Текст книги "Педагогические размышления. Сборник"

Дисциплина[3]3
  Воспоминания о Макаренко: сб. матер. – Ленинград: Лениздат, 1960.


[Закрыть]

Весна 1922 года. Колония имени Максима Горького.

Как сейчас помню разговор с Макаренко:

– Антон Семёнович, отпустите меня домой.

– Что ж, можно. О матери подумал? Хорошо! Это очень хорошо!

– Да нет. Откуда вы взяли, что я о матери думаю? Я об отце больше… И так, вообще, хочется побывать дома.

– Семён! – И Антон Семёнович как-то так на меня посмотрел, что во мне сразу всё затрепетало. – Не стыдись, Семён, любви к матери. Любить мать может только настоящий человек. А отпуск надо оформить. Ты – командир, без совета командиров я отпустить не могу. Но поддержу.

– Спасибо!

На совете командиров Шершнев, разглаживая о голое колено моё заявление, устно излагал его содержание:

– Так вот, командиры, Семён просится в отпуск до субботы в своё, значит, село, в Сторожевое. С отцом, с матерью повидаться. Кто будет говорить первым?

– Да что тут говорить? – отозвался Гриша Супрун. – Семён – первый командир, колонист, да и на рабфак же идёт… Моё такое мнение, что надо дать отпуск.

Проголосовали, и я получил бумажку:

«Удостоверение

Дано настоящее колонисту Семёну Калабалину, колонии имени М. Горького, в том, что на основании решения Совета командиров ему предоставлен отпуск в Чутовский район, село Сторожевое, с понедельника 22 мая 1922 года по субботу 27 мая 1922 года до 12 часов дня.

Заведующий колонией

А. Макаренко

С.С.К. Н. Шершнев»

Версты две меня провожали ребята, а потом, пожелав мне весёлого отпуска, помчались назад. К вечеру я был в родном селе. Как-то по-особому меня приветствовали дворняги, я вдыхал знакомые вечерние запахи села, слушал скрип телег, дребезжанье плугов и возгласы возвращающихся с полей пахарей.

А вот и мост. Церковь. О, меня кто-то узнал! Я услышал чей-то голос:

– Калабалинский, самый младший, про которого говорили, что убит.

А вот и наша хата. Мать!.. Она смотрит на меня. Узнала!

– Мама!

Я обнимаю её, губами собираю на её щеках слёзы материнской радости.

…Мать! Она одна, и она неповторима.

Дни словно взбесились. Утром, только утром, был вторник, а вечером – уже среда. Я ни на одну минуту не забывал, что в отпуске, что я принадлежу колонии, коллективу, что мой дом там, но и в семье было тепло и весело. Дома готовились к свадьбе. Женился старший брат. Приходили соседки, о чём-то с матерью перешёптывались, что-то приносили под передниками. Только одному брату, виновнику всех этих предсвадебных хлопот, можно было ничего не делать.

Нежась ночью на телеге с сеном, я вдруг вспомнил, что завтра, в субботу, мне надо быть в колонии. Да, завтра и не позднее 12 часов. Иначе – позор! «Опоздал из отпуска». А как же свадьба? Молодёжь, танцы… Лучше меня ведь чёрта с два кто станцует! Я вскочил с телеги и побежал в хату. Отец уже спал, а мать возилась с тестом.

– Мама! Я завтра утром должен уже идти.

– Куда? Что ты, бог с тобой!

– В колонию. У меня отпуск, мама, надо идти.

Поднялся с постели отец, встали и брат с товарищами. Все зашумели:

– Ничего тебе, Семён, не будет. Свадьба, брат женится. Это же тебе не симуляция какая.

– Думала, хоть в такой день всех увижу! У людей все вместе, все на глазах, а я растеряла своих, всех растеряла, – жаловалась мать, склоняясь над горшками.

– Так, говоришь, нельзя? – спросил отец. – Ну, что ж… Раз нельзя, так нельзя. Иди, спи перед дорогой. Путь-то не близкий.

В пять часов утра я уже был на ногах. Мать, не переставая плакать и упрашивать, завязывала узелок со свадебными яствами. Отец подал «папушу» душистого табаку:

– Возьми. От меня передай Антону Семёновичу. Видно, человек он большого ума и сердца. Берегите его… А табак, скажи, доморощенный.

