты сочтешь мудрым и поистине замечательным, волшебным решением.

– Перехода? – спросила я.

– Ты ведь прекрасно знаешь, Розанна, о недавних волнениях в Ирландии, и во время этих волнений всем протестантским сектам несладко пришлось. Сам я, конечно, уверен, что ты серьезно заблуждаешься, и если продолжишь упорствовать в этом заблуждении, то погубишь свою душу. Однако же мне жаль тебя, и я желаю тебе помочь. Я смогу найти тебе хорошего мужа-католика, который закроет глаза на твое происхождение, потому что, если мне снова будет позволено это сказать, ты наделена невероятной красотой. Розанна, ты и впрямь самая прекрасная девушка у нас в Слайго.

Он сказал это с такой простотой и такой явной – я чуть не сказала – «невинностью», чем-то очень на нее похожим, и сказал это так мило, что я против своей воли заулыбалась. Это было как получить комплимент от старой дамы из высшего общества Слайго, какой-нибудь миссис Поллексфен или миссис Миддлтон, в горностае и добротном твиде.

– Глупо, конечно, что я тут тебе льщу, – сказал он. – Все, что я хочу сказать: если ты позволишь мне взять тебя под крыло, я помогу тебе, и я очень хочу тебе помочь. Я также хочу добавить, что всегда высоко ценил твоего отца, несмотря на то что он поставил меня в неловкое положение, и я действительно любил его, потому что он был честной душой.

– Только пресвитерианской, – сказала я.

– Да, – ответил он.

– Моя мать из Плимутских братьев[18]18
  Консервативная протестантская община, были распространены в Англии и Ирландии в первой половине XIX века.


[Закрыть].

– Что ж, – сказал он, и впервые в его голосе показались нотки враждебности, – не стоит об этом думать.

– Но я должна думать о своей матери. И всегда буду думать о ней. Это мой долг.

– Твоя мать, Розанна, очень больна.

Ладно, я просто не слышала, чтобы это говорили вслух, и мне было неприятно это слышать. Но да, я знала, что это правда.

– И скорее всего, – сказал он, – тебе придется сдать ее в лечебницу. Надеюсь, я не слишком тебя пугаю?

Ох, как же он пугал меня. Стоило ему произнести эти жуткие слова, как в животе у меня все перевернулось, а все мышцы заныли в своих решетках из костей. Не успев понять, что я делаю, я внезапно и неумолимо сблевала на коврик прямо передо мной. Отец Гонт отдернул ноги с поразительной быстротой и аккуратностью. На полу лежали остатки чудесного тоста, который я приготовила нам с матерью на завтрак.

Отец Гонт поднялся:

– Тебе, наверное, нужно тут прибрать?

– Я приберу, – ответила я, прикусив язык, чтобы не извиниться.

Отчего-то я знала, что никогда не должна извиняться перед отцом Гонтом и что отныне он станет непонятной силой, вроде погодного катаклизма, который приносит в округу разрушения безо всякого прогноза, без чьего-либо ведома.

– Отец, я не могу поступить так, как вы говорите. Не могу.

– Ты ведь подумаешь об этом? С горя ты можешь принять неверное решение. Я все понимаю. Мой отец умер от рака пять лет назад, умирал он тяжело, и я по-прежнему оплакиваю его. Помни, Розанна, что горю срок – два года. Ты еще долго не сможешь ни о чем как следует подумать. Прими мои наставления, позволь мне наставлять тебя in loco parentis, то есть стать тебе отцом вместо твоего отца, как и подобает священнику. Мы с ним так часто общались, да и с тобой тоже, что ты уже почти пришла в нашу веру. Это спасет твою бессмертную душу, спасет тебя в этой юдоли скорбей и слез. Защитит тебя от всех бурь и несчастий этого мира.

Я покачала головой. Я и сейчас вижу, как я там качаю головой.

Отец Гонт тоже покачал головой, но совсем по-другому.

