Текст книги "Что такое глобальная история?"

3. Конкурирующие подходы

Современный интерес к глобальной истории не представляет собой чего-то принципиально нового. Во многих областях знаний – таких, как история империализма и колониализма, история мобильности и миграции, некоторые разделы интеллектуальной истории, а с недавних пор и экологическая история – ученые давно начали пересекать границы и ставить под сомнение доминирующую тенденцию деления прошлого на «отсеки». Сегодняшние глобальные историки многим обязаны этой своей предыстории. Если они и не являются прямыми наследниками старых традиций – трудов по всемирной истории, то они тем не менее по-прежнему задают некоторые из ранее звучавших вопросов и идут теми же путями. Здесь, как и в других случаях, претензии на абсолютную новизну только вводили бы! в заблуждение.

На академическом рынке глобальная история сейчас соперничает со многими другими подходами в попытке найти общий язык с современным динамичным миром. Из большого спектра возможных сопоставлений в этой главе выбраны пять подходов, остающихся особенно актуальными сегодня: 1) компаративистика, 2) транснациональная история, 3) мир-системная теория, 4) постколониальные исследования и 5) понятие множественных модерностей. Не все они принадлежат исключительно к историческим дисциплинам, и не все пытаются дать целостное объяснение глобальных процессов и динамических сдвигов. В последующем изложении мы охарактеризуем каждый подход и обсудим, в какой степени ракурсы глобальной истории могут опираться на их идеи.

Однако прежде чем обратиться к этой теме, следует заметить, что, несмотря на все оттенки различий между этими парадигмами, у них есть много общего. Они ни в коем случае не замкнуты герметически, и, более того, влияют друг на друга различными способами. Но самое главное – это то, что все они стремятся преодолеть узкие национальные рамки и выйти за пределы интерпретативной гегемонии Запада. Они разделяют общую установку: изучать исторические проблемы, не ограничивая себя априори пределами национальных государств, империй или других политических образований. Это отличает данные подходы от большинства исторических сочинений, написанных за последние 150 лет, когда наука почти повсеместно была тесно связана с проектом построения национальных государств. Обсуждая специфические черты и границы каждого из выбранных подходов, мы должны, следовательно, помнить о том, что их проблематика и интересы во многом смыкаются.

Компаративная история

В долгой истории мировой исторической мысли компаративные исследования имеют почтенную генеалогию: от древних «ойкуменических» подходов, сравнивавших свою цивилизацию с варварством соседей, до сопоставления макрорегионов, которое является приметой большинства всемирных историй XX века. Историческая социология (вроде поиска Максом Вебером истоков современного капитализма), а также широкомасштабный анализ государственности, революций и социальных перемен, которые были в моде в период расцвета теории модернизации, особенно склонны применять компаративный подход. В последние годы, однако, этот метод подвергался критике в научной литературе, которая высоко ставит изучение связей и потоков и скептически относится к строгому языку социальных наук. В некоторых кругах глобальную историю пытались представить даже как антидот против принципов компаративистики. Однако в последние годы компаративная история сама приобрела глобальное измерение, и теперь уже нельзя говорить о внутренней противоположности двух этих дисциплин.

Для начала напомним, что историк не может работать, совершенно избегая сравнений. В сущности, любая интерпретация или историческая оценка зависят от того или иного компаративного суждения. Любое указание на перемены (или стагнацию), на специфику, на те или иные особенности базируется на представлениях об отличии данного периода от предшествующих, данной группы от других социальных групп и сообществ. Большинство терминов, которыми пользуются историки (вспомним такие понятия, как «развитие» или «революция»), основаны на контрастных образах, периодах и событиях. Трудно представить себе историческую интерпретацию, которая, по крайней мере имплицитно, полностью избегала бы компаративной оптики.

Для историков поиск ответов на некоторые поставленные в глобальном контексте крупномасштабные вопросы с необходимостью предполагает обращение к компаративистике. Почему индустриальная революция произошла сначала в Англии, а не в Китае? Почему в 1492 году испанские корабли достигли Америки, а не американские – Испании? Действительно ли сообщества аборигенов в Австралии и в Африке воздействовали на окружающую среду с менее драматическими последствиями, чем европейцы? Почему Япония времен правления сёгунов из рода Токугава смогла предотвратить массовое уничтожение лесов, в то время как другие раннемодерные страны этого сделать не сумели? Подобные вопросы нельзя решать без систематического обращения к сравнениям.

