Текст книги "Что такое глобальная история?"

Картины всемирной истории XVI–XVIII столетий

Главные установки ойкуменической историографии в основном сохранялись вплоть до XIX века. Это не означает, однако, что ничего не менялось. По временам, особенно когда усиливался обмен между регионами и континентами, соответствующим образом росло и знание о других мирах, интерес к иным культурам и желание понять и оценить собственное общество в широком контексте. Множество трактатов, написанных в разных странах начиная с XVI века и далее, откликалось на эти требования.

Примером может служить начавшаяся в XVI веке интеграция Северной и Южной Америк в большую, постоянно расширяющуюся сферу торговых взаимосвязей и знаний. Эти трансконтинентальные взаимодействия, которые привели обе Америки к контактам с Африкой, Европой, Ближним Востоком, Восточной и Юго-Восточной Азией, представляли собой когнитивный и культурный вызов, и в контексте этого вызова постепенно складывалось представление об истории во всемирном масштабе – альтернативе традиционным формам династической историографии[32]32
  Subrahmanyam S. On World Historians in the Sixteenth Century // Representations. 2005. № 91. P. 26–57.


[Закрыть].

Модели всемирной истории стали возникать повсеместно. Уже в 1580 году в Стамбуле была написана «История Западной Индии» (Tarih-I Hin-I garbi) – попытка понять неожиданное расширение горизонта и возникшую после открытия Нового Света космологическую дилемму. «С тех пор как пророк Адам сошел на землю, – писал анонимный хроникер, – и вплоть до сего дня не случалось столь странного и удивительного события»[33]33
  Цит. по: Gruzinski S. What Time Is It There? America and Islam at the Dawn of Modern Times. Cambridge: Polity Press, 2010. P. 73.


[Закрыть]. В Мексике уроженец Гамбурга Генрих Мартин, который прежде много лет жил в Прибалтике, написал откровенно американскую версию мировой истории. Он считал, например, что обе Америки были заселены народами, пришедшими из Азии, поскольку американские аборигены напоминали ему коренное население Курляндии. Стамбульский хроникер и Мартин создавали свои мировые истории почти одновременно, что свидетельствует о влиянии открытия Колумба на умы по всему миру. Их версии тем не менее разительно отличаются друг от друга, как отличались и те сообщества, к которым принадлежали авторы. Всемирно-исторический процесс – открытие Америк – подвел мир к решению важной проблемы, однако реакции, последовавшие на это событие, были во многих отношениях несопоставимыми.

Упомянутые два историка ни в коем случае не были единственными в своем новом общепланетарном взгляде на историю. Последующие примеры включают: 1) турецкого историка Мустафу Али (1541–1600), чей трактат «Сущность истории» (Künh ül-Ahbâr) поместил Оттоманскую империю в центр того, что автор считал значимым миром, однако при этом в книгу вошли также обширные штудии, посвященные монгольской империи и трем современным империям, которые автор полагал наиболее важными, – узбекской, персидской империи Сефевидов и индийской империи Великих Моголов; 2) Доминго Чимальпаина (1579 – около 1650), поместившего свою историю Мексики, написанную на науатле (языке ацтеков), в широкий мировой контекст, включавший, помимо Европы, Китая и Японии, Монголию с Московией, Персию и часть Африки; 3, 4) итальянца Джованни Баттисту Рамузио (1485–1557) и поляка Марцина Бельского (1495–1575), которые сумели создать своего рода «кабинетную» всемирную историю на основе постоянно растущего числа сообщений о событиях за пределами Европы; и 5) Тахира Мухаммада в Индии Великих Моголов, охватившего в своих сочинениях в начале XVII столетия такие места, как Цейлон, Пегу, Ачех и даже Португальское королевство[34]34
  Subrahmanyam S. Op. cit. P. 37; Gruzinski S. Les quatre parties du monde: Histoire d’une mondialisation. Paris: Martinière, 2004.


[Закрыть].

Многие трактаты в этот период сочинялись историками-любителями, не занимавшими никаких официальных должностей, и потому эти труды впоследствии не привлекли большого внимания ученых. Однако их существование доказывает, что всемирно-исторические модели появлялись еще до второй половины XVIII века и ни в коем случае не в одной только Европе. Нельзя сказать, что они ставили в центр внимания связи и взаимодействия: по своему построению эти сочинения были скорее кумулятивны. Но как бы то ни было, они уже не писались с целью «сконструировать» различия, хотя обычно и мерили прошлое других народов собственными ценностными мерками. Такие всемирно-исторические подходы основывались на множестве источников и историографических традиций, и их задачи, равно как и их понимание «мира», сильно разнились. «Иберийская глобализация, – писал французский историк Серж Грузински, – дала толчок повсеместному распространению таких точек зрения, которые, хотя и были несовместимы между собой, дополняли друг друга в попытке ухватить глобальную природу мира»[35]35
  Gruzinski S. What Time Is It There? P. 69.