– Ты ведь подумаешь об этом? Подумай, Розанна, и потом мы снова с тобой поговорим. Сейчас у тебя такое время, когда ты находишься в наибольшей опасности. Всего хорошего, Розанна. Спасибо за чай. Чай был превосходный. И поблагодари от меня свою матушку.

Он прошел в крошечную прихожую, затем на улицу. И только когда он ушел, ушел так далеко, что вряд ли мог меня услышать, и только запах его одежды отчего-то задержался в комнате, я сказала:

– До свидания, отец.

Глава десятая

День доктора Грена. Он сбрил бороду! Не помню, писала ли я тут про его бороду. На мужчине борода – это на самом деле способ что-то спрятать, не только лицо, но и внутренние проблемы, вроде как возвести забор вокруг тайного сада или набросить покрывало на клетку с птицей.

Я б хотела сказать, что не узнала его, когда он вошел, потому что так обычно говорят, но я его узнала. Я сидела и писала, когда его шаги раздались в коридоре, и едва успела упрятать все под половицу, как он постучался и вошел – нелегкая задача для древней cailleach[19]19
  Старуха, ведьма, колдунья (гэл.).


[Закрыть] вроде меня.

Cailleach – это старая карга из сказок, когда ведунья, а когда и ведьма. Мой муж Том Макналти был мастер рассказывать такие сказки и рассказывал их с невероятным увлечением, потому что верил каждому их слову. Как-нибудь, если захотите, я вам расскажу про двухголовую собаку, которую он видел на старой дороге в Инишкрон. Хотя откуда мне знать, чего вы хотите? Я уж привыкла думать, что вы там есть где-то, где-то там. У этой cailleach с головой неладно! У старой повитухи. А я повитуха лишь своей старой сказке. А уж это те еще роды.

Доктор Грен был весь какой-то тихий, подавленный и блестящий. Наверное, он втер в кожу лица какой-то лосьон, после того как побрился, чтобы воздухом сильно не прихватывало. Он подошел к столу – я сама теперь сидела на кровати, посреди крохотных ландшафтов покрывала, наверное, это какие-то сценки из французской жизни, там мужчина тащит осла и еще что-то, – и тут доктор Грен взял со стола отцовский экземпляр Religio Medici и стал его листать. Когда отец умер, я с удивлением обнаружила, что книга эта была напечатана в 1869 году, хоть и знала, что у отца она была с очень давних времен. Его имя, место – Саутгемптон и дата – 1888 были написаны карандашом на форзаце, но я все равно надеялась, что в юные руки отца эта книга попала из рук его отца, которого я, конечно, ни разу не видела. Так ведь могло быть. Поэтому когда я держу эту книгу в руках, то кажется, будто этот маленький томик помнит историю рук, рук моей родни. Одинокому человеку родня служит утешением, особенно в ночные часы, даже если это всего лишь воспоминания.

Поскольку я так хорошо знала эту книжечку, то могла угадать, на что там смотрит доктор Грен. На картинку сэра Томаса Брауна с бородой. Быть может, пока он глядел на бороду – а на круглом эстампе это такой заметный, выдающийся предмет, – то мог и пожалеть о том, что сбрил свою. Отпечатано в типографии «Сэмпсон Лоу, сын и Марстон». Прекрасно как – про «сына». Сын Сэмпсона Лоу. Кем он был, кем он был? Был на побегушках у отца или же пользовался любовью и уважением? Комментарии в книге – Дж. У. Уиллиса. Имена, имена, ушедшие, позабытые, так, птичье чириканье в зарослях повседневности. И если Дж. У. Уиллис может умереть в забвении, то уж насколько проще это мне? Хоть что-то у нас есть общее.

Сын. Это все, что я знаю о собственном сыне. Сын Розанны Клир.

– Старая книга, – заметил доктор.

– Да.

– Джо Клир – чье это имя, миссис Макналти?

На лице у доктора появилось озадаченное выражение, очень-очень задумчивое, как у мальчишки, который пытается решить математическую задачку. Был бы у него карандаш, уж он точно бы лизнул грифель. Он сбрил бороду и больше не прятал лицо, поэтому я вдруг почувствовала, будто за мной должок.

