Текст книги "Рассеивая сумрак. Раб и меч"

Глава 97
Воспоминания о Сонии

Это чувство. Будто ты тонешь, уходишь на самое дно. Волны накрывают тебя с головой, но ты не сопротивляешься; выбившись из сил после долгой борьбы, ты просто тонешь, находя в этом успокоение.

Ты уходишь на самое дно. Через толщу воды слышишь чужие голоса, наблюдаешь за ними, но больше не участвуешь в этом диалоге. Ты словно попал на картину, твою историю будто бы вывели чернилами на глиняной вазе. Ты больше не часть представления, повествующего о твоей жизни.

Это то, что чувствовал Нуска с момента, как оказался в Сонии. И это чувство достигало своего апогея именно здесь, во дворце.

Клеймо на спине на всю оставшуюся жизнь. Раб.

– Тело раба принадлежит господину.

Свист бича. Удар. Стон.

– Мысли раба принадлежат господину.

Свист. Удар. Стон.

– Чувства раба принадлежат господину.

Удар. Тишина.

– Единственное предназначение раба – это радовать своего господина.

Истощённый Нуска, уткнувшись лицом в мраморную плиту, ползал в луже своей крови. Его тело всё ещё не восстановилось после этого подобия плавания, а желудок, казалось, прилип к спине. Рёбра болезненно скребли по полу, а спина горела огнём.

Хуже всего, что он не понимал ни слова из того, что говорил ему дворцовый прислужник. И тот, видимо, осознав это, отвлёкся от истязания Нуски, чтобы отойти посовещаться, а затем вернуться и ехидно бросить лекарю вместе с ударом бича:

– Wardu[7]7
  Wardu – «раб» на скиданском.


[Закрыть].

Нуска плохо помнил, кем он был в Скидане, но знал, что слова этого мужчины, лишённого даже капли дэ, ложь. Нуска не должен быть здесь и не должен это терпеть, но у него не было никаких сил, чтобы воспротивиться обыкновенному человеку. Дэ Нуски была истощена вместе с телом, а восстанавливалась вдали от Скидана очень медленно. Да и, честно говоря, он бы лучше потратил силы на излечение своей спины, чем на попытку бегства. Потому что с такими ранами не то что не переживёшь дорогу домой – не поднимешься.

Боль преследовала его изо дня в день. Она стала спутником Нуски, почти другом. Только она напоминала ему о том, что он ещё жив.

Камера. Истязания. Свист бича, невыносимая боль вдоль хребта. Короткий сон, безвкусная пища. Ночной холод.

О месяце, проведённом в камере, Нуска помнил только это. В его голове лишь чётко отпечатался вопрос: «Зачем они это делают?»

Но, кажется, спустя этот долгий месяц прислужник догадался, что выкупленный раб так и не понимает ни одного его слова, и подозвал к себе стражника. И тот с ощутимым акцентом начал переводить:

– Сэдеть.

Нуска, который через пелену боли не сразу смог осознать, что с ним говорят на родном языке, успел получить ещё несколько ударов, прежде чем команда прозвучала снова:

– Сэдеть.

Превозмогая боль и головокружение, Нуска сел, поджав под себя ноги.

Удара не последовало.

– Вастань.

Нуска нахмурился, но, дрожа, поднялся.

– Опят сэдеть.

И Нуска вновь повалился на колени.

Прислужник, подобно назойливой пчеле, что-то жужжал на сонийском, стражник ему отвечал.

А затем Нуске сообщили:

– Черезе дени будэти игры. Готовиси.

Когда Нуска кивнул, его отпустили. Счастье его было неописуемо. Как дурачок, он ещё долго улыбался, оказавшись в камере. Поджав колени к груди, он обнимал себя, покачивался из стороны в сторону и медленно залечивал открывшиеся раны.

С ним попытались заговорить сокамерники, лица которых показались лекарю обеспокоенными, но без толку: Нуска не знал сонийского, однако на всякий случай запомнил, как будут звучать на нём «сидеть» и «встань».

