Текст книги "Что такое глобальная история?"

4. Глобальная история как особый подход

Наблюдающаяся в последнее время в исторической науке тенденция к росту глобальных исследований весьма широка по охвату. Как мы видели, целый ряд научных подходов вносит свой вклад в понимание прошлого вне концептуальных рамок истории национального государства. Однако на основе и за пределами этих разнообразных подходов к миру стал все четче проявляться собственно глобально-исторический подход. В данной главе я разберу некоторые характерные черты, общие для многих ученых, так или иначе причастных к этой области исследований. Взятые вместе, эти черты представляют собой стержень глобальной истории как методологии. Особое внимание будет уделено понятию глобальной интеграции или, иначе говоря, структурным трансформациям на глобальном уровне.

Мы лучше поймем особенности глобальной истории, если сопоставим их с идеальной и нарочито упрощенной моделью старой традиции всемирной истории. При этом, однако, надо помнить, что сопоставление всемирной и глобальной истории является всего лишь эвристическим приемом, который предполагает четкое разграничение между старым и более сложным современным подходами, в то время как на практике многие историки используют оба термина как взаимозаменяемые.

Понятие всемирной истории используется уже несколько столетий. Во многих странах оно остается до сего дня названием школьного предмета, обычно означая рассказ «обо всем мире» или подробное сопоставление историй крупных регионов. Таким образом, всемирные истории обычно занимаются макропроблемами и, как правило, стараются дать полную картину прошлого планеты или же, как во многих незападных странах, описание «остального мира» – всего того, что происходило за пределами их собственной страны. Есть также всемирные истории отдельных явлений: империй, государственных образований, королевских дворов и так далее – вплоть до всемирных историй чая или хлопка. В большинстве случаев они прослеживают историю институций или товаров не только по всему земному шару, но и по всем эпохам – иногда от Античности до наших дней[101]101
  Среди прочего см.: Grew R. (ed.). Food in Global History. Boulder, CO: Westview Press, 2000; Finlay R. The Pilgrim Art: The Culture of Porcelain in World History. Berkeley, CA: University of California Press, 2010; Macfarlane A., Martin G. Glass: A World History. Chicago: Chicago University Press, 2002; Riello G. Cotton: The Fabric that Made the Modern World. Cambridge: Cambridge University Press, 2013.


[Закрыть].

В качестве отправной точки макроисследования такого рода оперируют широкомасштабными сравнениями обществ или, что более типично, целых цивилизаций. В большинстве старых всемирных историй взаимодействия и обмены между этими огромными составными частями человечества не игнорируются, но все-таки главное внимание уделяется различиям в судьбах цивилизаций, и все их развитие описывается как следствие в первую очередь внутренних процессов. Эти параллельные истории затем связываются благодаря нарастающей диффузии исторических процессов от центров господства к периферии. В модерный период такая диффузия обычно прослеживается от Запада «ко всем остальным». Таким образом, евроцентричный уклон в течение долгого времени был общей чертой всемирных историй, о чем открыто говорит, например, название влиятельной книги Уильяма Макнила: «Восхождение Запада»[102]102
  McNeill W. The Rise of the West. См. сходную аргументацию: Jones E. The European Miracle: Environments, Economies and Geopolitics in the History of Europe and Asia. Cambridge: Cambridge University Press, 1981; Roberts J. M. The Triumph of the West. Boston: Phoenix Press, 1985; Landes D. S. The Wealth and Poverty of Nations.


[Закрыть].

Черты глобальной истории

Старые всемирные истории обычно использовали методологию, в которой сравнения отдельных цивилизаций совмещались с поиском связей между ними, а эти последние объясняли процессами диффузии от центра к периферии. Идеи, стоявшие за такими историями, пересекали теоретические и идеологические границы, варьируясь от теории модернизации до марксизма и цивилизационного подхода, но сочетание сравнений и логики диффузии оставалось константой. В противоположность этому, слово, первым приходящее на ум в связи с понятием «глобальный», – это «взаимосвязи». Далее возникает целый каскад терминов: «обмен» и «взаимодействие», «связи» и «сопряжения», «сети» и «потоки». Все они призваны передать текучесть и неустойчивость, характерные для различных трансграничных взаимодействий. Вместо упорной приверженности к макросравнениям глобальные истории превыше всего прочего вознесли мобильность.

