Текст книги "Что такое глобальная история?"

Мир-системная теория

Компаративный и транснациональный подходы выбирают в качестве отправных точек для своих исследований отдельные события и страны. В отличие от них, теория мир-систем отталкивается от противоположной установки: единицами исторического анализа должны стать в первую очередь большие региональные объединения и «системы», а меньшие единицы рассматриваются всего лишь как их производные. В 1970–е и 1980–е годы история мир-систем в качестве концептуальной схемы для осмысления глобальных перемен стала самой важной макроисторической альтернативой теории модернизации. Историки, принадлежащие к этой школе, заимствовали основные понятия из (теперь четырехтомного) труда Иммануила Валлерстайна «Современная мир-система». Они подчеркивают системную природу международной сети государств и капиталистического экономического порядка. Модель Валлерстайна, многим обязанная таким ученым, как Карл Поланьи и Фернан Бродель, представляла собой новую парадигму в исследованиях всемирной истории. Хотя в ней до определенной степени сохранилась центробежная логика описания истории европейской экспансии, Валлерстайн стремился отойти от нее, подчеркивая важность системных процессов.

Понятие мир-системы часто понимают неправильно. Во-первых, Валлерстайн различает две формы мир-систем: мир-экономики и мир-империи. Последние ориентированы на политическую интеграцию крупных территорий, в то время как первые основаны на интеграции рынков. Надо заметить, что термин «мир-экономика» не обязательно предполагает некую распространившуюся на всю планету рыночную структуру. Скорее он описывает более или менее автономное образование, способное удовлетворить большинство своих материальных потребностей за счет внутреннего рынка. Мир-экономика характеризуется разделением труда и интенсивным обменом товарами внутри широкого географического региона, а также через пролегающие по данному региону внутренние политические границы. Исторически, следовательно, множество мир-экономик часто существовали бок о бок. Бродель, например, говорит об отдельных мир-экономиках в случае России (по крайней мере до Петра I), Оттоманской империи, домодерной Южной Азии и Китая[83]83
  См. краткое изложение теоретических принципов мир-системной теории: Wallerstein I. World-Systems Analysis: An Introduction. Durham, NC: Duke University Press, 2004; см. также: Wallerstein I. The Essential Wallerstein. New York: The New Press, 2000; Braudel F. The Perspective of the World (Civilization and Capitalism 15th – 18th Century, vol. 3). New York: HarperCollins, 1984.


[Закрыть].

Внутри этой парадигмы торговая система с центром в Европе долгое время была только одной из многих. Огромное значение, которое приобрела европейская мир-экономика, объясняется тем, что она способствовала возникновению сегодняшней глобализированной экономики. Появившись в XVI веке, европейская мир-система успешно вобрала в себя другие регионы, соединив их во взаимозависимый кластер с ядром, периферией и полупериферией. По мере роста ядро этой европейской мир-системы перемещалось: от Испании через Португалию и Голландию во Францию, а начиная с XIX века – в Англию и наконец в США. Другие регионы – в первую очередь Восточная Европа и Латинская Америка, за которыми следуют Африка и различные регионы Азии, – постепенно присоединялись к европейской мир-системе[84]84
  Wallerstein I. The Modern World System: In 4 vol. New York; Berkeley, CA, 1974–2011.


[Закрыть]. Представителями этой школы усиленно дебатируется вопрос о том, насколько далеко в прошлое мы можем проследить происхождение капиталистической мир-системы; сроки указываются самые разные – от XVI и XIII столетия до третьего тысячелетия до н. э.[85]85
  Abu-Lughod J. Before European Hegemony: The World System A. D. 1250–1350. Oxford: Oxford University Press, 1989; Frank A. G., Gills B. K. (eds.). The World System: Five Hundred Years or Five Thousand? London: Routledge, 1993.


