Текст книги "Педагогические размышления. Сборник"

Я заверяю вас, дорогие друзья, что эти десять тысяч человек, которые прошли через мои руки, через моё сердце, не являют собою то, что Макаренко называл педагогическим браком. Педагог не должен допускать брак. Каждый педагог, хочет он того или нет, воспитывает по образу своему и подобию, а значит, прежде всего сам должен являться примером настоящего человека. К этому мы с вами должны стремиться.

Встреча С.А. Калабалина и Ф.А. Вигдоровой со студентами и педагогическим коллективом ленинградского государственного педагогического института имени Герцена 22 ноября 1954 года

Вступительное слово С.А. Калабалина:

– Радоваться мне или печалиться по поводу того, что я дважды за свою жизнь стал героем книги? Одно могу сказать, что Ф.А. Вигдорова взяла на себя очень трудную задачу. Я как прототип Карабанова не очень удачный, и меня трудно втиснуть в скромные страницы книги. Только благодаря изумительной ловкости и физической силе Фриды Абрамовны, ей удалось втолкнуть меня в рамки книги.

Мне задавали вопросы о моем отношении к автору книги «Дорога в жизнь» Фриде Абрамовне. Я сказал, что самое хорошее и самое нормальное. Почему я должен злиться или еще что-то? Вы видели, как мы встретились. Может быть, не полагается целоваться в таких случаях, и кто-нибудь настроен против поцелуев, но мы, русские люди, начинаем всегда с поцелуев даже тогда, когда потом подеремся.

Ко мне почему-то обратились с вопросами, хотя мне хотелось быть только пассивным участником этого собрания. Разрешите мне ответить на них.

Вопрос: «Были ли в вашем детском доме воспитатели?»

– Были. Я прежде всего был воспитателем. А почему я туда попал? Я вам скажу. Когда Антон Семёнович сказал: «Хватит тебе держаться за мои педагогические штаны, иди, пробуй свои силы теперь самостоятельно. Поезжай в Ленинград, там не совсем удачно организована работа в детских домах», я поехал и спросил, есть ли у них очень плохой детский дом. На меня посмотрели, как на сумасшедшего: все нормальные люди просят хороший, а он просит плохой. Когда меня направили в колонию, я посмотрел, как там все было организовано, мне понравилось, я там и остался. Как оказалось, я не напрасно был там воспитателем.

Вопрос: «Где учатся ваши воспитанники?»

– В массовой школе и являются лучшим примером в поведении, в организации всей детской школьной семьи.

Вопрос: «Дают ли ваши воспитанники уроки?»

– Я решительно выступаю против этого, потому что это неполноценный воспитатель. Я хочу, чтобы воспитатель принадлежал телом и душой, всем временем своим только детям.

Вопрос: «Как организован у вас физический труд?»

– Я всегда преклонялся перед производительным трудом. У нас в детском доме все дети работают. У меня нет уборщицы, мы имеем большое подсобное хозяйство, хорошее хозяйство на 10 гектаров. Все дети делают своими собственными руками.

Вопрос: «Когда вы в последний раз встречались с Антоном Семёновичем Макаренко?»

– Последний раз я встретился с Антоном Семёновичем в 1938 году. Последнее письмо от него я получил 28 марта, то есть за два-три дня до его смерти. В этом письме Антон Семёнович писал мне: «Поздравляю вас с рождением… (зачитывает письмо).

Вопрос: «Держите ли вы связь с бывшими колонистами, которые воспитывались вместе с вами?»

– Да, я поддерживаю связь со всеми воспитанниками Антона Семёновича, с Буруном, Архангельским и другими. Чем они занимаются? Каждый по своей специальности.

Вопрос: «Расскажите, пожалуйста, о первых годах своей работы в коммуне имени Дзержинского. Как руководил и помогал вам Антон Семёнович?»

– Он частенько зазывал меня в свой кабинет и начинал упражняться со мною. Дело доходило даже до того, что мы вместе делали скетч[11]11
  Скетч (англ. sketch — букв, «набросок») – короткая пьеса (главным образом комедия) для двух (реже трех) исполнителей – Л.М.


