Текст книги "Что такое глобальная история?"

Три разновидности глобальной истории

В условиях господства эклектизма и теоретической неопределенности было бы полезно попробовать эвристически разграничить различные реакции на вызовы «глобального». Игнорируя некоторые особенности, можно сказать, что эти реакции распадаются на три класса: глобальная история 1) как «история всего»; 2) как история связей; 3) как история, основанная на понятии интеграции. В последующих главах мы постараемся показать, что именно третий подход является самым многообещающим для «глобальных историков», желающих идти дальше простых символических жестов к истинному пониманию взаимосвязей. Охарактеризуем каждый из названных классов по очереди[12]12
  О других способах структурации данной области знаний см.: Hunt L. Writing History in the Global Era. New York: Norton, 2014; Olstein D. Thinking History Globally. New York: Palgrave Macmillan, 2014.


[Закрыть].

Первый подход к глобальной истории уравнивает ее с «историей всего». «Глобальная история в точном значении этого термина, – пишут Фелипе Фернандес-Арместо и Бенджамен Сакс, – это история того, что происходит по всему миру, на планете в целом, как бы с наблюдательного пункта, расположенного в космосе, с огромной дистанции и высоты, откуда открывается общая панорама». С такой всеобщей обзорной позиции все, что когда-либо случалось на Земле, является законной составной частью глобальной истории[13]13
  Fernández-Armesto F., Sacks B. Networks, Interactions, and Connective History // Northrop D. (ed.).. A Companion to World History. Oxford: Wiley-Blackwell, 2012. P. 303–320, цит.: p. 303.


[Закрыть].

На практике этот подход приводит к очень несхожим стратегиям. Первую из них можно назвать версией глобальной истории «все в одном». Ее наиболее яркие примеры можно увидеть в работах, где предпринимаются попытки широкомасштабного синтеза событий глобальной реальности в определенный период. Например, существует несколько весьма глубоких «биографий» всего XIX века, тогда как другие историки ограничились глобальной панорамой какого-то отдельного года. Можно назвать и ученых, расширивших сферу своих интересов на тысячелетия, если не tout court[14]14
  Просто-напросто (фр.).


[Закрыть] на всю «мировую историю». В случае «большой истории» масштабы еще грандиознее: от Большого взрыва до наших дней. Однако каков бы ни был масштаб, общая установка остается одной и той же: «глобальное» в данном случае указывало на планетарную всеохватность[15]15
  Среди примеров для XIX века: Bayly C. A. The Birth of the Modern World; Osterhammel J. The Transformation of the World: A Global History of the Nineteenth Century. Princeton: Princeton University Press, 2014; для отдельных лет: Bernier O. The World in 1800. New York: Wiley, 2000; Wills J. E. 1688: A Global History. New York: W. W. Norton, 2002; для последнего тысячелетия: Landes D. S. The Wealth and Poverty of Nations: Why Some Are So Rich and Some So Poor. New York: Norton, 1998; для мира в целом: Fernández-Armesto F. The World: A Brief History. New York: Pearson Prentice Hall, 2007; для «большой истории»: Christian D. Maps of Time: An Introduction to Big History, Berkeley. University of California Press, 2004.


[Закрыть].

Сходным образом историки пытались продемонстрировать, как работает та или иная концепция или историческая формация на протяжении веков на всей планете. Особенно убедительными примерами такого рода могут служить исследования глобальной истории империй, где прослеживаются пути становления имперских формаций и присущие им стратегии управления народами от Древнего Рима (или от Тамерлана) до настоящего времени[16]16
  Darwin J. After Tamerlane: The Global History of Empire. London: Penguin Books, 2007; Burbank J., Cooper F. Empires in World History: Power and the Politics of Difference. Princeton: Princeton University Press, 2010.


[Закрыть]. Хотя, вообще говоря, для «глобально-биографического» подхода годится любая тема. Сегодня у нас есть глобальные истории королевств и королевских дворов; истории чая и кофе, сахара и хлопка, стекла и золота; истории переселения народов и торговли; глобальные истории природы и религии; истории войны и мира. Примеры такого рода бесчисленны.