Следующим утром его облили горячей водой, а затем оттёрли от засохшей грязи и крови. Нуска догадывался, что его к чему-то готовят, но всё равно был рад избавиться от запаха, который сопровождал его весь месяц. Одежды Нуски сожгли, а затем подали ему белоснежную тунику и сандалии, что уже было намного лучше рваного тряпья, которое лекарь носил с момента, как сошёл с корабля.

После полутьмы темницы дневной свет ослепил Нуску, а гул толпы оглушил до головной боли. У Нуски возникло ощущение, будто он хорошенько приложился обо что-то головой, ведь ни видеть, ни слышать он не мог на протяжении часа.

Видимо, стражники знали об этой особенности заключённых и Нуску не трогали. Лишь когда он стал вертеть головой, с изумлением оглядывая огромный амфитеатр и сотни собравшихся на трибунах людей, его за шиворот стащили с лавки и потащили вниз, к арене.

Пока они спускались и шли по подземному ходу, стражники переговаривались на певучем сонийском. Нуска мог слышать только их голоса, чувствовать сырость и влагу. В его голове было совершенно пусто, ни мысли, ни воспоминания не беспокоили лекаря.

Нуску выволокли на арену. Он не понимал, что кричала толпа. Лишь звезда, обжигая голову и спину, звала его скорее укрыться в тени. Повинуясь её желанию, Нуска обернулся, но увидел, как двое стражников преградили ему выход. Вряд ли он, оголодавший, измождённый и безоружный, сможет прорваться через этих громил в блестящих доспехах. Вряд ли он хоть что-то может сделать со своим положением.

А в чужой стране, так далеко от дома… никто не придёт к нему на помощь.

С другой стороны арены из тьмы тоннеля выглянула страшная косматая морда. Что-то кошачье угадывалось в походке и повадках этого зверя, разве что размером он был не меньше волчака. Палевая шерсть, золотистая грива и толстые огромные клыки, которые обнажились, стоило зверю выйти на свет.

Нуска ни разу в жизни не видел подобных созданий, однако с трибун постоянно выкрикивали «пазузу». В нос ударила терпкая огненная дэ.

«Я встречал когда-то упоминание о них, но в моей голове сейчас сплошная каша… Blathien. Ничего не могу вспомнить. Судя по дэ, это священный зверь… Но зачем и меня, и его вывели на арену? Все эти люди ждут… когда мы сразимся? Но ведь я совсем ослаб, а эта зверина лоснится на зависть знатным hve в Скидане».

Человек и зверь застыли на круглой, как яблоко, арене. По мере того как пазузу принюхивался, приближаясь, у Нуски в голове начинал твориться всё больший хаос. Там по кругу повторялась лишь одна мысль: «Никто тебя не спасёт. Либо ты сделаешь это сам, либо умрёшь».

В детстве его оберегало племя. Мать, старейшина, а Мишра вытащила его из рук hain`ha. Затем его оберегал отец. Когда тот окончательно тронулся умом, за Нуской приглядывал соседский мальчик, Вьен. Он сопровождал Нуску и не давал его в обиду.

Вместе с Вьеном Нуска отправился из заражённой Хаваны в столицу. Они проделали долгий путь, а потом выживали в трущобах. Но Нуске всё ещё было на кого положиться.

Самостоятельно он прожил недолго. Вскоре после ухода из семьи его под своё крыло забрал эрд.

Нуска всегда был под чьей-то защитой. Но сегодня… его детство кончено.

Он как выброшенная на берег одинокая и пустая ракушка. И всё, что он может, – это не дать себя раздавить.

Страх сковал сначала мысли Нуски, а затем его тело. Он не мог пошевелиться, не мог сдвинуться с места. По его мышцам растекалось бессилие, а руки от напряжения дрожали. Он не представлял, что может противопоставить этому зверю. Он не видел ни одного варианта, как он голыми руками может придушить зверя выше, шире и тяжелее скира. Это было невозможно, это действительно было невозможно.

На что рассчитывали зрители? Насладиться зрелищной трапезой этого людоеда? Неужели хоть кто-то здесь верил, что у этого мальчишки, который занёс одну ногу над бездной, получится перелететь на противоположный утёс?

Однако зрители не выглядели скучающими или отчаявшимися. Стоило Нуске поднять голову и посмотреть на трибуны, как зрители начали хлопать в ладоши и подбадривать его, выкрикивая: Skidanes! Skidanes!

