Текст книги "Педагогические размышления. Сборник"

В чем же дело? Разве Антон Семенович богаче жил? Он жил и учился 20 часов в сутки, и с нами вместе спал, и сидел. Может быть, кто-нибудь заподозрит из нас, что он больше кушал? Он делал такие вещи. Он выходил и знал, что мыза ним пойдем и, может быть, повторим его. Он, воспитатели и завхоз шли на большую дорогу, а по дороге шли толпы людей из центральных губерний, где был голод. Шли голодные и холодные, и матери прижимали к себе мертвых детей. И наши воспитатели отдавали свой хлеб этим несчастным матерям. Мы тоже отдавали. Мы были голодными, но отдавали свой хлеб. А эти голодающие проходили мимо богатых кулаков, и кулаки им ничего не давали, а только собаками травили.

Но мы иногда по ночам ходили и «занимали» то, что кулаки не давали голодающим. Мне кажется, голод и холод не нарушают нравственности, а еще больше ее куют. И мы знаем, что значит кусок хлеба, которого сегодняшний ребенок имеет в избытке и не знает, что такое голод. А я и сейчас не могу бросить кусочек хлеба. А вы попробуйте насытиться, когда на всю колонию дают одно ведро ячменя и надо сварить из него и первое, и второе. А вы попробуйте поесть такую пищу!

Если сварить щи, получаются они какой-то странной расцветки, и трясутся, и никакой ложкой не возьмешь, а если зацепишь, то скорее надо есть, а то сразу густеет и тянется, и надо рукой – тяп, и тогда тащи в свою утробу.

Я не помню, чтобы каждый из колонистов не сказал:

– Нет, я никогда не украду.

Я не знаю случая, когда бы колонист 1920-х годов сказал:

– Нет, чтобы я когда-нибудь что-нибудь украл. Нет, пусть я голым стану, но не украду. Почему?

Однажды мы украли продукты у одного отвратительного кулака. Он пришел и сказал:

– Вы неправильно воспитываете, Антон Семенович, своих красных босяков.

Антон Семенович выстроил всех нас, снял фуражку и сказал:

– Гражданин труженик! Простите, пожалуйста, меня, я неправильно воспитал ребят, времени не хватило. Обидели мы вас, простите! Может быть, в следующем году вырастим лучше.

– Ну ладно, раз так просите, низко кланяетесь, я вас прощаю. А если бы он напустился на него – и пуговицы не осталось бы у старика. А он свою голову склонил. И тогда был положен крест на воровстве.

Это была его система. Даже если он говорил:

– Семен, под арест!

И это была уже какая-то симфония!

Мне кажется, даже учителя можно под арест посадить в кабинет директора, а чтобы не сидел и не грубил, он предлагал ему книжки читать. И я, сидя в этом кабинете, перечитал всех классиков. Но как он давал команду!

– Семен, голубчик, восемь часов тебе хватит?

А иногда записочку присылает: «Приглашаю тебя, Семен, на пару часов в кабинет».

– Если, – говорил он, – можно допустить миллион проступков у детей, то у нас – опытных педагогов – должно быть два миллиона мер воздействия. Они не записаны ни в каких уставах, они тут же должны излучаться.

Человек пришел на землю, родился для того, чтобы на земле оставить хороший след. И Антон Семенович говорил:

– Вы думаете, что я позволю вам оставить паскудный след на земле? Нет, я скорее ногу тебе оторву, Семен, чем допущу, чтобы ты вышел из моей души, из сердца, инвалидом, который делал вмятины на земле.

Сам Антон Семенович вмятин не делал, а делал все, чтобы люди могли иметь эстетическое наслаждение.

Хочется пожелать вам, чтобы в каждом из вас сидело хотя бы небольшое, но хорошее зерно. И развивайте его, и творите, и будьте если не макаренковцами, то суворовцами или кем хотите, но оставайтесь самими собой – людьми хорошими, патриотами, самозабвенно влюбленными в свое дало.

И не просто только говорить, что мы любим детей. Дети – это наше будущее! Вы должны сказать, какое будущее должно быть. А оно должно быть только хорошим. И надо так работать, чтобы было только хорошее, чтобы обеспечить и нашу благополучную старость.