Вот почему кратчайшие определения глобальной истории ограничились счастливым сочетанием сравнений и взаимосвязей, взяв лучшие черты, которые могла предложить традиционная всемирная история, и соединив их с острым интересом к самым подвижным и трудноуловимым аспектам исторических изменений. «Глобальные взаимосвязи и сравнения, – приветствует нас с обложки своей знаменитой книги «Рождение современного мира» Кристофер А. Бейли, провозглашая кредо глобальных историков, – это основной капитал глобальной истории». Та же мысль повторяется почти во всех попытках определить специфику данного подхода[103]103
  Washbrook D. Problems in Global History // Berg M. (ed.). Writing the History of the Global: Challenges for the 21st Century. Oxford: Oxford University Press, 2013. P. 23.


[Закрыть].

И действительно, внимание к заимствованиям и взаимодействиям – важнейшая составная часть всех предпринимавшихся в последнее время попыток понять глобальное прошлое. Перемещения товаров, миграция и путешествия людей, перенесение идей и институций – все эти процессы и создавали глобализованный мир, в котором мы живем, и именно они являются главными исследовательскими темами для большинства глобальных историков. Однако, как мы увидим ниже, одними только взаимосвязями не объяснить специфику этого подхода; все связи нужно поместить в контекст процессов структурной трансформации, причем в глобальном масштабе. Прежде чем перейти к этому вопросу, я дам обзор некоторых методологических особенностей – помимо внимания к взаимодействиям, – которые постоянно воспроизводятся в современной глобальной истории. Здесь они только кратко намечены, поскольку большинство из них будет подробно обсуждаться в последующих главах.

Во-первых, глобальные историки не занимаются одними только макроперспективами. Многие стараются поместить конкретные исторические проблемы и явления в широкие – в пределе глобальные – контексты. Появление понятия «культура» в Бенгалии в 1880–е годы является, соответственно, столь же законной темой работы по глобальной истории, как и полная история нашей планеты в течение всего XIX века[104]104
  Ср.: Sartori A. Bengal in Global Concept History: Culturalism in the Age of Capital. Chicago: Chicago University Press, 2008.


[Закрыть]. Во-вторых, труды по глобальной истории экспериментируют с альтернативными понятиями пространства. Они обычно не выбирают в качестве отправных точек политические или культурные единицы – национальные государства, империи и цивилизации, – а вместо этого ставят аналитические вопросы и продвигаются в ту сторону, куда эти вопросы их поведут: например, через Бенгальский залив, к узловым точкам в торговой сети, к религиозным и этническим диаспорам и так далее.

Это предполагает, в-третьих, что работы по глобальной истории реляционны, построены на изучении отношений. Другими словами, они исходят из того, что историческая единица – цивилизация, страна, семья – не развивается изолированно, но может быть понята только через свои взаимоотношения с другими единицами. В действительности многие прежде зыбкие группы «загустели», превратились в более или менее фиксированные образования только в результате процессов обмена и обращения. Внимание к реляционности прошлого проблематизирует такие неоспоримые в течение долгого времени интерпретации мировой истории, как «подъем Запада» и «европейское чудо». Старые исторические сочинения локализуют основную движущую силу мировой истории в Европе и прослеживают распространение европейских достижений в остальном мире: мировая история здесь предстает улицей с односторонним движением. Работы последнего времени, напротив, подчеркивают конститутивную роль взаимодействий между разными регионами и нациями в развитии модерных обществ, не исключая и взаимодействий между Европой и неевропейскими странами. Развитие Европы и Запада нельзя объяснить изнутри, как автономный процесс. Его следует рассматривать, хотя бы отчасти, как результат разнообразных процессов обмена[105]105
  Bernal M. Black Athena: The Afroasiatic Roots of Classical Civilization: The Fabrication of Ancient Greece, 1785–1985. Vol. 1. New Brunswick, NJ: Rutgers University Press, 1987; Bartlett R. The Making of Europe. Princeton: Princeton University Press, 1994; Goody J. The East in the West. Cambridge: Cambridge University Press, 1996.


[Закрыть].

В-четвертых, в качестве гуманитарной дисциплины глобальная история оказывается частью более широкого «пространственного поворота». Одно из последствий такой перемены методологических установок состоит в том, что ученые уделяют гораздо больше внимания отношениям крупных пространственных констелляций к иным локусам. Глобальных историков особо интересует, как отдельные люди и сообщества взаимодействуют с другими, и в меньшей степени – эндогенные изменения. В результате пространственные метафоры, такие как «территориальность», «геополитика», «обращение», «сети», вытесняют прежний темпоральный словарь: «развитие», «запаздывание», «отсталость». Это предполагает также и отказ от телеологии, свойственной теории модернизации, то есть глобальная история подвергает сомнению представление о том, что общества меняются исключительно «изнутри» и что направление этих социальных изменений – например, от традиционного к модерному обществу – заранее предопределено.