Преимущества компаративного подхода очевидны. Он выводит нас за пределы отдельных случаев и таким образом инициирует диалог между различными историческими опытами и путями развития. Кроме того, сравнения побуждают историков задавать предельно конкретные вопросы и выбирать проблемно ориентированные исследовательские стратегии. Они заставляют ученых не ограничиваться чисто дескриптивными нарративами и, как следствие, придают историческим штудиям аналитическую строгость. Наконец, сравнения – наиболее подходящий инструмент для анализа ситуаций, когда прямой контакт и обмен между исследуемыми явлениями минимальны, что обнаруживается со всей очевидностью при рассмотрении независимых случаев с большой временной дистанции. Так, например, можно сравнить подъем первых городских цивилизаций, начиная с Месопотамии в III тысячелетии до н. э., затем – Иераконполь в Египте, Хараппа и Мохенджо-Даро в долине Инда, и далее к первым городам майя, которые расцвели приблизительно через две тысячи лет. Такое исследование может многое сказать нам о факторах, позволивших создать мощные городские конгломераты, основанные на разделении труда и новых социальных стратификациях[69]69
  Haupt H.-G., Kocka J. (eds.). Comparative and Transnational History: Central European Approaches and New Perspectives. New York: Berghahn Books, 2009; Cohen D., O’Connor M. (eds.). Comparison and History. New York: Routledge, 2004.


[Закрыть].

Таким образом, сравнения играют большую эвристическую роль, однако их применение ограничено, причем некоторые ограничения связаны с проблемами, общими для всех историков-компаративистов. Так, сравнения обычно гомогенизируют обсуждаемые предметы и сглаживают их внутренние различия. В сопоставлениях китайского и голландского искусств, аргентинских и нигерийских исторических сочинений или социальной мобильности в России и Мексике структура «эксперимента» приводит к нивелированию внутренней гетерогенности каждого отдельного случая.

Используя сравнения в качестве инструмента написания истории мира, надо помнить о двух серьезных проблемах. Во-первых, это призрак телеологии. Сравнения делаются с помощью единой мерки, то есть индивидуальные случаи сопоставляются с неким стандартом, даже если этот стандарт эксплицитно не определен. Зачастую в одном из рассматриваемых случаев развитие выглядит менее впечатляющим, и тогда используется риторика «недостаточности» для того, чтобы описать различные виды отставания и ситуации «пока еще не…». Во-вторых, сравнение – особенно в его социологической инкарнации, как «систематическое сравнение», – обычно страдает от того, что можно назвать мнимой автономией. Два случая рассматриваются как различные и по сути независимые друг от друга, поскольку слишком тесный контакт обязательно усложнит – или, говоря языком социальных наук, «контаминирует» – итоговые выводы. Поэтому многие макросравнения исходят из предположения, что их объекты развивались более-менее независимо друг от друга[70]70
  См. недавнюю оценку компаративного метода: Steinmetz G. Comparative History and Its Critics: A Genealogy and a Possible Solution // Duara P., Murthy V., Sartori A. (eds.). A Companion to Global Historical Thought. Malden, MA: Wiley Blackwell, 2014. P. 412–436.


[Закрыть].

Одним из следствий этих двух факторов – телеологии и мнимой автономии – является нарратив уникальности, который давно и прочно поселился в книгах по истории. Целые страны – наиболее известны Германия, Россия и Япония – кажутся сошедшими с некоей стандартной траектории, чтобы двигаться своим особым путем, Sonderweg[71]71
  Особый путь (нем.).


[Закрыть]. Оборотная сторона той же медали – нарративы исключительности, как в случае с Соединенными Штатами. В трудах по всемирной истории пример, который всегда привлекал, по-видимому, наибольшее внимание, – это «европейское чудо», уникальный европейский путь к модерности.

Важно помнить, что подобные нарративы уникальности отчасти порождаются самим сравнительным подходом. Сосредоточившись на социальных изменениях, обусловленных внутренними факторами, а не взаимодействием и обменом, сравнение склонно создавать и воспроизводить нарративы о национальной и/или цивилизационной особости. Это в конечном итоге относится и к ревизионистским исследованиям, на словах выступающим против евроцентричной парадигмы и тех интерпретаций, которые подчеркивают исключительность того или иного пути развития. При сравнении более-менее независимых случаев становится трудно объяснить сходства, и таким исследованиям остается говорить только о чудесах «странных сближений», которые они поневоле раскрыли[72]72
  Lieberman V. Strange Parallels: Southeast Asia in Global Context c. 800–1830. Vol. 1. Integration on the Mainland. Cambridge: Cambridge University Press, 2003.