У вас, педагогов, пусть ваша жизнь будет беспокойной и страстной, и пусть у вас будет улыбка от сознания, что вы не картину нарисовали хорошую, и не книгу написали великолепную, но создали настоящего человека!

Выступление на заседании педагогического клуба Ленинградского педагогического института имени А.И. Герцена 14 ноября 1954 года

Я очень рад, я счастлив, что на мою долю выпал такой славный удел – выступить перед такими замечательными, такими красивыми студентами, как студенты Ленинградского педагогического института имени Герцена, в стенах которого, именно здесь, в педагогическом клубе института, выступал незадолго до своей смерти Антон Семёнович Макаренко.

В своём выступлении я постараюсь быть полезным вам в двух направлениях:

• во-первых, познакомить вас с Антоном Семёновичем, ещё больше влюбить вас в него, а раз вы пришли сюда, чтобы услышать о нём, в воскресенье, значит, вы уже любите его, а его есть за что любить;

• во-вторых, мне хочется быть в какой-то мере полезным в отношении вашей будущей педагогической практики.

Вы многому научитесь в институте, в этом нет сомнений, но возникнет масса всяких недоразумений и вопросов в вашей работе, и на эти вопросы вы не найдёте ответа ни в одном учебнике, ни в одном институте. Как реагировать, например, в том случае, если мальчик на первом же вашем уроке вдруг свистнет. По поводу этого ни в одном педагогическом учебнике не сказано, как надо поступить. Целый ряд таких вопросов может встать перед вами, поставит вас в затруднение, и как выйти из этого положения, вы не найдёте ответа. Нередко трудно бывает учителю, тем более молодому учителю, выйти победителем из тех или иных конфликтных ситуаций.

Мне очень хотелось бы, чтобы слова мои, слова страстного труженика-педагога, содействовали вашей страстной влюблённости в вашу будущую педагогическую специальность. Я не знаю, какая есть ещё на свете другая специальность, профессия, которая была бы более значимой, чем профессия учителя. Слово ведь какое – учитель! Каждый из вас, здесь сидящих, если не учитель, то будет учителем. Вы не только будете обучать детей, не только будете раскрывать перед ними в научных познаниях, что окружает нашего мальчика, нашу девочку, а будете тренировать их в жизни, будете их воспитывать. Как обучить этому, я вас не обучу – этому вас обучают люди с большим педагогическим опытом, с большими педагогическими делами, а я постараюсь быть полезным в той области, которая именуется собственно воспитанием. В данном случае я буду просить просто на веру воспринять меня, так как если я что-нибудь знаю, то это же понятно – 27 лет труда с ребятишками чему-нибудь могли и меня научить. И это самое «что-нибудь» я и постараюсь в рабочих эпизодах изложить.

Но вас, прежде всего, интересует, каким был Антон Семёнович. Что это был за человек? Мне хочется нарисовать портрет Антона Семёновича, чтобы вы были на него похожи, хотя бы по внешним признакам. А что же это за внешние признаки, которые так очаровывали нас? Во всяком случае нам, его воспитанникам, всегда хотелось перенять хотя бы внешний облик Антона Семёновича.

Мы, воспитанники Антона Семёновича, так любили своего учителя, что нам хотелось говорить так, как он говорил, с такой же хрипотцой, которая чувствовалась в его голосе; нам хотелось писать таким же почерком, как он писал; мы хотели ходить так, как ходил Антон Семёнович, его походкой; нам хотелось носить косоворотку так, как носил её Антон Семёнович, даже тем этого хотелось, кому это совсем не шло. Мы хотели носить галифе, потому что их носил Антон Семёнович. Наконец, мы не хотели жениться, потому что знали, что Антон Семёнович дал кому-то клятву не жениться. Правда, он потом первым же нарушил свою клятву, женился значительно раньше своих воспитанников.