– А может, всё-таки останешься, Сенька? – просил брат.

– Нет, Андрей, не могу. Порядок такой. Сам голосовал. Антона обижу, всех обижу. До свиданья!

Хоть и сосало под ложечкой, выть хотелось, но меня влекла другая, ни с чем не сравнимая сила, – коллектив. Долг перед коллективом.

В одиннадцать часов дня я влетел на квадрат двора колонии, окружённого каре сосновых полчищ.

– Семён! Семён! – закричали колонисты, подбегая ко мне изо всех углов колонии.

Я кому-то бросил в руки узел, а сам побежал в кабинет:

– Здравствуйте, Антон Семёнович!

– О, Семён! Здоров!

Антон Семёнович поднялся. Обнялись, как будто годы не виделись.

– Садись, рассказывай.

– Да чего же там рассказывать?

– Всё рассказывай! Как живут дома? Как идут дела в селе? Чем народ занимается?

– Ну, как живут? Хорошо живут. Отцу моему дали хату, земли пять десятин… Всем земли дали! Помещичью землю, лошадь и корову дали.

– Угу… хорошо. А табак хороший!

– Хорошо, говорю, живут. Хлеба на поле, как море. Довольны люди. В комсомоле почти вся молодёжь. Читальню организовали, спектакли ставят.

– Очень хорошо! А как твои старики?

– Помолодели. Вчера так пристали – не пускают, да и всё!

– Что же? Хлебопашеством предлагали заняться?

– Да нет. Об этом речи не было. На свадьбу оставляли.

– На свадьбу? Тебя женить вздумали или как?

– Брат женится. Завтра свадьба.

– Брат женится? Ну и дурак, что не остался!

– Антон Семёнович, да как же я мог остаться?

– Α-a, Семён! Здорово! – просунулось весёлое лицо Коли Шершнева. – Давай удостоверение, а то опоздание запишу!

И я отдал Коле аккуратно сложенный документ.

– Коля! Собери совет командиров! – сказал Антон Семёнович.

– Есть собрать совет командиров!

Через три минуты дверь закрылась за последним командиром.

– Товарищи командиры, вы простите, что я оторвал вас от дел. Но это тоже важно. Я прошу продлить Семёну отпуск до понедельника. Брат у него женится. Завтра свадьба!

– Дело это важное, – вставила Маруся Терещенко.

– Антон Семёнович! Командиры! – взмолился я. – Зачем же такое? И без меня обойдутся. Я против…

– Брось, Семён! Ведь хочется? – загудели командиры.

– Постойте шуметь! – Антон Семёнович застучал карандашом по столу. – Не ради тебя, Семён, это делаем, ради матери. Это, может, самое большое для неё счастье… У меня – мать, и у них у всех. – Антон Семёнович обвёл вокруг себя рукой.

– Предложить Семёну в обязательном порядке возвратиться в отпуск! – заключил Шершнёв.

– Правильно! – подтвердили все командиры.

– Есть! – ответил я. – Но прошу выделить ещё одного командира в гости к моим родным.

Мне и Супруну написали отпускные удостоверения, и толпа колонистов шумно проводила нас в путь.

Колония осталась позади.

Глухой лошадиный топот. Оглядываемся.

– Гляди, Гриша! Ведь это наш экипаж. И Мери!

– Кажется… А на козлах никого нет.

Мери убавила размашистый бег и остановилась. Вдруг из экипажа выпрыгнул Антон Семёнович.

– Далеко, Антон Семёнович? Почему без Браткевича? – спросил я.

– Садитесь! Ты, Семён, на козлы. Решил и я погулять на свадьбе.

– Как! Вы к нам? Ко мне, в Сторожевое?!

– А что же тут такого? Сами бродите везде, а я сижу в лесу, как монах. Садитесь. Чего глаза вытаращили?

– Да я никак не пойму как-то, – сказал я.

– Что? Жалко чарку горилки и одного пирога со сметаной?! А?

– Антон Семёнович!

Я крепко сжал его руки, толкнул Супруна на сиденье экипажа, а сам привычно взметнулся на козлы.

