Текст книги "Проклятие рода Лёвеншёльдов"

Письмо

Шарлотта Лёвеншёльд сидела в свой комнатке и писала письмо свекрови. Свекрови… что ж, до сегодняшнего дня она считала ее свекровью. Полковнице Экенстедт.

Она писала долго, много, страница летела за страницей. Писала единственному человеку в мире, который всегда ее понимал. Писала, ища поддержки.

Рассказала историю со сватовством Шагерстрёма и обо всем, что за ним последовало. Подробно описала разговор в саду – честно, не выгораживая себя, призналась: да, я разозлилась на Карла-Артура, да, начала его дразнить, но у меня и мысли не было с ним порывать.

Потом описала утренний разговор. Ни в какие ворота не влезающее признание Карла-Артура о своей помолвке с разносчицей из Даларны. Написала, как, смирив свою гордость, пыталась вернуть его, и ведь почти удалось! Если бы не этот злосчастный букет от Шагерстрёма…

Далее – посланная им нелепая оскорбительная записка, обручальное кольцо в конверте… и вот она решила написать это письмо. Надеется, что ее несостоявшаяся свекровь поймет ее, как понимала с первой встречи.

У нее не было другого выбора. Кто-то – она, разумеется, не знает кто, но предполагает: кто-то из приходских дам, – напел ему, что Шарлотта, его невеста, фальшивая и коварная девица, думающая только о деньгах. Ее подло оговорили, такое не должно оставаться безнаказанным.

И поскольку она не располагает средствами, живет на чужих хлебах, у нее нет ни отца, ни брата, которые могли бы за нее заступиться, она решила взять возмездие в свои руки. Она исполнена решимости добиться справедливости!

И пусть не думают, что она на это не способна. Она, Шарлотта, вовсе не из тех забитых женщин, способных управляться только с веником и иглой. Она и с ружьем умеет обращаться. И смазать, и почистить, и стреляет – дай бог любому. На последней охоте самого крупного лося подстрелил не кто-то из мужчин, а именно она, Шарлотта Лёвеншёльд.

Если чего-то ей и не хватало, так уж никак не храбрости. Долго не забудут, какую оплеуху она закатила ублюдку на ярмарке, издевавшемуся над лошадью. Вполне мог бы выхватить нож, но она об этом не думала.

Шарлотта продолжала лихорадочно писать.

Возможно, полковница помнит, как она, рискуя своим положением, а если быть честной, то и пропитанием, без спросу взяла любимых лошадей проста – ей до смерти хотелось принять участие в бегах, устроенных сельскими конюхами. На такое мало бы кто решился.

И кто, как не она, нажила себе смертельного врага, отказавшись сидеть рядом с капитаном Хаммарбергом на званом ужине. Просто не могла заставить себя не только вести светскую беседу, но даже сидеть рядом с человеком, разорившим в карточной игре своего ближайшего друга и тем самым подтолкнувшим его в могилу – тот покончил с собой.

Полковница же не думает, что она, Шарлотта, рассказывает все это из пустого хвастовства, хвалиться тут особенно нечем. Но полковница должна понять – если она, Шарлотта, не моргнув, встречает любую опасность, даже если дело ее напрямую не касается, то когда задета ее собственная честь, она не остановится ни перед чем.

Она чувствует, что эта… эта подлая женщина, оклеветавшая и унизившая ее в глазах Карла-Артура, эта «особа», как он ее назвал, настолько низка душой, что отравляет даже воздух, которым дышит. Она сеет вражду, где бы ни появилась, и речи ее опаснее, чем укус гадюки. И уничтожить эту змею – значит сослужить людям хорошую службу, избавить их от опасности.

Она положила ручку и задумалась.

Как только она прочитала записку Карла-Артура, она не сомневалась, что ей делать. Хотела сразу подняться к себе и взять ружье. Снять со стены, зарядить и вскинуть ремень на плечо.

И никто в усадьбе ей бы не помешал – сказала бы, что идет к озеру, посмотреть, не подросли ли утята. Свистнула бы собаку для правдоподобия. А когда из усадьбы ее уже никто не мог видеть, свернула бы в село. Где же, как не там, искать змею, влившую яд в ухо Карла-Артура.