Внешние признаки Антона Семёновича – его внешний облик человека. Роста он был выше среднего. Если считать, что я – выше среднего роста, то он был примерно таким, как я. Но в три раза тоньше. Антон Семёнович был очень изящный, спортивно лёгок. Он всегда производил впечатление изящества. Антон Семёнович был очень остроумен, с большим юмором, изумительно находчив, на всё всегда у него был готов ответ. Это был всесторонне образованный человек, человек изумительной чистоты, физически и нравственно, гражданин самого лучшего примера.

Длинный, длинный римский нос, всегда оседланный очками, а за очками – очень близорукие, но умные, зоркие, сверлящие светло-серые глаза. Глаза его так и лучились, так и горели, в них искрились необыкновенная человеческая страсть и обаяние и в то же время строгость, которая невольно держала всякого человека, нас, воспитанников в том числе, на определённом расстоянии, на определённой педагогической дистанции. Как примечание ко всему сказанному хочу добавить, что Антон Семёнович никогда не облокачивался на стол, никогда не прислонялся к стене, всегда стоял в красивой позе, держался прямо. Мы никогда не видели его спящим. Вы скажете, что это за деталь, почему не посмотреть на спящего педагога? Видите ли, товарищи, и в этом моменте как-то оформляется личность педагога.

Воспитатель должен являться примером для своих воспитанников буквально во всём. И в том, как он ведёт себя, как ест, как выполняет общественные нагрузки и т. д. и т. д.

Нужно всегда помнить, что мы, учителя, всегда должны заботиться о том, чтобы как-нибудь не оскорбить эстетических чувств своих воспитанников. Если вы уверены, что педагог спит прилично, можно показать его и сонным. Но если он спит неприлично, показывать не нужно. В самом деле, если он спит так, что храпит, это не укрепляет авторитета, а учитель, воспитатель, должен пользоваться большим авторитетом у учащихся. Причём, авторитет – это то, что вы не получите вместе с дипломом, вы сами должны его создать в своей работе. Здесь вы получите знания, а всё остальное, в том числе и ваш авторитет, придут к вам потом, в процессе вашего труда. И может случиться так: учитель завоевал авторитет в школе, а придет к нему учащийся домой, пошлют его к вам с какой-нибудь записочкой, увидит он вас в домашней обстановке, которая вовсе не располагает к тому, чтобы он проникся к вам большим уважением, и авторитета как не бывало.

Приведу такой пример. Это случилось с одним учителем. Я как-то пришёл в школу детского дома (дело было в Москве). Мне нужен был один учитель, и я попросил разрешения у директора школы послать одного из мальчиков за этим учителем к нему на квартиру. Вы знаете, что любой мальчик охотно согласится исполнить это поручение уже по той причине, что он может отсутствовать какое-то время на уроке, побывает на улице и т. д. И здесь, когда мальчики узнали, что кому-то надо будет пойти с запиской к учителю, все подняли руки, выражая своё желание исполнить это поручение. Раздались голоса:

– Мы знаем, где он живёт. Давайте записку!..

Я написал записку и попросил Василия Ивановича (так звали учителя) немедленно прийти в школу. Я рассчитывал, что мальчик минут десять пройдёт туда, минут десять обратно, возможно, задержится в дороге, спешить на урок он не будет. Но дело вышло не так. Мальчик пришёл на квартиру к учителю, постучал. Ему открыла жена учителя:

– Чего тебе?

– Вот записка Василию Ивановичу.

– Иди, он еще валяется в постели!

Мальчик постучал в комнату учителя, вошёл. Что же он увидел? Василий Иванович лежит в постели, одна нога на спинке кровати, на другой ноге палец выглядывает из носка не первой чистоты. Тетради учеников валяются в самых драматических позах: на животе учителя, разбросаны по кровати, одна попала в галошу. Тут же, на кровати, селёдка с перегрызенным горлом. Во рту учителя торчит «бычок». Посмотрел мальчик на эту картину педагогического «уюта», отдал записку и спросил:

– Можно идти?

Выскочил из квартиры учителя. В полторы минуты он вернулся в класс. Даже учитель не мог понять такое поспешное возвращение ученика. Ведь обычно дети не спешат вернуться. Даже есть дети, которые спрашивают маму:

– Мамочка, ну почему неделя большая, а воскресение только одно? Почему не наоборот?