[Закрыть].

С течением времени, по мере расширения торговых связей и имперских структур, стали появляться подробные и эмпирически детализированные обзоры всемирной истории. Они ставили задачу по возможности аккуратно и полно описать все страны, о которых хоть что-то было известно. Один из лучших примеров – обширная «Всеобщая история», выходившая в Лондоне с 1736 по 1765 год и впоследствии переведенная на четыре языка. По сути это была гигантская (65 томов) компиляция, построенная по методу простого «нанизывания» фактов. Она преследовала цель зафиксировать прошлое и настоящее как можно большего числа стран и представить их в одном ряду. Труд основывался на множестве путевых записок, ставших доступными читающей публике в Европе XVIII века[36]36
  Osterhammel J. Die Entzauberung Asiens: Europa und die asiatischen Reiche im 18. Jahrhundert. München: C. H. Beck, 1998. P. 271–348. См. также: Gunn G. C. First Globalization: The Eurasian Exchange 1500–1800. Lanham, MD: Rowman & Littlefield, 2003. P. 145–168; Clarke J. J. Oriental Enlightenment: The Encounter between Asian and Western Thought. London: Routledge, 1997.


[Закрыть]. Во второй части «Всеобщей истории», посвященной периоду после Средних веков, примерно половина текста отводилась прошлому Европы, еще четверть – Японии и Китаю, а остальное делилось между Юго-Восточной Азией, Перу, Мексикой и королевствами Конго и Ангола. Из-за своей энциклопедичности, однако, эта работа больше напоминает справочное издание, чем повествование, которое можно читать для своего удовольствия. Эдвард Гиббон считал ее не более чем «скучной массой… не оживленной искрой философии или вкуса»[37]37
  Цит. по: van der Zande J. August Ludwig Schlözer and the English Universal History // Berger S., Lambert P., Schumann P. (eds.).. Historikerdialoge: Geschichte, Mythos und Gedächtnis im deutsch-britischen kulturellen Austausch, 1750–2000. Göttingen: Vandenhoeck & Ruprecht, 2003. P. 135.


[Закрыть].

Жанр всемирной и всеобщей истории особенно энергично заявил о себе на рубеже XVIII и XIX веков. Такие сочинения стремились охватить все уголки земного шара и создавали панорамные картины социальных институтов и этапов развития тех или иных государственных образований, отвечающие требованию широкомасштабной «истории человечества». Сюда относятся труды Вольтера (1694–1778) и Эдварда Гиббона (1737–1794), чья многотомная «История упадка и разрушения Римской империи» охватывала всю Евразию, включая подъем Монгольской империи и взятие Константинополя турками[38]38
  O’Brien K. Narratives of Enlightenment: Cosmopolitan History from Voltaire to Gibbon. Cambridge: Cambridge University Press, 1997. О Гиббоне см. также.: Pocock J. G. A. Barbarism and Religion: In 5 volumes. Cambridge: Cambridge University Press, 1999–2011. Автор использует общеупотребительный термин «турок», в то время как современная историография говорит об «османах», показывая несводимость Османской империи к турецкому этническому компоненту. – Прим. науч. ред.


[Закрыть]. Одним из первых центров всеобщей истории был Геттингенский университет, где трудились такие ученые с «всеохватным» взглядом на мировую историю, как Иоганн Кристоф Гаттерер (1727–1799). В целом эти сравнительные истории оставались привязаны к понятию различных «цивилизаций» и писались с позиций европейской культуры (или – как это было как раз в случае Гаттерера – под сильным влиянием библейского повествования)[39]39
  Cм., например: Harbsmeier M. World Histories before Domestication: The Writing of Universal Histories, Histories of Mankind and World Histories in Late Eighteenth-Century Germany // Culture and History. 1989. № 5. P. 93–131. Об устойчивости библейской хронологии см.: Marchand S. L. German Orientalism in the Age of Empire: Religion, Race, and Scholarship. Cambridge: Cambridge University Press, 2009.


[Закрыть].