[Закрыть]

С точки зрения современного глобально-исторического подхода у теории мир-систем есть ряд существенных недостатков. Здесь имеет смысл указать три направления критики. Во-первых, исследования, основанные на этом методе, часто впадают в экономический редукционизм, делающий их одномерными. В экономических вопросах эта школа обычно игнорирует динамику и изменчивость капитализма, например переход господствующей роли от торгового капитала к промышленному. Понятие капитализма, на котором базируется эта теория (определяемое как «бесконечное накопление капитала»)[86]86
  Wallerstein I. World-Systems Analysis. P. 24.


[Закрыть], понимается столь абстрактно, что в ходе анализа часто теряется его историческая специфика. Еще более серьезным недостатком является трактовка других факторов надрегиональной и глобальной интеграции – политического правления, социальной динамики, культурных интерпретаций и космологий – как несущественных, второстепенных. В результате слишком мало внимания уделяется вопросу о том, насколько интеграция рынков сама является результатом ассиметричного баланса власти.

Во-вторых, создается впечатление, что Валлерстайн и другие историки его школы, по сути, априори предполагают существование системного контекста, а не разрабатывают его на основе взятых из практики примеров, не говоря уже о доказательствах существования такого контекста. В связи с этим вписывание локальных изменений в глобальные контексты выглядит несколько формальным, чтобы не сказать догматичным[87]87
  Therborn G. Time, Space, and Their Knowledge: The Times and Place of the World and Other Systems // Journal of World-Systems Research. 2000. № 6. P. 266–284.


[Закрыть]. И наконец, в-третьих, школа мир-систем сама не свободна от некоторых элементов евроцентризма. Это в определенном смысле парадоксально. В конце концов, целью теории мир-систем – в духе «Манифеста коммунистической партии» Маркса и Энгельса – было избежать опасности объяснять взлет Европы «изнутри», исходя исключительно из внутренних факторов. Однако даже если мир-системный подход и преследовал такую цель, конечным результатом оказалась успешная интеграция мира в европейскую мир-систему. По временам кажется, что Валлерстайн спроецировал экономическое доминирование Европы (и США) в XX веке вспять – на XVI столетие[88]88
  Knöbl W. Die Kontingenz der Moderne: Wege in Europa, Asien und Amerika. Frankfurt: Campus, 2007. Ch. 4.


[Закрыть].

Хотя все это и доказывает ограниченность данного подхода, особенно в его более догматических и менее эмпирических воплощениях, некоторые идеи теории мир-систем оказались весьма влиятельны и продолжают оставаться таковыми и в наши дни. Это относится, во-первых, к установке не считать априори, что политические образования задают границы анализа, а вместо этого прослеживать весь спектр проблем и взаимосвязей и с этого начинать работу. Такая позиция прямо противоположна методологическому национализму традиционной историографии и означает, что национальные государства и общества не рассматриваются как нечто заранее заданное: напротив, их происхождение само по себе понимается как продукт глобальных процессов и развития мировой экономики.

Во-вторых, понятие постепенного «врастания» в контекст европейского доминирования доказало свою полезность для понимания динамики современного мира. Разумеется, подобная терминология может казаться негибкой и несозвучной сложности той или иной исторической ситуации, да и само понятие «врастание» выдает евроцентричный уклон. Однако для ответа на один из центральных вопросов глобального развития – как возникают структуры господства, которые не определяются одними только политическими завоеваниями? – труды Валлерстайна предлагают плодотворные идеи.

В-третьих, можно сказать, что данная теория подчеркивает важность понятия структурного изменения на макроуровне. Не все историки захотят принять язык систем, в которых дифференцированные индивидуальные элементы, основанные на разделении труда, рассматриваются как некие однородные единства в своих отношениях друг с другом. Но какова бы ни была терминология, без идеи взаимозависимости структурных форм – не только экономической, но также политической и культурной – трудно понять логику взаимосвязанных и в то же время несовпадающих изменений, которые сформировали мир за минувшие века. Подобный подход обещает положить конец всяким разглагольствованиям об «обращении» и «потоках» и вернуть науку к изучению материальных условий. К тому же это может уберечь нас от ничем не обоснованных предположений о том, что социальное развитие обладает собственной, автономной внутренней динамикой.