Этот мальчик рассказал мне о том, что он увидел на квартире учителя. Вскоре в кабинет директора влетел Василий Иванович:

– Что произошло?.. Ничего не могу понять. Дети ходят вокруг меня и смеются. Я знаю, чьи это проделки – это председатель профкома.

Так как мальчик, бывший у Василия Ивановича, пооткровенничал со мной, я знал, в чём дело, и сказал:

– Дорогой друг, идём к тебе домой.

– Это зачем?

– Пойдём, и ты поймёшь, почему смеются дети.

Мы пришли к нему. Встретила нас жена Василия Ивановича в неряшливом виде, с подоткнутой юбкой (а ведь она сама детей учит).

– Смотри, – говорю я Василию Ивановичу, – что здесь делается, и сам пойми, в чём дело.

Вот что значит вид учителя не только в классе, но и дома.

И, если спит педагог не совсем прилично, стоит ли его показывать? Сами понимаете, что во время сна могут произойти некоторые нежелательные вещи, болтать, например, начнёт что-нибудь не совсем подходящее… Зачем такие подробности нашим ученикам?

Я хочу вам сказать, что я часто возил Антона Семёновича в Полтаву из первой, из третьей колонии (это было в 1921–1923 годах). Он обычно говорил мне:

– Едем в четыре часа утра.

И когда бы я к нему ни пришёл, всегда заставал его комнату в полном порядке. Всё было прибрано, закрыто, а сам Антон Семёнович сидел, ожидая меня, свежий, ну словно розовый букет.

Следовательно, всем нам надо следить за собой, беречь свой внешний облик. Внешние черты, которые были свойственны Антону Семёновичу, – это и есть то, к чему мы должны стремиться, что нам необходимо, что рисует облик учителя. Наша внешность говорит и о наших внутренних достоинствах. И я всячески предостерегаю вас, чтобы вам не стать, хотя бы на каплю, похожими на Василия Ивановича. Будьте во всем похожими на Антона Семёновича Макаренко.

Антон Семёнович никогда не говорил нам:

– Вот, дорогие дети, садитесь и слушайте. Я буду вас воспитывать.

Между прочим, бывает и так, что воспитательница в школе или в детском доме считает, что именно таким способом, беседами, и следует воспитывать. Макаренко воспитывал нас всегда, даже когда мы не видели его. Мы находились в 27 километрах от него, но чувствовали его присутствие, его воспитывающее, руководящее влияние. Антон Семёнович говорил, что воспитание в нашей стране должно происходить на каждом квадратном метре советской земли. Говорил он, что воспитание – процесс длительный, кропотливый и конкретный, что воспитывать должен каждый гражданин – не только тот, кому это положено по долгу службы, по специальности, «по зарплате», но и родители, и все сознательные граждане должны воспитывать. И это было бы здорово, мы многого бы достигли, несомненно, смогли бы предупредить много драм, несчастий, проступков, которые нередко приводят наших детей на скамью подсудимых.

Наряду с развитием нашей экономики мы должны заниматься воспитанием человека, который продолжает род человеческий. А продолжить род человеческий он сможет, если не будет, образно говоря, каким-нибудь рахитиком. Значит, и мы, педагоги, в первую очередь должны быть морально здоровыми людьми, активными продолжателями рода человеческого.

Могу сказать, что в моей семье одиннадцать детей. И считаю, что каждый педагог должен иметь не менее семи детей.

Антон Семёнович говорил, что процесс воспитания должен проходить естественно и незаметно, подобно тому, как организм дышит. Как я говорил, он никогда не вёл с нами специальных нравоучительных бесед, но разговаривал с нами всегда, когда появлялся конкретный повод.

Расскажу вам один случай. Была у нас в колонии некая, очень нежно оформленная Варюшка, ещё в первой колонии исполнявшая обязанности экономки. Она была одной из первых сотрудниц колонии. Такая приятная старушка (я бы просто расцеловал её в беззубый ротик). Одним словом, очень изящная, нежная старушка. Она просто каким-то чудом попала в качестве обслуживающего персонала к таким детям, какими были мы. И вот она уезжала, уволившись по собственному желанию. Меня вызвал Антон Семёнович (я был тогда командиром конюхов, во втором отряде старшим конюхом). Он сказал мне, что я должен сам отвезти старушку.