Прямым следствием вышесказанного является выдвижение на первый план синхронии в интерпретации исторических событий – и это пятая черта. Разумеется, глобальные историки ни в коем случае не игнорируют проблему непрерывности или зависимости от изначально выбранного пути. Как показал Кристофер А. Бейли и другие, глобализация в модерную эру строится по направлениям, намеченным прежними схемами сопряжений[106]106
  Bayly C. A. «Archaic» and «modern» Globalization in the Eurasian and African Arena 1750–1850 // Hopkins A.G. (ed.). Globalization in World History. New York: W. W. Norton, 2002. P. 47–68; см. также: Bayly C. A. The Birth of the Modern World.


[Закрыть]. Однако многие глобальные историки отказываются от старых подходов, типичных для истории цивилизаций, и невысоко ценят традиционное понятие «преемственности», прямо указывая, что в их собственных исследованиях предпочтение должно отдаваться симультанности. Восстания времен «арабской весны» – наглядный пример того, как синхронные констелляции и внешние силы выступают в качестве столь же важных стимулов социальных перемен как и вековые предыстории и традиции[107]107
  О развитии синхронистического подхода см.: Harvey D. The Condition of Postmodernity: An Enquiry into the Origins of Cultural Change. Oxford: Blackwell, 1989.


[Закрыть].

В-шестых (и это главное), авторы многих трудов по глобальной истории осознают проблему евроцентризма. Это одна из определяющих черт, отделяющих данный подход от более ранних вариантов всемирной истории. Мы еще обратимся к этому моменту и рассмотрим его более подробно в восьмой главе. В практическом плане это обычно значит, что теперь на исторических факультетах уделяется больше внимания страноведческим исследованиям по сравнению с тем, что было раньше. Это также предполагает, в-седьмых, что необходимость осмыслять глобальное прошлое теперь открыто признается. Историки могут писать обо всей планете, но сами они находятся в определенном месте, и их нарративы всегда будут хотя бы отчасти окрашены тем, что там происходило и происходит. Оглядываясь назад, ясно видишь, что всемирная история, как ее писали в XVI веке в Мехико, сильно отличается от написанной тогда же в Стамбуле[108]108
  Gruzinski S. What Time Is It There?


[Закрыть]. Но даже сегодня «мир» покажется очень разным при взгляде из Аккры, Киото или из кампуса Гарвардского университета.

Интеграция и структурированная трансформация

Последний вопрос, к которому мы здесь обратимся, касается понятия интеграции. Это важнейший аспект, и на нем стоит остановиться подробнее. Сосредоточенность на глобальной интеграции – методологический выбор, который отличает глобальную историю от других подходов, оперирующих большими масштабами. В этом выборе есть два важных момента: глобальная история выходит за пределы простых исследований связанности явлений, потому что изучает широкомасштабную интеграцию; эта дисциплина выводит на глобальный уровень проблему каузации.

Начнем с первого пункта. Многие специалисты в области всемирной/глобальной истории ограничиваются изучением взаимодействий и взаимосвязей. «Наличие взаимосвязей есть одно из условий человеческого существования – насколько мы можем проследить в прошлом за человеческой деятельностью, – напомнил нам недавно Джон Дарвин и заключил: – Особый интерес глобального историка состоит (или должен состоять) в изучении истории „связанности“ и в особенности тех ее форм, которые можно назвать океаническими, транс– или интерконтинентальными»[109]109
  Darwin J. Globe and Empire // Berg M. (ed.). Writing the History of the Global. P. 197–200, цит.: p. 198.


[Закрыть]. Другие ученые солидаризируются с этим тезисом, утверждая, что «мир никогда не был местом дискретных, несвязанных сообществ, и кросс-культурные взаимодействия и обмены происходили издавна, начиная с самых ранних эпох существования человека на планете Земля»[110]110
  Bentley J. H. Globalization History and Historicizing Globalization // Gills B. K., Thompson W. R. (eds.). Globalization and Global History. London: Routledge, 2006. P. 29.