Мировая история в годы западной гегемонии

В течение XIX столетия произошел фундаментальный сдвиг во взгляде на прошлое многих частей земного шара. Это была эпоха европейского (а вскоре и североамериканского) господства, когда разные подходы к истории все больше унифицировали свои повествования и вырабатывали единые методологические стандарты. Традиционная историография увидела в этом и результат, и триумф вестернизации – распространение просвещенного и рационального взгляда на историю и явный прогресс по сравнению с мифическими и религиозными подходами к прошлому. Во многих отношениях подобное прочтение истории воспроизводится и развивается в контексте позднейших постколониальных исследований, хотя и с перестановкой акцентов. Распространение современного европейского исторического знания в них трактуется не как вклад в модернизацию исторической мысли, а скорее как навязывание своих культурных ценностей и проявление имперской гегемонии. Существенно, однако, что сторонники постколониального подхода по-прежнему привязаны к главному тезису о повсеместном распространении европейской идеи[40]40
  См., например: Duara P. Rescuing History from the Nation: Questioning Narratives of Modern China. Chicago: Chicago University Press, 1995.


[Закрыть].

Надо сказать, их доводы не лишены смысла. Мировой порядок в эпоху господства Европы вынуждал весь остальной мир следовать европейским космологиям и способам интерпретации прошлого. Историки все больше заимствовали ключевые понятия из исторических нарративов, опирающихся на наследие XIX века – мечту о либеральном мировом порядке, в основе которого лежит идея нации как движущей силы истории, и некое общее представление о «модернизации». Европейская история преподносилась как универсальная модель развития и выступала в качестве мерила и образца. Переводы европейских трудов, написанных такими историками, как Франсуа Гизо или Генри Бокль, равно как и позитивизм Огюста Конта и социал-дарвинизм, который пропагандировал Герберт Спенсер, – все это также играло важную роль. Когда, например, Бартоломе Митре, президент Аргентины в 1860–х годах, написал историю движения своей страны к независимости, он опирался на общепринятые предпосылки позитивистской просветительской историографии – науку и прогресс, секуляризацию и либеральные свободы, которые органично сочетались с силовой политикой международной государственной системы и режимом свободной торговли[41]41
  Robinson J. L. Bartolomé Mitre Historian of the Americas. Washington, DC: University Press of America, 1982; Burns E. B. Ideology in Nineteenth-Century Latin American Historiography // The Hispanic American Historical Review. 1978. № 58. P. 409–431.


[Закрыть]. Институциональный экспорт европейской исторической науки – учреждение исторических факультетов, исторические общества, исторические журналы, учебники истории – вносил свой вклад в стандартизацию приемов исторического анализа[42]42
  См., например: Tanaka S. Japan’s Orient: Rendering Pasts into History. Berkeley, CA: University of California Press, 1993; Lingelbach G. Klio macht Karriere: Die Institutionalisierung der Geschichtswissenschaft in Frankreich und den USA in der zweiten Hälfte des 19. Jahrhunderts. Göttingen: Vandenhoeck & Ruprecht, 2003.


[Закрыть].

И все же было бы упрощением считать, что все вышесказанное появилось только в результате проникновения европейских исторических сочинений в другие части света. В конце концов, в самой Европе модерное понимание истории тоже было чем-то новым и непривычным. Сосредоточенность на концепте нации, основанное на идеале прогресса понятие времени, методология, предписывавшая критическую оценку источников и требование помещать любое явление в глобальный контекст, – все это было по-настоящему смело и для многих европейцев. Это особенно очевидно в изменении концепции времени, которое в Европе, как и везде, воспринималось как драматичный разрыв с прошлым. Академическая историческая наука, едва возникнув, стала вытеснять все альтернативные способы апроприации прошлого[43]43
  Koselleck R. Futures Past: On the Semantics of Historical Time. New York: Columbia University Press, 2004; Blix G. Charting the «Transitional Period»: The Emergence of Modern Time in the Nineteenth Century // History and Theory. 2006. № 45. P. 51–71. См. также: Berger S. Introduction: Towards a Global History of National Historiographies // Berger S. (ed.). Writing the Nation: A Global Perspective. Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2007. P. 1–29.


[Закрыть].

Более того, обычное понимание европейских истоков и всемирного распространения «европейскости» требует осмысления и, до некоторой степени, коррекции с позиций глобальной истории. Причин для этого две. Во-первых, историки всегда хотя бы отчасти опираются на свои собственные традиции и культурные ресурсы, даже когда воспринимают нечто новое. В Японии, например, возникшая в конце XVIII века форма историографии – она называлась «национальная школа» (kokugaku) – предпринимала усилия для освобождения гуманитарного знания от доминирования китайской культуры. Историки занимались дотошной текстологической критикой источников ради сохранения предположительно «чистой» японской древности от привнесенных из Китая религии и культуры[44]44
  Burns S. Before the Nation: Kokugaku and the Imagining of Community in Early Modern Japan. Durham, NC: Duke University Press, 2003.