Поэтому неудивительно, что данный подход продолжает оставаться важным инструментом для многих историков, исследующих глобальные аспекты прошлого[89]89
  Исключительно важная работа в духе мир-системной теории: Arrighi G. The Long Twentieth Century: Money, Power, and the Origins of Our Times. London: Verso, 1994.


[Закрыть]. В некоторых областях – в истории рабства, например, – влияние теории мир-систем особенно велико. Современные исследования рассматривают рынок немного иначе по сравнению с несколько статическими представлениями Валлерстайна; они учитывают социальную и культурную динамику и подчеркивают в первую очередь роль локальных факторов и угнетенных групп населения в осуществлении социальных перемен. Разрабатываемые в последнее время подходы в духе теории мир-систем (идея «объединенной теории» вызывает большие сомнения) приходят к гораздо более тонким и нюансированным описаниям, новаторски связывающим макро– и локальные уровни[90]90
  См., например: Tomich D. W. Through the Prism of Slavery: Labor, Capital, and World Economy. Lanham, MD: Rowman & Littlefield, 2004.


[Закрыть].

Помимо теории мир-систем, есть еще марксистский исторический подход, который также остается незаменимым инструментом для многих интерпретаций в глобальной истории. Подобные интерпретации разделяют с теорией мир-систем убеждение, что не следует рассматривать социальные конфликты как исключительно внутреннее дело отдельного общества: надо принимать во внимание и более широкие констелляции власти, и способы, которыми они генерируют и подпитывают перемены. Историки, исповедующие этот подход, давно отбросили механистические модели базиса и надстройки, как и телеологически выстроенные этапы развития общества, и вместо этого пытались описать капитализм как особую историческую формацию, создающую общественные антагонизмы и культурные установления и, в свою очередь, ими же определяемую. Влияние марксистской теории вышло далеко за пределы истории экономики – ее невозможно игнорировать и при выстраивании сложной аргументации относительно изменений в культуре[91]91
  См., например, «расширенное пространство», которое в ряде исследований по культурной истории глобального авторы связывают с марксизмом: Chakrabarty D. Provincializing Europe: Postcolonial Thought and Historical Difference. Princeton: Princeton University Press, 2000; Karl R. E. Staging the World: Chinese Nationalism at the Turn of the Twentieth Century. Durham, NC: Duke University Press, 2002; Sartori A. Bengal in Global Concept History: Culturalism in the Age of Capital. Chicago: Chicago University Press, 2008; Zimmerman A. Alabama in Africa: Booker T. Washington, the German Empire, and the Globalization of the New South. Princeton: Princeton University Press, 2010.


[Закрыть].

Постколониальные исследования

Теория мир-систем обычно занимается макроуровнями и процессами экономической интеграции. В отличие от нее, постколониальные исследования начиная с 1980–х годов вносили важный вклад в понимание сложностей взаимодействия через культурные границы. Этот подход строится на предпосылке о том, что современный мир основан на колониальном порядке, который в некоторых регионах восходит к XVI веку, являясь следствием европейского завоевания Америк. Колониальное прошлое мира не только сказалось на формах господства и экономической эксплуатации, но отразилось также в категориях знания, в представлениях о прошлом и в восприятии будущего. Следуя по пути, проложенному знаменитой книгой Эдварда Саида «Ориентализм» (1978), постколониальные исследователи уделяли особое внимание «уровням познания» и «режимам знания», стоявшим за колониальным проектом[92]92
  Gandhi L. Postcolonial Theory. A Critical Introduction. New York: Columbia University Press, 1998; Young R. Postcolonialism: An Historical Introduction. Oxford: Blackwell, 2001.


[Закрыть].

Постколониальные исследования давали важный и продуктивный ответ на многие трудные вопросы теории модернизации. Ряд ранних работ, инициированных учеными, занимавшимися «исследованиями угнетенных» (subaltern studies), был посвящен Южной Азии, но вскоре постколониальные исследования обратились и к другим регионам, таким как Латинская Америка и Африка. Как и в предыдущем случае, глобальные историки могут многое почерпнуть из работ этой школы. Постколониальные исследователи, несомненно, не предлагали грандиозных нарративов, охватывающих историю всего мира. Наоборот, многие из них относятся к подобным претензиям весьма настороженно, стараясь избегать широковещательных обобщений и всеохватных идей, доказывающих закономерность торжества современного Запада. Они не приемлют риторику «глобального», которую рассматривают как дискурс империалистического доминирования. С их точки зрения, все, что называют «глобальным», по сути представляет собой следствие колониализма и вторжения империализма в локальные «жизненные миры».