[Закрыть]. Он пишет четырехстишье и заставляет меня писать. Мне даже запомнилось несколько четырехстиший: «Киев – город знаменитый… (зачитывает стихи).

Вопрос: «Скажите, пожалуйста, как вы работаете сейчас?»

– Работаю я денно и нощно. Имею план работы и как директор, и как заведующий учебной частью. Заведующий по административной части также имеет план, воспитатели также имеют свои планы и заглядывают в них, но больше работаем без планов, так как мы с восхода солнца начинаем выделывать такие пируэты, которые не вмещаются ни в какие планы.

Вопрос: «Есть ли нарушения у вас в детском доме?»

– Есть и нарушения, но бывает и так, что квартал проходит без нарушений. Но если бы было возможно жить совсем без нарушений, без происшествий, за счет чего писалась бы приключенческая литература, которой все мы увлекаемся? Бывают всякого рода меры воздействия, самые неожиданные, на различные нарушения. Может быть, кто-нибудь скажет, кто это выкачал из головы человека такие чувства, как радость, гнев, раздражение, на которые имеет право любой живой человек, а тем более педагог? Почему мы не можем адресоваться к учащемуся по поводу его возмутительных поступков с гневом, раздражением и т. п.? Так опустошили педагога, как будто бы у него не осталось кислорода, остался только какой-то старый газ, так что он действует тихо-тихо.

В «Правде» была большая статья «Художественная литература о воспитании детей». Там был такой пример. Учитель спрашивает ученика:

– Сделал ты математику?

– Сделал.

– Правильно пример решил?

– Как и все.

– Покажи тетрадку.

– Я забыл тетрадку дома.

Какая наглая, возмутительная поза у этого учащегося, ученика 9-го класса! И, конечно, все это говорится в порядке издевки над учителем. А учитель должен спокойно это переносить и говорить с ним, не повышая голоса.

И дальше ему задается вопрос:

– Вы прочитали письмо Белинского к Гоголю?

– Не читал, – ответил он, но, оставаясь до конца наглецом, прибавил: – Я чужих писем не читаю.

Это наглец, который добивается того, чтобы вывести педагога из рабочего и психического состояния. Почему же педагог не может прибегнуть к доступным человеческим средствам, чтобы повлиять на этого «дядю», который, видите ли, делает одолжение, что сидит в классе. Он делает одолжение вообще тем, что посещает школу, потому что этого хочется родителям и по всеобучу ему нельзя не посещать школу. Так почему же для того, чтобы сделать благополучной учебу тысячи человек в школе, мы не можем освободиться от такого ученика? Он найдет себе место, он не пропадет. Он никем не хочет быть и сейчас, кроме как торговать сиропом, а для этого такому хулигану не нужно среднего образования. Он издевается, а вы не смеете на него голос повысить, не смеете впасть в состояние гнева! Почему, кто это запретил? Почему ему можно надо мной издеваться, а педагог должен быть джентльменом и все выносить спокойно?

Вопрос: «Расскажите о судьбе героев книги «Дорога в Жизнь»?»

– Я могу вам рассказать о Мире. Мира был изумительнейший вор, который шапку с вас мог снять. Он был таким ловким карманником, что, когда его привезли в колонию закрытого типа, там от него откупились за 7 тысяч рублей, после этого охраннику дали семь лет.

Теперь он имеет погоны, большой чин. Очень интересная судьба. Он начальник штаба или командует полком на Украине. Это был великий художник-организатор всего недоброго, а сейчас он оказался хорошим организатором воспитательного процесса в войсковых частях со взрослыми, а со взрослыми иметь дело куда труднее, чем с малышами.

Вопрос: «Не знаете ли вы, что случилось с Задоровым?»

– Ничего не случилось. Пришел он с войны с орденами в звании майора, сейчас служит в армии.

Вопрос: «Расскажите о мерах наказания в воспитании».