Мери бойко взяла с места.

А что творилось со мной!.. Воздух звенел серебром и, казалось, вливался в сердце, наполняя его необыкновенным человеческим счастьем.

…Почти двадцать лет прошло с тех пор, а я и теперь как будто сижу на козлах и мчусь вперёд, полон сил и весенних стремлений.

– Служи нашему народу, Семён! – говорил Антон Семёнович.

И я стараюсь служить. Нет ничего на свете благороднее труда, и нет почётнее долга, чем труд. И мой тяжёлый, но радостный труд педагога связан для меня навсегда с памятью горячо любимого Антона, нашего Макаренко.

Комсомольцы[4]4
  Воспоминания о Макаренко: сб. матер. – Ленинград: Лениздат, 1960.


[Закрыть]

Тысяча девятьсот двадцать первый год. По Украине ещё бродят разрозненные бандитские шайки. Мы, воспитанники детской трудовой колонии имени М. Горького, стоим на опушке леса, у обочины дороги. Солнце уже зацепилось за водонапорную башню. Пора бы Антону Семёновичу быть дома, а его всё нет. Никогда он так долго не задерживался в городе. Сегодня мы его ждём особенно нетерпеливо: он должен привезти разрешение на создание в колонии комсомольской ячейки.

– Пойдём ему навстречу, – предложил Павлик Архангельский. И мы зашагали по тёплому булыжнику мостовой. Шли молча.

В курчавых юных головах роились догадки о причине несвоевременного возвращения из города завкола. Мы подошли к изгибу дороги, излюбленному месту бандитских засад.

И вдруг остановились. До нас донеслось цоканье подков о мостовую и знакомый металлический скрип нашего фургона.

– А ну, бегом, хлопцы! – сказал я друзьям. Выбрасывая ноги вперёд, мы ринулись навстречу Антону Семёновичу. Наши головы замелькали в кустах подорожной шелюги. Тут движением руки я остановил ребят и заставил «приземлиться». А сам приподнял голову над кустом. Вижу, Антон Семёнович и Антон Браткевич стоят со связанными руками, а перед ними двое бандитов с обрезами. Третий выворачивает карманы у Антона Семёновича, а ещё двое выгружают подводу.

Нас было шестеро смелых горьковцев. Неужели струсим? Никогда! Только напасть неожиданно, не дав опомниться грабителям. Мы подползли к самому краю обрыва и кинулись на бандитов с криками «Стой!»

Не успели опомниться головорезы, как на каждом из них сидел ловкий колонист, поражая свою жертву громом ударов. Самый маленький и юркий из нас, Шелухин, освобождал от верёвок Антона Семёновича и Браткевича, которые не замедлили прийти нам на помощь. Не прошло и пяти минут, как бандиты были смяты и, связанные вожжами, поводками и ремешками, стояли с опущенными головами.

– А, и вы, соседушка, тут! – обратился Антон Семёнович к одному из пленников, узнав в нём местного кулака.

– Отпустите, ради Бога, Антон Семёнович, мы обознались, – взвыл гривастый потомственный бандит.

– Ну как, Антон Семёнович? – обратился я.

– Чего нукаешь, завтра на базаре будешь хвалиться. Подумаешь, умно: прямо с неба на дула обрезов прыгать!

– Да я не об этом, Антон Семёнович, я о комсомоле. Разрешили?

– Будет у нас комсомол? – спрашивал и Костя Кветковский.

Антон Семёнович нахмурился. Мы насторожились.

Антон Браткевич, успевший с ребятами погрузить в фургон копчёных кур, хлеб и что-то похожее на штаны, безнадёжно махнул рукой:

– Чего вы пристали к Антону Семёновичу? Сами попробуйте. Хиба ж можно договориться с оцею каменюкою.

– Значит, нам не доверяют, – заключил Шелухин.

– То не Губнаробраз, а глупнаробраз, – съязвил Павло.

– Собрание считаю закрытым, – заявил Антон Семёнович. – Ступайте домой.

Браткевич уселся на тачанку и усиленно зачмокал на Малыша, бандиты плелись впереди подводы, а мы, окружив Антона Семёновича, заключали процессию. Антон Семёнович говорил:

– Три часа доказывал возможность и необходимость организации комсомола в колонии. В Губкоме комсомола почти не возражают, а Наробраз протестует.