[Закрыть].

Однако поставить в центр внимания взаимосвязи и только – недостаточно для создания «правильной» глобальной истории. Хотя обмены товарами, людьми и идеями, а также взаимодействия между группами и сообществами на больших расстояниях были приметами жизни человечества с самого начала, одни из нитей этой глобальной «человеческой сети» сыграли важнейшую роль в формировании общества, а другие оказались случайными и эфемерными[111]111
  McNeill W. H., McNeill J. R. The Human Web: A Bird’s-Eye View of World History. New York: W. W. Norton, 2003.


[Закрыть]. Степень их влияния не в последнюю очередь зависела от того, насколько мир был в то время интегрирован материально, культурно и политически.

Что это значит? Возьмем пример введения европейских часов в Японии. Когда европейские часы, высокотехнологичная продукция своего времени, впервые появились в Японии XVII века, управляемой сёгунами из рода Токугава, на них смотрели по большей части как на экзотическую забаву. Их импорт не оказывал влияния на социальное восприятие времени. Скорее наоборот: если европейские часовщики гордились тем, что изготовленные ими хронометры идут всегда ровно и не зависят от движения Солнца, то в Японии те же часы приходилось переделывать, приспосабливая к традиционному порядку времени, поскольку протяженность японского часа зависела от светового дня и, соответственно, варьировалась в течение года. Механические часы нужно было дважды в день переводить и вставлять в них сезонные циферблаты для того, чтобы нивелировать независимость новых часов от природных циклов. В XVII столетии это технологическое заимствование оставалось по сути орнаментальным.

Ситуация резко изменилась после 1850 года, когда Восточная Азия стала входить в политическую и экономическую орбиту Запада. Теперь западная темпоральность рассматривалась как главная составляющая всех реформаторских проектов, и в Японии времен реставрации Мэйдзи стали предприниматься попытки ввести «новое время». Новые технологии, такие как поезда, новые фабрики с их не виданными ранее способами производства, новые формы социальной организации, включая школы и армию, – все это требовало другого «временного режима». Западные часы и часовые башни стали символом модерности: пунктуальность и другие понятия, связанные с прогрессом, внедряли западное время в повседневную практику, а введение григорианского календаря в 1873 году и вовсе избавило Японию от традиционного отсчета времени и подготовило к глобальной синхронизации. Если мы сравним эти два процесса заимствования, то станет ясно: различия между ними заключаются не столько в самих заимствованных явлениях, сколько в более широких геополитических условиях их укоренения в новой почве. Редкие торговые контакты XVII столетия, начатые голландцами и тщательно контролировавшиеся японцами, в XIX веке сменились отношениями с империалистическим миром, во главе которого стояла Великобритания. В этих переменившихся обстоятельствах культурный импорт уже не просто вписывался в местные космологии, но обрел силу, способную фундаментальным образом изменить повседневные практики[112]112
  Tanaka S. New Times in Meiji Japan. Princeton: Princeton University Press, 2004.


[Закрыть].

Взаимосвязи сами по себе – это только начальная точка. Их значение может сильно варьироваться, и в зависимости от целого ряда обстоятельств одни и те же нововведения (в данном случае – часы) могут играть совершенно разные по своей важности роли. Ученым следует помнить, что возникновению глобальных взаимосвязей предшествовали определенные условия, которые надо полностью осмыслить – только тогда можно надеяться осмыслить и сами связи. Другими словами, обмен может быть тем поверхностным явлением, которое сигнализирует о базовых структурных трансформациях, создавших условия для обмена. Эффективные глобальные истории должны учитывать системное измерение прошлого и структурный характер социальных перемен.

Чтобы все это не звучало слишком абстрактно, разберем вкратце еще один пример. Когда критически настроенные интеллектуалы во Вьетнаме, в Японии или Китае начали читать Маркса, это рассматривалось – и вполне логично – как свидетельство транскультурного обращения идей. Соответственно, традиционные истории в этом случае описывали процессы перевода, изучали восприятие марксистских идей и искали следы влияния текстов Маркса на мышление сторонников реформ в Азии. Безусловно, все перечисленное – важные грани проблемы, однако еще более важные причинные связи, как оказалось, лежали в другой плоскости. В данном случае сама связанность явилась результатом социальных изменений, создавших условия, при которых чтение Маркса во Вьетнаме стало иметь политический смысл. И здесь влияние Маркса нельзя свести только к силе его аргументов. Скорее можно говорить о том, что молодые интеллектуалы были сформированы господствовавшими в то время политическими силами и общественными интересами, и то, как они переводили, цитировали и присваивали тексты Маркса, определялось этими условиями. Взаимосвязь читателей Маркса являлась, таким образом, следствием сложившихся социальных, политических и культурных трансформаций, а не их источником.