[Закрыть]. В то же время в Китае появилась «критическая школа» (kaozhengxue). Это научное течение занималось филологической оценкой письменных памятников, установлением неопровержимых фактов и, в случае необходимости, разоблачением фальсификаций[45]45
  Elman B. A. From Philosophy to Philology: Intellectual Aspects of Change in Late Imperial China. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1984.


[Закрыть]. Такие примеры показывают, что приметы современной историографии, которые обычно ассоциируют с именем Леопольда фон Ранке, – пристальное внимание к истории народа и критическая оценка источников – вовсе не обязательно были связаны с непрошеными иноземными культурными влияниями.

Во-вторых, что еще важнее, интерпретации истории отвечали меняющемуся геополитическому балансу власти. «Было бы неверно просто идентифицировать влияние Запада на всех остальных в качестве единственной силы, породившей академическую историографию как всемирный феномен, – писал Доминик Заксенмайер. – Многие характерные черты академической историографии (например, сильное присутствие евроцентричного мировоззрения) надо рассматривать не только как простой экспорт продуктов якобы чистой европейской традиции, но также и как результат экспансии Европы и многих сложных социополитических трансформаций, вытекающих из этого процесса»[46]46
  Sachsenmaier D. Global History, Pluralism, and the Question of Traditions // New Global Studies. 2009. № 3. Р. 3–4.


[Закрыть].

Иначе говоря, повсеместный интерес к мировой истории имел еще и геополитическое измерение, особенно в плане интеграции всего мира под европейской гегемонией. Это касалось и самой Европы, даже если современники плохо осознавали, что на их историографию влияют глобальные перемены. Однако с наибольшей очевидностью это проявлялось, разумеется, за пределами Евро-Америки. Другие страны не просто становились участниками глобального порядка в условиях господства Западной Европы (а позднее – США), но и приспосабливали свои собственные исторические нарративы для фиксации историй национальных государств и прогресса. Однако эволюционное понимание времени, расчленение исторической реальности на «отсеки» повествований о национальных государствах и понятие о единстве мира получили широкое хождение не только и не столько благодаря переводам и перенесению западных идей на иную почву. Скорее можно сказать, что перед лицом глобальной интеграции, реализуемой посредством имперских структур и расширения рынков, многие современники стали считать подобные предпосылки очевидным и естественным основанием историографии. Модерное историческое знание, следовательно, было совместным трудом многих авторов по всему миру, преследовавших свои разнообразные интересы. Историческое знание изменялось в ответ на все больше интегрирующийся мир[47]47
  О глобальных исторических подходах см. в особенности: Sachsenmaier D. Global Perspectives on Global History: Theories and Approaches in a Connected World. Cambridge: Cambridge University Press, 2011. P. 11–17. См. также: Woolf D. A Global History of History. Cambridge: Cambridge University Press, 2011.


[Закрыть].

Главную характерную черту большинства мировых историй в XIX и начале XX века – их евроцентричную концепцию пространства и времени – надо понимать как следствие глобальных иерархий и асимметричных геополитических структур. Метанарратив – общая схема восходящей последовательности этапов и телеологической устремленности к Европе – излагался в разных вариантах. Кондорсе выделил в истории человечества десять этапов научного и философского развития. Шотландская «предположительная», или гипотетическая (conjectural), история создала модель стадиального развития и культурной эволюции. В «Лекциях по философии истории» Гегель свел историю неевропейских стран к «предыстории» – отсюда его печально известная метафора Африки как «страны детства человечества»[48]48
  Hegel G. W. F. The Philosophy of History / Transl. J. Sibree, intr. C. J. Friedrich. New York: Dover Publications, 1956. P. 91; Duara P. Rescuing History from the Nation.


[Закрыть]. На протяжении последующего столетия интерпретации мировой истории, основанные на парадигме прогресса, неоднократно появлялись в историографии за пределами Европы. Среди наиболее известных авторов – Лян Цичао (1902) в Китае, Фукудзава Юкити (1869) в Японии и Джавахарлал Неру (1934) в Индии. Их труды представляют широкий спектр всемирно-исторических исследований и свидетельствуют о появлении сходных между собой (хотя и с местными различиями) форм глобального знания в разных частях света.

В практическом отношении еще более важным, чем сравнительные анализы всех регионов мира, было распространение мировой истории как образцового нарратива. Во многих странах стилизованная версия всеобщей истории служила той мерой, которой поверялось развитие нации.