Пошла бы в село, остановилась у дома, где живет эта «особа», вызвала бы на улицу и, как только та откроет дверь, выстрелила бы ей в сердце, не думая и не испытывая угрызений совести.

Если бы она знала, кто из них, из этих деревенских сплетниц, виноват в ее беде, месть бы уже свершилась. Хотя у нее было поползновение поступить, как Карл-Артур: выйти с ружьем и ждать, пока виновная сама выйдет ей навстречу. Но все же решила подождать. Надо знать точно, кто супостатка. Если произойдет ошибка, та останется жить и будет отравлять все вокруг своим смрадным дыханием. При этом пострадает невинный человек, а такого она допустить не может.

А преодолеть себя, пойти во флигель и напрямую спросить Карла-Артура, кто это «особа», которая открыла ему глаза на происки коварной Шарлотты Лёвеншёльд, ничего не даст. Он ни за что не скажет.

Все это не годится, написала она полковнице. Я призову на помощь хитрость. Постараюсь сделать вид, что мне не очень-то и интересно разнюхивать его секреты – придет время, сам все расскажет.

Теперь самое главное – держать себя в руках. Она в отчаянии растерзала букет Шагерстрёма, но потом аккуратно смела рассыпанные по всему полу розовые лепестки и выбросила в мусор. Нашла закатившееся под комод обручальное кольцо, поднялась к себе в комнату и с удивлением обнаружила, что времени всего только полвосьмого утра, так что до завтрака еще есть время.

И села писать письмо.

Что ж… пока это письмо дойдет до Карлстада, все уже будет кончено. Решение принято, твердо и окончательно. Но она даже рада задержке. По крайней мере, можно все объяснить единственному человеку, чьим мнением она по-настоящему дорожит. Единственной подруге, подруге, заменившей ей мать.

Она перечитала письмо. Все ясно, никаких недоговорок. Полковница поймет, что она невинна, что ее обвиняют в грехах, которые она не совершала. Полковница поймет, что у нее есть право на месть.

Все так… Шарлотта перечитала письмо еще раз и вдруг осознала, что в своих попытках доказать свою невинность свалила всю вину на Карла-Артура.

Она читала написанные ею же строки, вскакивала, в ужасе бегала по комнатке и опять читала. Что она делает! Пытается восстановить родителей против собственного сына?

Только что она предупреждала его, что он может навлечь на себя гнев родителей, а теперь сама… что она делает?!

Оправдывает и возвышает себя за его счет… ну да, Шарлотта Лёвеншёльд выше всякой критики, мужественная и решительная девушка, вставшая на защиту своей чести, а он… если кто-то, кто не знаком с Карлом-Артуром, прочитает ее письмо, подумает, что имеет дело с фанатиком. Не просто с фанатиком, а с рехнувшимся фанатиком.

Если кто и рехнулся, то она сама. Послать такое письмо матери!

Неужели она хочет причинить любимой, хоть и несостоявшейся свекрови такое горе? Забыла, что ли, как снисходительна и ласкова была полковница с первого же дня их знакомства! Как понимала малейшее ее душевное движение, как заботилась о ней? Как о родной дочери. Это не фигура речи. Именно так – как о родной дочери.

И что же? Получается, она, Шарлотта, забыла о таком само собой разумеющемся чувстве, как милосердие?

Она сложила исписанные листки – получилась довольно толстая стопка. С трудом разорвала пополам, бросила в печь и села писать заново.

Теперь она решила взять всю вину на себя и оправдать Карла-Артура.

Он, оказывается, поступил правильно. Он решил совершить подвиг веры в этом мире, а ей остается только поддерживать его и защищать от превратностей жизни.

Он оставил ее, но ее любовь никуда не делась. Она будет продолжать ему помогать.

«Пусть моя дорогая свекровь не думает обо мне плохо…»

Дальше дело не шло. Что она может написать? Врать она не умеет, а приукрашивать правду – та же ложь.

Из задумчивости ее вывел звон колокольчика – звонили к завтраку.