– Протестуют? – спросил Алёша Зотов. – Та за кого же они нас принимают? Чи не контрреволюция там какая собралась?

– А за кого же тебя прикажешь принимать? – заметил Шелухин. – Ты же сам убеждал всех, что ты злостный махновец.

– Та какой же я махновец? – с обидой в голосе отмахивался Зотик. – Я же только двор подметал у махновцев, сапоги им чистил, а они мне за это давали сало и по морде.

Дружный взрыв хохота сопровождал его слова.

– Вот что, хлопцы, – продолжал Антон Семёнович. – Есть у меня такое предложение…

Глаза у ребят заблестели надеждой.

– Постучимся-ка мы с вами в другие двери. Выделите одного-двух хлопцев, и пусть они пойдут в район и попытаются там всё это оформить.

Все разом загалдели.

– А послать надо Семёна, – продолжал Антон Семёнович. – Ему это дело знакомо. Он и комсомольцем уже был где-то в армии. С селянскими ребятами он договорится быстро.

– Правильно! Семёна, Семёна!..

– А чтобы ему не было скучно, и я пойду с ним, – выдвинул свою кандидатуру Павлик Архангельский.

На другой день я и Павлуша с узелком провизии и со списком будущих двенадцати комсомольцев отправились за тридцать вёрст в Перещепинский район. А через десять дней в присутствии представителя райкома комсомола на торжественном собрании колонии была организована наша комсомольская ячейка.

Антон Семёнович поздравлял нас и говорил:

– Только не задаваться. Вы теперь мои настоящие и первые помощники. Вы – хозяева колонии. Я теперь не один.

И потекли длинные, хорошие вечера. Сидя на лавках, на полу, мы слушали и запоминали первые уроки политической грамоты беспартийного большевика, организатора горьковских комсомольцев незабвенного Антона Семёновича Макаренко.

Прошли годы. И мы, люди, воспитанные Антоном Семёновичем под грохот орудийных залпов гражданской войны заняли своё место среди строителей чудесного здания социализма. Многие из нас находятся в рядах Красной Армии, были участниками славных боёв у озера Хасан, работают на стройке Куйбышевского гидроузла, и везде мы продолжаем борьбу за то, чтобы воспитанный человек жил в мире прекрасном и достойном его…

Раздел II
A.C. Макаренко как педагог в моей жизни

Человек с большой буквы

Ещё не умолкли громовые раскаты гражданской войны, ещё набухали почками и вырастали, как на запущенной ниве, будяки, атаманы, ещё по ночам по сёлам и проезжим дорогам украинские дядьки и титкы кричали «врятуйте!». В этот беспокойный 1920 год у подножия педагогического Олимпа появился скромный педагог-революционер Антон Семёнович Макаренко. Ему суждено было стать педагогическим мудрецом, творцом системы воспитания.

Вначале своей замечательной «Педагогической поэмы» Антон Семёнович пишет о том, как перед ним завгубнаробразом ставит задачу:

– Нужен нам такой человек вот… Наш человек! Ты его сделай!

Эту не совсем ясно выраженную задачу Антон Семёнович понял, как должен был понять честный интеллигент, как учёный, ставший под знамя революции. А поняв, Антон Семёнович приступил к её решению, не формально, не как кустарь-одиночка, а как мастер-новатор, как творец-художник, как мыслитель-большевик.

Ураган революции многое разрушил, разнёс в щепки, многое задел, а вот педагогики только коснулся. Её рутина, её консерватизм, каста её педагогических знахарей оставалась патриархально-домостроевски сильна. И это старое не хотело сдавать своих позиций. Оно не умерло вместе с царской Россией, оно желало зло жить и зловонить в самом нежном цехе строительства социалистического государства – в цехе воспитания нового человека, нового человеческого общества. Ясно, что такого человека необходимо воспитывать новыми методами. А вот этих новых методов и не было, да и быть не могло. Их надо было создавать.