«Они верят в меня, потому что я скиданец? Но разве они не чувствуют, что во мне совсем не осталось дэ?»

Вдруг послышался голос из-за спины, совсем рядом. Нуска сумел расслышать:

– Shuhadaku[8]8
  Shuhadaku – «меч» на скиданском.


[Закрыть].

Нуска обернулся и пристально посмотрел на стражника. Это был тот самый, который немного понимал скиданский. Он коснулся меча на своём поясе, потряс им и настойчивее повторил:

– Shuhadaku.

Нуска сглотнул. Вместо того чтобы приободриться, он почувствовал лишь разрастающийся внутри холод. Видимо, все присутствующие рассчитывали на то, что у Нуски есть оружие дэ. Призвать его материальную часть не было проблемой даже в плачевном состоянии, но… У Нуски не было оружия. У него была лишь вскипающая в голове каша из обрывков воспоминаний, ни одно из которых он не мог бы назвать действительно счастливым.

Пазузу наконец заметил свою добычу. Он остановился, втянул ноздрями воздух, а затем вздыбил шерсть, склонил голову к земле и оскалился. Его огромный хвост, подобно кнуту, покачивался из стороны в сторону, что заставило Нуску испытать ещё один приступ страха.

Вместо того чтобы вступить в схватку, спрятаться или убежать, Нуска просто зажмурился. Он боялся открыть глаза и увидеть клыкастую пасть зверя. Он боялся открыть глаза и вновь увидеть свою тёмную камеру, почувствовать очередной удар бича, разглядеть в расплывшейся по полу луже своё искривлённое и измождённое лицо, проредившиеся волосы, облепленные кожей скулы и потрескавшиеся губы. Лицо невольника.

Нуска пережил многое, но он никогда не проходил через это в одиночку. И сейчас, когда он слышал гул толпы и тяжёлые шаги пазузу, чувствовал распространяющийся по земле жар огненной дэ, он мечтал о том, чтобы его спасли. Чтобы кто-то остановил расправу, чтобы кто-то забрал его из Сонии и увёз далеко-далеко, чтобы ему подали руку, накормили и согрели холодной, пробирающей до стука зубов ночью… Но никто так и не появился. Ни за весь этот месяц, ни сейчас.

Пазузу зарычал, а Нуска услышал свист ветра. Повинуясь инстинктам, лекарь уклонился и перекатился по песку. В глазах потемнело, от первого же усилия стала наваливаться усталость…

Нуска всё ещё не открывал глаз. Вслепую он уклонялся интуитивно; его тело, которое не желало прощаться с жизнью, чувствовало приближение огненной дэ и заставляло Нуску раз за разом перекатываться по песку, уворачиваясь от клыков и когтей.

В какой-то момент Нуска понял, что этот зверь не такой уж и быстрый. Наоборот, он довольно неповоротливый. Видимо, привыкнув к жизни в клетке и куску мяса из рук человека, он обленился. Его инстинкты притупились, а жажда крови сошла на нет.

Но Нуска боялся открывать глаза. Он боялся встать и вступить в схватку. Ведь у него не было ничего, кроме двух жилистых, истощённых мореплаванием рук…

Его положение безнадёжно. Его никто не спасёт. О нём даже никто не вспомнит. Он маленькая бесполезная блоха, которую заставили противостоять исчадию бездны.

Кар-кар.

Нуска нахмурился.

Кар-кар!

Какая-то птица, видимо, ворон, пролетев над головой, больно клюнула Нуску прямо в темя. Он ойкнул, потёр голову и машинально распахнул глаза.

Чёрная птица, которая казалась такой маленькой, напала на огромного пазузу. Она пикировала ему на голову, клевала, пока не достигла своей цели – длинными когтями ворон располосовал ревущему пазузу морду. Горячая кровь стекала на глаза зверя, ослепляя его.

Нуска сглотнул, а затем, покачиваясь, приподнялся.

Ворон не боялся пазузу. Он атаковал и пытался защитить Нуску ценой своей жизни.

Нуска помотал головой, хлопнул себя по щекам и нахмурился.