[Закрыть].

Для устранения этих недостатков предлагалось множество способов. Истории заимствований, истории сопряжений, истории связей и обменов (transfer histories, entangled histories, connected histories) – вот наиболее часто упоминаемые из них[73]73
  Werner M., Zimmermann B. Beyond Comparison: Histoire Croisée and the Challenge of Reflexivity; Espagne M. Sur les limites du comparatisme en histoire culturelle // Genèses: Sciences Sociales et Histoire. 1994. № 17. P. 112–121; Subrahmanyam S. Connected Histories: Notes toward a Reconfiguration of Early Modern Eurasia // Modern Asian Studies. 1997. № 31. P. 735–762; Subrahmanyam S. Explorations in Connected History: From the Tagus to the Ganges. Oxford: Oxford University Press, 2005.


[Закрыть]. В центре их внимания – перемещения людей, идей и вещей через границы. Очевидно, что сравнения и истории заимствований не исключают друг друга: бóльшая часть объектов исследований имеет в качестве общего элемента по крайней мере относительную связанность. С другой стороны, было бы полезно сравнить различные формы заимствований. Почему британский футбол укоренился в Аргентине и Гане, но не в Индии и не в США? Почему некоторые индейские племена принимают христианство охотнее других? Почему люди в результате взаимодействия перенимают одни элементы чужой культуры, но отвергают другие, как в случае со средневековой Европой, которая многим обязана исламской науке?

Компаративные исследования немало выиграли от вопросов, поставленных историями заимствований и связей, и в результате стали более динамичными и процессуально-ориентированными. Однако истории заимствований точно так же связаны с идеей прежде существовавших явлений, и потому сталкиваются с трудностями, похожими на те, которые поджидают компаративистов. Ключевое ограничение, общее для компаративистики и исследований заимствований, заключается в том, что они следуют билатеральной логике: смотрят только на сходства/различия и связи между двумя случаями. Такой подход недостаточен. Экономический кризис 1929 года, например, повлиял на множество бизнесов по всему миру, даже если они не были прямо связаны друг с другом; интерес к заимствованиям и прямым взаимодействиям в подобных обстоятельствах явно ограничивает возможности историка. В конечном итоге методологические недостатки как компаративной истории, так и истории заимствований и связей объясняются их бинарной структурой.

В глобальной истории сравнения без обобщений и широких контекстов появляются все реже. Попытку соединить компаративистику и теорию заимствований предпринял Кеннет Померанц в своей влиятельной монографии «Великое расхождение. Китай, Европа и создание современной мировой экономики». В сущности, эта работа представляет собой сравнение экономического развития Англии и дельты реки Янцзы. Однако Померанц усложняет дихотомический подход двумя важными теоретическими добавками. С одной стороны, он старается избегать нормативности и телеологии, используя «взаимный компаративный метод», в свете которого Англия становится мерой для Китая, а Китай – для Англии. Намерение исследователя состоит не просто в том, чтобы установить, почему Шанхайский регион не развивался по тому же пути, что и Ланкашир, но скорее в том, чтобы «попробовать представить себе, как обстояло бы дело, если бы Европа была Китаем»[74]74
  Pomeranz K. The Great Divergence: Europe, China, and the Making of the Modern World Economy. Princeton: Princeton University Press, 2000. P. 9.


[Закрыть]. С другой стороны, Померанц выходит за рамки «строгого» сравнения, подчеркивая различие связей Англии и дельты Янцзы с внешним миром. Обсудив внутренние факторы, которыми принято объяснять британский взлет и китайскую стагнацию, ученый заключает, что разница состояла прежде всего в британских имперских владениях и в доступе к североамериканским рынкам. Экономическое развитие Англии, заключает Померанц, можно понять только в глобальном контексте. «Силы за пределами рынка и конъюнктуру за пределами Европы следует выдвинуть на первое место для объяснения, почему отнюдь не исключительная в плане развития территория Западной Европы добилась уникальных достижений и в конечном итоге стала тем центром, где преимущественно развивалась новая экономика XIX столетия»[75]75
  Ibid. P. 297.


[Закрыть].