– Моего отца, – ответила я.

– Так он был человеком образованным?

– Это так. Он был сыном священника. Из Коллуни.

– Коллуни, – повторил он. – Коллуни столько пришлось пережить в двадцатые, – сказал он. – Я рад, что когда-то там жил человек, который читал Religio Medici.

По тому, как медленно он произнес последние два слова, я поняла, что он никогда раньше не видал этой книги.

Доктор Грен принялся листать дальше, пропустив предисловие в поисках начала, как это обычно все делают.

– «Моему читателю. Верно, что человек алчет жизни, поскольку жаждет жить даже тогда, когда весь мир клонится к закату…»

У доктора Грена вырвался странный смешок, совсем не настоящий смех, а будто короткое рыдание. Затем он положил книгу на место.

– Понятно, – сказал он, хоть я ни слова не произнесла.

Быть может, он разговаривал со старым бородатым лицом из книжки или с самой книжкой. Семьдесят шесть было Томасу Брауну, когда он умер, – совсем мальчишка по сравнению со мной. Умер в свой день рождения, и такое случается иногда. Доктору Грену, я думаю, лет шестьдесят или около того. Никогда не видела его таким мрачным. Он, конечно, не из тех, кто вечно отпускает шуточки, но иногда видна в нем какая-то необычайная легкость. По сравнению с несчастным Джоном Кейном и всеми его грехами, всеми слухами о приписываемых ему изнасилованиях и прочих проступках тут, в лечебнице, доктор Грен – просто ангел. Быть может, по сравнению и со многими другими людьми, но этого уж я сказать не могу. Если сам доктор Грен чувствует, будто его прибило к ужасным берегам этого приюта, если он сам себя считает вчерашним днем, то для меня он – будущий день, завтрашний день. Так я думала, пока глядела на него, пытаясь развязать узелок этого его нового настроения.

Доктор Грен подошел к маленькому стулу у окна, где я люблю сидеть, когда погода чуть налаживается. Иначе оттуда тянет таким холодом, который, кажется, проникает прямо через стекло. За окном – двор, высокий забор и бесконечные поля. Говорят, там за горизонтом – Роскоммон, наверное, так оно и есть.

Там, в полях, течет река, которая летом подхватывает свет и подает им сигналы через мое окно, но кому она сигналит и о чем, я не знаю. Речной свет играет на стеклах. Естественно, я люблю там сидеть.

Но как бы то ни было, а доктор Грен всем своим весом опустился на стул – тут я всегда немного беспокоюсь, потому что это хрупкий стульчик на гнутых ножках, в деревнях женщины любят держать такие у себя в спальнях, чтобы складывать на них одежду, даже если этот стул – единственная приличная вещь в доме. Как уж такой стул попал сюда, одному Богу известно, да и Он-то, наверное, запамятовал.

– Миссис Макналти, вы не помните ли, как все случилось, то есть как вы попали в лечебницу в Слайго? Помните, я говорил вам, что так и не смог отыскать записей об этом? Я поискал снова и снова ничего не нашел. Боюсь, что история вашего пребывания и здесь, и в Слайго утрачена навсегда. Но я продолжу свои поиски и вот еще отправил запрос в Слайго, на случай, если у них там что-то сохранилось. Но вы помните хоть что-нибудь?

– Наверное, и не вспомню. Говорили, что это Постоялый двор Лейтрима. Это я помню.

– Что?

– Лечебницу в Слайго называли Постоялым двором.

– Вот как? Не знал. Отчего же? А-а, – сказал он, едва не рассмеявшись, едва – потому что… конечно.

– Потому что там побывала добрая половина Лейтрима.

– Жалко Лейтрим.

– Да.

– Чудное слово – Лейтрим. Что бы это значило? Ирландское слово, наверное. Ну конечно ирландское.