Тем не менее постколониальная критика модернизационной парадигмы дала много плодотворных идей для нашего понимания глобального прошлого. Особого внимания заслуживают три момента. Во-первых, постколониальный подход дает возможность глубоко проникнуть в динамику транскультурного обмена. Внимание к сложностям отдельных действующих сил, к специфическим локальным способам апроприации, к стратегическим модификациям и к механизмам гибридизации может внести важные коррективы в макроисторические модели мировой истории, в которых заимствования часто описываются в упрощенных понятиях диффузии и адаптации. При подобном анализе важно признание того, что многие категории, используемые для объяснения исторических перемен, восходят к реакциям на колониальный опыт. Постколониальные историки показали, например, что насаждение различий с помощью таких понятий, как каста, религия (например, ислам vs индуизм) и раса, было во многом продуктом внешних вмешательств и соглашений различных сил в условиях колониализма[93]93
  Dirks N. Castes of Mind: Colonialism and the Making of Modern India. Princeton: Princeton University Press, 2001; Cohn B. Colonialism and Its Forms of Knowledge. Princeton: Princeton University Press, 1996; Stoler A. L. Carnal Knowledge and Imperial Power: Race and the Intimate in Colonial Rule. Berkeley, CA: University of California Press, 2002.


[Закрыть].

Во-вторых, постколониальный подход рассматривает сопряженность современного мира как точку отсчета для своей транснациональной историографии. Страны и цивилизации не считаются здесь чем-то естественно сложившимся. Напротив, ученых интересует, как такие образования, как «Индия» или «Европа», были созданы в контексте глобального обращения идей. В результате акцент делается на относительности структуры модерного мира. Такой подход вступает в противоречие с евроцентричной всемирной историей, основанной на представлении о том, что европейско-американское развитие происходило изолированно от остального мира и потому может изучаться исходя исключительно из внутренних факторов. Постколониальные исследования стараются преодолеть туннельное видение, объясняющее историю Европы «изнутри».

Это ведет, в-третьих, к пониманию того, что процессы глобальной интеграции надо рассматривать в терминах неравных (колонизаторы и колонизируемые) сил. Такая трактовка проблемы власти порождает важнейшую для постколониализма критику теории модернизации, а также тех вариантов мировой истории, которые непосредственно из нее вытекают. Растущая взаимосвязанность современного мира неотделима от колониальных условий, в которых эти связи формировались. Такой взгляд отвергает слишком поспешные утверждения о «естественности» глобализации, ставшие общим местом во многих работах по истории экономики, где говорится об анонимных процессах рыночной конвергенции, о регулировании цен на товары и о межрегиональной интеграции рынков труда, и все это подается так, будто является чуть ли не следствием незыблемых исторических законов, управляемых исключительно «невидимой рукой рынка», о которой писал Адам Смит. В действительности интеграция рынков происходила под воздействием прекрасно всем видимого кулака империализма. Она зависела от принудительного или обусловленного кабальными договорами труда, от выкачивания сырьевых ресурсов, от насильственного «открытия» рынков (как в Латинской Америке и Восточной Азии), от империалистического финансового управления – такого, которое накладывалось на Османскую империю или цинский Китай. То, что во многих исследованиях описывается как самопорождающаяся «глобализация», было на самом деле навязано колониализмом.

Наряду с теорией мир-систем, постколониальные исследования остаются одной из самых продуктивных парадигм, на которые могут опереться глобальные историки. В то же время глобальный подход надо понимать и как ответ на тупик, в который зашли постколониальные исследования. Начиная с 1990–х годов они подвергались критике по нескольким параметрам. Два направления этой критики особенно актуальны, поскольку от них зависит степень полезности этого подхода для глобального анализа.