Решение пришло внезапно. Она запечатала лист с одной-единственной строкой, спустилась вниз, положила в почтовый ящик у калитки и пошла в столовую.

И тут же подумала, что ей вовсе не надо стараться выяснить, кто эта загадочная «особа», которая настроила против нее Карла-Артура. Если она берет вину на себя, зачем мстить кому-то еще?

На седьмом небе

I

Завтрак в пасторской усадьбе обычно проходил весело, куда веселее, чем обед и ужин.

Свежие крутые яйца, хлеб с маслом, каша со взбитыми сливками, а под конец – кофе, куда можно макать только что испеченные крендельки – предмет зависти всего прихода. Выспавшиеся хозяева, несмотря на возраст, вели себя, как подростки. Старческая немощь проявится позже, ближе к полудню, а по утрам они наравне со всеми смеялись, шутили, были бодры и веселы.

Но не в это утро. Настроение за столом царило мрачное – старики дулись и на Шарлотту, и на Карла-Артура. Шарлотта попала в немилость из-за дерзкого отказа Шагерстрёму, а пастор-адъюнкт вообще неизвестно где прогулял весь день – не явился ни к обеду, ни к ужину, никому ничего не сказав.

Шарлотта прибежала в столовую последней, и тут же последовало строгое замечание пасторши:

– Ты же не собираешься сесть за стол с такими руками? Шарлотта посмотрела на перепачканные чернилами пальцы и засмеялась:

– Нет, конечно. Не собираюсь. Тетушка совершенно права – прошу помиловать.

Она убежала и через пару минут вернулась с чистыми руками, судя по всему нисколько не обидевшись на довольно унизительное замечание, сделанное к тому же в присутствии жениха.

Пасторша уставилась на нее испытующе. Интересно, что это с ней? То шипит, как змея, то воркует, как голубка. Не поймешь их, молодых.

Карл-Артур поспешил принести извинения – дескать, пошел погулять, прилег отдохнуть на полянке, задремал, а когда проснулся, с удивлением обнаружил, что проспал и обед, и ужин.

Пасторша кивнула с одобрением – бывает.

– А почему поскромничал? Тебе бы собрали что-нибудь поесть и после ужина.

– Вы очень добры, тетушка Регина.

– Теперь ешь за двоих, наверстывай вчерашнее.

– Нет-нет, дорогая тетушка, голодным я не остался. По дороге домой зашел к органисту, и фру Сундлер любезно предложила меня накормить.

Шарлотта шумно вдохнула. Карл-Артур посмотрел на нее и покраснел как рак. Какой он идиот – не надо было упоминать имени фру Сундлер. Теперь Шарлотта сразу поймет, кто обвинил ее в предательстве и корысти, и вполне может устроить скандал.

Но Шарлотта сидела как ни в чем не бывало, ни одна черточка не дрогнула. Безмятежно спокойна. Если бы он не знал, сколько коварства скрывается за этим мраморным лобиком, сказал бы, что лицо ее светится каким-то внутренним, чуть ли не небесным светом.

А в душе у Шарлотты и в самом деле происходило что-то странное.

Впрочем, почему странное? Каждый из нас испытал нечто подобное. Чувство выполненного долга, тяжелого и обременительного долга. Например, когда мы добровольно отказываемся от чего-то, что могло бы скрасить нашу жизнь. Скорее всего, в первые мгновения мы впадем в отчаяние, у нас нет никакой уверенности, что мы поступили правильно, нам начинает казаться, что наш благородный поступок ничего не принесет, кроме уныния и тоски, хорошо, если не пожизненной. И вдруг замечаем, как радостно дрогнуло и забилось сердце, как душу заполняют радость и удовлетворение. Словно чудесная сила приподнимает нас над обычным, будничным «я» – и становятся совершенно безразличны предстоящие тяготы и невзгоды. Безразличны, а главное, не важны. Потому что приходит убеждение: отныне мы пойдем по жизни с высоко поднятой головой, и ничто не нарушит переполняющее нас счастье верного выбора.