Макросравнения остаются полезным инструментом для глобальных историков. В мире, где все течет и меняется, некоторые вопросы требуют компаративного подхода. Однако время, когда в моде были жесткие, «строгие» сравнения «независимых» примеров, уже позади. В наше время сравнения все чаще не ограничиваются бинарными рамками, но принимают во внимание более широкий мир, включающий – и отчасти структурирующий – их объект изучения. В традиционных сравнениях глобальная перспектива была умозрительной конструкцией историков, не основанной на конкретных связях и взаимодействиях, и потому полностью зависела от субъективной воли сравнивающего. Теперь это стало меняться. Историки-компаративисты обращаются к глобальной истории как к точке отсчета и ставят задачи своих исследований с оглядкой на глобальные контексты. И наоборот: в наиболее примечательных глобально-исторических работах использована компаративистская оптика, хотя и специфическим образом. Вместо того чтобы рассматривать две единицы – две страны, два города, два социальных движения – как отдельные готовые данности, глобальные историки помещают их в системные контексты, к которым обе эти единицы относятся и на которые различным образом отвечают. Когда сравниваемые объекты погружены в общую глобальную ситуацию, сравнения сами становятся частью глобально-исторического подхода[76]76
  См. прекрасный образец такого глобального сравнения: Hill C.L. National History and the World of Nations; см. также мою оценку этой книги в главе 7.


[Закрыть].

Транснациональная история

Многие компаративные исследования с установкой на глобальные проблемы выбирают в качестве темы масштабные объекты: целые империи и цивилизации. В отличие от них, транснациональная история занимается явлениями гораздо меньшего охвата в географическом плане. По сравнению с компаративным подходом транснациональный обращен к текучим и взаимно переплетенным аспектам исторического процесса: он изучает общества в контексте тех сопряжений, которые их сформировали и на которые они, в свою очередь, оказали влияние. До какой степени трансграничные процессы влияют на социальную динамику? Отвечая на подобные вопросы, транснациональная история уделяет особое внимание таким понятиям, как мобильность, обращение, заимствования. При этом транснациональный подход отличается от интернационального (хотя они и соотносятся между собой). Этот последний изучает всего лишь международные отношения какой-то страны – например, ее дипломатию или внешнюю торговлю. Транснациональные исследования интересует еще и вопрос о том, насколько общество проникнуто внешними силами и организовано ими. Особо важно для историков в данном случае понять роль транснациональных организаций – НКО, отдельных компаний, транснациональных общественных сфер, которые не ограничены государственными акторами и не связаны государственными границами. Транснациональные исследования изучают, каким образом данная страна вписана в мировой контекст, и наоборот, как этот контекст влияет на отдельные общества[77]77
  Clavin P. Defining Transnationalism // Contemporary European History. 2005. № 14. P. 421–439; Budde G., Conrad S., Janz O. (eds.). Transnationale Geschichte: Themen, Tendenzen und Theorien. Göttingen: Vandenhoeck & Ruprecht, 2006; Saunier P.-Y. Transnational History. Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2013.


[Закрыть].

Определенная таким образом транснациональная история оказывается вовсе не нова: она восходит к давней традиции работ, в которых прослеживались потоки и обмены через границы отдельных стран. Однако собрать эти подходы в единый кластер «транснациональных исследований» удалось только в 1990–е годы, когда риторика глобализации стала подрывать господство национального государства, а историки принялись искать способы преодоления методологического национализма в социальных науках. С тех пор наблюдается постоянный рост влияния транснациональных исследований во многих странах мира: они развиваются и в странах Индийского и Атлантического океанов, они занимаются изучением проницаемых пограничных районов в Андах и Восточной Европе и так далее. Хотя почти повсеместно история своего собственного государства остается доминирующей формой научной работы, это развитие свидетельствует о растущей потребности альтернативного пространственного видения. Транснациональные исследования определяют повестку дня во многих странах, иногда с имплицитной целью уйти от использования словаря глобальной истории, который воспринимается как слишком патетический и даже кичливый.

Как бы там ни было, отношения между транснациональным и глобальным подходами весьма тесные. У них общая цель – преодолеть представления об истории как состоящей из отдельных «контейнеров» и «отсеков», и оба стремятся выйти за пределы «внутреннего» анализа. Специфической чертой транснационального подхода является признание той мощной роли, которую сыграли национальные государства в большей части мира в течение последних двух столетий. Это помогло представить национальные истории более динамическими и созвучными сложностям исторического процесса. Многие новые работы не ставят задачу полностью отказаться от национальной истории: они скорее стремятся расширить ее границы и таким образом «транснационализировать» ее.