Прогресс по большей части объяснялся внутренними причинами, и, соответственно, его отсутствие приписывалось внутренним препятствиям и ограничениям. Тем не менее, даже занимаясь исключительно вопросами национальной истории, ученые обычно не упускали из виду существование глобальных моделей. Зия Гёкальп, например, описывал переход от Османской империи к турецкому государству как следствие универсальных процессов.

Таким образом, повсеместное утверждение единообразно понимаемой всемирной истории в конце XIX – начале XX века нельзя объяснять, как это нередко делается, просто переносом европейских интеллектуальных ценностей[49]49
  О традиционном подходе см.: O’Brien P. Historiographical Traditions and Modern Imperatives for the Restoration of Global History // Journal of Global History. 2006. № 1. P. 3–39.


[Закрыть]. Даже когда историки и социальные мыслители за пределами Европы высказывали откровенно евроцентричные идеи, основанные на просветительской философии, эти нарративы не были простыми слепками, но часто соответствовали реформаторским интересам местных авторов и их собственному пониманию реалий глобальных перемен. Большинство историков исходило из того, что им следует сосредоточить внимание на Европе, поскольку это материально наиболее развитая часть света в данное время – обстоятельство, которое в будущем могло измениться. Иными словами, они использовали понятие цивилизации, которое понималось как несомненно универсальное, но не привязанное априори к Европе[50]50
  Hill C. L. National History and the World of Nations.


[Закрыть].

В условиях асимметрии власти евроцентричный нарратив безраздельно господствовал в течение долгого времени. Однако это не значит, что он рассматривался как единственно возможный и не подвергался критике. Лян Цичао, например, возмущался тем, что «история арийской расы очень часто неверно именуется „всемирной историей“»[51]51
  Karl R. E. Creating Asia: China in the World at the Beginning of the Twentieth Century // American Historical Review. 1998. № 103. P. 1109.


[Закрыть]. В критических замечаниях, высказанных уже в XIX столетии, звучали аргументы, остающиеся отчасти актуальными до сего дня. Критика развивалась по двум основным направлениям, которые мы назовем «системным подходом» и «понятием цивилизации».

Истоки первого критического направления можно найти у Маркса. Исторический материализм несомненно был основан на представлении о стадиальном развитии и, таким образом, нес на себе печать евроцентризма своего времени. Тем не менее марксисты, будучи материалистами, внимательнее других относились к связям и взаимодействиям, то есть к системным условиям социального развития в мировом масштабе. «Манифест коммунистической партии» 1848 года, написанный Марксом в соавторстве с Фридрихом Энгельсом, афористично выражал эту мысль: «Буржуазия путем эксплуатации всемирного рынка сделала производство и потребление всех стран космополитическим… она вырвала из-под ног промышленности национальную почву. Исконные национальные отрасли промышленности уничтожены и продолжают уничтожаться с каждым днем. ‹…› На смену старой местной и национальной замкнутости и существованию за счет продуктов собственного производства приходит всесторонняя связь и всесторонняя зависимость наций друг от друга»[52]52
  Engels F., Marx K. The Communist Manifesto: A Modern Edition. London: Verso, 1998. P. 39 (Маркс К., Энгельс Ф. Манифест коммунистической партии // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения: В 39 т. М.: Гос. изд-во политической литературы, 1955. Т. 4. С. 428).


[Закрыть]. Последующая мировая историография зиждется на этих идеях – в особенности школа мир-системной теории, но то же можно сказать об оппозиционных формах историографии «снизу», равно как и об «исследованиях угнетенных» (subaltern studies).

Второй критический подход, основанный на понятии цивилизации, получил распространение в арабском и исламском мире, а также в Восточной Азии в 1880–е годы. В его основе – акцент на культурных различиях и на убеждении, что разные традиции нельзя подчинить парадигме прогресса с ее линейной концепцией времени. Одними из первых сторонников такого взгляда были японец Окакура Какудзо, писавший под псевдонимом Тэнсин (1862–1913), и бенгалец Рабиндранат Тагор (1861–1941). В своей трактовке истории они исходили из права на инакость (alterity) и основывали свое миропонимание на дихотомии «материалистический Запад – духовный Восток»[53]53
  Aydin C. The Politics of Anti-Westernism in Asia: Visions of World Order in Pan-Islamic and Pan-Asian Thought. New York: Columbia University Press, 2007; Hay S. N. Asian Ideas of East and West: Tagore and His Critics in Japan, China, and India. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1970; Bharucha R. Another Asia: Rabindranath Tagore and Okakura Tenshin. New Delhi: Oxford University Press, 2006.