– Я всегда за наказание. Антон Семёнович говорил, что никакая другая мера так не воспитывает настоящую храбрость, смелость, находчивость и выносливость, как мера наказания. Меня он любил по-настоящему и наказывал не так часто, не более 30 раз в месяц и, если бы он этого не делал, то из меня не вырос бы настоящий человек, организатор детской среды. Я иду на любые меры, чтобы быть убежденным и уверенным в том, что через 10–20 лет всё в его жизни будет абсолютно благополучно, и это будет только потому, что я его наказал сегодня.

Вопрос: «Где помещался этот детский дом, о котором пишет Вигдорова?»

– Скажу, это не секрет: Сосновая поляна, ехать трамваем № 36 от Казанского собора.

Я хотел ответить одному товарищу насчет Репина. Он, я считаю, хорошо удался Фриде Абрамовне. Репин – это духовный, нравственный садист. А есть еще садисты физические, которые получают наслаждение от насилия. Он маму доводит до того, чтобы мама плакала, и т. д. Такого садиста я получил в 156 колонии, причем он до этого умертвил трех мальчиков, примерно такого же возраста, как мой сын. Он им перегрыз горло и высосал кровь, и моего примерно так же, да еще набрал цветочков, обложил их кругом – утонченно издевался, а потом пошел играть.

Вот до чего доводят те уродства, свидетелями которых мы часто являемся, по отношению к которым никаких мер не принимаем. Не надо стесняться, если мы видим какое-нибудь безобразие, надо взять его за воротник и держать так, чтобы он потом дня три не говорил.

Вопрос: «Что произошло после вашего отъезда?»

– После отъезда я по поручению Антона Семёновича организовал на Украине колонию на 430 человек для рецидивистов. Никому Антон Семёнович не хотел поручать такого почетного дела, кроме меня.

В книге приведено много фактов, из которых видно, что многое мне удавалось легко. Даже в пионерском лагере это трудно было бы сделать. Но выдумаете, что с детьми в пионерском лагере легче работать? Мне кажется, что с детьми в пионерском лагере значительно труднее работать. Приведу вам пример, когда один мальчик сказал мне, что он не хочет делать того, что я ему велел. Я приказал детям принести носилки, положить на них Галатенко (фамилия мальчика) и принести его ко мне в кабинет. Ребята так и сделали. Они взяли носилки, положили на них упиравшегося Галатенко и принесли его в мой кабинет, поставив носилки перед столом. Я посмотрел на лежащего на носилках Галатенко и спросил его:

– Разве вас наказали? А вы поняли, что это наказание?

Затем я сказал ребятам, чтобы они унесли его обратно.

Был у меня и такой случай, когда один из колонистов сильно ругался, изощряясь в этом. Услышав ругань, я сказал ему, чтобы он не выходил из своей спальни. Но он не послушался и пришел ко мне. Увидев его, я сильно закричал на него и сказал:

– Пойдем в лес.

Он сильно испугался, подумав, что я хочу его повесить. Когда мы пришли в лес, я сказал ему:

– Садись сюда и в течение семи часов ругайся.

Потом я ушел. После того как прошли эти семь часов, он пришел в колонию. Увидев его, я просил:

– Насколько лет наругался?

– На пятьдесят.

После этого случая, когда он снова начинал ругаться, я спрашивал его:

– В лес захотел?

Мы боимся наказания, мы боимся предупреждения насилия, а всякое преступление – это и есть свершенный факт насилия над личностью, прежде всего над коллективом и над общественным трудом. В одной из ленинградских школ был мальчик, ученик 5-го класса, 13—14-ти лет. Он сильно избил девочку, поставил мальчику синяк, лил нарочно воду на пол, а когда его попросили убрать за собой, отказался, грубил учителям. Когда ему делали замечание, он говорил:

– Это из басен Крылова.

Бегал по этажам без разрешения, но дома, как заявляли учителям его родители, он очень хорошо себя ведет. Это хитрый малый. Он пионер. Как быть? У нас было много таких примеров. Я спрашивал, исключим ли его из пионеров, говорят, нет.