– Свези бабушку, да вези осторожненько.

Я подал лошадь, помог бабушке погрузить её вещи, упаковал их, как говорится, и старушку. Всё было очень хорошо. Все ребята провожали старушку, и я поручился, что довезу хорошо. Так оно и было, старушка меня даже поблагодарила – дала что-то вкусное.

Но что же я вижу на другой день? В кабинете у Антона Семёновича сидит эта старушка, оказывается, она вернулась. Мне сделалось плохо. А Антон Семёнович говорит:

– Какая гадость! Обворовали бабушку!

– Как, где обворовали?

– Конечно, наши славные мальчики!..

Пока мы помогали старушке погрузиться, её отдельные вещи перемещались в пазухи хлопцев. Гриша Супрун сознался, что стащил двенадцать серебряных ложечек. Одним словом, обокрали старушку. Отвёз я её опять.

Антон Семёнович назначил товарищеский суд. Председателем был муж одной воспитательницы, которую я очень любил (она живёт и здравствует сейчас в Ленинграде). Заседателями были назначены наши же воспитанники (фамилии всех не помню), в том числе Колос, который сейчас живёт в Хибиногорске. Мне Антон Семёнович сказал:

– Ты будешь защитником, а я прокурором.

Товарищеский суд Антон Семёнович обставил по всем правилам: самая скверная скамья была для преступников, их оказалось пять человек.

Антон Семёнович говорил горячо и просто. Его слова раскалённым углём жгли наши сердца, как тяжёлый камень падали не только на подсудимых, но и на тех, кто был кандидатом на скамью подсудимых.

Дали слово мне как защитнику. Только я начал говорить о снисходительности, как меня перебили:

– Что же ты говоришь, когда сам ступку украл!

Да, так оно и было. Не знаю, зачем мне понадобилась ступка с пестиком? Но сейчас чувствовал я себя так, будто меня самого толкли в этой ступке.

Яркая, красивая речь Антона Семёновича на этом суде запомнилась всем нам на всю жизнь, и с тех пор не могло быть и речи, чтобы кто-нибудь из нас соблазнился когда чужой вещью.

Может быть, я привёл слишком яркий пример, но есть поводы и повседневные, когда можно провести такую убедительную беседу на воспитательную тему. Ведь воспитательная работа – это наше умение привить воспитуемому, вообще людям, общественную мораль, которая делает красивым облик человека, как физический, так и нравственный, создаёт гражданина нашей страны. Мы проводим воспитание в труде, в игре, в должных человеческих отношениях.

На чём строились наши отношения с Антоном Семёновичем? Они строились на доверии, на дружбе, на нашем уважении к нему и друг к другу. Мы так уважали, так любили Антона Семёновича, что нам было стыдно сделать что-нибудь порочащее наше человеческое достоинство, мы боялись предстать перед его столом в положении обвиняемого, причинить ему боль. Это чувство неудобства, возникающее у воспитанников, надо считать самым высшим достижением воспитательного действия. Надо сказать, что Антон Семёнович добивался этого от своих воспитанников мастерски.

Помню такой случай. Это было в 1922-м или в начале 1923 года. Я оказался в состоянии влюблённого. Ведь каждый нормально развивающийся человек должен обязательно влюбиться, причём красиво, головокружительно, вплоть до стихописания. Мне было разрешено ходить на свидания. Это не считалось у нас дурным тоном, чем-то зазорным. Все товарищи знали, что я влюблён, и раза два в неделю уходил на свидания, получая от Антона Семёновича записку:

– Семёну разрешён отпуск до 11 часов вечера.

Я проходил три километра, встречал свою девушку, старался что-то сказать, но как влюблённый больше молчал, вздыхал, ерошил свои волосы, в лучшем случае говорил:

– О, какая хорошая ночь! Или ещё что-нибудь.