Итак, понятие «глобальная история» может означать изучение истории в мировом масштабе, однако и это необязательно. В принципе для сторонников понимания глобальной истории как «истории всего» легитимным предметом исследования может стать что угодно. Это означает, что столь разные темы, как судьба южноафриканских горняков в Уитуотерсрэнде, коронация гавайского короля Калакауа или жизнь деревни на юге Франции в XIII веке, могут изучаться с точки зрения их потенциального вклада в глобальную историю. Если мы принимаем, что глобальная история – это все, то все может стать глобальной историей. И это не так абсурдно, как кажется. Ситуация не сильно отличается от тех времен, когда в исторических штудиях безраздельно царила национальная история. И несмотря на то что в поле зрения конкретного исследователя страна в целом могла и не входить, это тем не менее подразумевалось. Никто не сомневался, например, что биография Бенджамина Франклина или основательная монография об автомобилестроении в Детройте вносили свой вклад в историю США. В свете доминирующей концепции национальной истории все, что попадало внутрь этого «контейнера», воспринималось как естественный элемент целого.

То же оказывается верно и по отношению к глобальной истории по версии «все в одном». Исследования жизни рабочего класса в Буэнос-Айресе, Дакаре или Ливорно вносят свой вклад в глобальную историю труда, даже если данная тема в них не рассматривается в глобальном контексте. Это в особенности относится к историкам, учитывающим работы своих коллег о схожих явлениях. В качестве примеров можно привести монографию Дипеша Чакрабарти о рабочих на джутовых фабриках в Бенгалии или исследование Фредерика Купера о докерах Момбасы[17]17
  Chakrabarty D. Rethinking Working-Class History: Bengal, 1890–1940. New Haven: Yale University Press, 1987; Cooper F. On the African Waterfront: Urban Disorder and the Transformation of Work in Colonial Mombasa. New Haven: Yale University Press, 1987.


[Закрыть]. Роль глобальной истории, разумеется, возрастает, когда историки принимают во внимание и включают в свои библиографии книги об аналогичных явлениях в разных частях света.

Второе из пониманий глобальной истории ставит в центр внимания обмен и связи. В последнее время это наиболее распространенная форма исследований. Сквозная идея, проходящая через подобные работы, – убеждение, что ни одно общество, нация или цивилизация не существует изолированно и с самых ранних времен человеческая жизнь на планете отличалась мобильностью и взаимодействием. Следовательно, это и есть ключевые темы глобальной истории, если понимать ее как историю сопряжений (entanglements). Такое увлечение взаимосвязанностью дополняет и корректирует то, что можно назвать ограниченностью прежних исследований, когда развитие мысли останавливалось на границах национального государства, империи или цивилизации.

Охват тем, которые могут изучаться под таким углом зрения, бесконечен – от перемещений людей до распространения идей и товарообмена на больших расстояниях. И здесь снова нужно отметить, что размах сетей и связей может сильно варьироваться и не обязательно достигает планетарных масштабов. Все зависит от сути дела и поставленных вопросов: торговля в Средиземноморье, хадж через Индийский океан, цепные миграции между Китаем и Сингапуром или же дипломатические миссии Ватикана. Во всех этих примерах взаимосвязанность мира, которую можно проследить на протяжении веков, является исходной точкой для глобально-исторического исследования[18]18
  Из обширной литературы такого рода см., например: Wang Gungwu (ed.).. Global History and Migrations. Boulder, CO: Westview Press, 1997; Davis N. Z. Trickster Travels: A Sixteenth-Century Muslim between Worlds. New York: Hill & Wang, 2006; Ogborn M. (ed.).. Global Lives: Britain and the World, 1550–1800. Cambridge: Cambridge University Press, 2008; Lake M., Reynolds H. Drawing the Global Colour Line: White Men’s Countries and the International Challenge of Racial Equality. Cambridge: Cambridge University Press, 2008.


[Закрыть].

Обе версии глобальной истории, о которых сказано выше, в принципе приложимы к любому месту и времени – в отличие от третьей, более узкой трактовки исходного понятия. Она предполагает и непосредственно отражает некую форму глобальной интеграции – регулярных и устойчивых взаимообменов, существенно повлиявших на становление соответствующих стран. Во все времена велись обмены через границы, но их характер, их влияние на общество зависели от степени системной интеграции в глобальном масштабе.