Первое из них касается понятия культуры. Поскольку постколониальные исследования ведут свое происхождение от культурного поворота в гуманитарных науках, большинство из них сосредоточено на проблемах дискурса и репрезентации. В одном громком заявлении колониализм был объявлен «в первую очередь проблемой сознания», которое необходимо «окончательно победить в умах людей»[94]94
  Nandy A. The Intimate Enemy: Loss and Recovery of Self Under Colonialism. Delhi: Oxford University Press, 1983. P. 63.


[Закрыть]. Соответственно, ученых, занятых постколониальными исследованиями, упрекали в том, что они занимаются по преимуществу культурологическими штудиями, игнорируя политические и экономические вопросы. С этим соотносится другая проблема: постколониальные исследования не обладают иммунитетом от подспудного национализма, что получает выражение в использовании квазинативистских концептов, говорящих о «своей» культуре. Критики современного Запада часто солидаризируются с попытками реабилитировать альтернативные опыты и автохтонные мировоззрения. Даже несмотря на то, что огромное большинство историков-постколониалистов изучают современный период, за их построениями иногда просматриваются идеализированные образы домодерного, доколониального прошлого. Иными словами, критикуя западный эссенциализм, они порой склонны впадать в свой собственный[95]95
  Dirlik A. The Postcolonial Aura: Third World Criticism in the Age of Global Capitalism // Mongia P. (ed.). Contemporary Postcolonial Theory: A Reader. London: Hodder Arnold, 1996. P. 294–321; Sarkar S. The Decline of the Subaltern in Subaltern Studies // Writing Social History, Delhi: Oxford University Press, 1997. P. 82–108.


[Закрыть].

Во-вторых, постколониальная парадигма основана на очень абстрактном и потому не всегда удобном для работы понятии «колониализм». Тезис о том, что мир начиная с 1492 года двигался по колониальным путям развития, стирает фундаментальные различия между формами колониального правления, которые варьируются от империй эпохи ранней модерности до сложно и неформально организованных империй в настоящем. Применение усредняющего понятия «колониализм» ведет к риску сглаживания пространственной и временной специфики разных форм правления, различий в строении общества и вариантов культурного развития. Более того, упор на модерный колониализм ограничивает эффективность данного подхода, когда речь заходит об объяснении истории тех частей света, которые не были колонизированы Европой или Соединенными Штатами. И наконец, предпочтение оппозиции колонизатор/колонизируемый в качестве фундаментального объяснительного приема предполагает бинарную логику, которая, несмотря на все свои преимущества, по большому счету ограничивает возможности исследования. Она не способна в полной мере учитывать весь сложный глобализирующийся мир.

Множественные модерности

Одна из поразительных примет политической теории 1990–х годов состояла в совершенно невероятном, на первый взгляд возвращении понятия цивилизации. Цивилизационные нарративы доминировали в XIX – начале XX века, но со времен Генри Бокля, Франсуа Гизо и Николая Данилевского – а также в более поздние времена Шпенглера и Тойнби – этот жанр исторических писаний воспринимался как безнадежно устаревший. Тем примечательней стало его недавнее возвращение. После того как биполярная идеология времен холодной войны благополучно скончалась, ученым во многих частях света показалось, что цивилизации – вполне естественный инструмент анализа, с помощью которого можно осмыслить быстрые и масштабные перемены и объяснить конфликты в глобализированном мире. Понятие «цивилизация» оказалось особенно популярным за пределами Европы – например, в исламском мире и в Восточной Азии. Оно медиирует отдельные жизни и локальные контексты, с одной стороны, и анонимные процессы на общемировом уровне, с другой. Оно привлекательно еще и тем, что облегчает уход исторических сочинений от евроцентризма, поскольку придает большое значение политическому и культурному развитию, внутренне присущему соответствующей цивилизации[96]96
  Arnason J. P. Civilizations in Dispute: Historical Questions and Theoretical Traditions. Leiden: Brill, 2004; Arjomand S. A., Tiryakian E. A. (eds.). Rethinking Civilizational Analysis. London: Sage, 2004.