Я улыбнулась ему. Он был похож на мальчишку, который разбил колено, и теперь боль наконец унялась. Детская бодрость, после слез и боли. И тут он снова как-то просел, уходя куда-то в черноту себя, будто крот в землю. Я ответила ему, только чтобы вытащить его обратно:

– Я помню страшные темные дела, утрату и шум, но все это походит на какую-то жуткую потемневшую картину, из тех, что в церквях вешают, уж не знаю зачем, потому что на них ничего нельзя разглядеть.

– Миссис Макналти, это же прекрасное описание травматического воспоминания.

– Правда?

– Правда.

И тут он надолго погрузился в молчание. Сидел так долго, будто самый настоящий пациент! Как будто бы он сам тут жил и ему было некуда идти, нечего делать и некого повидать. Так он сидел в ледяном свете. Река, утонувшая в собственной воде и повторно утонувшая в февральских дождях, никак не могла отбрасывать свет. Оконное стекло было строго оконным стеклом. Только замершая зимняя трава далеко внизу подбрасывала ему пару зеленых пятнышек. Его глаза, которые теперь, когда не было бороды, отчего-то казались чище и выразительнее, глядели вперед, будто бы на какой-то предмет неподалеку, – так люди обычно глядят с портретов. Я сидела на кровати и безо всякого стеснения разглядывала его, потому что он на меня совсем не глядел. Он всматривался в эту странную часть картины – средний план, – самую таинственную, самую человеческую и самую богатую из всех частей. И из глаз его полились слезы, безупречные человеческие слезы, пока еще не тронутые миром. Река, окно и глаза.

– Что такое, доктор Грен? – спросила я.

– Ох, – отозвался он.

Я встала и подошла к нему. Вы бы так же поступили. Это старинная привычка. Что-то тебя так и подталкивает к внезапному горю, хотя и отталкивает иногда. Тогда отходишь. Я подошла, ничего не могла с собой поделать.

– Пожалуйста, не обращайте внимания, если я тут постою с вами немножко, – сказала я. – Меня мыли вчера. От меня не воняет.

– Что? – спросил он, сильно удивившись, но тотчас же забыв об этом. – Что?

Я встала подле него и положила правую руку ему на плечо, точнее, на спину. Вдруг ожило непрошеное воспоминание: отец сидит на кровати, обнимает мать и похлопывает ее по спине, почти как ребенка. Я не осмелилась похлопать доктора Грена по спине, просто задержала там свою старую руку.

– Что такое? – спросила я.

– Ох, – ответил он. – Ох. У меня жена умерла.

– Жена?

– Да, – сказал он, – да. Не смогла дышать. Она все задыхалась, задыхалась – и задохнулась.

– Бедный вы мой, – сказала я.

– Да, – ответил он. – Да.

Так я кое-что узнала о докторе Грене. Я уже открыла было рот, чтобы рассказать ему что-то о себе, чему помогло отсутствие бороды, но тут он сам сообщил мне важные новости, самую важную информацию.

Тихонько, с бесконечной печалью, он добавил:

– И еще у меня сегодня день рождения.

* * *

Вот вам история моей глупости. До чего я глупа – и поверить сложно.

Я так хотела поговорить с отцом, а отец умер. Пару раз я сходила к его могиле на пресвитерианском кладбище, но подумала, что там его вряд ли отыщу. Наверное, отца не было в его костях, наверное, сам его пульс, самая его сущность были где-то еще.

На улице был удобный полумрак декабрьского вечера, к четырем уже темнело. Я прекрасно знала, что старые ворота на другом кладбище будут открыты, но возможно ли будет проскользнуть в темноте в эти ворота и оказаться среди могил так, чтобы меня никто не заметил?

Я была уверена, я надеялась на то, что если отца и можно найти где-то, то что-то точно должно остаться здесь, какой-нибудь старый перекресток кустов, тропинок и могил вдруг может стать чем-то вроде древнего радиоприемника, который примет его позывные.

И вот я прокралась туда, в своем старом голубом платье и пальто, тонкая и длинная, как цапля, и уж я в этом наряде точно походила на цаплю: длинная шея и несформировавшееся еще лицо так и высовывались из воротника навстречу холоду.