«Педагогический Олимп» не только не создавал новых методов, наоборот, всячески тормозил это дело и шельмовал педагогических тружеников, которые творили новое. «Олимпийцы» высидели по-шамански кабинетно-оскорбительную педагогику, а в это время A.C. Макаренко вместе с живым человеком-гражданином создавал коллектив как цель воспитания и коллективную систему воспитания. На голову Антона Семёновича обрушились потоки помоев «педагогической блевотины» с самой вершины «Олимпа».

Макаренко не отступил, он продолжал творить. Ему утвердительно пожимали руку Горький и наследники Дзержинского – чекисты. Это они предложили Антону Семеновичу создать детскую коммуну имени Ф.Э. Дзержинского. Чекисты – замечательные люди революционной смелости, стражи революции, поняли и оценили гражданское значение учения Макаренко.

В течение семи лет Антон Семёнович создавал детскую коммуну имени Дзержинского мировой известности. Вчерашние беспризорные, девочки и мальчики, сегодня уже сидели за партами средней школы, вычерчивали сложные узоры фотоаппарата «Лейка», работали на сложных заграничных и отечественных станках. Созданный детский коллектив создавал ценности материальные и духовные – Человека. Коммуна имени Дзержинского описана Антоном Семёновичем в его повести «Флаги на башнях».

Антон Семёнович создал науку о воспитании, которая оправдала себя в образах тысяч воспитанных им граждан нашей Родины. Его система живёт и уверенно, победоносно заявляет о себе, о своём праве. Система живёт, а её оскорбители, жалкие космополиты, вроде Легина, падают в яму, ими же вырытую. Антон Семёнович Макаренко был Человеком и воспитывал как Человек – естественно, по-человечески, уважая нас, требуя от нас; воспитывал в труде, в мечте, перспективой, верой в коллектив, служением коллективу, воспитывал самим собою.

Что может быть в наше время важнее дела воспитания высокоидейного, здорового, примерной нравственности человека!

Дело воспитания в нашей стране должно быть отнесено к почётному перечню строек коммунизма, а это значит – дело всенародное.

«У человека должна быть единственная специальность, – говорил A.C. Макаренко. – Он должен быть большим человеком, настоящим человеком».

И это дело наших рук, нашей чести, нашей совести.

(Рукопись)

Выдающийся советский педагог Антон Семёнович Макаренко[5]5
  Публичная лекция, прочитанная 14 ноября 1954 года.


[Закрыть]

Говорить об Антоне Семеновиче нельзя, не говоря об облике педагога-воспитателя, о самом общественном явлении – воспитании подраставшего поколения, о том, как это делается, какими методами нужно воспитывать, и каким должен быть сам воспитатель. Из его рук выходил совершеннейший гражданин.

Встретился я с Антоном Семеновичем в декабре 1920 года. Ох, как это было давно, и был я тогда чуть помоложе. Я был, действительно, молодым, когда впервые встретился с Антоном Семёновичем…

Был на Украине один большой художник Васильковский (Сергей Иванович (1854–1917). – Л.М.), которому недавно исполнилось сто лет со дня рождения. Этого художника современники называли «солнечным художником», «художником света», так он изображал все красиво, светло: и небо, и природу, и землю. Вот таким же солнечным, поэтичным был и Антон Семенович. Смотреть на него было красиво, и сам он держался эстетично, красиво, и голову держал эстетично, и все у него было красиво, и походка у него была спортивно-эстетичная.

Антон Семёнович показывал уважение к людям, и во мне он, прежде всего, увидел человека, и этим поднял во мне человеческое достоинство. Конечно, тогда мне это было непонятно. Я был так далек от всяких тонкостей, на мне была кожа, как на бегемоте, а душа была покрыта струпьями красоты…

В колонию я прибыл пятым по счету. Когда я рассказывал ребятам о моей первой встрече с Антоном Семеновичем и о его поведении, когда я сказал Гришке Супруну, что Антон Семенович на меня странно влияет и что я его, вероятно, чувствую в своем сердце, тот мне на это ответил:

– Да ведь Антон Семенович колдун.

На самом же деле это был живейший, умнейший, энергичнейший человек. Человек с большой буквы.