Что-то подобное происходило и с Шарлоттой. Чувство обиды, гнев, жажда мести, оскорбленная гордость, погубленная любовь – все отступило, осталась только душевная радость высокой жертвы, принесенной ради любимого.

В эти секунды в душе ее не было ничего, кроме кротости и нежного понимания. Все люди казались достойными восхищения и любви, и ей казалось, что, если бы это было возможно, она любила бы их еще сильнее.

Она посмотрела на проста Форсиуса – небольшого роста, с непомерно высоким из-за лысины лбом и маленькими живыми глазками. Больше похож на профессора, чем на священника. Ничего удивительного – он получил университетское образование. Прост родился еще в прошлом веке, когда у всех на языке был великий Карл фон Линней, успел побывать профессором ботаники в Лунде, но потом его пригласили занять место проста в приходе Креста Господня, и он, поразмыслив, предложение принял. Душеспасением в приходе с незапамятных времен ведали пасторы из семьи Форсиус; должность передавалась по наследству от отца к сыну. И поскольку Петрус Форсиус в роду был последним, бросил цветочки и стебельки на произвол судьбы и переехал в семейный приход.

Все это Шарлотта знала и раньше, но только сейчас до нее дошло, какую жертву принес этот высохший старичок, когда ему пришлось оставить любимую работу. Пастор из него получился замечательный. Чему удивляться – в его сосудах бежала кровь нескольких поколений священнослужителей. Но по каким-то почти незаметным признакам Шарлотта догадывалась, что он до сих пор тоскует по своей ботанике. Тоскует, потому что ему не дали заниматься тем, что он считал делом своей жизни.

Когда в церкви появился пастор-адъюнкт, старый прост понемногу вернулся к прежним занятиям: бродил по окрестностям, собирал и классифицировал растения, создавал многочисленные гербарии. Но, разумеется, приход на произвол судьбы не бросил. Самой главной его заботой было поддерживать мир и покой, не допускать взаимных обид и затаенной ненависти, он старался вырвать с корнем малейшие поводы для раздора. Именно поэтому его так огорчила вчерашняя дерзкая выходка Шарлотты – надо же, сказать такое уважаемому и достойному человеку! «Как у вас язык поворачивается»… вот в чем причина плохого настроения… Конечно же! А вчера-то она решила, что пастор просто струсил или, еще того хуже, его ослепило богатство Шагерстрёма.

Вчера она была совсем другой Шарлоттой.

Она перевела глаза на пасторшу. Крупная, костистая женщина без малейшего следа женской привлекательности. Она почти одного возраста с мужем, но расчесанные на прямой пробор волосы никак не хотят седеть. Она прячет их под большим тюлевым чепцом, закрывающим не только уши, но и добрую половину лица. Шарлотте как-то пришло в голову, что она прячет лицо нарочно, потому что показывать-то особенно нечего. Что показывать? Глаза – как перечные зерна, тупой нос с вечно раздутыми ноздрями, вылезшие брови, большой рот. Можно еще угадать под чепцом широкие скулы.

Выглядит очень сурово, но как бы она ни была строга с прислугой, строже всех она к самой себе. Никогда не позволяет себе отдыхать. В приходе шутят – нет хуже каторги, чем служить телом пасторши Форсиус. Обычные женские занятия – вышивка или плетение кружев – ее не устраивали. Она искала работу потяжелее и только тогда считала свой долг выполненным. За всю свою жизнь пасторша не прочитала ни одной книги, кроме Библии, ни разу не присела побренчать на клавикордах – считала эти занятия бесполезными и греховными.

Шарлотта считала такое фанатичное пристрастие к труду глуповатым, но сегодня оно ее почему-то восхищало. Подумать только: эта старуха, несмотря на возраст, совершенно себя не жалеет, работает и работает, старается приносить другим пользу. Разве в этом нет особой красоты – постоянно работать, постоянно наводить порядок в большом и малом, ничего не требуя взамен, разве что моля Бога, чтобы работа не кончалась.

И она вовсе не была занудой. С ее особым чувством юмора она подмечала смешное там, где другие ничего смешного не видели, и шутила так, что окружающие кисли от смеха.