Какой же покой снизошел на меня при виде этих расходящихся дорожек, тихих надгробий, знакомых цифр на железных указателях возле каждой могилы, совпадавших с записями в кладбищенской книге, – ее для сохранности держали в каменной часовенке. Желтый свет застрял в редком лесочке из невысоких деревьев, которые росли на главных дорожках, такими маленькими и чахлыми их сделало само дыхание смерти. Я подтянула повыше воротник пальто и, не думая о том, что делаю, находясь совсем в другом времени, пробралась до входа в часовню, перед которым могилы расходились полукругом.

Там были колонны, старая заостренная арка с выцветшими скульптурами – разные древнегреческие герои из забытых войн и времен, – и чуть приоткрытая железная дверь на тяжелых петлях, и столь желанный свет от жаровни и лампы, который был настроен на волну моего отца. Даже и не вспомнив о настоящем, или, другими словами, совершая огромную глупость, я прокралась навстречу этому свету, думая – сердце так и тянуло меня туда, – что я сейчас снова окажусь в столь нужном мне укрытии из света, тепла и беседы. Дверь была открыта ровно настолько, чтобы я смогла пройти.

Ничего не переменилось. Все внутри так и говорило о моем отце. Его чайник так и стоял на колченогой подставке возле жаровни, где уже угасали угли, его эмалированная кружка, да и моя тоже – на столе, там же были аккуратно сложены несколько книг и гроссбухов, и даже следы на затертом сизом полу были те же. Глаза у меня открывались все шире и шире, и лицо расцветало, и вот я уже была абсолютно уверена, что скоро окажусь рядом с ним, что скоро меня утешат, успокоят, дадут верный совет.

И тут вдруг меня резко и внезапно с силой толкнули в спину. Я совсем не ожидала такого в отцовском пристанище. Пошатнувшись, теряя равновесие, я пролетела несколько шагов вперед и, чтобы не упасть, резко выпрямилась, отчего в желудке как-то мерзко екнуло. Повернувшись, я увидела, что в дверях стоит странный человек. Под тужуркой, которая явно была ему тесна, виднелось брюхо, и формой и видом похожее на корку магазинного хлеба. Лицо его казалось суровым из-за до странного впалых щек и кустистых стариковских бровей, вот только самому ему было, наверное, чуть за пятьдесят. Нет, нет, ну конечно же, я знала его, конечно. Это был Джо Брэди, человек, который заменил моего отца.

Говорил же мне отец Гонт! Почему же я напрочь об этом забыла? Да что же я тут делаю? Скажете, мол, помешалась, умом тронулась. Выглядел он уж совсем не как ухажер, ничего подобного. Вид у него был злой, и он все вертел головой и глядел тоскливо и пронзительно, как тогда на кладбище. Тоскуя по отцу, о нем я и не вспомнила ни разу с тех самых пор, как его сватал отец Гонт.

В аду нет фурии страшнее, чем женщина, которую презрели, – наверное, так оно и есть, но по опыту могу сказать, что мужчины не лучше. Ужас рос во мне прямо от холодных плит пола, ужас такой силы, что должна признать – уж простите старуху, которая вспоминает тут всякие кошмары, – я беспомощно описалась. Уверена, даже в тусклом свете жаровни он это увидел и поэтому или, быть может, еще по какой причине рассмеялся. Смеялся он, как рычат псы, когда боятся, что на них наступят, смех-угроза, если такое бывает. И потом, в книгах ведь пишут, что, мол, человеческий смех зародился, когда древние люди корчили разные гримасы и рычали. В тот день я в этом уверилась, совершенно точно.

– Меня ты не захотела, – сказал он, первый раз в жизни заговорив со мной (как же меня это поразило), – и решила остаться безбожной девкой.