Сейчас он не сурии, он не способен воспользоваться дэ, но он всё ещё человек. Он тоже может дать отпор.

Победить… Может ли он победить?

Нуска на это не надеялся, но… Кулаки его сжались, он отступил на несколько шагов. Пазузу, ориентируясь только на слух, повернул голову в его сторону и сократил дистанцию. Зверь не был слеп, но видел теперь намного хуже. У Нуски появился маленький шанс выжить.

Если он не может победить, значит, надо попытаться сбежать.

И Нуска бросился к трибунам. Но сколько раз он ни пытался подпрыгнуть, чтобы ухватиться за нижнюю ступеньку, столько же раз падал на песок. Толпа забушевала и начала свистеть – видимо, они не были довольны представлением. Однако Нуска, не заботясь об этом, бросился к противоположному выходу с арены, откуда ранее появился пазузу, но и там его встретили вооружённые пиками стражники. Они покачали головами, а оружием преградили выход.

Нуска сглотнул. Пот ручьём тёк по спине. Обернувшись, лекарь в последний момент успел увернуться от прыжка зверя. Тот одним махом преодолел расстояние в десять шагов… Нет, против этого монстра не выстоять.

Как только Нуска поднялся, пазузу услышал его: разъярённый, он подскочил и раскрыл свою пасть. Пламя и жар вырвались из глотки зверя, а лекарь смог только упасть на бок и, кувыркаясь, откатиться назад, прикрыв лицо рукой.

Сердце бешено стучало, когда Нуска взял себя в руки и сам бросился на пазузу. Схватившись за его гриву, он запрыгнул зверю на спину, словно тот был скиром, а затем обхватил его шею руками. Пазузу плевался огнём, ревел, прыгал, но Нуска не отпускал. Изо всех сил он пытался свернуть зверю шею, но это было бессмысленно: слабые руки лекаря дрожали, а облепленная мышцами и шерстью шея не поддавалась.

Когда руки уже не были способны терпеть жар, распространившийся вдоль всей глотки пазузу, Нуска упал. Подлетев в воздух на брыкающемся звере, лекарь прокатился по песку и больно ударился головой о край арены. Там он и остался. В глазах было темно, но Нуска телом чувствовал приближение пазузу, слышал его тяжёлый, но уверенный шаг.

Нуска умрёт. Он точно умрёт. Это его последние минуты жизни. Никто о нём не вспомнит. Ни один из собравшихся не знает даже его имени и никогда не вспомнит о нём…

Нуска набрал в лёгкие воздух и завопил что было мочи, даже понимая, что никто, кроме одного стражника, его не поймёт:

– Нуска! Моё имя Нуска! Я лекарь из трущоб Эрьяры, столицы Скидана! Я лучший лекарь по половым болезням на этом бездновом континенте! Моё имя Нуска!

По трибунам прокатился гул и ропот. Но Нуска не мог отвлечься от зубастой пасти, сулившей ему смерть.

Что такое жизнь? Бесконечная череда страданий, память о которых ты тащишь на своих плечах до конца дней. Это боль, это страх, это неопределённость.

Но также это возможность исправлять, возможность сделать лучше каждый новый день.

Что-то зажглось внутри Нуски. Что-то яркое и светлое. Он хотел жить, даже если его ждёт камера и ежедневные избиения. Ведь пока он жив, у него есть шанс это изменить.

Нуска приложил руку к горящей потяжелевшей груди.

Нуска зажмурился и вынул что-то из своего тела, крепко взявшись за металлическую тёплую рукоять. Он полоснул по воздуху, и всё закончилось.

В одну секунду переменилось всё.

Зверь тяжко заревел и упал замертво. Зрители повскакивали с мест и закричали. Несколько стражников подбежали и окружили Нуску. Только что приобретённое оружие моментально растаяло, как только пропала угроза, а руки лекаря обожгло режущей болью. Языки пламени, подобно ожогам, оплели пальцы – ведь этими руками он только что убил священное создание. Огненная дэ прокляла его и отпечатала свой знак на его руках.

Стражники схватили Нуску под локти и потащили с арены. Представление было окончено.