Эта третья модель (о ней мы поговорим подробнее в четвертой и пятой главах) представляет собой направление, в котором развиваются наиболее интересные исследования последнего времени, – именно эта парадигма является главной темой данной книги. Возьмем в качестве примера труд Кристофера Хилла о возникновении модерных исторических сочинений во Франции, в США и Японии в конце XIX столетия. В отличие от более консервативно мыслящих авторов, Хилл не сосредотачивается на отношениях между традиционными историческими сочинениями и модерными национальными нарративами. Нельзя также сказать, что его интересуют прежде всего связи трех описываемых случаев. Вместо этого ученый помещает все три национальных образования в контекст локальных перемен и глобальных трансформаций. Все три общества столкнулись с внутренними потрясениями – Соединенные Штаты оправлялись после Гражданской войны, а Франция – после поражения во Франко-прусской войне; что касается Японии, то после реставрации Мэйдзи страна меняла весь свой уклад. В то же время три эти страны были вовлечены в коренную переделку мирового порядка капитализмом и империалистической системой. При таком стечении обстоятельств исторические сочинения выполняли задачу концептуализации того специфического положения, в котором находилось данное государство внутри широкого иерархического порядка, представляя появление каждого из национальных государств необходимым и естественным. Иными словами, в ходе анализа Хилл выдвигает на первый план глобальные условия, способствовавшие возникновению исторических нарративов и определявшие их форму в каждом из трех случаев[19]19
  Hill C. L. National History and the World of Nations: Capital, State, and the Rhetoric of History in Japan, France, and the United States. Durham, NC: Duke University Press, 2008. Другие примеры см. в главах 4 и 5.


[Закрыть].

Очень похожим образом рассматривают конкретные явления в окружающем глобальном контексте и другие историки. Они стремятся объяснить «обстоятельства и фундаментальные процессы человеческой деятельности в рамках структур, которые являются одновременно и продуктами, и условиями подобной деятельности»[20]20
  Dirlik A. Performing the World: Reality and Representation in the Making of World Histor(ies) // Journal of World History. 2005. № 16. P. 396.


[Закрыть]. При таком прочтении глобальное становится конечной системой отсчета для любого понимания прошлого. Вообще говоря, подобная контекстуализация не ограничена недавним прошлым, но применима и по отношению к более ранним периодам, хотя в таких случаях степень интеграции обычно оказывается гораздо ниже. По мере того как мир все больше эволюционировал в сторону политического, экономического и культурного единства, связи на глобальном уровне только укреплялись. В результате расширения и сохранения подобных связей события местного масштаба все больше определялись глобальным контекстом, который можно понимать структурно и даже системно.

Процесс и подход

Глобальная история – одновременно и предмет исследования, и определенный научный подход к истории: процесс и ракурс, объект и методология. Обладая такой двойственной природой, она напоминает другие области/подходы внутри исторической науки, такие как социальная или гендерная история. На практике оба измерения, как правило, тесно взаимосвязаны, но в эвристических целях мы будем рассматривать их по отдельности. Это позволит нам различать глобальную историю как определенный подход к истории, с одной стороны, и как масштаб самого исторического процесса, с другой[21]21
  Moyn S., Sartori A. Approaches to Global Intellectual History // Moyn S., Sartori A. (eds.).. Global Intellectual History. New York: Columbia University Press, 2013. P. 3–30.


[Закрыть].

Глобальная история – всего лишь один из возможных подходов. Это эвристический прием, позволяющий историку ставить вопросы и давать ответы, отличные от тех, которые характерны для других подходов. Показательным примером может послужить история рабства в бассейне Атлантического океана. Исследователи глубоко изучили социальную историю рабства, условия труда рабов и способы образования их сообществ. Гендерный подход помог выявить нечто новое об их семьях и детях, сексуальности и маскулинности. Особенно плодотворной оказалась экономическая история рабства: здесь историки изучали нормы выработки, стандарты жизни рабов в сравнении с другими рабочими и батраками, макроэкономическое воздействие рабства на производительность плантаций. Однако опыт рабства и работорговли можно поместить и в глобальный контекст. Тогда на первый план выйдет иной ряд особенностей: создание трансатлантического пространства в «Черной Атлантике»; последствия работорговли для государств и племенных объединений Западной Африки; связи атлантической работорговли с дополняющими ее маршрутами через Сахару и Индийский океан; сравнение с другими формами порабощения и так далее. Глобальная история – это ракурс, который высвечивает определенные грани феномена рабства; при этом другие аспекты отступают на второй план.