Пасторша продолжила разговор о фру Сундлер. Карл-Артур объяснил: он посчитал удобным к ней зайти, потому что она была дочерью старого друга семьи, Мальвины Спаак.

– Как же, как же… – Пасторша, похоже, знала всех и каждого в Вермланде, особенно тех, кто хоть на что-то годился. – Мальвина Спаак была очень хорошая, честная и трудолюбивая женщина.

– А вам не кажется, что дочь ничем не хуже матери?

– Ну-ну… ничего плохого сказать не могу, дом она содержит, но, боюсь, немного того. – Пасторша покрутила пальцем у виска. – Немного не в себе.

– Не в себе? – удивился Карл-Артур.

– Ну да… не в себе. Люди ее недолюбливают. Я как-то заговорила с ней, жалко стало… и знаешь, Карл-Артур, что она мне сказала на прощание? Завела глазенки и чуть что не спела: «А тетушка Регина видела когда-нибудь серебряные облака с золотой каемкой?» Так и заявила. Что сказать хотела? Понять невозможно.

Пока пасторша рассказывала, у нее начали дергаться уголки рта. Ей казалось до крайности комичным, что кто-то спрашивает – и не кого-нибудь, а ее, пасторшу Регину Форсиус! Подумать только, спрашивает, не видела ли она случайно серебряные облака с золотой каймой. Надо же! Что тут ответишь? Нет, случайно не видела…

Простинна изо всех сил старалась удержать смех – постановила для себя, что после вчерашних выходок надо держаться с молодыми сурово и строго. Шарлотта с умилением наблюдала за этой неравной борьбой. Глаза пасторши превратились в щелочки. Она плотно сжала губы в последней попытке, но в конце концов прыснула и захохотала.

И все засмеялись тоже – настолько заразителен был ее смех. Она останавливалась на секунду набрать воздуха и опять принималась хохотать.

Как интересно, подумала Шарлотта. Достаточно пасторше засмеяться, и никто уже не замечает, что она стара и некрасива. Не каждому удается сохранить в душе такой запас веселья до старости.

II

Сразу после завтрака, не успел Карл-Артур отправиться по своим делам, пасторша сообщила Шарлотте новость: прост собрался нанести визит в Большой Шёторп. Несмотря на восторженное, почти экстатическое состояние, Шарлотта почувствовала укол тревоги. Не послужит ли этот визит подтверждением опасений Карла-Артура? Бывшая невеста старается от него избавиться и поскорее выйти замуж за богатого Шагерстрёма – вот и доказательство. Но сразу успокоилась. Она была на седьмом небе от охватившего ее за завтраком покоя и умиротворения, и вряд ли такая мелочь могла этот покой поколебать. Пусть будет, как будет. Какое это имеет значение?

Ровно в половине одиннадцатого к крыльцу подали крытый экипаж. Серые норвежские лошади с черными гривами и хвостами, статный кучер в черной, сидящей, как как на мраморной статуе, ливрее – стыдиться нечего. Положа руку на сердце, лошади слегка перекормлены, но тут уж вина самого Петруса Форсиуса: уж очень любил он своих лошадок. Да и сегодня сомневался – запрягать пару или взять легкую коляску, которую и один жеребчик потянет?

Пасторша и Шарлотта собирались на кофе к жене аптекаря Гроберга по случаю ее именин, а поскольку деревня была по пути, пастор предложил их подбросить.

Не успели они выехать за ворота, Шарлотта повернулась к пастору так, будто ее только что осенила важная мысль:

– Патрон Шагерстрём нынче утром прислал мне букет роз, очень красивый. Очень рано принесли, вы с тетушкой Региной еще не вставали. Если дядюшка посчитает уместным, пусть поблагодарит его.

Можете себе представить удивление и радость стариков! Слава Господу, Шагерстрём не обиделся на дерзость Шарлотты. А ведь мог бы и обидеться. Но нет, не обиделся. Мир в приходе не нарушен.

– Что же ты раньше не сказала? – удивилась пасторша. – Странно как-то все стало в этом мире.