Он приблизился ко мне, и уж не знаю, что он собирался сделать. Но пока он надвигался, мне казалось, что в нем и впрямь пробудилось что-то древнее и неумолимое. Безмолвная часовня на безмолвном кладбище, декабрьская тьма и что-то во мне, чего он жаждал. Казалось, что по мере приближения вся человечность стирается с его лица, что-то более нутряное и более темное, чем человечность, что-то, что зародилось в нас еще до того, как мы обрели наши беспокойные души, читалось в его глазах. Сейчас, через такое невозможное количество лет, мне кажется, что он хотел убить меня, но с чего бы – я не знаю. Была у этого Джо Брэди какая-то история, которую я только что задела, и уж какие грандиозные планы у них там были с отцом Гонтом, я и не знаю. Я искала своего отца, но, похоже, нашла своего убийцу. И вдруг, внезапно обретя голос, я закричала. Я взревела!

И тут позади него показался другой мужчина. Повезло же мне, что в таком уединенном месте оказался еще кто-то. К тому времени Джо Брэди уже сделал ко мне последний шаг и – так, будто бы желал этого превыше всего на свете, – ухватил меня за цыплячью шею и потянул к себе. И тут я как-то поняла, совершенно ничего не понимая, что он копается у себя в штанах, чтобы выпустить наружу что у него там было. Господи боже, мне было всего шестнадцать, и, хотя я знала про птичек и пчелок, больше я не знала ничего, кроме того, что иногда проходишь мимо парня и что-то вдруг в тебе подымается, но отчего – не знаешь. На том этапе своей жизни я была, наверное, самой невинной девушкой в Слайго, и даже сейчас я пишу и ясно помню, что сначала подумала, что он вытаскивает из карманов нож или пистолет, так как до того я видела, как именно оттуда вытаскивали оружие, из которого потом стреляли.

Будто бы в унисон с этой моей мыслью, человек, стоявший у Джо Брэди за спиной, и впрямь достал оружие, огромный тяжеленный карабин, и опустил его на затылок Джо Брэди таким движением, будто в руках у него был серп, которым он собирался срезать чертополох. И все это я увидела и запомнила, хоть и тонула тогда в ужасе. Джо Брэди с первого удара он не уложил, но тот упал на колени, я с отвращением и болью заметила, что между ног у него болтается разбухший пенис, и закрыла лицо руками.

Второй мужчина вновь размашисто ударил его своим карабином. Я тогда подумала: неужели у всех тут есть оружие, неужели мне суждено тут всегда его видеть? Джо Брэди теперь тихо лежал на полу. Я отняла руки от лица и поглядела на него, затем поглядела на того, кто стоял за ним. Это был тощий черноволосый парень.

– Эй, ты, жива? – спросил он. – Это твой отец?

– Нет, это не мой отец, – ответила я, уже на пути к истерике. – Мой отец умер.

– Ясно, – сказал парень. – Не помнишь меня? Я тебя помню.

– Нет, – сказала я. – Не помню.

– Ну, – сказал он, – мы как-то встречались. Я уезжаю в Америку и зашел попрощаться со своим братом Вилли.

– Кто это? – тупо спросила я. – Что он тут делает?

– Да похоронен он тут. Не помнишь, что ли? Это ж ведь ты та девчонка, что привела к нему того чертова священника да и, наверное, солдат вместе с ним? Так вот, те солдаты нас забрали, кое-кого убили, а я чудом выбрался и сбежал домой.

– Я знаю, – сказала я. – Я тебя знаю.

И его имя всплыло у меня в голове, быть может, только потому, что отец однажды произнес его, когда читал газету в нашей маленькой гостиной, или это было тут, на кладбище?

– Ты Джон Лавелл. С островов.

– Джон Лавелл с Инишке. И я уезжаю отсюда, подальше от этой вонючей гнилой страны, с ее гребаной клятвой верности и покойниками, которых она предала.

Я так и уставилась на него. Ну и призрак мне явился.

– И раз уж я сделал доброе дело и спас тебя, – сказал он со злой отвагой в голосе, – доброе дело, которое ты-то для меня не сделала, так, может, скажешь мне, где могила моего брата, потому что я тут ходил туда-обратно и никак не сумел его отыскать.