Одно время Антон Семенович и ел, и спал с нами, потому что его комната не была готова. Он делил с нами все невзгоды и тягости 20-х годов, годов чрезвычайных событий и оскорбительного голода. Мы никогда не видели, чтобы Антон Семенович находился в состоянии покоя. Он был все время в состоянии напряжения, легко переходил из одного состояния в другое, от рабочего к гневному, к радости, заразительному смеху, а затем вновь к суровой жестокости.

Сам Антон Семенович также принимал участие в тех воинствующих играх, о которых говорится в «Педагогической поэме». Мы проводили эти игры в радиусе до 30 километров вокруг колонии, и Антон Семенович всегда бывал руководителем в этих играх. Он возглавлял тот или иной лагерь, а я почти всегда возглавлял другую, противоположную партию. Мы выходили далеко за пределы колонии, в естественные условия, в условия преодоления трудностей, причем Антон Семенович такими педагогическими путями лепил из нас настоящих людей и каленым железом вытравливал из нас пороки, которых мы нахватались за годы гражданской войны. Лепил он нас чудесной лепкой и наделил нас рядом живых человеческих достоинств. Как видите, я оправдываю характеристику, данную мне Антоном Семеновичем, и остаюсь неисправимым кокетом.

Многие педагоги даже тех лет упрекали Антона Семеновича:

– Как вы можете в ваших играх допускать лишение пищи своих питомцев?

А у нас игры проходили таким образом: одна из партий уходила из колонии часа в четыре утра и занимала оборонительную позицию, пряча свое знамя; другая партия выступала позднее. Но и той, и другой партии в два часа на двух различных подводах каптёры возили пищу. Борща обычно не варили, но зато давали котлеты, да таких размеров, что их бы хватило на весь Запорожский курень. Но наши ребята обладали нечеловеческим аппетитом, съедали по две котлеты и с удовольствием частенько уплетали двойные порции пищи, захваченные у вражеского лагеря, в то время как другая партия оставалась ни с чем. В связи с этим некоторые педагоги занимали воинственную позицию в адрес Антона Семёновича и бросали в его направление такие стрелы, что он подчас едва уклонялся от них. А я даже не с педагогической, а с общечеловеческой точки зрения считаю, что очень полезно заставить человека терпеть, самому преодолевать трудности и добиваться того, что ему нужно. Не нужно оберегать человека от дурного влияния, но нужно воспитывать в нем способность преодолевать затруднения и различную заразу, в том числе и социальную. У Макаренко это здорово получалось, причем это он делал не в порядке наказания, а в естественных условиях, в рабочем порядке.

Возможен ведь такой случай: сидит семья в двенадцать человек и ждет обед. Сидят с хорошим настроением, может быть, пришли из бани, хорошо помывшись, может быть, в преферансик удачно сыграли. Сидят и ждут хорошего обеда – с пирогом, курочкой. И вдруг что-то случилось, и мама испортила обед, что же ее за это растерзать надо? Можно остаться и без обеда, нужно так воспитать человека, чтобы он не падал в обморок и не устраивал из-за этого истерику.

Я уже говорил, что и по внешним признакам Антон Семёнович был настоящим педагогом-воспитателем, что все у него было эстетически красиво. Я вспоминаю такой пример. Еще до 1930 года, когда мы в первый раз повезли колонию в крымский поход «Севастополь – Ялта», я тогда впервые после десяти лет неразлучной жизни с Антоном Семеновичем увидел его купающимся. Это было на Черном море, при двух свидетелях (скалах «Монах» и «Дива»), Я думал, что Антон Семенович боится воды, что он никогда не купается, и вдруг вижу, он прекрасно плавает. Когда я спросил:

– Почему вы никогда с нами не купаетесь?

Он ответил:

– Педагог не должен никогда показывать себя во всех своих бытовых подробностях. Когда ты купаешься с приятелями, они видят твою атлетическую фигуру, загорелое тело. А я, когда все закрыто галифе с тужуркой, еще ничего, но вот в голом виде и ключицы у меня несовершенные, и колени острые. Если бы хлопцы увидели, то стали бы надо мною смеяться. Эстетическая ограниченность, может быть, но бытовая откровенность к хорошему не приводит.