Нуска около получаса сидел, согнувшись, на мраморном полу. Его руки заломили за спину и связали, а тот самый дворцовый прислужник, которого лекарь узнавал по голосу, давил на хребет Нуски ногой, не позволяя выпрямиться.

Нуска слышал голоса. Несколько человек переговаривались между собой, однако меж них был один особенно мягкий, почти женский голос, который звучал на редкость повелительно.

Однако, когда Нуске позволили, сидя на коленях, выпрямиться, он увидел длинную золотую софу, на которой устроился прекрасный юноша. Несмотря на тонкие черты лица, это определённо был мужчина. Его голову украшал золотой убор, что навело Нуску на невесёлые мысли.

Одним движением руки этот юноша выпроводил всю охрану. Полулёжа, он попивал вино, которое было таким же красным, как и его тога.

– Ты ведь не решишься напасть на меня со своим оружием?

Нуска распахнул глаза и с живым интересом уставился на юношу, знавшего скиданский.

– Если ты убьёшь меня, то и сам умрёшь. А судя по этой битве, ты очень хочешь жить.

Нуска решил не врать. Вскинув голову, он коротко ответил:

– Хочу.

Юноша хлопнул в ладоши. На его скучающем лице показалось подобие улыбки, в бирюзовых глазах отразилось предвкушение. Он сел и, высоко задрав подбородок, задал ещё один вопрос:

– Правда ли то, что ты лучший лекарь по половым болезням на континенте?

– Вряд ли я знаю всех лекарей на континенте, но хаванцы Скидана считаются лучшими. А я один из лучших в Скидане, – не преувеличивая, ответил Нуска. Пускай он помнил мало, но в этом был уверен.

Юноша хлопнул в ладоши во второй раз и улыбнулся шире, а затем поднялся на ноги.

– Если это правда, то я покупаю тебя. С этого дня ты являешься собственностью короля Сонии Октавия. Ты больше не будешь подвергаться унижениям и гонениям, тебе не придётся сражаться на арене, чтобы отстоять свою жизнь, ты не будешь голодать. Но взамен…

Нуска нахмурился. Октавий распахнул свою тогу, обнажаясь. Когда красная ткань сползла с его плеч и упала на плитку, Нуске изо всех сил пришлось сдержаться, чтобы не охнуть от удивления.

– Встречал ли ты подобное?

– Да, – не думая, соврал Нуска.

– Сможешь ли ты это исправить?

– Сделаю всё, что будет в моих силах.

Октавий улыбнулся и, совершенно не стесняясь, подошёл ближе.

– Целуй мои ноги в знак верности.

Был ли у Нуски выбор? Нет. Выбор был на арене, выбор был в камере, но не теперь.

Нуска согнулся, почти упав грудью на пол, и поцеловал ноги короля Сонии.

– Октавий, это ваша новая забава?

– Октавий, что за чудесное создание! Тот самый скиданец?

– Правда ли, что он хаванец и может лечить одним касанием рук? Я бы отдал за него всё своё состояние! Это ведь почти бессмертие!

– Король Октавий теперь не только подобен звёздам, он сам стал бессмертной звездой.

Патриции Сонии пировали. Возлежа вокруг мраморного стола, украшенного не только яствами, но и редкими цветами, растениями и головой очередного убитого пазузу, каждый из них вкушал столько еды, сколько не под силу было съесть одному человеку.

Нуска, которого ежедневно обучали сонийскому, теперь понимал большую часть их разговоров. Однако это знание не приносило ему никакой пользы – патриции открывали свои рты только для того, чтобы облизывать своего короля. Но тот и не был против, хоть и изображал нестерпимую скуку. Октавий покачивал в руках чашу с вином, изредка проливал его на пол. И пока один раб подтирал пол, второй уже наполнял его чашу вновь.

Посреди великолепного стола, укрытого белоснежной скатертью и заставленного золотой посудой, стоял канделябр. А над канделябром, на кончиках которого подрагивали огни, были натянуты золотые цепи. И хоть всем рабам было принято ходить увешанными цепями, но лишь одного из них из раза в раз, из пира в пир на этих цепях подвешивали на вытянутых руках прямо над столом. И этим рабом был Нуска.