Удивилась – и сразу растаяла. Кто принес букет? Красиво ли подобран? Не было ли записки? И еще десяток подобных вопросов. Даже поинтересовалась, попадались ли бутоны и сколько.

А прост только кивнул и пообещал передать Шагерстрёму ее благодарность. Шарлотта с удивлением наблюдала, как он на глазах выпрямляется, как разглаживаются морщины – опасность миновала.

Шарлотта на секунду усомнилась – не совершила ли она еще какую-то ошибку? Не допустила ли очередную неосторожность? Но в это утро ее так и подмывало сделать всех счастливыми. Все вокруг должны быть счастливы. Тогда можно и успокоиться.

На околице кучер придержал лошадей. Ни один из пассажиров даже не догадывался, что остановились они как раз на том самом месте, где накануне Карл-Артур встретил красивую коробейницу. Шарлотта выпрыгнула из коляски, за ней, покряхтывая, выбралась пасторша.

Шарлотта, когда ей случалось бывать в селе, всегда просила остановиться именно тут. Вид замечательный: центральная и притягивающая глаз часть пейзажа – небольшое, но очень красивое озеро, – отсюда было видно гораздо лучше, чем из окна усадьбы. Даже отрицать нечего. И понятно почему – усадьба выстроена в низине. А здесь озеро с его на удивление разнообразными берегами как на ладони. С западной стороны, где они сейчас остановились, тянутся сплошные поля. Земля в этом краю очень плодородная, иначе не объяснишь множество разбросанных тут и там хуторов. На северном берегу – пасторская усадьба, там тоже поля, а рядом с усадьбой, всего в двухстах метрах, проходит проложенный в лиственном лесу почтовый тракт. Рядом течет довольно бурная речка, а прямо в гуще леса виднеются черные крыши и высокие дымовые трубы. Там добывают и перерабатывают железную руду, что приносит краю не меньший, а то и больший доход, чем сельское хозяйство.

А вот на юге полей нет. Только низкие, густо поросшие лесом холмы. И так бы и остался этот лес диким и однообразным, если бы одному из богатых заводчиков не взбрела в голову идея построить свое поместье прямо в лесу, на склоне холма. И новый дом удачно вписался в пейзаж. Видимо, архитектор знал свое дело: разбил парк так, что дом смотрелся как старинный замок, окруженный стенами и башенками по углам. И не сразу поймешь, что это всего лишь оптический обман. Обман, не обман, но этот призрачный замок стал настоящей жемчужиной, и все уже забыли, как скучен и неуютен был край без этого примечательного дома.

Каждый, кто останавливался в этом месте, обращал на него внимание. Каждый, но не Шарлотта. Шарлотта в этот день жила в другом мире. Если читатель позволит мне такое выражение – на седьмом небе. В этот день она жила именно на седьмом небе – сколько ни пытайся, другого определения не найти – и не удостоила лесной замок даже мимолетным взглядом. А вот старая пасторша, которая никогда особенно не интересовалась окружающим пейзажем, стояла долго и многословно восхваляла архитектурное чудо.

– Ты только посмотри! – воскликнула она. – Говорят, Большой Шёторп побольше, а может, и покрасивее. И знаешь – что? Знала бы я, что кто-то, кого я люблю, живет в таком доме, лопнула бы от счастья.

И больше не сказала ни слова. Сложила молитвенно морщинистые руки и горестно покачала головой.

Смысл этой молитвы разгадать нетрудно, особенно Шарлотте.

– Совершенно верно, тетушка, – притворно поддакнула она. – Что может быть лучше – сидеть, как сова, в лесу и никого не видеть. И ничего вокруг. Кроме леса, конечно. Куда лучше, чем жить у почтовой дороги, как мы, несчастные-разнесчастные.

Пасторша поняла ответный намек, засмеялась и погрозила ей пальцем – в те редкие минуты, когда старушка не возилась по хозяйству, лучшим развлечением для нее было сидеть у окна и смотреть на проезжающие экипажи.