В этом примере изначальной ошибкой (главной, но не единственной) была недооценка влияния власти. Если проблемы иерархии и эксплуатации оттесняются на второй план, то повышенное внимание к связям может затемнить и всерьез осложнить правильное понимание контуров глобального прошлого. В результате такой ошибки – недооценки властных структур – исследователь приписывает действенные функции любому, кто вовлечен в исследуемый обмен или взаимодействие, и, выдвигая на первый план мобильность, рискует игнорировать те структуры, которые этой мобильностью управляют. Пересечение границ давало возможность преодолеть различия между обществами, но оно же иногда и обостряло конфликты. И европейские аристократы во время завершающего этапа образования – «гранд-тура» по европейским городам, и рабы, которых везли из Западной Африки в Вест-Индию, пересекали политические и культурные границы, но не нужно обладать развитым воображением, чтобы осознать: классифицировать тех и других под общей рубрикой «взаимосвязи» было бы в высшей степени идеологично. Зачастую люди, обладавшие реальной рыночной властью, никуда не передвигались и только получали выгоду от того, что могли отправлять толпы бедняков-соплеменников через Атлантический и Тихий океаны.

Это заставляет вспомнить еще об одном важном пункте. В отличие от исторических подходов, которые занимаются взаимосвязями в прошлом, глобальная история решает вопросы каузальности, поднимая их на глобальный уровень. Во многих старых исторических текстах аналитический статус связей и взаимодействий был совсем не выражен. В некоторых трудах по транснациональной истории они также по большому счету остаются внешними, сугубо «орнаментальными» по отношению к главной исследовательской линии. Однако по мере того, как мир обретал все большее единство, ученые осознавали, что социальное развитие нельзя понять без некоего представления о взаимозависимости или структурной дифференциации. «Британия и Индия имели совершенно разные истории в XIX веке, – напоминает нам Дэвид Уошбрук, – но это было результатом самой близости их отношений, а не их дистанцированности, социальной или культурной. Они существовали как две стороны одной монеты, каждая со своим непохожим рисунком»[113]113
  Washbrook D. Problems in Global History. P. 28.


[Закрыть]. Глобальная история, если она хочет стать чем-то бóльшим, чем просто ойкуменической историей или собранием благодушных рассказов о трансграничных контактах, должна систематически обращаться к проблеме структурированных глобальных трансформаций и их воздействия на социальные перемены.

Понятие «глобальный», как оно используется в этой книге, не следует принимать за указание на планетарный масштаб изучаемых явлений. В каждом отдельном случае надо отдельно решать вопрос о том, насколько далеко простираются широкомасштабные структуры и процессы. В большинстве написанных до сих пор работ историки спешили ограничить свои исследовательские горизонты заранее заданными «контейнерами» и заранее очерченными географическими пределами. Однако не меньшей ошибкой было бы впасть в противоположную крайность и объявить, что глобальное измерение присутствует везде и всюду. На самом деле «глобальное» предполагает готовность искать связи и ставить вопрос о причинах происходящего за пределами общепринятых «контейнеров» и пространственных единиц; оно означает «просто методологическую установку на экспериментирование за пределами привычных географических границ»[114]114
  Moyn S., Sartori A. Approaches to Global Intellectual History. P. 21.


[Закрыть].

Если считать понятийную пару сравнения и взаимосвязи кратким условным обозначением глобальной истории, то хорошо бы прибавить к ней еще и третий элемент: причинность, обсуждаемую в глобальном масштабе. Именно сосредоточенность на больших формах структурированной трансформации и интеграции отличает глобальную историю от таких подходов, как компаративистика или транснациональная история. Особое значение, придаваемое глобальной интеграции, неизбежно вызывает ряд вопросов. Возможно ли писать в глобально-историческом духе о том, что происходило до начала эры интеграции, а также и в домодерные времена? А если мы сосредоточимся только на явно глобальной причинности, не сузит ли это спектр возможных исследовательских тем? Обязаны ли глобальные историки изучать этот глобальный уровень эксплицитно? К этим вопросам мы обратимся в следующей главе.