[Закрыть].

Работы Иоганна Готфрида Гердера (1744–1803) несомненно повлияли на некоторых авторов, поддерживавших понятие цивилизации. В его четырехтомнике «Идеи к философии истории человечества» (1784–1791) высказано опасение, что индивидуальности и уникальности различных мировых культур грозит опасность разрушения в результате европейской экспансии. Тексты Гердера стали важным источником вдохновения для интеллектуалов во многих странах, однако тут снова необходима оговорка: глобальную привлекательность понятия «цивилизация» неверно было бы считать исключительно наследием Гердера[54]54
  Моя интерпретация полемична по отношению к трактовке, предложенной в работе: Buruma I., Margalit A. Occidentalism: The West in the Eyes of Its Enemies. New York: Penguin Books, 2004.


[Закрыть]. Ей способствовали также сейсмические сдвиги, произошедшие в миропорядке в конце XIX столетия, когда условное разделение планеты на «отсеки» дискретных цивилизаций начинало казаться все более правдоподобным на фоне империализма, расовой доктрины и программ паннационалистических движений[55]55
  Duara P. The Discourse of Civilization and Pan-Asianism // Journal of World History. 2001. № 12. P. 99–130; Sartori A. Bengal in Global Concept History: Culturalism in the Age of Capital. Chicago: Chicago University Press, 2008.


[Закрыть]. Идея плюрализма «культур», сопротивлявшаяся разделению на «развитые» и «отсталые», набрала популярность только после Первой мировой войны – не в последнюю очередь благодаря общеевропейской критике цивилизации на «рубеже веков», а после 1918 года – благодаря широкому признанию фундаментального труда Освальда Шпенглера «Закат Европы»[56]56
  Adas M. Contested Hegemony: The Great War and the Afro-Asian Assault on the Civilizing Mission Ideology // Journal of World History. 2004. № 15. P. 31–64; Sachsenmaier D. Searching for Alternatives to Western Modernity // Journal of Modern European History. 2006. № 4. P. 241–259.


[Закрыть].

Всемирная история после 1945 года

Цивилизационная парадигма удерживалась в исторической науке до второй половины XX века, и новый импульс она получила после выхода в свет десятитомника Арнольда Тойнби «Постижение истории». Первые тома появились в 1930–х годах, но только после Второй мировой войны этот труд сделался действительно влиятельным. Тойнби разделил человеческий мир на двадцать одну цивилизацию, каждая из которых характеризовалась определенными чертами культуры – и прежде всего религии – и обладала своей внутренней логикой, способной объяснить ее взлет и падение. На фоне разрушительных последствий Второй мировой войны этот труд, бросавший вызов универсальному нарративу прогресса, вызвал сочувственный отклик у читателей по всему миру. Монументальная работа Тойнби пользовалась большим успехом у широкой публики, однако в профессиональной среде историков ее автор так и остался аутсайдером[57]57
  Costello P. World Historians and Their Goals: Twentieth-Century Answers to Modernism. DeKalb, IL: Northern Illinois University Press, 1993.


[Закрыть].

Статус мировой истории внутри дисциплины в целом оставался неопределенным в большинстве стран вплоть до 1990–х годов[58]58
  О дальнейшем см. замечательный очерк в работе: Sachsenmaier D. Global Perspectives. P. 25–58.


[Закрыть]. И это не удивительно, если учесть, что послевоенный период повсеместно оказался временем национального строительства. Это особенно справедливо в отношении многих бывших колоний, превратившихся в независимые государства: там создание национальной истории стало первостепенным делом. В условиях тогдашнего расклада политических сил ученые этих стран использовали европейское прошлое как мерило для оценки собственной истории, накладывая на нее нарратив развития, созданный по западным лекалам. В тот же период стремительно росло доминирование англоязычной историографии. Такова была общая картина, когда в 1963 году появилась капитальная работа Уильяма Макнила, не случайно названная «Восхождение Запада» и ставшая одним из самых цитируемых исторических трудов. Книга написана несомненно в духе доминирующего евроцентричного взгляда на историю. Современный мир представлен в ней как продукт западных традиций, европейских достижений sui generis[59]59
  Единственный в своем роде (лат.).