Одним словом, возвращался счастливый, взаимно любимый. Антон Семёнович учил меня, как нужно любить, по-настоящему, не по-хамски, осторожно, красиво, оберегать свою любовь, не опошлять своего чувства. Он даже благодарил меня за то, что я ему сознался в своём чувстве, и что одним из первых его воспитанников полюбил. Антон Семёнович видел, что мы – такие же нормальные люди, что никакие невзгоды, даже тюрьма, не вытравили у нас красивого чувства любви. Однажды, возвращаясь с одного из таких свиданий, я забежал к Антону Семёновичу, думая или поиграть с ним в шахматы, или просто поговорить. Вижу, Антон Семёнович сидит какой-то грустный. Спрашиваю:

– Антон Семёнович, что с вами?

И вдруг в ответ:

– Пошёл вон!..

– Антон Семёнович, что с вами?..

– Пошёл вон! Вон пошёл!

Я молчал, не мог никак понять, в чём дело. Надо сказать, что отношения у нас с Антоном Семёновичем были настолько тёплыми и близкими, что Антон Семёнович не стеснялся иногда поделиться с нами своим горем, неприятностями. А тут получается совсем другое. Я сказал Антону Семёновичу, что никуда не пойду, пока не узнаю, чем он встревожен. Сначала он продолжал говорить мне, чтобы я ушёл, чтобы его не трогал. Я спросил, может, я в чём виноват. И тогда он сказал, что я, действительно, виноват.

– Как выживете!.. – сказал он. – Вы опошляете жизнь. Чем занимаются мальчики? Ты знаешь, что они сейчас в спальне играют в карты, друг друга обыграть хотят, а ты тут стоишь, как трусливая сороконожка, и молчишь. Вон отсюда!..

Для меня его слова были настоящим терзанием. Я знал, что они могут играть в карты. И мне была очень горька та правда, которую Антон Семёнович влепил мне в глаза. Эта правда, как топором, ударила меня. Я бросился вон из кабинета, мигом ворвался в спальню и, действительно, застал ту картину, которую мог ожидать: на кровати сидел Супрун с группой мальчиков и играл в карты. С Супруном мы тогда очень дружили. Я подошёл к нему и сказал:

– Гриша, брось играть. Сейчас же бросьте играть!

Супрун начал было бурчать, вот, мол, воспитатель нашёлся, но я продолжал настаивать. Не обошлось, конечно, без потасовки, но кончилось тем, что игра прекратилась и больше в колонии никто никогда в карты не играл. Антон Семёнович считал, что это дело моих рук, но, в действительности, это было дело его души, его сердца. Он умел заставить нас не делать плохого, учил дорожить доверием к нему.

А в 1921 году у меня проснулось чувство любви к матери. Известно, что мальчики в возрасте 7–9 лет обычно стыдятся этого чувства, и когда мать целует, например, мальчик говорит: «Не надо…» Такое было и у меня. Но вот во мне пробудилось чувство сыновней любви, а дома я не был около шести лет. Я попросил Антона Семёновича, чтобы он дал мне отпуск, разрешил съездить домой. Отпуск мне был дан в субботу, до 12 часов следующего дня. Я отправился в отпуск. Дома я узнал, что мой старший брат женится. Вы знаете, что в деревне свадьба – большое торжество, и виновники его чувствуют себя героями. Меня просили остаться на свадьбу, мать очень уговаривала. Но я отвечал, что остаться никак не могу, отпустили меня только до определённого часа, и опоздать я не имею права. Потом под влиянием настойчивых уговоров я решил остаться, но в пять часов утра проснулся и решил – ухожу.

Это была не просто дисциплина, а дисциплина с сознанием, что общественные интересы выше личных. Я ушёл, отмахал 40 километров и без пяти минут 12 был в колонии. Меня окружили ребята, расспрашивали, как меня встретили дома. Я пошёл к Антону Семёновичу, он тоже расспрашивал, как живут родные, я отвечал, что всё хорошо, что брат женится.

– И тыне остался? – спросил Антон Семёнович.