[Закрыть].

Вариант цивилизационного дискурса, который в наибольшей степени повлиял на гуманитарные исследования, базируется на понятии, известном под условным названием «множественные модерности». Одна из наиболее глубоко разработанных в теоретическом плане версий этого направления была сформулирована израильским социологом Шмуэлем Ноем Эйзенштадтом. Он берет за основу классическую теорию модернизации, но старается преодолеть ее телеологичность. Поставив такую задачу, ученый настаивает на признании множественности способов исторического развития, разнообразия видения будущего и фундаментального нормативного равенства различных траекторий развития культур и обществ. Опираясь на структурный функционализм американского социолога Толкотта Парсонса, Эйзенштадт разработал кросс-региональный метод анализа структур социального порядка и интеграции – не уравнивая, однако, процесс модернизации с вестернизацией. Его попытки преодолеть евроцентризм традиционной теории модернизации преследуют цель плюрализации путей, ведущих к модерности.

Понятие множественности модерностей ставит под вопрос и вторую опору современной социальной теории: аксиому секуляризации. Описание множества путей модернизации способствовало пониманию того, что в действительности социальные перемены вовсе не обязательно автоматически ведут к спаду религиозности, как постулировала стандартная теория модернизации. Понимание этого привело к переоценке роли религии и многовекового влияния религиозных традиций. Не только Шпенглер и Тойнби, но и современные исследователи считают, что понятие цивилизации укоренено в социологии религии.

Ключевая фраза «множественные модерности» содержит прямую критику представлений о том, что все модернизирующиеся общества непременно следуют той культурной программе модерности, которая реализовалась в Европе. Сам этот термин предполагает длительное существование культурных конфигураций и ментальностей, оказывающих влияние на трансформативные социальные процессы, ведущие к модерности. Даже подрыв традиционных авторитетов и «расколдовывание» привычных систем ценностей, как указывают многие ученые, не смогли уничтожить вариативность культурных парадигм. «Одна из наиболее важных импликаций понятия „множественные модерности“ состоит в том, что модерность и вестернизация не идентичны. Западные образцы модерности не являются „аутентичными“, хотя и… остаются ориентиром для других»[97]97
  Eisenstadt Sh. N. Multiple Modernities // Daedalus. 2000. № 129. P. 2–3. См. также: Sachsenmaier D., Riedel J., Eisenstadt Sh. N. (eds.). Reflections on Multiple Modernities: European, Chinese and Other Interpretations. Leiden: Brill, 2002; Knöbl W. Spielräume der Modernisierung: Das Ende der Eindeutigkeit. Weilerswist: Velbruck, 2001; Ben-Rafael E., Sternberg Y. (eds.). Identity, Culture and Globalization. Leiden: Brill, 2001.


[Закрыть].

Этот критический отказ от господства западной модерности – и, следовательно, от тезиса о все большей гомогенизации культур, который начиная с XIX века разделяло большинство социологов, – характерен для многих ученых в различных областях. Среди них – специалист по буддизму Стенли Тамбиа и знаток конфуцианства Ту Вэйминь, оба сотрудники Гарвардского университета. Ту Вэйминь развил понятие (конфуцианской) китайской модерности, которое отвергает основу классической теории модернизации – концепцию самодостаточного индивида – и выдвигает на первый план социальные связи, сплоченность и коллективизм. Однако не всегда ясно, чего больше в его аналитическом подходе – намерения проследить влияние конфуцианства на социальные изменения в Китае вплоть до настоящего времени или желания заявить о некоей нормативной политической позиции, выступающей за обновление конфуцианского гуманизма и провозглашающей ведущую роль Китая в будущем Азии и целого мира[98]98
  Tu Wei-Ming (ed.). Confucian Traditions in East Asian Modernity: Moral Education and Economic Culture in Japan and the Four Mini-Dragons. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1996.


[Закрыть].