Неужели у учителей, (я не говорю о детях) не хватило смелых средств укротить этого 13-летнего мальчика. И если он отвечает на все увещания, что «это басни Крылова», то, может быть, действительно, рассказать ему такую «басню», припугнуть его хорошенько. Мы этого боимся, а меня Антон Семёнович частенько пугал. Почему нельзя пугать этого маленького мальчика? Припугнуть его так, чтобы животный страх был в его глазах. А если я начну его нудным тоном отчитывать:

– А почему ты девочке голову разбил?

– Это басни Крылова, – ответит он.

Нет, я так рявкну на него с гневом, чтобы он побледнел, вот тогда это на него подействует. И ничего плохого из этого не выйдет, это его не изуродует. Столько он причинил огорчений, страданий, материального ущерба, а его только уговаривают, не бьют и не кричат на него. Я со своими детьми не так поступаю, я бы взбесился, прежде всего. Я очень часто бешусь, но до сих пор не бешеный. Я видел таких учеников в наших детских учреждениях, куда меня возили на самолете, – 250 детей, которые составляли не коллектив, а ватагу, на которую надо было направить шланг, чтобы их успокоить. Я попал туда после того, как там они одного друга гвоздем зарезали. Там был один мальчик, который плакал 27 дней подряд, причем плакал хитро, организованно, за завтраком и обедом. Плакал на второй день, на третий и т. п. И так 27 дней его все уговаривали – и воспитательница и чужие люди.

– Почему ты плачешь?

Он ничего не говорит, но продолжает плакать, а я как крикну:

– Хватит!

После этого мне приходилось принимать меры, чтобы он только смеялся. Этот мальчик сейчас работает мастером паровозной мастерской в городе Тбилиси. Он мне пишет письма, недавно спрашивал: «Можно ли ему жениться?» Я написал, чтобы он прислал мне фотокарточку своей невесты. Он прислал: чернявая, со всеми соответствующими признаками грузинки. Я посмотрел и написал: «Верно. Она будет тебе хорошей подругой и хорошей матерью твоих детей». Он поблагодарил за хороший совет и пишет: «Я как раз думал о том, будет ли она хорошей матерью или не будет».

Выступление перед педагогическим сообществом[12]12
  Лекция прочитана в Москве, аудитория и дата не известна.


[Закрыть]

Мне хочется поделиться с вами задушевно, как ваш коллега, как ваш соратник, работающий на том же фронте, с такими же пацанами, как и вы, некоторыми результатами своей работы, поговорить о некоторых приемах работы с ребятами. Мне хочется сказать о том, чем занимаются те люди, в адрес которых слышишь вопрос, – на самом ли деле существуют такие люди, о которых писал Антон Семенович, живые ли они или мертвые, выдуманные или не выдуманные?

Нет, не выдуманные, живые, костистый народ, живут, не только живут, а кое-что и создают, не только создают, а и преуспевают в своих созиданиях. Правда, многие трагически погибли смертью героев у озера Хасан, на полях брани Монгольской Республики, на финском фронте. Но очень большой отряд работает вместе с нами, шагают очень красиво в нашем замечательном марше в качестве врачей, педагогов, летчиков, командиров Красной Армии, очень много орденоносцев, вообще, славные ребята.

Давайте поговорим о тех, которые работают на педагогическом фронте, как они работают, как научил их работать Антон Семенович, и как они несут его замечательные идеи, мудрую педагогическую страсть в нашу жизнь.

Есть таланты и есть мастера педагогического искусства. Я считаю, что Антон Семёнович был, прежде всего, талант, страстный, полный творчества, педагогической справедливости, чистоплотный, подтянутый, собранный педагог, друг и товарищ, беспощадный друг, умевший бичевать критикой, словом, умевший тем же словом или каким-нибудь движением плеча, или отдельного мускула на лице как букет перед красивой дамой поставить, начертать перспективу исправления.