Глава 98
Королевский пир

Нуска открыл глаза. Его тело дрожало, а образы прошлого занимали мысли. Он не мог выбраться из этих снов в реальность, пока чьи-то невидимые тёмные ладони не коснулись его лица, а затем плеч. Столкновение двух разных дэ встряхнуло лекаря, но, чтобы прийти в чувство, ему пришлось приложить невероятные усилия.

Он не хотел быть здесь. Он мечтал навсегда утонуть в той купальне или в своих мыслях. Он очень хотел заткнуть уши и завязать глаза. Но…

– С закрытыми глазами и ушами вы, конечно, сможете терпеть это весь остаток жизни. Но разве это то, чего вы хотите, Нуска?

Сначала Нуска попытался отвернуться. Но навязчивый шёпот не прекращался. Он словно выуживал самые потаённые мечты и надежды Нуски, вытягивал их на поверхность, выбрасывал, как рыбу на берег, а затем наблюдал, как они барахтаются под знойной звездой. Это было болезненно.

– Вы один из сильнейших сурии на континенте, но где вы теперь? Неужели вы хотите провести свою жизнь в рабстве? Нуска, вы – сурии. Вы владеете силой, которая и не снилась простому человеку. Но чтобы выжить, вам пришлось, как животному, склонить голову под хлыстом.

Нуска мотал головой. Пытался дёрнуть руками, но они были закованы в цепи.

– Вы знаете, что способны убить каждого, сидящего в этом зале. Но вы не хотите. Вы готовы убить ради спасения своей жизни, но не ради свободы. Если вы только пожелаете, то я сделаю это за вас. Все они падут к вашим ногам, как уже пал принц Кроу.

Нуска шумно втянул воздух. С него градом катился пот, он то и дело терял сознание от ужаса, но отчаянно мотал головой.

«Нет, нет, это не то, чего я хочу. Да, я могу уничтожить хоть половину Сонии. Но стану ли я свободным лишь потому, что превращу эту страну в пепел? Не стану ли тогда я рабом сожаления и вины?»

Риннэ вкрадчиво согласился, однако заключил:

– Тогда я могу сделать это за вас. А вы будете винить меня.

«Я найду другой способ. Дай мне время. Позволь попытаться превратить Сонию в нашего союзника, а не врага».

– Нашего?

«Да. Союзника Скидана».

Нуска не мог видеть лица Риннэ, не мог заметить даже его тени, но каким-то образом почувствовал, будто тот улыбается. Голос в голове Нуски затих.

Самообладание медленно возвращалось к лекарю, как и осознание того, где он находится. Хотя он был совершенно счастлив в своём забытье и всё ещё не был готов столкнуться с реальностью.

Шёл пир. Патриции Сонии собрались во внутреннем дворике во дворце короля, чтобы жрать и пить. Нуска, как диковинная часть интерьера, был подвешен на цепях прямо над столом. Золотые цепи были крепко приделаны к колоннам, на которых держалась крыша внутреннего двора.

Около двадцати аристократов вели праздный разговор, напивались и объедались так, будто это была последняя трапеза в их жизни. Нуска ненавидел пиры в Сонии не только из-за того, что выступал на них в крайне унизительном положении, но и потому, что это было поистине отвратительное зрелище.

Естественно, двадцать человек не могли сожрать такое количество еды, однако она была приготовлена так искусно, а подана так роскошно, что остановиться было невозможно. И патриции не останавливались: возлежа вокруг стола, чтобы больше влезло, они поглощали еду и спиртное, а затем за этим же столом вызывали у себя рвоту, чтобы освободить желудок и набить его снова.

Нуска не представлял, как знатные особы могут есть, чувствуя запах желчи и слыша рвотные позывы соседей, но так происходило из раза в раз. И для Нуски было не важно, что патрициев тошнило в красивые позолоченные вазы, а затем они утирали рот расшитыми платками. Происходящее не становилось от этого менее омерзительным.

Пир всегда скрашивали танцовщицы и музыканты. Можно было сказать, что музыка ласкала слух, а танцы услаждали взор, ведь сонийцы были крайне искусны в изящных искусствах, но патриции могли и это превратить в похабщину: из раза в раз они, напившись, приставали к прекрасным танцовщицам. И никто не смел их остановить, ведь во дворце короля собиралась лишь элита Сонии.

