Текст книги "Педагогические размышления. Сборник"

А вот в системе Антона Семеновича, когда мы воспитывались у него, мы таких поощрений не знали и даже отнеслись бы к ним немножко со смешком. Перед нами стояли другие меры поощрения, например, приобретение лишней жатки, лишней лошади, наметить перспективу перехода в Курьяж, приобретение каких-либо костюмов, приезд рабфаковцев и даже, может быть, такая красивая форма поощрения, как остаться наедине с Антоном Семеновичем и как товарищ с товарищем, как друг с другом поговорить в объятиях леса о каком-нибудь интересном вопросе, или моем личном, или касающемся колонии, поговорить как два взрослых, два равных человека. Такая форма поощрения, по-моему, является самой лучшей, причем она еще и предупреждает воспитанника вот в каком отношении: ему после этого трудно уже будет совершить то или иное нарушение перед тем своим товарищем, с которым он только, может быть, вчера говорил, как с равным, как с другом.

Эту неловкость нужно воспитывать у учеников, у воспитанников. Например, я или кто-нибудь более старший, чем я, не может плюнуть или свистнуть на всю аудиторию из-за неловкости, потому что есть какие-то формы поведения в общественных местах, нарушать которые неловко. А наши ученики не постесняются и плюнуть, и свистнуть, и тюкнуть, и ущипнуть, и ножку подставить. Помню такой случай: мы пришли как-то в кинотеатр на просмотр какой-то картины. Было человек 20 воспитанников, и я был с ними. Тут же были и учащиеся. Они стояли перед кинотеатром, внутрь еще не пускали. Они и плевали, и стекло разбили, и старика за бороду дернули, и девочкам писали на спине какие-то гадости. И учителя с ними мотались. Один из учителей говорит нам:

– Вот выстоите такие славные, может быть, вы поможете нам.

Ребята отвечают:

– Можно помочь.

Быстро построились в шеренги, установили очередь, первыми стали педагоги, учащиеся вели себя скромно, предупредили, что если кто-нибудь кинет с балкона что-нибудь вниз, кино прекратится. Мы стояли и наблюдали. Ребятам было неловко, поражались, что нас в колонию отправили, а они ведут себя хуже, чем мы. Такую неловкость надо выработать. Педагог должен воспитать это в воспитаннике.

Каким я представляю учителя? Я требую от своих коллег, соратников, дисциплинированности, подтянутости, стройности, даже внешней, не только внутренней. Она имеет колоссальное значение.

Антон Семенович считал, что мы не должны знать, как он спит, как он кушает, мы никогда не видели его в одной рубашке, он для нас был недосягаемым идеалом, к которому мы стремились. Иногда педагоги делают такие вещи, что неловко становится. Идет, вытащит из портфеля бутерброд с колбасой, укусит на ходу. Встретит ученика. Какой-нибудь неосторожный ученик вздумает поздороваться и тогда преподаватель прикладывает руку ко рту, или глядишь, на чулках морщинки появляются, бант перекосился, должен быть на хребте, а он около блуждающей точки. Все это имеет значение.

Надо следить за собой. У некоторых педагогов появляются белые пятна около рта, когда они долго говорят, а они этого не замечают. Надо следить за собой каждую минуту. Педагог этим оказывает колоссальное влияние на учеников. Чистоплотность, внешняя собранность влияют на внутреннюю собранность. Эти элементы должны обеспечить красивый авторитет для вас самих в той детской среде, в которой выработаете.

Я не собираюсь вас учить, я только рассказываю, как веду себя как педагог, воспитатель в детском доме. Может быть, здесь есть вредные вещи, то вы не слушайте, забывайте их.

Вот еще на чем хотелось бы мне остановить ваше внимание: о каком-то, может быть, я неправильно это назову, преклонении перед ребятней: не крикни, не толкни, голоса не повысь, всегда говори тихим, спокойным, псаломщицким, бесстрастным голосом. Если бы мы послушались таких советов, то у нас не было бы даже приличных артистов, чтецов. Представьте себе, начнет он читать таким голосом: «Как ныне сбирается вещий Олег…» и т. д. Начнет он так читать и аудитория уснет. А вот когда выходит Хенкин или еще какой-нибудь артист и читает с таким вкусом, смаком, то хочется еще и еще слушать. А как же можно воспитать Хенкиных, если мы будем только таким тоном воспитывать ребят, это будут, действительно, тихони, псаломщики. Должна быть какая-то вибрация, должна быть видна ваша душа, ваше сердце. Нельзя ровным голосом возмущаться, выражать гнев. Нельзя так руки тихонько сложить и кричать: «Ах ты, мерзавец!» и т. д. Обязательно и рукой что-то нужно сделать, стукнуть по столу, иначе это не дойдет до его сознания.

У меня был такой замечательный случай в жизни, который меня не возмутил даже, а как-то опустошил, я почувствовал себя мешком, из которого только что высыпали замечательный крупный рис, и мешок как-то повис. В 1934 году один садист, воспитанник, который пробыл у меня только одни сутки, убил моего собственного сына, трехлетнего мальчика. Возник вопрос, кто это сделал? Старшая девочка сказала:

– Я видела, как этот мальчик подошел, взял Костика и пошел с ним в парк. Мальчик новенький, я его не знаю, может быть, это и он.

Я начал говорить с ним, допрашивать, часа два говорил, целые сутки, на вторые сутки он говорит:

– Ну, конечно, я убил, а что вы сделаете? Не убьете, не расстреляете, в милицию отправите, может быть, судить будут, а может, и нет. Убил, так захотелось.

И вот инспекторша из района меня спрашивает:

– А вы не кричали на него, вы его не били, когда допрашивали?

Я говорю:

– Нет.

А что, в самом деле, может быть, в порыве какой-то человеческой злости, я его и ударил бы, может быть, и убить нужно было, я не знаю, я ведь тоже все-таки живой человек и далек от того убеждения, что на воспитуемых наложено какое-то табу и мы должны бояться, сохрани бог, прикоснуться к ним. Я ожидал другого, я думал, что, может быть, этот человек выразит мне соболезнование, а она спрашивает: а вы его не били? Я сказал ей:

– Боже мой, какой вы чуткий перестраховщик и дурак.

Правда, я не бил его. Я располагаю другими способами, которые могут заставить мальчика раскрыться и сказать истину. Но что это? Страх перед ними, заигрывание, двурушничество? Это, прежде всего, то, что казалось мне ненужным, потому что это воспитывает ненастоящего человека. А если он по-настоящему будет перенимать, заимствовать от вас и способы переживаний, то и он будет таким же страстным, как и вы, и в труде, и в патриотизме, и в своей жизни, и где угодно. Я знаю очень много случаев, когда воспитанники Антона Семеновича, мои воспитанники, на финском фонте не шли сзади других, не ожидали, пока командир скажет:

– Кто пойдет в разведку?

Хотя знали, что наверняка не вернутся, но сами поднимали руку и шли на опасное дело. Я знаю, что наши воспитанники первыми поднимали руку и шли и на глазах своей войсковой части были разорваны осколками снаряда. Одному моему воспитаннику – Дохновскому – было присвоено звание Героя Советского Союза. Он упал, ему отрезало ноги, но он, уже лежа, стал петь Интернационал, позже в больнице он умер.

Вот рядом с вами диверсант будет выводить из строя станок, а вы подходите и таким поповским голосочком начинаете мурлыкать:

«На основе педагогической науки разрешите сказать, чтобы вы не ломали станок». Тут нужно подойти, схватить его за шиворот и крикнуть так, чтобы, если за станком прячется другой диверсант, у него от страха сердце лопнуло.

И радость надо вместе с ними также переживать, по-настоящему радоваться. Я помню, как Антон Семенович умел красиво гневаться, когда всем становилось как-то немножко жутко. Вы чувствовали когда-нибудь, как у вас вот тут в животе немного холодно делается, вот, скажем, сидишь в кино, и какой-то такой холодок, и заплачешь, и сам невольно начинаешь делать какие-то движения ртом, будто улыбаешься, а на самом деле слезы капают. Антон Семенович умел так управлять своим лицом, чтобы всем было понятно, когда он не в духе: значит, что-нибудь не в порядке, и все тихо начинают ходить.

Когда входят в кабинет, стучат. Обыкновенно – входят без стука. Сразу все замечают гнев у Антона Семеновича, так же, как и радость. И радость, и гнев – все это было у него ярко написано. Он иногда сильно гневался, а иногда вдруг захохочет так, по-настоящему хохочет, по-русски, что за живот берется. Он смеется, и учащиеся смеются. Так должно быть. Надо, чтобы не получалось так, что педагог смеется, а учащиеся смотрят на него и думают, что это он смеется. Смех педагога должен быть педагогически организующим.

Как нас воспитывал A.C. Макаренко[13]13
  Воспоминания о Макаренко: сборник матер. – Ленинград: Лениздат, 1960.


[Закрыть]

С Антоном Семёновичем Макаренко я встретился в декабре 1920 года в несколько необычной обстановке – в тюрьме, где я отбывал наказание за ошибки моего горького детства. С того времени прошло 34 года, но я хорошо помню все детали этой встречи. А дело было так.

Однажды вызвали меня к начальнику тюрьмы. Войдя в кабинет, я увидел, кроме начальника, незнакомого. Он сидел в кресле у стола, закинув ногу на ногу, в потёртой шинельке, на плечах башлык. У него крупная голова, высокий открытый лоб. Больше всего моё внимание привлёк большой нос и на нём пенсне, а за ними блеск живых, насмешливо добрых, каких-то зовущих, умных глаз. Это был Антон Семёнович.

Он обратился ко мне:

– Это ты и будешь Семён Калабалин?

Я утвердительно кивнул головой.

– А ты согласился бы поехать со мной?

Я вопросительно посмотрел на него, а потом на начальника тюрьмы, так как моё «согласие» зависело от последнего. Антон Семёнович продолжал:

– Понимаю, с товарищем начальником я договорюсь сам. Теперь извини меня, пожалуйста, но так нужно, чтобы ты, Семён, вышел на минуточку из кабинета… Можно, товарищ начальник?

– Да, да, можно. Выйди, – отозвался начальник.

Я вышел. Правда, стоя за дверью в коридоре, в компании с надзирателем, я иронически размышлял: «выйди, пожалуйста», «извини, Семён», – какая-то чертовщина, для меня непонятная. Слова все такие, которых я почти и не знал. Странный какой-то этот человек.

Затем меня опять позвали в кабинет. Антон Семёнович уже стоял.

– Ну, Семён, у тебя есть вещи?

– Ничего у меня нет.

– Вот и добре, – сказал Антон Семёнович и обратился к начальнику: – Так мы можем прямо от вас и идти?

– Да, идите, – подтвердил начальник. – Ну, смотри мне, Калабалин, а то…

– Не надо, всё будет в порядке, – перебил начальника A.C. Макаренко. – Прощайте!.. Идём, Семён, идём.

Двери тюрьмы широко открылись. Я в сопровождении Антона Семёновича вышел на самую радостную часть дороги своей жизни.

Только через десяток лет, когда я уже был сотрудником Антона Семёновича, он мне рассказал:

– А выставил я тебя из кабинета начальника тюрьмы затем, чтобы ты не видел, как я давал на тебя расписку: эта процедура могла оскорбить твоё человеческое достоинство.

Макаренко сумел заметить во мне достоинства человеческие, которых я тогда в себе и не подозревал.

Это было его первое тёплое человеческое прикосновение ко мне.

По дороге из тюрьмы до Губнаробраза я всё норовил идти впереди Антона Семёновича. Это для того чтобы он видел меня, знал, что я не собираюсь бежать от него. А он всё рядом со мной, развлекает меня разговором о колонии, о том, как тяжело организовывать её, и ещё о чём-то, только не о тюрьме, не обо мне и моём прошлом.

Придя во двор Губнаробраза и представив мне колонийского коня по кличке Малыш, Антон Семёнович поразил меня своим поручением.

– Ты грамотный, Семён?

– Да, грамотный.

– Вот хорошо.

Тут он вынул из кармана бумажку и, вручая мне, сказал:

– Получи, пожалуйста, продукты – хлеб, жиры, сахар. Самому мне нет времени, сегодня мне придётся побегать по канцеляриям. И, сознаюсь, не люблю я иметь дело с кладовщиками, весовщиками: как правило, они меня безбожно обвешивают и обсчитывают, а у тебя это получится хорошо.

И, не дав мне опомниться, хотя бы для приличия возразить, быстро ушёл. Ну и дела! Интересно, чем всё это кончится? Я почесал себе затылок, очевидно, как раз то место, где рождаются ответы на самые трудные вопросы в жизни, и продолжал размышлять: как же так? Прямо из тюрьмы и такое доверие – получить хлеб, сахар. А может, это испытание какое? Подвох? Я долго стоял с глазу на глаз со своими думами и пришёл к выводу, что Антон Семёнович просто ненормальный человек. Иначе как же доверить такое добро и кому!

Когда я зашёл на склад, меня елейно-добренько спросили:

– Вы будете получать продукты? А кто вы такой?

– Потом узнаете, – и предъявил документы.

Всё, что полагалось, я получил, уложил в шарабан – сооружение, покоившееся на рессорах от товарного вагона. Через некоторое время пришёл Антон Семёнович и, удостоверившись, что я поручение его исполнил, предложил запрячь коня и ехать.

При помощи вожжей, кнута, криков и причмокивания подобие лошади, с 36-летним опытом лени, тронулось с места. Отъехав не более двухсот метров от Губнаробраза, Антон Семёнович предложил остановиться и обратился ко мне с такими словами:

– Я и забыл. Там вышло какое-то недоразумение с получением продуктов. Нам передали лишних две буханки хлеба. Отнеси, пожалуйста, а то эти кладовщики подымут вой на всю Россию. Я подожду тебя.

Мои уши и лицо зажглись огнём стыда. Отчего бы это? Раньше этого со мной не бывало. Соскочив с шарабана, вытащил из-под сена две буханки хлеба и направился на склад. А в голове мысли: что же он за человек? Сам же сказал, что его обвешивали, а я думал, как лучше сделать, чтобы отомстить кладовщикам хоть парой буханок хлеба, но он говорит:

– Отнеси, пожалуйста.

– От спасибочки, молодой товарищ, – такими словами встретил меня кладовщик. – Мы так и знали, что это недоразумение, и всё выяснится. До свидания. Будем знакомы.

Я обжёг их ненавидящим взглядом и быстро вышел.

– Ты будешь грызть семечки с орешками? – предложил Антон Семёнович, когда я уселся в шарабан. – Я очень люблю.

Истории с хлебом, как не бывало. А мог бы Антон Семёнович рассудить и так: я тебе доверил, я рискнул своим благополучием, забрал тебя из тюрьмы, а ты соблазнился хлебом, опозорил меня. Эх ты…

Нет, он так не сделал. Не оттолкнул он меня такой бестактностью, боясь, видимо, обидеть меня, боясь помешать самому мне переоценить поступок, который казался мне актом справедливого возмездия. Если бы он стал меня упрекать, вряд ли мы доехали бы с ним вместе в колонию.

Так Антон Семёнович поступал и в других случаях: необыкновенно осторожно, тактично и непосредственно, то с неподражаемым юмором, развенчивающим «героя», то гневно выражая свой протест и беспощадное осуждение, то взрываясь и вызывая к жизни, если пока и не сознание у подростка, то на первый раз хотя бы страх. И в каждом случае он действовал по-разному, по-новому, не повторяясь. Убедительно, совершенно искренне и не колеблясь.

Теперь мне припоминается, что в бригаду по борьбе с самогоном привлекались как раз те ребята, которые любили выпить и не раз в этом уличались. В особый ночной отряд по борьбе с грабителями на дорогах привлекались воспитанники, которые в колонию были определены за участие в грабежах. Такие поручения изумляли нас. И только спустя много лет мы поняли, что это было большое доверие к нам умного и чуткого человека, что этим доверием Антон Семёнович пробуждал в нас спавшие до того лучшие человеческие качества. Забывая свои преступления, мы, даже как бы внешне не исправляясь, становились в позицию не просто критического отношения к преступлениям, совершаемым другими, мы и протестовали и активно боролись, а за глаза этой борьбы был наш старший друг и учитель. Он вместе с нами заседал по ночам, подчас рисковал своей жизнью. Нам было бы стыдно предстать перед столом Антона Семёновича, нашего боевого друга и учителя, в роли нарушителя даже за самый малый проступок после того, как мы с ним рядом лежали в кювете дороги, подстерегая бандитов. Какой простой и мудрый стиль воспитания! Какая тонкая, ажурная педагогическая роспись! И в то же время какая прочная, стойкая, действующая без промаха, наверняка!

Бесконечно разнообразны методы воспитательного воздействия Антона Семёновича Макаренко. Но главное заключается в том, что он воспитывал всех и каждого из нас в коллективе, для коллектива, в труде и самим собою – личным примером, словом и делом. Зная очень близко Антона Семёновича с 1920 по 1939 год, я не помню за ним ни единого промаха ни в общественной, ни в его личной жизни. Ясно, что он был для нас постоянно действующим, самым живым и убеждающим примером. Нам хотелось хотя бы чем-нибудь быть похожими на него: голосом, почерком, походкой, отношением к труду, шуткой. Любили мы его настолько ревниво, что не допускали даже его права, допустим, на женитьбу. Мы готовы были считать это изменой. Каждый из нас имел право на сыновние чувства к нему, ждал отцовской заботы, требовательной любви от него и изумительно умно ими одаривался.

Мне кажется, что A.C. Макаренко менее всего дрожал над тем, чтобы создать ежедневные благополучные условия и удобства для нас, подростков. Более всего Антон Семёнович трудился над нашим благополучием в будущем, над благополучием тех людей, в среде которых нам придётся жить. Какие умные и подвижные, удовлетворяющие юношеский задор формы общественной и организаторской деятельности придумывал Антон Семёнович!

Каждый колонист входил в отряд и участвовал в работе по хозяйству: на огороде, заготовке дров, скотном дворе, в мастерских и т. д. Должность командира была у нас сменной, но не строго выборной. Все мы получали навыки организаторской деятельности, все учились оправдывать доверие своих товарищей, Антона Семёновича и всего педагогического коллектива. Именно поэтому мы все чувствовали себя хозяевами колонии, все болели душой за её судьбу, старались лучше работать. И когда к нам приходили новички, на них воздействовали не только Макаренко и другие воспитатели, но и сами колонисты. В такой обстановке ребята быстро избавлялись от дурных привычек и скоро находили нужный тон и стиль поведения.

В частной беседе со мной A.C. Макаренко говорил, что наказание, обязательное, доведённое до конца и убеждающее виновного в его виновности, – одно из лучших средств тренировки сильной воли и характера. Всепрощение расшатывает волю.

Помню один эпизод, происшедший в 1921 году. Год был тяжёлый, голодный. Нашей колонии приходилось испытывать большие трудности и лишения. Особенно было плохо с продовольствием. И вот в это время одна воинская часть подарила колонистам сто пятьдесят копчёных кур. Вдруг выяснилось, что одна курица пропала из погреба. Подозрение в хищении могло пасть на доложившего о пропаже колониста Ивана Колоса, заведовавшего погребами и складами колонии.

Антон Семёнович верил в честность Колоса и, чтобы выяснить, кто совершил воровство, приказал дать сигнал общего сбора. В течение трёх минут шестьдесят четыре колониста встали в строй развёрнутой линией. Антон Семёнович вышел к нам из своего кабинета. Ошпарил всех своим возмущённым взглядом и заговорил:

– Я думал, что у меня есть коллектив, коллектив товарищей, уважающих себя. Нет. Вы ещё не люди, вы микробы, способные пожирать друг друга. До какой подлости и низости мы дошли с вами, что сами же у себя тащим! Да ещё что – подарок воинов, самих впроголодь живущих и в бой идущих. Ну, не черви ли после этого мы с вами? Так нет же, – я-то ни вором, ни микробом не хочу быть. Я человек! И моё презрение к воровству поможет мне найти вора. Слышите? Стоять так. Я буду подходить к каждому из вас, а вы смотрите мне прямо в глаза!

Антон Семёнович направился к правому флангу, и мне удалось первому посмотреть ему в глаза. Примерно в середине шеренги он вдруг закричал:

– Выйди из строя! Мерзавец! Тебе больше всех есть хочется?! Ты более нас голоден?! – разносил Антон Семёнович выхваченного из общего строя нашего товарища по кличке Химочка.

– Я не ел её, – заговорил Химочка, – я спрятал курицу. От этих слов Химочки мы оцепенели. В голове каждого из нас промелькнула мысль: как же Антон Семёнович узнал вора? Гипнотизёр, – так умозаключили многие.

Тем временем Химочка принёс курицу, завёрнутую в лопухи.

– Так вот, – обратился Антон Семёнович к Химочке, – ешь! Раз уж ты её взял, прятал её где-то, как хорёк, мы её отдадим тебе на полное растерзание.

Химочка не спешил выполнять распоряжение, медлил, отнекивался.

Антон Семёнович подал команду:

– Колония! Стоять смирно до тех пор, пока Химочка съест курицу!

И сам стал рядом со мной с правого фланга.

Думается мне, что эта минута стоила самого большого напряжения не Химочке, не нам всем, а самому A.C. Макаренко. Он этой командой включил и нас в острый конфликт. Активно включил.

На чью сторону станут эти «серые человеки»? Разум, общественный интерес взял верх над частным. Мы глазами требовали от Химочки исполнения приказа Антона Семёновича. Химочка начал кушать, а мы все почувствовали облегчение и стали ласково, улыбками подбадривать неудачного воришку…

Во время обеда кто-то из ребят подошёл к Химочке с насмешкой:

– Ты, наверно, наелся курятины, отдай мне свой борщ! Через минуту этот шутник уже был в кабинете, и Антон Семёнович журил его:

– Твой товарищ ради всех нас понёс тяжкое испытание. Немного найдётся среди нас, готовых совершить такой подвиг, как съесть курицу перед строем свои товарищей как наказание. Химочка вырос в моих глазах, а ты – слеп. Подумай, чудак-человек!

– Я уже подумал, Антон Семёнович. Грубо это у меня получилось. Как выдумаете, простит мне Химочка?

– Не знаю, попробуй. И зарекись!..

Какой хороший сгусток чувства жизни!

Переписываясь с товарищами по колонии, я поддерживал связь и с Химочкой. В одном из писем, перед самым началом войны, в 1941 году, жена Химочки писала: «Всем хорош Ваня, и как муж, и как отец, и ответственный пост занимает, а вот, странное дело, курятины не ест…».

Однажды утром в кабинет к Антону Семёновичу прибежали девочки и наперебой затараторили, что они больше во двор ни за что не выйдут.

– Будем всё время сидеть в спальне и в столовую ходить не будем.

– Это почему же? – спросил Антон Семёнович.

– А потому, что Вася Гуд ругается, как сапожник (он и в самом деле был сапожником).

– Неужели ещё ругается, девочки?

– Какой же нам интерес наговаривать?

Присутствуя при этой сцене, я чувствовал себя неловко. Сколько раз я слышал ругань Гуда, а вот остановить ни разу не пытался.

– Хорошо, девочки, идите. – И, обращаясь ко мне, Антон Семёнович сказал: – Василия надо просто перепугать, и он перестанет ругаться. Позови его…

Вася Гуд робко переступил порог кабинета. Кстати, интересная деталь: если кого вызывали «к Антону», – значит, по делу вообще, а если «в кабинет», – значит, отдуваться. Вызывая Гуда, я сказал:

– В кабинет!

– За что? – спросил Гуд.

– Там узнаешь…

Взъерошенного Гуда Антон Семёнович встретил зловеще шипящим голосом:

– Значит, ты ещё не перестал издеваться над славным русским языком? Ты дошёл до такого бесстыдства, что даже в присутствии девочек ругаешься? А что же дальше? Меня скоро будешь облаивать?! Нет! Нет! Не бывать этому! Как стоишь?! Пойдём! Пойдём со мною в лес, я тебе покажу, как ругаться! Ты надолго запомнишь, козявка ты этакая! Идём.

– Куда, Антон Семёнович? – пропищал Вася Гуд.

– В лес! В лес!

И пошли они в лес. Антон Семёнович впереди, Вася за ним.

Отойдя примерно на полкилометра от колонии, Антон Семёнович остановился на небольшой полянке:

– Вот здесь ругайся! Ругайся, как тебе вздумается!

– Антон Семёнович, я больше не буду, накажите как-нибудь иначе.

– Я тебя не наказываю, я условия тебе создаю. Ругайся! Вот тебе мои часы. Сейчас двенадцать. До шести хватит тебе, чтобы наругаться вдоволь?.. Ругайся!

Антон Семёнович ушёл.

Ругался или не ругался Вася, сказать трудно. Может, Вася рискнул бы уйти совсем, но мешали часы: они как бы на привязи держали его.

Ровно в шесть часов Вася явился в кабинет:

– Уже. Вот ваши часы.

– На сколько лет наругался? – спросил Антон Семёнович.

– На пятьдесят! – выпалил Гуд.

Удивительное дело: Гуд перестал ругаться, да и не только он…

В кабинете Антона Семёновича всегда было многолюдно. Колонисты шли сюда посоветоваться не только по вопросам жизни коллектива, но и по сугубо личным делам. И с каждым Антон Семёнович находил время поговорить. Иногда серьёзно, задушевно, а иногда ему было достаточно сказать какую-нибудь шутку, чтобы мгновенно убедить в чём-либо собеседника. Со мной, например, было так. В 1922 году я по-настоящему влюбился в одну девушку, звали её Ольга. Со своей трепетной тайной я пошёл прежде всего к Антону Семёновичу как к отцу. Выслушал он меня, потом встал из-за стола, взял меня за плечи и сказал тихо, с чувством:

– Спасибо тебе, Семён. Какую неизмеримую радость ты принёс мне. Спасибо!

– За что же, Антон Семёнович?

– Во-первых, за твоё доверие ко мне. Эта твоя любовь только тебе принадлежит. Всякие бывают люди: доверишь иному свою тайну, а он в хохот или пошёл звонить всем и вся. Я так и сделаю. Я сберегу твою тайну как свою личную. (Тут уж я благодарно облучил его своими глазами, а он продолжал.) Во-вторых, ты помог мне убедиться, что никакие вы не особенные, вы такие же, как и все люди. Любви все возрасты и люди покорны, в числе их и мои хлопцы. Значит, ты человек по всем статьям. А теперь о самом твоём чувстве: не расплескай же его, не растопчи его во лжи и блуде. Люби красиво, честно, бережливо, по-рыцарски… Ну, ради такого дела и я не хочу сейчас работать, пойдём ко мне поужинаем…

Не отпугнул меня Антон Семёнович, не загнал в подполье моё чувство. Не опошлил нотациями, упрёками, не оскорбил равнодушием или притворным участием.

И вот уже в 1924 году, когда я приехал в колонию на каникулы, мальчик Антон Соловьёв сказал мне, что Ольга изменила мне и выходит замуж. Я побежал за три километра в деревню, где жила Ольга. Оказалось, что это правда.

В колонию вернулся поздно вечером и зашёл к Антону Семёновичу. Вид у меня был самый разнесчастный.

– Что с тобой, Семён? Ты болен?

– Не знаю, наверное, больной.

– Ты иди в спальню, а я пришлю к тебе Елизавету Фёдоровну.

– Не надо. Не поможет мне Елизавета Фёдоровна. Ольга мне изменила. Замуж выходит. В воскресенье свадьба. Не верят нам, колонистам.

– Ты что? Неужели, правда?

– Правда, всё пропало. Я думал – на всю жизнь, а тут… Я заплакал.

– Не понимаю, ты прости меня, Семён, я ведь месяца три тому назад был у Ольги, говорил с нею. Она тебя любит. Тут что-то не так.

– Чего там не так, когда свадьба. А я, Антон Семёнович… только не сердитесь и не подумайте, что я это так… Я повешусь!..

– Тю! Ты что, сдурел, Семён?

– Не сдурел, но жить мне больше незачем.

– Ну и вешайся, чёрт с тобою! Тряпка! Только об одном тебя прошу: вешайся где-нибудь подальше от колонии, чтобы не очень воняло твоим влюблённым трупом.

Антон Семёнович сердито что-то передвинул на столе. Сказал же он это так, что мне и вешаться сразу расхотелось. А он подсел ко мне на диван и поплыл в моё сердце и разгорячённый мозг теплом и дружбой. Потом он предложил пойти во двор, посидеть под звёздным небом и помечтать о лучшем будущем, о лучших верных людях…

Антон Семёнович обладал прекрасными человеческими достоинствами, он был человеком большой души, у которого можно было многому научиться. В его знаменитой книге «Педагогическая поэма» показаны не вымышленные люди. Все персонажи этой книги, действительно, жили в колонии имени A.M. Горького. Автор изменил лишь некоторые имена. В конце книги Антон Семёнович говорит о дальнейшей судьбе своих воспитанников. Все они, бывшие беспризорники, правонарушители, стали на правильный путь. Они избрали профессии рабочих, инженеров, агрономов, врачей, лётчиков, педагогов. Многие из них, уже будучи взрослыми людьми, коммунистами, храбро сражались с врагами в годы Великой Отечественной войны и сейчас трудятся на благо Родины, каждый на своём посту. Например, Иван Григорьевич Колос, названный в «Педагогической поэме» Иваном Голосом, стал инженером, работает в Мончегорске, Николай Фролович Шершнёв (Вершнёв) – ныне врач в Комсомольске-на-Амуре, Павел Петрович Архангельский (Задоров) – инженер-подполковник, Василий Илларионович Клюшник (Клюшнев) – офицер Советской Армии. Многие погибли во время войны. Вследствие осложнений после тяжёлых ранений в 1954 году умер подполковник Григорий Иванович Супрун (Бурун).

И я, и все мои товарищи, бывшие колонисты, с глубокой благодарностью вспоминаем нашего первого наставника Антона Семёновича Макаренко. Это его заботами и вниманием был создан в колонии тот коллектив, который стал умной школой жизни всем его отдельным членам.

Антон Семёнович говорил:

– У человека должна быть единственная специальность – он должен быть большим человеком, настоящим человеком.

Сам Макаренко в совершенстве владел этой «специальностью» и делал всё, чтобы ею овладели и мы, его воспитанники.