[Закрыть], которые на вершине своей славы были экспортированы в другие регионы мира. Подобный взгляд, ясно различающий «развитые» и «недоразвитые» страны, превалировал в период, последовавший за деколонизацией[60]60
  McNeill W. The Rise of the West: A History of the Human Community. Chicago: University of Chicago Press, 1963. Впоследствии Макнил дистанцировался от евроцентризма своего главного сочинения; см., например: McNeill W. World History and the Rise and the Fall of the West // Journal of World History. 1988. № 9. P. 215–236. Другие популярные работы в том же духе: Jones E. The European Miracle: Environments, Economies and Geopolitics in the History of Europe and Asia. Cambridge: Cambridge University Press, 1981; Landes D. S. The Wealth and Poverty of Nations; Mitterauer M. Why Europe? The Medieval Origins of Its Special Path. Chicago: University of Chicago Press, 2010.


[Закрыть].

Однако еще большую роль в становлении традиции всемирной истории, чем идея Тойнби о цивилизационных монадах или теория модернизации, имплицитно присутствующая в апофеозе Европы у Макнила, сыграли труды марксистов и тех ученых, которые испытали воздействие исторического материализма. Марксистские идеи стали особенно влиятельны после 1945 года – и не только в Советском Союзе и странах Восточного блока, но также в Латинской Америке, во Франции, в Италии, Индии и Японии. В СССР и Китае всемирная история была институционализирована после прихода к власти коммунистов и играла в науке куда большую роль, чем на Западе. Кафедры всемирной истории были основаны во многих университетах. В Китае примерно треть всех университетских историков работали в институциях, специализировавшихся на всемирной истории, – цифра совершенно невероятная в то время для Европы и США. Правда, «всемирная история» в китайской интерпретации была весьма своеобразной и гораздо меньшей по охвату, чем у Тойнби или Макнила. Многие историки-марксисты занимались историей только одной страны, описывая ее в терминах универсальной марксистской модели исторического развития. В Советском Союзе Сталин инициировал издание канонического «Краткого курса истории ВКП(б)», где излагалась довольно жесткая последовательность стадий развития. Ученые, как правило, сначала прибегали к дедукции, чтобы затем отыскивать в истории свидетельства, подтверждающие верность универсальных образцов развития, выведенных изначально как чистые абстракции. Задача эмпирического исследования заключалась в том, чтобы подогнать реальность под готовые теоретические выкладки[61]61
  Sachsenmaier D. Global Perspectives. P. 184–191; Littrup L. World History with Chinese Characteristics // Culture and History. 1989. № 5. № 39–64.


[Закрыть].

Мир-системная теория возникла в 1970–е годы как реакция на сочинения, которые можно назвать, парафразируя сталинский тезис, «всемирной историей в отдельно взятой стране». Неоконченный труд Иммануила Валлерстайна, первый том которого появился в 1974 году, приветствовали историки всего мира. Ученый сосредоточился на системных процессах и призвал ученых понимать прошлое в существенном глобальном контексте, не ограничиваясь абстрактной логикой развития (см. главу 3)[62]62
  Wallerstein I. The Modern World-System: In 4 vol. Berkeley, CA: University of California Press, 1974–2011.


[Закрыть].

Евроцентричная интерпретация всемирной истории по-прежнему доминировала – даже Валлерстайн предполагал в своей теории ясный центр, исходя из представления, что все государства и регионы постепенно инкорпорировались в европейскую мировую систему. Однако нельзя сказать, что никто этого не оспаривал. Внутренняя фрагментация и плюрализация исторического знания играли важную роль в появлении критических подходов. История ментальностей школы «Анналов», различные формы «микроисторий» и «лингвистический поворот» подрывали макроисторические нарративы и бросали вызов евроцентризму[63]63
  О США см.: Novick P. That Noble Dream: The «Objectivity Question» and the American Historical Profession. New York: Cambridge University Press, 1988.


[Закрыть]. В то же время все большее значение приобретало страноведение. Если всемирные историки просто отталкивались от богатого эмпирического материала исследователей тех или иных регионов, то страноведение с его интересом к динамике и путям развития отдельных областей выполняло до определенной степени роль коррективы к агиографии «восхождения Запада»[64]64
  Berger M. T. Under Northern Eyes: Latin American Studies and US Hegemony in the Americas, 1898–1980. Bloomington, IN: Indiana University Press, 1995; Harootunian H. D., Miyoshi M. (eds.). Learning Places: The Afterlives of Area Studies. Durham, NC: Duke University Press, 2002.


[Закрыть].