Несмотря на рвоту, омерзительное поведение и пьянство, патриции одновременно умудрялись вести философские беседы, чтобы выглядеть куда умнее и интеллигентнее, чем были. И на этот раз Нуске пришлось слушать крайне внимательно, ведь тему для обсуждения задал сам король. И не случайным образом.

– Господа, как вы считаете, может ли быть прощено предательство? – напиваясь и вкушая фрукты из рук слуг, спросил Октавий.

И господа с полной готовностью, быстро глотая еду, стали отвечать:

– Абсолютно нет, но какое предательство подобный звёздам хотел бы обсудить? Личное, любовное или же политическое?

– Патриций Традий, давайте начнём с того предательства, которое вы считаете наименее приемлемым, – с улыбкой ответил Октавий, а его взгляд на секунду обратился вверх, к свисающим над столом ногам Нуски.

Патриции смекнули быстро. В чём они были хороши, так это в подыгрывании королю и в раболепии.

– Октавий, моё мнение таково, что нет вещи ужаснее, чем предательство своей родины. Если человек не чтит предков, породивших его, не чтит землю, взрастившую его, не чтит традиций, в которых он вырос, что же тогда он чтит и во что верит? Может ли тот, кто неверен своим корням, быть верным хоть в чём-то, будь то дружба, любовь или призвание? Нет, это совершенно невозможно.

– Соглашусь с Традием. В истории нашего континента есть немало громких имён, но Энлиль в этом случае наиболее показателен. Когда встал вопрос о верности, он предпочёл верность своей стране. Он избавил континент от драконов, а также заколол свою бывшую возлюбленную.

– Спокойнее, Ливий, у нас возводится уже третий храм, посвящённый Тиамат… – со смехом перебил его третий аристократ, который как раз хорошенько опустошил желудок, всполоснул глотку водой с лимоном и вновь принялся за сочные ломтики баранины во фруктовом соусе.

– Вы поняли, что я имел в виду. Человек перестаёт быть собой, когда предаёт свою страну.

– Вы так умно рассуждаете, Ливий. Что же вы тогда скажете по поводу рабов, которые родились в одной стране, а затем были вынуждены прислуживать другой? – задал второй вопрос король.

Ливий чуть не поперхнулся вставшим поперёк горла пирогом с апельсинами, но тут же вернул себе невозмутимый вид и ответил:

– Раб должен быть всецело предан своему господину. У него не может быть своей воли, своих желаний, его единственное предназначение – быть преданым господину. Если же раб предаёт свою страну, то и его господин может быть признан предателем…

– Ливий, то есть вы утверждаете, что господин отвечает за все действия своих рабов? А если у меня их двадцать или тридцать? Вы так уверены? – с усмешкой возразил Традий.

– О нет, Традий, уверенным быть никогда нельзя. Особенно если господин знатен и богат, а в его подчинении числятся десятки, а то и сотни слуг. Однако если он заподозрил своего раба в предательстве, то должен избавиться от него без сожаления, – с умным видом и уверенной улыбкой заключил Ливий.

Позже подключились и другие аристократы.

– Верно, кому же, как не господину, отвечать за своих слуг? Но рабы – слабые, грязные и необразованные. Если вдруг господин упустил из виду червоточину среди своих слуг, то просто должен избавиться от неё до того, как предательство господина перейдёт в предательство родины.

– Обязанность господина – это вовремя распознать червоточину. При первых же признаках неповиновения господин должен либо усмирить своего раба, либо избавиться от него.

– Как же вы считаете приемлемым избавиться от непослушного раба? – с улыбкой спросил Октавий и развалился на софе, подложив руку под голову. Тога кровавым цветком распустилась вокруг его тела, а его бледные щёки загорелись румянцем. Патриции ненадолго замялись. Быстрее других взял себя в руки Традий, который, размахивая засахаренной грушей, уверенно выдал:

– Естественно, наказание, а затем рабский суд. Господин должен выдвинуть обвинение сам, а затем передать дело керинским судьям.