Известная книга Томаса Бендера «Нация среди наций. Место Америки в мировой истории» представляет собой попытку переосмыслить и прежде всего рассмотреть в иных контекстах современную историю США. Эта работа показывает и преимущества, и слабости транснационального подхода. Торжественно провозгласив, что его книга «кладет конец прежнему пониманию американской истории», Бендер начинает с утверждения, что «национальные истории являются частью глобальных историй; каждая нация есть только одна провинция среди образующих мир провинций»[78]78
  Bender Th. A Nation among Nations: America’s Place in World History. New York: Hill and Wang, 2006. P. III, IX.


[Закрыть]. Соответственно, он помещает пять главных эпизодов североамериканской истории – колониальный период, американскую революцию, Гражданскую войну, империю и государство всеобщего благосостояния – в широкий транснациональный и глобальный контекст соответствующего времени. В своей реинтерпретации революции (Войны за независимость), например, Бендер показывает, до какой степени соперничество Англии и Франции и революция на Гаити влияли на судьбу американских колоний. Выходя за пределы Северной Атлантики, исследователь связывает американскую революцию с другими восстаниями конца XVIII столетия и проводит параллели между борьбой за независимость Северной Америки и сходными явлениями в Перу и Каире, Бразилии и Бенгалии. В главе о рабстве он извлекает этот вопрос из контекста Гражданской войны и показывает, что событие, которое обычно рассматривают как специфически американское, в действительности было частью более широкого движения за освобождение рабов по всему миру.

Книга Бендера убедительно оспаривает привычные нарративы, сосредоточенные исключительно на внутренних проблемах развития. Она преодолевает американское чувство собственной исключительности, доказывая, что «ни одна нация не может составлять свой собственный исторический контекст»[79]79
  Bender Th. A Nation among Nations. P. 4.


[Закрыть]. Те факты, которые историки до сих пор часто прочитывали как отклонения от генеральной линии развития нации – например, возникновение империи после 1898 года, – в интерпретации Бендера оказываются составной частью более широкого, глобального развития. «Нация среди наций», таким образом, имеет общую черту со многими «транснациональными» исследованиями последнего времени: стремление к более детальной и сложной истории национального государства. В соответствии со своим названием книга Бендера стремится в первую очередь к лучшему пониманию национального прошлого. Прямо заявленная цель автора состоит в том, чтобы предложить «новую концептуальную рамку для американской истории» и добиться лучшего понимания ее «главных тем»[80]80
  Ibid. P. IX, 5.


[Закрыть].

В определенном смысле это, разумеется, означает, что автор не может расстаться с тем понятием, которое его подход хотел бы преодолеть. Это противоречие лежит в основе самого понятия «транснациональное». Если понимать его буквально, оно означает исторический подход, неприменимый к ранним эпохам до формирования национальных государств. «Признаюсь, – пишет Кристофер А. Бейли, – что „транснациональное“ кажется мне ограничивающим понятием по отношению к той исследовательской работе, которая меня интересует. До 1850 года во многих частях света доминировали не национальные государства, а империи, города-государства, диаспоры и так далее»[81]81
  См.: Bayly C. A. AHR Conversation: On Transnational History // American Historical Review. 2006. № 111. P. 1442.


[Закрыть]. И даже после середины XIX века данное понятие явно лучше работает для западных стран, чем для остального мира. Чтобы сделать его менее нормативным, некоторые авторы предлагают альтернативные формулировки: «трансрегиональная» или «транслокальная» история[82]82
  Freitag U., Oppen A. V. (eds.). Translocality – The Study of Globalising Phenomena from a Southern Perspective. Leiden: Brill, 2010.


[Закрыть].

С методологической точки зрения более важно то, что транснациональный подход нередко только указывает на глобальное, но не принимает полностью его вызовы. Бендер, например, в первую очередь полагается на широкие сравнения и подчеркивает параллели, дополняя их пассажами, в которых акцентируются взаимодействия и связи; масштабные глобальные структуры, напротив, выступают по большей части как фон и не так явно связываются автором с тенденциями развития внутри США. Это характерно для большинства работ, выполненных в рамках транснациональной парадигмы, где глобальное служит только фоном, на котором можно продемонстрировать национальное, а не контекстом, который позволяет систематически ставить вопросы о причинах и следствиях.