Пасторша взяла Шарлотту за руку, и они двинулись вдоль сельской улицы, застроенной довольно большими, похожими на загородные усадьбы домами. Маленькие хижины встречались только ближе к околице, и то теснились на склонах и с улицы были почти не заметны. Старая, давным-давно срубленная деревянная церковь, с высокой башней, вонзающейся в небо, как шило. А дальше вдоль улицы: суд, приходский совет, дом доктора, дом судьи, стоящий почему-то в глубине. Пара фермерских усадеб и, наконец, аптека, которая почти перегораживала улицу, словно намекая: без микстур и декоктов[22]22
  Декокт – лекарственный отвар.


[Закрыть] дальше ни ногой. Все говорило о том, что село не только процветает и благоденствует, но и идет в ногу со временем. Жители внимательны к переменам и озабочены, чтобы несильно отстать от века.

Пасторша и Шарлотта шли рука об руку, поглядывали друг на друга и молчаливо благодарили Бога, что им не выпала участь здесь жить. Справа соседи, слева соседи, куда ни ткнись – соседи; высунешь нос на улицу – предмет для разговоров на полдня: куда это она лыжи навострила? Каждый раз, когда им надо было по каким-то делам в село, они, не успев захлопнуть за собой калитку, начинали тосковать по родной усадьбе, где ты сам себе хозяин. И согласились, что и та, и другая чувствуют себя не в своей тарелке, пока не покажутся вековые липы, несущие караул вдоль аллеи в пасторской усадьбе.

Они вошли в дом аптекаря – видно, немного опоздали. Уже поднимаясь по скрипучей деревянной лестнице, услышали сверху неумолчный гул, словно туда притащили несколько пчелиных ульев.

– Что это они? – удивилась пасторша. – Гляди, как раскудахтались… видно, случилось что.

Шарлотта остановилась как вкопанная.

До нее только сейчас дошло, что все события вчерашнего дня уже стали предметом обсуждения в селе. Сватовство Шагерстрёма, разорванная помолвка с Карлом-Артуром, его дурацкое предложение деревенской разносчице из Даларны… именно об этом они там и судачат. Наверняка насплетничала та самая жена органиста. Нашел кому довериться.

Но ей даже в голову не пришла мысль – ведь можно повернуться и уйти. Ну нет, как бы не так. Стушеваться перед сворой деревенских сплетниц? Никогда! Даже в обычный день, не такой, как сегодня. Сегодня – читатель, надеюсь, помнит, – сегодня она парит на облаке собственного благородства.

Не успели перешагнуть порог, в большой комнате, где собрались гости именинницы, разговор стих. Только пожилая дама, увлеченно рассказывающая что-то своей соседке, подняла указательный палец:

– Чего только не увидишь в теперешние времена!

Наверное, не ожидали, что женщины из пасторской усадьбы решатся прийти. После такого-то скандала!

Аптекарша после секундного замешательства поторопилась встретить новых гостей. Напомним, пасторша ни сном ни духом не ведала, что произошло между Карлом-Артуром и Шарлоттой. Она ничего не замечала. Несмотря на возраст и грубое сложение, фру Форсиус сохранила почти девичью гибкость и изобразила для высокого собрания такой глубокий и элегантный книксен, что какая-нибудь столичная балерина ногти бы изгрызла от зависти. Настоящий театральный книксен. Потом обошла комнату и поздоровалась со всеми, каждый раз с книксеном. Не таким глубоким, как первый, предназначенный для всех присутствующих, но не менее изящным. Шарлотта ясно чувствовала плохо скрытую неприязнь, но ее, на седьмом-то небе, это совершенно не волновало. Она тоже сделала книксен – правда, не такой глубокий, как Регина Форсиус. О, эти книксены пасторши Регины Форсиус! Во всем Вермланде не найдешь, кто делал бы такие книксены.

Очень скоро Шарлотта обратила внимание: дамы ее избегают. Она взяла чашку кофе, подошла к окну и села. Напротив стоял еще один стул, пустой, но никто к нему даже не приблизился. И после кофе – то же самое; дамы, как по команде, достали из сумок и ридикюлей вышивки и недоплетенные кружева. Разговор продолжился, то и дело возникали новые темы для беседы, а стул рядом с ней по-прежнему пустовал.