Вот этому его мастерству, этим его приемам и надо было бы нам поучиться у него. Я работаю уже 15 лет самостоятельно, сначала работал под его непосредственным руководством в качестве воспитателя, а теперь самостоятельно, и стараюсь работать так, как работал Антон Семёнович. Страшно хочется быть талантом, но еще не талант. Но без защиты какой-нибудь диссертации или просто установления какого-то педагогического разряда хочу считать, что я мастер, может быть, пятого, может быть, только третьего ученического разряда, не знаю, но считаю себя мастером. Нахожу возможным утверждать, что и вы все мастера, правда, у каждого свой соответствующий педагогический разряд этого мастерства.

Мне кажется, для того чтобы быть настоящим мастером, нужно быть, прежде всего, настоящим человеком. Иные товарищи думают так: ага, ну, теперь я педагог, теперь я воспитатель, теперь нужно к детям какое-то особое отношение, особые приемы, особая ласковость и особая строгость, даже не такая, какая уместна дома, в семье.

В чем разница между отношением педагога, учителя к своим собственным детям в семье и к детям в классе или в детском доме, вообще в детском учреждении? Если дома учитель, спешащий в школу и еще успевший, может быть, и пол помыть, чуть раньше вставши, и обед сварить детишкам или снарядить их в школу, еще осталось 15 минут, быстренько красным карандашом проверяет тетради, которые он не успел проверить с вечера, и строго членораздельно, ярко, выразительно приказывает своим детям: сделайте то-то, а ты иди туда-то, вернись обратно на это место, ты смотри, Васька, чтобы ты к Юрочке не приставал, иначе будет взбучка. И этот же самый учитель приходит в школу или в детский дом, и начинается варение сахарина:

– Здравствуйте, детки.

Считается, что это большое достоинство, если он первый поздоровался с детьми, а не сделал какое-то движение, чтобы дети предупредительно поздоровались первыми. Начинается какое-то обнимание с детишками. И люди считают, что это выражение какой-то особой ласки. Есть такие мудрые педагоги, которые шьют такие специальные широкие «педагогические» рукава, чтобы дети в рукава залезали и щекотали под мышками. Это считается совершенством, верхом педагогической ласки и хорошего отношения детей к ним.

Мне почему-то кажется, что это просто двурушничество. Надо уметь на расстоянии управлять детским коллективом, отдельными ребятами. Антон Семенович, мне кажется, управлял нами на каком-то педагогическом расстоянии, потому что иначе не было бы такого положения, что 600 человек коммунаров в коммуне имени Дзержинского воспитывались бы без воспитателей, да и что могли бы сделать с нами воспитатели, какие-нибудь крохотные женщины, даже в коммуне имени Горького. Я уже сказал, что это были здоровенные детины, видавшие всякие виды, которые ручкались с Махно, Архангелом, Петлюрой, видели смерть, кровь.

Казалось бы, что мог сделать там воспитатель, небольшой отряд воспитателей в три человека, да хотя бы и двадцать, с шестьюстами такими архаровцами, но эта педагогика на расстоянии, излучаемая из Антоновского существа, была самым существенным, самым ощутительным воспитанием.

Дружбу не надо так понимать, что это обнимание, похлопывание по щечке, что это погладить по плечику, в пузико ткнуть, – это не дружба, это даже не товарищество, это фамильярность, самая безобразная, по-моему, унижающая и уничтожающая лицо педагога. Антон Семенович был как раз другом, товарищем, самым настоящим другом, товарищем, который верил нам, которому верили мы, воспитанники. У него это получалось иначе, у него эта дружба могла проявиться в таких формах, например, он мог поехать со мною на свадьбу к моему брату, сидеть со мною за одним столом, даже выпить рюмку водки.

Он говорил:

– Смотри, Семен, пей, но знай меру.

Что это? Я считаю, что тут ничего страшного не было. Ведь отцы вместе со своими детьми пьют здравицу на именинах, свадьбах и т. д.