– Я не знаю, не знаю, – ответила я. – Но… но в книге, наверное, записано, вон она, лежит на столе. А этот человек, что умер?

– Не знаю, умер он или нет. Забавно, что это не твой отец, хотя я б его все равно прибил. Знаешь ведь, твоего отца приговорили к смерти за то, что он сделал. Или не он, а ты – за то, что солдат тогда привела. Но девчонок мы не убиваем.

– Думаю, вы и девчонок могли бы убивать, если б захотели. Как это – отца приговорили к смерти?

– Пока еще шла война, мы ему послали письмо, где объявили ему смертный приговор, – повезло ему, что после войны мы решили его не разыскивать.

– Повезло? – Слова хлынули у меня изо рта потоком ярости. – Да он был самый невезучий человек во всей Ирландии! Он лежит в могиле на соседнем кладбище. Письмо ему послали? Разве вы не знали, как тяжко ему потом пришлось? Какая судьба его ждала? Я так и думала, что чего-то еще не знаю! Ты, ты, ты убил его! Ты убил его, Джон Лавелл!

Теперь этот Джон Лавелл умолк. Его выцветшее взволнованное лицо переменилось. Внезапно он заговорил очень ровно, даже вежливо. Почему-то, я до сих пор не могу осознать почему, я знала, что говорю неправду. И горжусь, что смогла понять это. Что бы там ни натворил этот юноша, отца моего он не убивал.

– Ну, – сказал он, – жаль, что твой отец умер. Да, мне жаль. Ты ведь знаешь, моих товарищей убили. Забрали их и расстреляли безо всякой жалости, ирландцы убили своих же ирландцев.

Внезапная перемена в нем была заразна, как простуда, и я ее подхватила.

– И мне тоже их жаль, – сказала я.

И отчего я вдруг почувствовала себя так глупо и неловко?

– Мне так жаль их всех. Я не приводила солдат. Даже и не думала. И наплевать мне, если ты думаешь, что я их привела. Мне наплевать даже, если ты меня пристрелишь. Я любила отца. А теперь и твои товарищи умерли, и отец мой умер. Я никому и слова не сказала, кроме священника, и по дороге даже никого не встретила. Неужели непонятно, что солдаты следили за вами? Думаете, вас никто не видел? У этого города есть глаза. Уж не волнуйся, этот город знает все секреты.

Он все глядел на меня своими глазами странного цвета подгнивших водорослей. В глазах у него были водоросли его острова. Кто знает, может, водоросли перекатывались во чревах их женщин, людей, вышедших из моря, словно те первые бахромчатые создания при Сотворении мира, если верить тому, что пишут в книгах.

И тут взгляд его стал чище, он поглядел на меня, и я впервые увидала, что еще таилось в Джоне Лавелле, – что-то вроде доброты. Сколько такой доброты война покрыла трупами и струпьями, я и не представляла.

– Покажешь мне могилу брата? – спросил он таким голосом, каким обычно говорят: «Я люблю тебя».

– Покажу, если найду.

Я взяла ту книгу и принялась просматривать записанные в ней имена. Там были прекрасные синие строчки, выведенные отцовским каллиграфическим почерком, рукой подлинного писца, хотя уж им он никогда не был. Я отыскала его под буквой «Л» – Вилли, Вилли Лавелл. Я запомнила нужные цифры и, будто бы я и была отцом, а не девчонкой шестнадцати лет, которую только что сбили с ног и чуть не изнасиловали, прошла мимо обмякшего тела Джо Брэди, мимо Джона Лавелла, пошла по кладбищенским улочкам и отвела Джона Лавелла к его брату, чтобы он мог с ним попрощаться.

* * *

Потом Джон Лавелл, наверное, уехал в Америку, потому что много времени прошло, прежде чем он снова дал о себе знать.

Джон Лавелл отправился в Америку, а я отправилась в место под названием кафе «Каир», которое было гораздо ближе.