Ее словно бы не замечали.

В другом углу сидели несколько дам и о чем-то секретничали. Сдвинули головы так, что накрахмаленные чепцы цеплялись друг за друга с неприятным скрипом. Они разговаривали шепотом, но время от времени прорывались все те же восклицания: «Ну и времена, чего только не увидишь…»

Захлебываясь, пересказывают друг другу, как она отказала Шагерстрёму, а потом пожалела, что отказала, и давай оскорблять жениха, чтобы тот сгоряча освободил ее от помолвки. Подумайте, какое коварство! То есть что получается? Получается, он во всем и виноват, бедняга. Про нее-то никто не скажет, что она отшила бедного жениха, чтобы выйти замуж за богача и стать хозяйкой Большого Шёторпа. Так бы и было, если не проницательность жены органиста, разгадавшей ее подлые намерения.

Шарлотта молчала, прислушиваясь к нестройному бормотанию. Могла бы и не прислушиваться – все равно ни слова не различить. Но даже если бы и различила – ей ни на секунду не пришло бы в голову, что можно встать и оправдаться. Защитить себя от клеветы. Необычный экстаз, охвативший ее за завтраком, достиг апогея. Она и в самом деле была на седьмом небе, высоко-высоко над облаками, и земные дела ее не трогали. Она выше земных дел.

Если бы она не защитила Карла-Артура, сейчас перемывали бы косточки ему, а не ей. «Ты слышала, сестричка? Молодой Экенстедт разорвал помолку! Ну и дела творятся! Ну и времена! Совсем спятил – побежал как оглашенный и посватался к первой встречной! Это что, по-вашему, пастор? И зачем нам такой пастор? Подумать страшно, что скажет епископ».

И она была искренне рада, что все обрушилось на нее. Оказывается, высшее счастье – в самоотречении и самопожертвовании.

Из блаженного состояния ее вывела подошедшая бледная и очень худая женщина небольшого роста.

Ее сестра, Мария-Луиза Лёвеншёльд, жена доктора Ромелиуса, на десять лет старше Шарлотты. У нее шесть детей и запойный муж. Особой близости между ними никогда не было.

Мария-Луиза не сказала ни слова – села на стул рядом и продолжила вязать детский носок. Но выражение лица решительное – она знала, что делала, когда села рядом с Шарлоттой.

Так и сидели, две родные сестры. До них донеслось знакомое шипение: «Ну и времена…»

Сестра кивнула на Тею Сундлер. Та перешептывалась с пасторшей.

– Теперь и тетушка Регина знает.

Шарлотта непроизвольно привстала со стула, но тут же села опять.

– Послушай, Мария-Луиза… – подавив свой порыв, сказала она после паузы. – Что там было с этой Мальвиной Спаак? Кто-то что-то нагадал, какое-то предсказание… что с ней было?

– Не знаю… я тоже не помню, в чем там дело. Помню, шептались о каком-то проклятии рода Лёвеншёльдов.

– А ты не можешь разузнать поподробнее?

– Могу, конечно. У меня где-то записано… правда, нас это не касается. Только тех Лёвеншёльдов, из Хедебю.

– Заранее спасибо, – сказала Шарлотта, и вновь наступило молчание.

Наконец у докторши Ромелиус кончилось терпение. Она наклонилась к Шарлотте.

– Я все понимаю, – прошептала она. – Ты выгораживаешь Карла-Артура. Я-то понимаю, как было дело. Могу им рассказать.

– Ни за что! – шепотом крикнула Шарлотта. Глаза ее округлились от ужаса. – Какая разница, что будет со мной? Карл-Артур… он так талантлив!

Удивительно, но сестра поняла ее с полуслова. Она тоже до сих пор любила своего мужа, хотя и была несчастна из-за его беспробудного пьянства. Верила, что настанет момент – и он станет великим доктором. Он и так великий доктор, но спиртное мешает ему проявить себя во всем блеске.

Посчитав, что именины отпраздновали достойно, гостьи начали расходиться. В прихожей жена органиста поспешила подать пасторше капот и завязать ей бант на шляпке.