Антон Семенович умел выразить доверие исключительно красиво. В его системе доверие занимает исключительное место. Я даже не считаю, что это было особенным доверием, когда он мне доверил получить сначала 500 рублей, потом 2000 рублей. Доверие выражалось в том, что мне доверялось в какой-то мере переживать и отвечать за какие-то общие коллективные интересы, чтобы я стоял перед намеченной перспективой быть через какой-то кусочек времени на рабфаке, я удостаивался такого великого счастья, такого великого доверия, доверия, которое уже переходило границы личного доверия и соприкасалось с интересами государственной важности.

Сейчас я работаю в одном детском доме со специальным режимом для трудновоспитуемых детей. Есть педагоги, которые создали трудновоспитуемых, свели их вместе в учреждение, которое назвали детским домом для трудновоспитуемых детей со специальным режимом. Пришел я туда и никаких трудновоспитуемых, никакого особого режима не увидел, а увидел просто какое-то стадо измятых, истерзанных ребятишек, обнаглевших, разнузданных, как бы впитавших в себя все отвратительные пороки, которыми страдает человек. Чтобы придать учреждению особый режим, поставили вокруг высоченный забор, сделали проходную будку, и, как потом выяснилось, в ней вахтеры и вершили педагогику. А педагогический персонал, так сказать, расписался перед ребятами своим недоверием, заявляя, вы, пожалуйста, начинайте вести себя так, чтобы вам доверяли, чтобы вы были участниками игры в институт доверия. Если вы получите пятерку или тройку, вам дается право пойти на два или три часа домой, с ночевкой или без ночевки. Дошло дело до того, что никакого доверия не было, никто никаких пятерок или троек не имеет, все живут на колах, никого нельзя никуда отпустить. Педагогический персонал только просит: не сделайте сегодня грабежа, не обворуйте кладовку, чтобы можно было бы завтра кого-нибудь из вас отпустить.

Меня страшно колотили за то, что я посмел в какой-то мере нарушить этот самый «институт доверия». А я нарушил его вот чем. Зашел у нас такой разговор: вот спальни у вас довольно приличные, но одни голые кровати стоят, ни тумбочек, ничего нет. Где тумбочки взять? Один умный хлопец говорит:

– Давайте разберем забор и сделаем тумбочки.

– Правильно, – говорю, – совершенно правильно. Как вы думаете, ребята, забор вообще нужен вам? Вы что, прокаженные, или вас из зоопарка взяли? Для чего вообще нужен забор вокруг здания? Для того чтобы чужая свинья не залезла или вообще какая-нибудь зверюжка не залезла, и чтобы украсить в какой-то мере здание, а не закрывать большой кусок неба и мешать доступу воздуха. А может быть, вы разбежитесь?

– Нет, не разбежимся! Если забор снимут, значит, нам будут доверять, а, если будут доверять, то какой же интерес бежать.

До вчерашнего дня были самовольные отлучки из детского дома, по пять, по десять человек лезли через этот забор, подставляли бочки, лезли друг другу на плечи, устраивали какие-то красивые пирамиды. Вдруг эта пирамида падает, кто упал за забор, кто упал по эту сторону забора. Как бороться с таким замечательным «институтом доверия», как бороться с самовольными отлучками? Вот вам маленькая проблема.

Я пошел по такой линии:

– Вы хотите в город? – пожалуйста, приходите и спрашивайте. Вот тебе записка, я тебе разрешаю идти. На сколько тебе нужно?

– На 20 минут.

– Врешь, 20 минут тебе мало, вернешься через 30.

Через 25 минут приходит, тянет записку.

– А я все-таки на 5 минут раньше вернулся.

Как на зло, в течение последних 4–5 дней ни один воспитанник не совершил самовольной отлучки, ни один не убежал, но тут же сразу начали меня ругать:

– Какое вы имеете право, ведь они трудновоспитуемые, у них особый режим, вы не имеете права их отпускать, доверять.

А мне кажется, система доверия педагогического риска – самая справедливая система доверия.

Второй случай – в детском доме особенно ярко выражено следующее: мат, все стены испещрены возмутительными надписями, в классах, в коридорах, в уборных – везде. Воровство, картежная игра, играют в пуговицы, ни у кого нет пуговиц, даже у воспитателей поотрывали. Начали вести с этим борьбу. Был целый ряд предложений, например, предлагали ко всем костюмам пришить что-то другое: стекла, крючки, ґудзики – палки с поларшина, но это не помогало. Приходят гости с пуговицами, уходят без пуговиц. Не пришьешь же модной дамочке ґудзики к модному пальто.

Я начал вести борьбу с этим и сказал:

– Воровать запрещаю, в карты играть запрещаю, играть в пуговицы запрещаю, играйте лучше в козла.

Воровать я запретил, а курение решил только ограничить. Воровство, может быть, тоже можно было бы ограничить, но не рискнул. Курят почти все. И здорово курят. Но если бы просто курили, а то раз затянутся и двадцать пять раз плюнут. Я сказал:

– Курите, но не плюйте, если увижу плевок, отниму папиросы.

Курить разрешил только в уборных, сказал, что если застану курящих в коридоре, отниму папиросы. Мне говорят, позвольте, вы разрешили курить, но если просто бороться с курением, то это будет очковтирательством. Ограничить, только ограничить. Я пошел на компромисс, и, представьте себе (я там работаю всего семь дней), у меня кладовая не ограблена, почти ни одного плевка в коридоре, в карты не играют, в пуговицы не играют, но курят, как сумасшедшие, правда, только в уборных.

Самое страшное – это вырвать первый зуб, остальные, может быть, сами выпадут, у стариков такая надежда есть.

Картежная игра – не думайте, что это просто игра, забава. Иногда даже родители смотрят на это так:

– Дай, мама, 35 коп.

– На что?

– В карты немножко поиграю.

– Ладно.

А иногда мать спросит:

– Где ты был?

– В кино.

– А деньги где взял?

– Я выиграл.

– Ну ладно, молодец.

Я застал такой факт. Обратил внимание на одного мальчика, исключительно красивого и умненького, какого-то собранного, но у него на лице написана такая жуткая трагедия, что я как-то сразу обратил на него внимание. Оказалось, что он заядлый игрок и проиграл себя. Себя можно проиграть по-разному. У меня в Киеве был случай, мальчик на киевском подворье проиграл с себя все – и башмаки, и костюм, поставил глаз. Если бы он выиграл, то имел право получить обратно и ботинки, и брюки, и рубашку, а если проиграет, ему должны были выколоть глаз. Ему не повезло, он проиграл, ему выкололи глаз, и в колонию его прислали уже слепым. А этот проиграл себя так: его все имеют право избивать, а он не имеет права отбиваться. И действительно, избили его до полусмерти. Отношение к нему самое отвратительное. Ему могут плюнуть в лицо – он может только вытереться. Решили перевести это на деньги. Чтобы выкупить свое достоинство, нужно уплатить 350 рублей, но где он эти 350 рублей возьмет? Он должен или обворовать свою семью (он имеет в Москве родителей, но они очень бедно живут) или обокрасть детский дом, но он говорит: я вам дал слово не воровать здесь. Единственно, что остается, – уйти из детского дома, но тогда надо совсем уходить из Москвы, потому что здесь меня могут встретить ребята из детского дома и упрекнуть. Вообще лучше мне на свете не жить.

Я позвал его к себе на елку. У меня трое собственных ребят. Я устроил небольшую елочку и позвал его. И вот он в кругу моего семейства сидел как четвертый. Тут он еще больше рассказал о всех тех гнусностях, которые творились в детском доме. Я сказал ему:

– Знаешь, ты обожди немного, только не уходи из детского дома.

– Мне стыдно перед Степановым.

Наутро я подошел к Степанову и сказал: пойдем ко мне в кабинет, поговорим.

– О чем? Я в карты не играю.

– Я не о картах. Я должен тебе небольшой долг отдать.

– Какой долг?

– 350 рублей за Николая. Николай больше в карты играть не будет, у него денег нет, я зарабатываю 1000 рублей и во имя спасения такого человека, как Николай, а человек он интересный, готов 350 рублей пожертвовать.

– Я не возьму.

– Нет, возьми, это долг игровой чести.

Взял он эти деньги, проносил два дня, а сегодня утром принес, потому что почувствовал, что у меня к самому Степанову никакого презрения нет. Мало этого, Степанов поехал в Колонный зал на елку с другими ребятами, и они так себя замечательно вели, что устроители елки в Колонном зале решили наградить нас еще двадцатью билетами. Это было впервые в истории детского дома. Степанов пришел ко мне и сказал:

– Возьмите деньги, а если не верите, Николай здесь за дверью стоит, вот мы жмем друг другу руки, мы в карты больше играть не будем. Это дело нечестное, мы обещаем вам помочь.

Может быть, вам ничего не дает сообщение таких фактов, но мне кажется, что, к сожалению, и в школах вы можете встретиться с такими явлениями, и вам на них надо будет реагировать. Вам надо будет сыграть в трагических или комических случаях какую-то роль в этой педагогической практике.

Теперь о наказаниях и поощрениях. Антон Семенович считал, что наказывать в недисциплинированном коллективе нельзя. Наказывать можно там, где коллектив дисциплинированный. Это совершенно верно. Я в своей практике придерживаюсь этого правила, что недисциплинированный коллектив, недисциплинированный воспитанник не должен быть наказан, потому что он воспримет это ложно.

Какими могут быть наказания? Наказания должны быть такими, которые несли бы неприятность не только индивидууму, но и членам коллектива, в котором он находится. Это очень правильный, очень полезный аргумент в установлении сознательной дисциплины.

Можно применить и индивидуальные меры, как я, например, применил, в детском доме № 3. Там была одна воспитанница, она обладала организаторскими способностями, но не захотела выполнить своих обязанностей дежурной. Я отстранил ее от дежурства, и совет командиров решил исключить ее из состава командиров и лишить права на труд.

Мы сказали: советская Конституция гласит, что в Советском Союзе дается право на труд. Раз оно дается, то его можно лишить. И мы ее лишили права на труд, о чем ей и заявили. Она сидит день, два, три дня, перед нею демонстрируют стройные ряды воспитанников, возвращающихся с песнями с работы, наконец, она не выдержала и пришла в совет командиров просить вернуть ей право на труд. А значит, и право быть членом коллектива, право переживать интересы коллектива.

Наказание должно быть таким, которое в какой-то мере, наряду с индивидуумом, ущемляло бы в то же время и интересы коллектива. Я еще раз подчеркиваю, если коллектив дисциплинированный, организованный, чтобы не один только воспитатель соприкасался с нарушителем и переживал бы, но весь коллектив как таковой тоже мучился. Тогда это наказание будет иметь силу. А если учитель, классный организатор, действительно, корчится в беспомощности перед нарушителем, а класс только похихикивает, то тут, конечно, наказание никакого эффекта иметь не будет.

Нужно, чтобы учащийся знал: учитель вместе с коллективом имеет такие права, которые он не только может предъявить к нарушителю, но и обязательно приведет в исполнение. Ведь не секрет, что в школе можно сделать любое нарушение, а затем прийти домой, дома ничего не знают, и пойти в театр, кино, куда хочешь. А если бы учащийся знал, что он пойдет в кино, в театр только с санкции или с разрешения какого-то органа в школе, то ясно, что в школе, в классе он считался бы, прежде всего, с тем раз и навсегда установленным порядком, который нарушать нельзя.

У нас больше привыкли не наказывать, не предъявлять какие-то требования к учащимся, а поощрять. Стоит учащемуся чуть прилично себя вести, хотя бы даже отлично учиться, он может сделать какую угодно подлость, но его всегда будут поощрять, потому что он отличный ученик, с ним даже неловко разговаривать, неловко наказывать, потому что он отличник учебы. У нас больше привыкли поощрять, чуть только что-нибудь хорошо, пожалуйста, тебе карандашик, книжка. Задабривают, превращают ученика в какого-то потребителя, развивают у него тенденцию иждивенчества.