Важный вывод из трактовки глобальной истории как ракурса или подхода (аналогичного гендерной или экономической истории) состоит в том, что исследование не обязательно должно охватывать весь земной шар. Это весьма существенная оговорка. Определение «глобальный» может внушить мысль о том, что речь непременно идет о всеохватности; но многие темы гораздо лучше раскрываются в сравнительно малых масштабах. Это также означает и то, что в большинстве случаев глобальная история не стремится заместить устоявшуюся парадигму национальной истории некоей абстрактной сущностью под названием «весь мир». Цель состоит не в том, чтобы написать тотальную историю планеты. Чаще она заключается в рассказе об ограниченных (то есть «неглобальных») пространствах, но с учетом глобальных связей и общих структурных условий. Многие современные исследования, уже ставшие эталонами исторической науки, покрывают не больше двух-трех мест. Глобальная история, следовательно, не является синонимом макроистории. Наиболее интересные вопросы часто возникают на пересечении глобальных процессов с их локальными воплощениями.

При этом, однако, глобальная история – это не только «всего лишь один из подходов»: его нельзя применять безоглядно; для одних периодов, мест и процессов он окажется гораздо эффективнее, чем для других. Любая попытка глобальной контекстуализации должна предваряться оценкой степени применимости метода в данной области. Последствия краха венской биржи в 1873 году несопоставимы с последствиями экономических кризисов 1929 или 2008 года: степень экономической и медийной интеграции в 1870–е годы еще не достигла того уровня, к которому она подойдет в XX веке. В этом отношении глобальная история как подход часто оказывается внутренне связана с представлениями о том, насколько межгосударственные структуры способны влиять на те или иные события и общества. Мы вернемся к этому вопросу о сложном взаимодействии процесса и подхода в последующих главах[22]22
  См. очень полезное обсуждение: Osterhammel J. Globalizations // Bentley J. H. (ed.). The Oxford Handbook of World History. Oxford: Oxford University Press, 2011. P. 89–104.


[Закрыть].

Диалектика отношений подхода и процесса – непростой вопрос. С одной стороны, представлять в глобальном ракурсе чайную торговлю имеет больше смысла для 1760–х годов, чем для Средневековья – эпохи, когда глобальные динамические факторы не оказывали такого влияния. С другой стороны, глобальные связи, судя по всему, необыкновенно важны для современных историков в нашем глобализированном настоящем – гораздо важнее, чем для тех, кто работал несколько десятилетий назад. Как ни странно это может показаться, в результате применения глобального подхода XVIII столетие предстает более «глобальным», чем оно было на самом деле. Таким образом, глобальные ракурсы и ход глобальной интеграции связаны неразрывно[23]23
  Такая двойная рефлексивность – эпистемологическая основа histoire croisée (фр. перекрестная история). См.: Werner M., Zimmermann B. Beyond Comparison: Histoire Croisée and the Challenge of Reflexivity // History & Theory. 2006. № 45. P. 30–50.


[Закрыть].

С эвристической точки зрения, однако, различать подход и процесс весьма существенно. В конце концов, подход куда «моложе» процесса: глобальная история как научная парадигма – сравнительно новое явление, в то время как процессы, которые она изучает, уходят в далекое прошлое. А если две хронологии не совпадают в точности, то при анализе их целесообразно разделять. Более того, поскольку наша дисциплина все еще находится в процессе становления, то историки, желающие применять глобальный подход, должны всегда помнить о методологии, и в последующих главах мы будем уделять этому вопросу большое внимание. Недостаточно предположить, что «где-то в мире» идет некий процесс, важно задуматься над методологическими проблемами его раскрытия, как и над тем, что следует из нашего выбора.

Обещания и пределы

Интерес к глобальной истории вряд ли уменьшится в ближайшее время, и он уже способствовал многим важным переменам в исторической науке. Свидетельством этого является то, что ведущие исторические журналы, такие как American Historical Review и Past and Present, публикуют все больше статей, относящихся к этой новой исследовательской области. Ее уже нельзя назвать только «нишей» или «субдисциплиной» – она стала мейнстримом, вовлекающим в свою орбиту и научную работу, и университетское преподавание. Специализированные журналы, книжные серии и конференции образовали дискуссионные площадки, на которых ученые могут обмениваться идеями и обсуждать свои работы. И эти площадки существуют не в отрыве от остальной исторической науки, не являются какой-то экзотикой. Если «мировая история» – дисциплина, занимавшая место интересующей нас тенденции несколько десятилетий назад, – была по преимуществу сферой интересов заслуженных и, как правило, пожилых историков, то сегодня даже диссертанты обращаются к проблематике глобальной истории. Новый подход повлиял также и на преподавание – не только в рамках специализированных семинаров, но и при разработке обязательных общих курсов. Любопытно и то, что дискуссии об этом подходе проникли в самые разные области. Историки, занимающиеся окружающей средой и экономикой, столь же заинтересованы в глобальных исторических контекстах, как и специалисты в области социума или культуры. В глобальном ракурсе могут быть представлены любые аспекты исторических знаний.

Учитывая взаимосвязанность современного мира, трудно представить, чтобы данная тенденция повернула вспять. В то же время необходимо преодолеть еще немало трудностей. С институциональной точки зрения создание пространства для нового подхода может оказаться нелегким делом. Даже в Западной Европе и в США никто не гарантирует, что историческая наука, традиционно подчиненная задачам изучения истории отдельных национальных государств, окажется восприимчива к проектам, преследующим глобально-исторические цели. И даже в тех местах, где глобальный подход в целом находит поддержку, ему приходится конкурировать с другими за финансирование и преподавательские ставки. Принять на работу сторонника глобальной истории означает пожертвовать специалистом по средневековой истории или по какой-то другой почтенной области знаний, связанной с национальным прошлым. Глобальная история обходится недешево[24]24
  Bayly C. A. History and World History // Rublack U. (ed.). A Concise Companion to History. Oxford: Oxford University Press, 2011. P. 13.


[Закрыть].

Подъем глобальных подходов – несомненно важная перемена, помогающая уйти от предвзятого узкогруппового отношения к действительности. С появлением сомнений в безусловной важности территориальных границ история стала сложнее. Если оглянуться в прошлое, то многие старые работы теперь могут напомнить репортаж о футбольном матче, когда вам показывают игру только одной команды и ничего не сообщают о других составляющих ситуации, таких как зрители, погодные условия и принадлежность команд к определенной лиге. Глобальная история, напротив, дает широкоформатную панораму процессов, долгое время остававшихся недоступными академическому знанию или, по крайней мере, считавшихся для него нерелевантными.

Итак, перед нами в определенном и важном смысле благотворная и даже в чем-то раскрепощающая практика. Но, как гласит старая поговорка, за все приходится платить. Глобально-исторический подход – не панацея от всех бед и не отмычка от всех дверей. Далеко не всякий исследовательский проект требует подобного ракурса: часто для решения задачи ключевую роль играет отнюдь не глобальный контекст. Нельзя утверждать, что все связано со всем. И было бы, разумеется, ошибкой рассматривать глобальную историю как единственно эффективный подход – как в отношении его точки зрения на историю, так и в отношении плотности изучаемых им сопряжений. В любой ситуации, какие бы силы ни были задействованы в игре, нельзя априори исходить из того, что самую важную роль играют транснациональные процессы, не говоря уже о глобальных. Многие явления будут по-прежнему изучаться в конкретных, четко очерченных контекстах. Сходным образом не следует терять из виду тех исторических акторов, которые не были интегрированы в сетевые связи, иначе они легко могут стать жертвами сегодняшней зацикленности на мобильности. При всех этих оговорках нам уже трудно было бы повернуть назад и забыть все те открытия, которые породило обращение к глобальному.