Для глобально-исторического подхода антиевроцентричная повестка «множественных модерностей» – а некоторые ученые говорят и об «альтернативных модерностях» – является важной точкой отсчета[99]99
  Об альтернативных модерностях см.: Gaonkar D. P. On Alternative Modernities // Gaonkar D. P. (ed.). Alternative Modernities. Durham, NC: Duke University Press, 2001. P. 1–23; Taylor Ch. Two Theories of Modernity // Ibid. P. 172–196.


[Закрыть]. Особенно существенна поставленная этой теорией цель осмыслить социокультурные трансформации как процесс, отличный от вестернизации, и ее сосредоточенность на сложных отношениях заимствований и распространения внешних влияний, с одной стороны, и роли внутренних традиций, с другой. Процессы структурной дифференциации не вели повсеместно к идентичным результатам. В основе идеи «множественных модерностей» лежит попытка освободить анализ незападных обществ от таких понятий, как «имитация», «оригинал и копия», а также признать принципиальное равенство множества оригинальных опытов модернизации.

Таким образом, понятие «множественных модерностей» может быть полезно эвристически. На теоретическом уровне, однако, оно не кажется полностью убедительным. Приведем три возражения. Во-первых, программа «множественных модерностей» все еще страдает отсутствием четкости и ограничивается сферой культуры. Поэтому не совсем понятно, являются ли «множественные модерности» потенциально бесконечным набором социальных моделей без какой-либо связи с объединяющими структурами. Если дело обстоит именно так, то возникает вопрос: что же делает их все же модерными? Гораздо чаще эта программа, похоже, ведет в конечном итоге к идее единственной модерности, определяемой обычными социологическими параметрами функциональной дифференциации, рационализации и «расколдовывания мира», воплощением которых служат государственная бюрократия и капиталистические рыночные механизмы. Если цель состоит именно в этом, тогда уместнее говорить о вариациях единой модерности, получающей различные воплощения в разных культурах.

Во-вторых, многие сторонники данного подхода признают специфическую для каждой цивилизации модернизационную динамику, но трактуют ее в каждом случае как самодостаточную единицу. Территориально фиксированное (национальное) общество, таким образом, подменяется более или менее герметически закрытой цивилизацией, чье развитие полагается эндогенным и зависимым только от ее отличительных культурных особенностей. Гомогенность каждой отдельно взятой цивилизации редко подвергается сомнению. Более того, ее культурной сущностью (и институциональной динамикой) часто считают религию – особо проблематичная предпосылка при объяснении социальной преемственности вплоть до наших дней. Сосредоточенность на культурном различии в этом случае рискует обернуться своего рода культурализмом, в котором таится опасность эссенциализации, то есть убежденности в том, что каждая цивилизация обладает вневременной, неизменной культурной сущностью, несовместимой ни с какой другой.

В-третьих, в пользу данной теории говорит то, что она открыто признает культурную автономию различных частей мира и не уравнивает модерность с распространенными на Западе идеями и институциями. Однако постулируя цивилизацию в качестве дискретной единицы анализа, определяемой автономными процессами культурного развития, данная теория игнорирует долгую историю взаимодействий исследуемой цивилизации. История современности поэтому прочитывается как состоящая из аналогичных, самосозидающихся цивилизаций, а долгой истории сопряжений или системной интеграции мира уделяется мало внимания. Таким образом, сведение сложных и обладающих местной спецификой историй культурных трансформаций к локальной предыстории современности заслоняет крупные структуры и асимметрии власти, которые и привели к возникновению модерного мира[100]100
  О критических подходах см.: Schmidt V. H. Multiple Modernities or Varieties of Modernity? // Current Sociology. 2006. № 54. P. 77–97; Dirlik A. Global Modernity: Modernity in the Age of Global Capitalism. Boulder, CO: Paradigm Press, 2007; Mitchell T. Introduction // Questions of Modernity. Minneapolis, MN: University of Minnesota Press, 2000. P. XI–XVII; Cooper F. Colonialism in Question. Berkeley, CA: University of California Press, 2005. P. 113–149. С точки зрения мир-системной теории: Sanderson S. K. (ed.). Civilizations and World Systems: Studying World-Historical Change. Walnut Creek, CA: AltaMira Press, 1995.


[Закрыть].