– Кто-нибудь хочет оспорить мнение патриция Традия? – с лёгкой улыбкой продолжил вести свою линию нападения Октавий. Его взгляд вновь метнулся к золотым цепям над столом и к подвешенному на них украшению.

А Нуска в этот момент действительно ощущал себя не больше и не меньше вазы, не важнее, чем картина или горшок с цветами. Он был декоративной завитушкой, маленьким камушком, полосой на стене. Его открыто обсуждали, а он не мог выдавить из себя ни слова. Сейчас к нему открыто обратились, но Нуска всё равно не мог ответить. Разве вазы разговаривают? А даже если бы ваза говорила, то кого-то интересовало бы её мнение?

– С каких пор вы стали вазой, Нуска? Можно ли назвать вашу попытку самоуничижения попыткой бегства?

Нуска вздохнул. Конечно, Риннэ был прав. Нуска так долго прятался, избегал прямого противостояния, притворялся, что он никто и никак не может исправить своё положение, что… и сам поверил в это.

На самом деле причина его молчания была лишь в одном. Он не видел смысла в том, чтобы открывать рот и менять своё положение. Он… больше ни в чём не видел смысла.

Он не был там, где хотел бы быть.

Он не был тем, кем хотел бы быть.

Он не был с теми, с кем хотел бы быть.

Поэтому он просто не хотел быть.

Однако даже маленькая надежда на то, что его жизнь может измениться, подарила Нуске смелость. Даже если у него не получится, он ничего не потеряет. Ведь у него и так ничего нет. Лёжа на дне, нельзя упасть ниже. Хоть и можно легко оказаться в самой земле…

И Нуска заговорил:

– Да, я хотел бы оспорить мнение всех присутствующих.

– Спустите его, – с улыбкой отозвался Октавий. Его взгляд становился всё более томным, подёрнутым пьяной негой. Король был доволен собой, а все окружающие плясали под его дудку. Представление шло согласно его сценарию.

Несколько рабов подошли к колоннам и ослабили цепи. Нуске не дали испортить празднество, упав прямо на стол, ведь это было бы неприемлемо для глаз короля. Поэтому другие рабы перехватили Нуску и аккуратно опустили на пол.

Патриции со смехом и гоготом уставились на диковинку короля. Для них он был забавным домашним зверьком. Да и сам Нуска не ощущал себя ничем большим. Сейчас, чувствуя на себе пожирающие взгляды знатных господ, он почувствовал дрожь. Но решил идти до конца.

– Господин Традий, позвольте. Если бы завтра вас взяли в плен скиданские сурии, то вы бы сразу переметнулись на сторону новых господ, стали бы преданы новой стране?

Традий в ответ рассмеялся, закусил, выпил. Однако Нуска увидел взволнованный блеск в его глазах – видимо, вопрос сбил его с толку. Продолжая тянуть время, патриций обратился к королю:

– Октавий, вашему рабу позволено так говорить с патрициями?

– Это мой пир. И на нём я могу давать слово кому захочу, – со смехом ответил Октавий, сбив спесь с Традия. – Может, вы всё же ответите моему рабу?

Традий прокашлялся, но наконец ответил:

– Нет, я бы покончил с собой, если бы оказался в плену. И не стал бы служить другой стране и уж тем более не стал бы рабом. Для патриция лучшей участью будет умереть. Рабом рождаются, а не становятся. Патриций никогда не согласится на такую участь и не станет служить врагам.

Нуска улыбнулся уголками губ, а затем обошёл стол и подошёл к софам с другой стороны, где возлежал Ливий с патрициями.

– Господин Ливий, вы бы тоже покончили с собой?

– Конечно, как же иначе? Я был рождён в Сонии, это моя родина. Если меня захватят в плен, то я никогда не склоню голову перед иноземцем.

– Тогда я тоже должен покончить с собой и выступить против вас? – сложив руки замочком перед собой, с интересом и наивной улыбкой переспросил Нуска.

Патриции опешили и перевели ошеломлённые взгляды на Октавия. Улыбка короля потускнела, но он продолжил держать лицо. Взмахнув чашей с вином, он спросил:

– Мой раб хочет выставить меня в плохом свете и поскорее отправиться в тартар?[9]9
  Тартар – наименование бездны в Сонии.


[Закрыть]