Не менее важна была и критика с подчеркнуто не-западных позиций, прямо оспаривавшая евроцентричный метанарратив всемирной истории. Речь идет о ранних, очень несхожих между собой «постколониальных» идеологиях, возникших сразу после войны и представленных такими авторами, как Франц Фанон, Эме Сезер и Леопольд Сенгор. Их работы содержали элементы фундаментальной критики предпосылок и ценностей западной цивилизующей миссии с ее верой в универсальные пути развития. Влияние этих и соотносимых с ними подходов возросло после Бандунгской конференции неприсоединившихся государств Азии и Африки 1955 года, антиимпериалистических протестных движений в период деколонизации и глобальных протестов 1968 года[65]65
  Young R. Postcolonialism: An Historical Introduction. Oxford: Blackwell, 2001.


[Закрыть]. В академических кругах большое влияние получила теория зависимости (или теория зависимого развития). Эта модель изначально была предложена социологами из Латинской Америки, писавшими о проблемах своего континента. Так же как и работы первых авторов постколониального направления, теория зависимости имела политическую направленность и осуждала политику США на южноамериканском континенте. Ее теоретическим вкладом была трактовка бедности и «отсталости» не как следствия архаичных местных традиций, еще не затронутых динамикой глобальной экономики, но, напротив, как результата интеграции этих традиций в структуры глобального капитализма[66]66
  Kay C. Latin American Theories of Development and Underdevelopment. London: Routledge, 1989.


[Закрыть].

Начиная с 1980–х годов всерьез подрывать евроцентричные предпосылки начали историки, занимавшиеся «исследованиями угнетенных». Как и многие другие подходы, эта группа может служить иллюстрацией транснационального производства знания. «Исследования угнетенных» зародились в Индии, первоначально как попытка написать историю с точки зрения маргинализированных классов («угнетенных» или «субалтернов»). Своего рода критическая «история снизу», она появилась при определенных социальных обстоятельствах: в годы, последовавшие за объявлением Индирой Ганди чрезвычайного положения. Таким образом, истоки этого направления были локальными, но при этом оно ориентировалось на международные теоретические модели, от Грамши и Фуко до Саида и Деррида. Повестка «исследований угнетенных» вскоре привлекла внимание ученых, интересы которых лежали за пределами истории Южной Азии. Известные представители этого направления сделали успешные карьеры в англоязычных университетах, но тем не менее их продолжали ассоциировать с Индией. Высокий градус их критики евроцентризма можно объяснить самим фактом ее рождения за пределами западного мира[67]67
  Prakash G. Subaltern Studies as Postcolonial Criticism // American Historical Review. 1994. № 99. P. 1475–1490.


[Закрыть].

Итак, к концу XX века работы по всемирной истории стали весьма диверсифицированными, хотя в большинстве стран и оставались маргинальными для исторической науки. Интерпретация глобального прошлого с доминантой в виде «подъема Европы» продолжала играть очень важную роль, но критика евроцентричных нарративов набирала силу и была гораздо заметнее, чем сто лет назад[68]68
  Sachsenmaier D. Global Perspectives. P. 45.


[Закрыть].

Этот краткий обзор работ по всемирной истории показывает, что сегодняшний интерес к процессам, пересекающим границы и культуры, вовсе не нов ни в Европе, ни во многих других регионах. Историки с давних пор описывали «мир» или, точнее говоря, свой мир – ибо, как мы видели, исследуемый объект ни в коем случае не является одним и тем же. Его понимание варьировалось в зависимости от подхода, который историографы и их современники желали продемонстрировать. На это влияли также сложившиеся схемы взаимодействия и обмена, а также степень глобальной взаимосвязанности. Всеобщие истории XVIII века основывались на опыте, отличавшемся от того, который породил ойкуменические мировые истории Античности; но он отличался и от точки зрения, возобладавшей на рубеже XIX–XX столетий, согласно которой Запад выполнял цивилизаторскую миссию, а также и от взглядов, порожденных современной глобализацией. Не меньшую важность, чем временные различия, играли и различия региональные. При всех сходствах и пересечениях мир, который описывал Лян Цичао, был не тем же, что мир его немецкого современника Карла Лампрехта. Глобальная история была – и остается сегодня – особым подходом, и это означает, что она формируется условиями места и времени, в которых возникает.

Понимание того, что способы отношения к миру, а также и само понятие «мир» имеют свою историю, – важное открытие, которое должно послужить нам также и предупреждением. Современное видение процесса глобализации не следует считать вневременным. Глобальная история сегодня отличается от своих предшественниц во многих важных отношениях. Наиболее фундаментальное из них – это акцент на сопряжениях и интеграции, а также решимость выйти за пределы господствовавших ранее понятий, в том числе концептов дискретных цивилизаций, распространения европейских ценностей и телеологических нарративов.