2. Краткий обзор глобального мышления

Риторика глобализации звучит сегодня громко и настойчиво, но наше время не первое, когда люди задумались о своем месте в мире. На самом деле уже с начала письменной истории они представляли себя в широких и все более расширявшихся контекстах. Неудивительно, что размах этих «миров» менялся в зависимости от интенсивности связей и частоты трансграничных обменов. Но воображаемая картина мира никогда не была механическим следствием глобальной интеграции; она всегда являлась результатом также определенного подхода и стремления – формой «создания мира». Для того чтобы лучше оценить особенности современных концепций глобального, полезно понять, как менялись с течением времени представления о мире в целом. Как мы увидим, стремление поместить свое общество в более широкую «ойкумену» было свойственно всем основным цивилизациям. Подлинно глобальное сознание начало формироваться в нескольких евразийских регионах в начале модерного периода, и в эпоху европейской гегемонии появился общий нарратив материального прогресса и национального развития.

Историография ойкумены

Написание истории мира в определенном смысле столь же древнее занятие, как и сама историческая наука. Каждый из виднейших историков от Геродота и Полибия до Сыма Цяня, Рашида аль-Дина и ибн Халдуна писал историю своей собственной ойкумены, принимая во внимание «мир» вокруг нее. Однако описание и объяснение этого мира не было главной целью их трудов. Историки были в первую очередь заняты прославлением сущности своего собственного общества, или ойкумены, уникальная культурная идентичность – а обычно также и превосходство – которого была для них чем-то самоочевидным. «Мир», таким образом, служил в первую очередь обозначением земли за границей, контрастным «варварским» фоном. Так, например, в египетских хрониках Древнего и Среднего царств (около 2137–1781 до н. э.) все неегипетские народы описывались как «злые враги» – даже в мирное время или при наличии договоров с этими народами. «Египет» означал рационально упорядоченный мир, а за его пределами жили «абсолютно чужие, с которыми любые отношения были просто немыслимы»[25]25
  Assmann J. The Mind of Egypt: History and Meaning in the Time of the Pharaohs. New York: Metropolitan Books, 2002. P. 151; Assmann J. Globalization, Universalism, and the Erosion of Cultural Memory // Assmann A., Conrad S. (eds.).. Memory in a Global Age: Discourses, Practices and Trajectories. New York: Palgrave Macmillan, 2010. P. 121–137.


[Закрыть].

Более поздний пример – девять томов «Истории» Геродота, где борьба греков с персами описывается как столкновение Запада с Востоком, свободы с деспотизмом[26]26
  Evans J. A. S. Herodotus, Explorer of the Past: Three Essays. Princeton: Princeton University Press, 1991; Breisach E. Historiography: Ancient, Medieval and Modern. Chicago: Chicago University Press, 1994.


[Закрыть]. Знаменитое разделение «отцом истории» цивилизации и варварства будет на протяжении веков играть основополагающую роль в историографии; его отголоски можно найти также и в трудах многих арабских и китайских летописцев.

Однако отношение к внешнему миру за пределами определенного общества нельзя свести только к стратегии «отчуждения». Даже в сочинениях Геродота (около 484–424 до н. э.), который описывал свои путешествия по Месопотамии, Финикии и Египту, равно как и в трудах Сыма Цяня (около 145–90 до н. э.), заметно стремление к этнографическому представлению других народов и обычаев. Те народы, с которыми греки и китайцы соответственно имели тесные политические и экономические связи, становились объектами интереса, выходившего за рамки простого желания усилить чувство собственной отграниченности. Приграничные районы были пространствами не только конфликтов и враждебности, но еще и обмена и встреч. Примеры такой заинтересованности в гибридизации и культурном обмене можно перечислять долго. Абуль-Хасан Али аль-Масуди (около 895–956) из Багдада описал известный ему мир в книге с цветистым названием «Золотые копи и россыпи самоцветов». Он описывал не только исламские страны, но также и регионы Индийского океана, связанные с ними возникшими еще в доисламские времена торговыми отношениями, которые простирались до Галисии и Индии. Подобно Геродоту, он много путешествовал: посетил различные мусульманские страны, Индию, Цейлон, Восточную Африку и Египет, а возможно, даже Индонезию и Китай[27]27
  См.: Khalidi T. Islamic Historiography: The Histories of Mas’udi. Albany, NY: State University of New York Press, 1975.