– Как же я мог остаться, когда отпуск у меня только до 12 часов?

– Вот это здорово! – сказал Антон Семёнович, – за это спасибо.

Вскоре заиграл сбор, и Антон Семёнович обратился к колонистам:

– Я собрал вас по такому поводу: у Семёна в семье событие – брат женится, он у него был до сегодняшнего дня. Может, продлим ему отпуск?

– Да, да! – закричали колонисты.

Я отнекивался, что не хочу идти обратно.

– Но мать тебя очень просила?

– Да, очень.

– В таком случае, – сказал Антон Семёнович, – ты должен вернуться.

Ребята ему в тон:

– Пусть идёт в отпуск!

Просили отпустить и друга моего Гришу Супруна, «специалиста по свадьбам». Мы вышли. Вдруг нас догоняет наш экипаж, в упряжке Мэри (я так назвал ее в честь Мэри Пикфорд, такая это была изящная и красивая лошадь). В чём дело? Видим, и Антон Семёнович здесь.

– И я погуляю на вашей свадьбе, – говорит.

Представляете, какое наслаждение было видеть Антона Семёновича у нас дома? Я во все глаза глядел только на него. И родные мои были очень рады. Но здесь я подчеркну одну деталь: Антон Семёнович просто пожалел мои ноги, знал, что мне будет не до танцев, если в тот же день пройду ещё 40 километров.

Вот вам проявление исключительной заботы, чувства дружбы со стороны Антона Семёновича к нам, его воспитанникам.

Вместе с тем Антон Семёнович был к нам очень требователен. Я не помню, чтобы он часто поощрял нас за наши доблести, а вот наказывал, когда мы того заслуживали, всех, никогда не прощал провинностей. Бывает так, что дети напроказят, а их прощают. А иногда говорят:

– Проси прощения.

Зачем прощать и просить прощения?

– Наказание, – говорил Антон Семёнович, – воспитывает волю, характер. Стоическое перенесение наказания воспитывает наказуемого.

И, если Антон Семёнович говорил:

– Тебе до 4-х часов, а уже три, можешь быть свободным, то мы оставались до 4-х часов.

Обычно бывает так: вызовут, немного поговорят, а если ещё мальчик хиленький, поплачет, этим дело и кончится. А потом этот же мальчик ногой дрыгнул и пошёл по коридору. Ничего, продолжай дальше. Это не воспитание. Так нас Антон Семёнович не воспитывал. Повторяю, он учил нас стоически переносить наказание.

Надо сказать, что Антон Семёнович как воспитатель был очень находчив. Кроме того, он обладал удивительной хозяйственной, оперативной сноровкой. Мне очень и очень хочется быть похожим на него. Я хочу, чтобы и вы были похожи на него. Но, конечно, вы не будете походить на него, пока не влюбитесь в свою профессию, пока не поймёте, как следует, как много вложено в эти слова: учитель, воспитатель, пока не пойдёте по следу, по пути, по которому шёл Антон Семёнович, не будете делать это дело, как делал он.

В Москве есть учёный учитель, работает в научно-исследовательском институте истории педагогики, —т. Гмурман. Я был у него в 1944 году, и он просил помочь ему в таком деле: он не мог ничего поделать с одним учеником, приходит в класс, а этот мальчик сидит на вешалке. Он его ссадит, наведёт порядок, а на следующем уроке повторяется то же самое. Был он у матери ученика, был у директора, ничего с этим мальчиком поделать не мог. Я дал такой совет: попробуйте его не трогать, пусть сидит на вешалке. Вы входите в класс, кладёте портфель – и сразу же к классу, переключите внимание класса на себя. Конечно, найдутся две головы – на вас и на него, но вы сразу приступайте к уроку, не обращая внимания на сидящего на вешалке. Начинается, предположим, устный счёт. Вы даёте задания ученикам, они отвечают. Потом, как бы мимоходом, обратитесь к этому ученику:

– Дважды восемь?

Может быть, чисто рефлекторно и он ответит, а там уж результаты сами скажутся. Что же вышло? Вышло хорошо, и этот учитель благодарил меня. Конечно, не всегда может так закончиться, но и такая воспитательная мера может подействовать.