Антон Семенович никогда с нами вместе не кушал, хотя во время торжественных собраний и за обедом сидел с нами, но ел он как-то, я бы оказал, шутя. Вообще он исключительно мало ел и говорил, что те, кто много кушают, обычно глупеют. Может быть, это была шутка, но во всяком случае я тоже стараюсь кушать как можно меньше. Он говорил нам:

– Есть люди такого сорта, которые кушают, обрызгивая слюной напротив сидящего товарища, а другие чавкают, как чавкает старая калоша в грязи, а иной так тянет макаронину, что она висит у него изо рта. Как может педагог иметь авторитет у своих воспитанников, если они видят, как он некрасиво ест.

Был у нас такой случай потери авторитета. Здесь сидит один из моих бывших воспитанников из Московского детского дома. Он, может быть, вспомнит нашего учителя математики Давыдова. Этот Давыдов иногда дежурил по детскому дому с 6 часов утра до 11 вечера. В этот день он домой не ходил, а кушал в столовой. Пользовался этот Давыдов хорошим, деловым авторитетом: он знал математику, в совершенстве играл в шахматы, и вдруг однажды он мне заявил:

– Под меня кто-то подкапывается. Я был самым любимым учителем среди ребят, мое слово было для них законом, а сейчас я чувствую что-то не то.

Стал я наблюдать за этим учителем и понял, что он свой авторитет просто «проел». Авторитет не покупается за деньги и не выдается в качестве обязательной нагрузки студентам: вот вам диплом, а вот вам семь килограммов авторитета. Авторитет – это такая вещь, которая приобретается неизвестно когда, своей личностью, своим отношением к делу, вещам, людям, труду. Может быть несовершенный внешний вид, и в то же время можно казаться обаятельным, привлекать к себе своим сердцем, своей душой, трудовой страстью и умением. А если чего-нибудь педагог не умеет делать и скажет ребятам:

– Ребята, я не умею, может быть, вы меня научите.

И ребята довольны будут научить. А когда говоришь, что умеешь играть в шахматы, и в первой же игре проигрываешь – вот и потеря авторитета. Как мне кажется, на такой почве растет древо авторитета. Только не надо дать этому древу увянуть, надо поливать его, как следует и чем следует.

Как же Антон Семенович наказывал? Следует ли вообще наших детей наказывать? И делают ли наши дети такие проступки, за которые их следует наказывать?

Вам, ленинградцам, может быть, повезло, и в ваших школах «тишь да гладь – божья благодать», и нет таких пороков, за которые следовало бы наказывать детей, но там, где я живу, бывают отдельные случаи, когда детей нужно наказывать.

Как наказывал Антон Семенович? Он говорил, что воспитатель – это командир лучшего звучания, и в любой обстановке он должен немедленно найтись и красиво выйти из любого конфликтного состояния. Бывает так, что учитель впадает в конфликтное состояние с детьми, но этот конфликт сам не умеет разрядить и бежит к директору, а директор в ответ:

– Что я могу сделать, сам заварил, сам и расхлебывай.

Да, бывает так.

Мы всегда помним, что повысить голос на ребенка нельзя, стукнуть кулаком по письменному столу нельзя, отчехвостить его нельзя, что… Я уж даже не знаю, что же можно, и зачастую кривим душой. Если уж себя так плохо чувствуешь, лучше стукнуть по столу так, чтобы он разлетелся, а не нести такую травму в душе. Подчас в школу идет воспитатель в состоянии крайнего возбуждения, а что он может сделать для своей разрядки? Только лишь мускульные упражнения, а горит у него душа, ему бы взорваться. Нельзя. А дети знают, что нельзя и ехидничают.

Сдерживался, сдерживался учитель в школе, прибежал он домой. А дома два хороших ребятенка встречают маму. Они тоже в школу ходят, ребятенки хорошие, они и полы к маминому приходу вымыли, и улыбка на их лицах при виде мамы. А мама, как вошла, да как заорет: отвяжитесь вы от меня, проклятые, оставьте вы меня в покое! Детишки умненькие, все понимают, один другому подмигивает: маму раздразнили в классе. Зачем же вносить раздражение из школы в дом? А подчас раздражение приносят в школу, когда нужно его пережить в своем семейном кругу.