[Закрыть].

Такая «этнографическая» точка зрения не была самоцелью, но часто совпадала с интересами власти. Когда, например, Сыма Цянь описывал кочевников за пределами китайской цивилизации, в подтексте прочитывалась тема дальнейшей экспансии Китая[28]28
  См.: Stuurman S. Herodotus and Sima Qian: History and the Anthropological Turn in Ancient Greece and Han China // Journal of World History. 2008. № 19. P. 1–40; Hardy G. Worlds of Bronze and Bamboo: Sima Qian’s Conquest of History. New York: Columbia University Press, 1999.


[Закрыть]. В конечном итоге описываемые «миры» – обычно ограниченные соседними территориями и регионами – понимались авторами под углом зрения своей собственной культуры. Разумеется, бывали историки, которые прямо заявляли о том, что их задача – описать иные сообщества как бы изнутри, не превращая свой рассказ в перечень диковинных обычаев чужестранцев. Иноземные институции следовало объяснять в функционалистских терминах, в соответствии с их внутренней логикой. Однако в оценках и моральной классификации «чужих» авторы исходили в основном из представлений, свойственных их собственной культуре[29]29
  Hartog F. Le Miroir d’Hérodote. Paris: Gallimard, 2001; Wang Q. E. The Chinese World View // Journal of World History. 1999. № 10. P. 285–305; Wang Q. E. World History in Traditional China // Storia della Storiografia. 1999. № 35. P. 83–96.


[Закрыть].

Такие парадигмы были характерны для большинства историографических традиций по всему миру. Встречались, конечно, разные варианты как внутри одного региона, так и между разными областями. Древнегреческая историография имеет мало общего с позднейшей христианской, нарративы которой основывались на понятии божественного Провидения. В немусульманских странах Южной Азии, где историография как отдельный жанр не сформировалась вплоть до колониального периода, всемирно-исторических моделей практически не было; то же можно сказать и об Африке. В мусульманской традиции, напротив, можно обнаружить начатки отдельных важных прорывов в мировую историю. Их обычно связывают с подъемом ислама, который его адепты считали единственной религией, выполняющей всемирную миссию. Вдобавок к упоминавшимся выше аль-Масуди и Рашиду аль-Дину (1247–1318), которые прямо обращались не только к персидской аудитории, но и к монгольским и китайским читателям и столь же подробно, как о своих странах, писали об Индии и Китае, заслуживает внимания также ибн Халдун (1332–1406) и прежде всего его главный труд «Аль-Мукаддима», представляющий собой на самом деле только введение в историю человечества. Это сочинение считается истоком научной исламской историографической традиции, основанной на причинно-следственных объяснениях.

Таким образом, историографические традиции и ракурсы мироописания в разных концах света имеют большие различия. Однако есть и сближающие их сходные черты. В каждом случае «мир» строился на основании взгляда из своей собственной ойкумены. Это прежде всего означало, что прошлое – включая и прошлое других народов и групп – осмыслялось и оценивалось в соответствии с критериями морального и политического кодекса ценностей того общества, к которому принадлежал историк. Понятие «мир» не значило «наша общая планета», как сегодня, но «подразумевало только тот мир, который имел значение»[30]30
  Dirlik A. Performing the World. P. 407.


[Закрыть].

Соответственно, нарративы создавались с определенной задней мыслью о цели – будь то развитие человечества по направлению к христианскому Царству Божию, или к созданию Дар-аль-Ислама (буквально «Дома Ислама», охватывающего все территории под властью мусульман), или к постепенному включению неграмотных варваров-кочевников в конфуцианскую китайскую цивилизацию[31]31
  См.: Iggers G., Wang Q. E. A Global History of Modern Historiography. New York: Pearson Longman, 2008; Woolf D. (ed.). The Oxford History of Historical Writing: In 5 vol. Oxford: Oxford University Press, 2011–2012.


[Закрыть].