Был такой случай, когда я работал в Москве, заведовал детским домом № 60. Кто-то в школе свистел, свистит, а другие ученики его не выдают. Работать учителю просто невозможно. Получалось так, что учитель не мог овладеть коллективом класса. Сменилось чуть ли не полдюжины учителей. Но вот была назначена молоденькая учительница. (Сейчас она является одной из лучших учительниц Москвы.) И что же выдумаете? Она нашла способ прекратить этот безобразный свист. Что же она сделала? Когда она вела урок, записывала условие задачи, стоя спиной к ученикам, вдруг кто-то свистнул. Она сказала, что при этом звуке у неё возникло ощущение, как будто её ударили палкой по спине. Закончив писать, она обратилась к классу:

– Тут кто-то свистнул, ребята. У нас сейчас интересный урок… Когда он закончится, напомните мне, пожалуйста, об этом. Хорошо? (Далее он приводит историю: см.: «Свист». – Л.М.)

Приводя эти примеры, я хочу сказать, что масса вопросов встаёт перед учителем, тем более перед начинающим учителем, вопросов, ответы на которые вы напрасно будете искать в учебниках, – это те вопросы, которые рождает жизнь. В том-то и заключается искусство учителя, воспитателя – найти правильный выход из того или иного конфликта. В данном случае молодая учительница нашлась, она сумела овладеть коллективом.

Еще пример. В одном детском доме было такое состояние, что, казалось, ничего сделать нельзя – семь директоров сбежало. Принял я этот детский дом и вижу такую картину: 200 мальчиков из 600 воспитанников целые дни проводят на крыше и заявляют, что никогда с неё не сойдут. Я спустил их с крыши. Но один остался и заявил, что ни за что не сойдёт. Тогда мы решили кормить его на крыше. Пришло время обеда, принесли ему в трёх кастрюлях обед. Поставили лестницу:

– Пожалуйста, кушай!

– И не подумаю!

– Нет, ты будешь есть, мы не имеем права не кормить детей, это невозможно.

Сначала воспитанник упирался, но потом всё-таки слез с крыши. Конечно, не всегда в таких случаях можно реагировать шуткой, надо проявлять и гнев. Никто не имеет большего права на гнев, чем педагог, если он вынужден к этому.

Если педагог по-настоящему желает воспитать человека с присущими ему всеми человеческими качествами, чтобы он мог жить красиво, трудиться, нормально переживать, радоваться и проявлять свой гнев, где это нужно, он должен не просто сказать ему при случае, что делать надо так, а не иначе, делать надо то-то и то-то, он должен воспитывать так, чтобы всё то, что он хочет вложить в своего ученика, в своего воспитанника, воспринималось им всем его существом. И мне кажется, что именно педагог имеет право на гнев. Ведь за «умением держать себя в руках», говорить всегда спокойным, ровным голосом, «без эмоций», скрывается иногда самое обыкновенное равнодушие. А воспитуемый должен чувствовать, что воспитатель не только зарабатывает воспитанием хлеб свой насущный, но отдаёт ему свою душу, тратит на него часть самого себя, и гнев его – это его боль, его страдание. Так мыслил и всегда поступал Антон Семёнович Макаренко.

Мне, кажется, товарищи, что я, может, не сознанием, а, скорее, кровью своей понял то, чему учил нас Антон Семёнович, то творческое, то необходимое, что должно быть присуще учителю, воспитателю, чем он сам был так богат. Я стараюсь, чтобы мне работать так, чтобы дети, которые выходят из моих рук, были бы куском, вынутым из моего сердца. Я стремлюсь к тому, чтобы дети, мною воспитанные, были счастливы в жизни, чтобы они были настоящими людьми, чтобы они обладали, как говорил Антон Семёнович, прежде всего, одной специальностью – стали настоящими людьми. И для этого не обязательно быть академиком, иметь звание учёного. Можно быть слесарем, механиком, шофёром, комбайнером, врачом, но обязательно – честным тружеником, гражданином своей Родины, быть человеком красивого личного примера.