У учителя может быть большое горе, травма. Похоронила учительница свою любимую маму, приходит она в школу через три дня, все еще полна горя, и хотелось бы ей, чтобы в ее трауре не расплескалась ни одна капля горя. В школе, где хорошо организованный коллектив, где умные взаимоотношения у учителя с детьми, дети могут понять это горе. Они будут удерживаться от топтания ногами, от чрезмерного шума, может быть, даже пыль вытрут со стула. И не нужно скрывать это горе. Пусть дети учатся на нашем горе переживать свое горе, разве наши дети проживут без горя, разве у них не будет печали и смерти? И нужно «тренировать» это чувство у них на конкретных фактах.

Конечно, я не представляю себе, что можно сказать ребятам, что нужно запланировать в учебной четверти в плане, как вести себя, когда у вас умирает мама, или как вы должны себя чувствовать, когда вы женитесь не по любви. Нет, но нужно воспитывать на своем собственном примере, и Макаренко так и говорил: я вас не перевоспитываю, но хочу, чтобы вы были такими же, как я сам, и думаю, что за это государство не должно меня упрекнуть. А если выбудете немного умнее меня, я буду счастлив как отец. Лев Толстой говорил:

– Выживите так, как я вас учу, но не так, как я сам живу.

Макаренко говорил:

– Живите так, как я вас учу, и так, как я живу сам.

Как же Антон Семенович реагировал на наши отдельные «художественные» проявления? Только не так, как я сейчас приведу пример.

Было это в прошлом году в одной из школ. Меня пригласили туда поговорить с учащимися как героя «Педагогической поэмы». Но мне не хотелось, чтобы они потребляли мое присутствие, потому что Карабанов – это очередное удовольствие для них. Когда я был в учительской, то стал свидетелем такой картины: вваливается целая компания учащихся вместе с учителем. Среди них одна девочка горько плачет, а к притолоке двери привалилась этакая туша, здоровущий детина. Оказалось, что эта «туша» отрезал у девочки полкосы, вот она и плачет. Завуч подлетает к этой девочке и говорит:

– Что ты разревелась, что он тебе всю косу отрезал, что ли, – а мясистый детина ухмыляется. Меня всего перевернуло. Подошел я к этому детине и прошипел ему на ухо:

– Ну и гадина же ты.

Что же было делать с этим детиной? Нужно было что-нибудь придумать, чтобы этот парень впредь не посягал на чужую честь. Может быть, я эту самую косу прицепил бы ему сзади и заставил его походить по школе, чтобы все как следует посмеялись и чтобы он почувствовал, что делать так нельзя.

Я неоднократно убеждался в том, как Антон Семенович разряжал сильнейшее напряжение в колонии изумительной шуткой, а он умел быстро переключаться с гневного настроения в шутливое. Вспоминаю один эпизод. В 1922 году я влюбился, да так влюбился, как только в романах пишут. Антон Семенович был нашим душеприказчиком, и мы всегда ему обо всем рассказывали, и принимал он это всегда хорошо, без всяких признаков фамильярности или панибратства. Пришел и в этот раз я к нему, рассказал, что влюбился, назвал ее имя – Ольга. Обнял он меня, посадил на диван:

– Расскажи, как все происходит.

И я рассказал, что везде вижу эту девушку, что мне хочется стихи писать.

– Спасибо тебе, – говорит Антон Семенович, – я думал, что вы не настоящие люди, а раз вы стали влюбляться да стихи писать, значит, вы люди нормальные.

И тут же Антон Семенович подсказал мне, как надо любить.

– Ты смотри только ее не обижай, внимательно относись к ней. И так он меня рыцарски настроил, что только однажды я решился на поцелуй, да и то на почтительном расстоянии.

Приехал я в 1924 году на летние каникулы. Целуемся мы со своими воспитателями. Тут и воспитательница Екатерина Григорьевна, и Надежда Тимофеевна, которая сейчас живет в Ленинграде, и вдруг мне один из наших воспитанников говорит:

– Тебя твоя Ольга разлюбила, замуж выходит.

Побежал я стремглав к ней, – действительно, так. Блуждал я, блуждал по лесу и поздним вечером пришел к Антону Семеновичу: