Текст книги "Учебное пособие по строительству замков из песка (сборник)"

Дама с собачкой и мобилкой

Минут за тридцать до объявления регистрации на рейс в зале ожидания восточно-европейского направления венского аэропорта появилась молодая эффектная женщина, возможно, немка или австрийка, с клеткой на колёсиках – для перевозки собак в самолёте. Малиновое расстёгнутое пальто, белоснежная блуза, явно дизайнерского, нестандартного покроя, чёрные бриджи с большими декоративными металлическими пуговицами на голени и очень остроносые модельные туфли на высоких каблуках – всё это явно отличало её от остальной немногочисленной публики в зале.

Здесь, на жёстких пластиковых сидениях, расположились одетые в помятые джинсы и лёгкие курточки туристы из Америки, совершенно измочаленные длительным перелётом через океан и только час назад прибывшие в Вену. Теперь они ждали пересадки на полуторачасовой рейс «Австрийских авиалиний» в украинскую столицу – завершающий этап их путешествия. Среди них было немало русскоговорящих семей, впрочем, дети громко общались друг с другом исключительно по-английски.

Молодая женщина также присела на одно из сидений, полюбовалась на себя в зеркальце, что-то подправила в ярком макияже, а затем выпустила из клетки премилую беленькую болонку с аккуратным жёлтым бантиком. Она придерживала собачку на длинном красном поводке, что не помешало болонке сразу же подбежать к ногам одной из девочек. Дети стали предлагать болонке какое-то печенье, пытаясь погладить, а их папы – рассматривать привлекательную хозяйку собачки. Та что-то перебирала в хорошей крокодиловой сумочке свободной от поводка рукой, время от времени поглядывая вокруг и, видимо, довольная производимым впечатлением.

Девочка, к которой болонка подбежала первой, осталась стоять посередине прохода, заворожённо наблюдая за красивой тётей.

Приглашение на посадку задерживали.

У дамы с собачкой залился трелями Моцарта мобильный телефон. Он тоже был не совсем обычный: розовый, блестящий, тоненький, видимо, дорогой, последней модели. Сначала она отвечала тихо, потом что-то в ответах невидимого собеседника ей перестало нравиться, и тон разговора стал повышаться – всё сильнее и сильнее…

Туристам стало довольно хорошо слышно (а папам и мамам – и понятно), что говорит молодая женщина… не по-немецки, как вроде бы ожидалось. И в кульминации этой возбуждённой беседы, почти криком посоветовав кому-то засунуть что-то в некое место, дама захлопнула мобильный телефон, мило улыбнулась окружающему миру и своей собачке.

Девочка повернулась к маме и спросила:

– Мамочка, what does…?

Внезапно проснувшееся звонкое радио бодро объявило долгожданную посадку на рейс. Пассажиры засуетились, зашумели, и как объяснила мама значение новых русских слов любознательному ребёнку, так и осталось неизвестным.

Мест нет

Тесное старое кладбище закрыто для захоронений уже много лет. Пустоши вокруг зарастают кварталами новостроек.

Здесь должно быть тихо, грустно и немного торжественно.

Тихо…

Прислушался. Как ни стараюсь, но грусти и торжественности нет во мне и в помине. Зато определённо присутствует ощущение выполненного долга. Потому что я дал себе слово: в этой поездке на родину побывать на могилах родных. И вот – выполняю, хотя график встреч с памятными местами города и друзьями молодости весьма напряжённый (то бишь происходят ежедневные пьянки), а посещение этого места – дело отнюдь не радостное. Но дал слово…

День красивый, осенний, солнечный, а тут, после долгих дождей, что шли несколько дней и ночей подряд, прохладно и сыро. Так и должно быть, не правда ли? Вполне соответствует и месту, и моменту.

Бродим по ржавой листве с одним из близких друзей, который (низкий ему поклон) любезно согласился побывать здесь незадолго до моего приезда и заранее разыскать могилы моих бабушек, дедушек, тёток и добрых соседей. В руках у него рукотворная карта с пиратскими значками: кривое дерево, водопроводный кран, свалка старых венков, вот сюда, в этот ряд, здесь повернуть, отсчитать восемь оградок и…

Здравствуй, дедушка Марк. Ты выглядишь очень хорошо на этой фотографии в старомодной овальной рамочке за стеклом. Именно таким, каким я тебя помню. Да, я понимаю, что ты меня не узнаёшь, я и сам себя иногда не узнаю, но всё-таки – это я, и никто другой. Так получилось, что мы теперь так далеко от тебя, даже сразу и не объяснишь, почему. Впрочем, ты, наверно, знаешь. Как тебе не знать, после отсидки в 58-ом? И ещё одной, покороче, в 65-ом? Нет, боже упаси, политика тут не причём: если бы политика, тогда это было у тебя намно-о-го дольше… Бухгалтер – он всегда виноват, когда надо найти кого-то крайнего.

Здравствуй, бабушка Софа. Твоя фотография немного потускнела, но ты тоже выглядишь хорошо. И маленький памятник такой чистенький. Мои друзья привели здесь всё в порядок, аккуратно покрасили заборчик и скамейку. Это так здорово, что у меня остались преданные друзья. Ты же знаешь, что такое друзья, у тебя в друзьях была вся наша Харьковская улица. Ну, конечно, не волнуйся, я возместил им расходы на такси и замечательную изумрудную краску для скамейки… Если бы я мог возместить им любовь и заботу! По крайней мере, обещаю тебе, я буду стараться. Да, моя жена ещё не забыла, как варить борщ и делать для детей куриные котлетки, а в толстом коричневом блокноте, запачканном мукой лет тридцать назад, у нас даже сохранились рецепты «наполеона» и «сметанника», записанные твоей пухлой рукой. Впрочем, это уже другая жена. Нет, и не та… еще другая. Следующая. Давай переменим тему. И детки… теперь они с большим удовольствием едят «суши» и «тирамису». Ты, конечно, не знаешь, что это такое, и я не смогу тебе объяснить.

Здравствуй, тётя Лиза. Впрочем, я никогда не называл тебя тётей, просто Лизой. И настоящей тётей ты мне не была, а только одинокой соседкой моих родителей по коммунальной квартире… столько лет, что стала членом чужой семьи. Нет, я уже давно не собираю марки. Может быть, «евро»… шучу. Твой кляссер с острым клеевым запахом и набором марок, посвящённых революции, пятилеткам и космонавтике одной страны, до сих пор хранится в книжном шкафу моего дома в другой стране. Я помню, как божьей коровкой ты ползёшь домой после службы, с сумкой в одной руке и авоськой – в другой. У тебя было больное сердце и единственный в нашей коммуналке партбилет. Мне кажется, я довольно часто слышал, что, когда мама спрашивала тебя: «Лиза, опять поздно?», ты тихо, с достоинством отвечала: «У нас было собрание». Хотя, может быть, мне только кажется, что я это помню…

Мы посетили всех моих, кого смогли найти. Ценная пиратская карта аккуратно сложена и помещена в карман друга. Он обещал изредка приходить сюда, навещать и передавать приветы, полученные от меня по электронной почте.

На центральной аллее, уже перед самым выходом (там, где старые памятники заслуженным людям и городским начальникам), мы, не сговариваясь, останавливаемся перед высокой, явно свежей, вертикальной плитой из чёрного, зеркально отполированного гранита. На ней чётко выбита серая фигура молодого человека, размером гораздо больше натурального. Он отображён по фотографии: во весь рост, с поднесённым к уху мобильным телефоном – плотный, коротко остриженный, в широком пиджаке, сурово беседующий с кем-то, глядя поверх наших голов.

Я даже оглядываюсь: куда это он смотрит? С кем беседует? Не увидать.

Мой друг пожимает плечами:

– А говорят, что закрыто – мест нет…

* * *

Из города моей юности не летают самолёты в ту, другую страну, где я теперь живу, и мне приходится возвращаться через столичный аэропорт. Я должен добраться туда на автобусе и одну ночь провести в гостинице аэропорта, потому что мой рейс – ранним утром. Всю дорогу автобус почти пуст, но в неблизком восьмичасовом пути меня сопровождают старомодные овальные фотографии, памятные места, изумрудная скамейка, ржавая листва и преданные друзья молодости, с которыми я опять расстался. Теперь, может, надолго. Или на очень долго.

Автобус прибывает поздно вечером, и в вестибюле гостиницы, не здороваясь, на меня вопросительно смотрит холодная молодая женщина, сидящая за стойкой.

– Нет, – уверенно отвечает она на мой вопрос, и мелкие колючие льдинки сыплются вместе с этим словом на полированную деревянную поверхность перед ней, – мы не можем вас поселить, у нас нет мест. Свободен только двухкомнатный люкс. Его стоимость… – Она называет цену, приближающуюся к цене фешенебельного номера в приличной западной гостинице с видом на какую-нибудь достопримечательность, но, видя мою нерадостную мину, делает многозначительную паузу и уж совсем нехотя продолжает: – Впрочем… возможно, в двенадцать что-то ещё прояснится…

Над её головой скучные электронные часы показывают «11:05».

Несколько обескураженный тем, что в двенадцать что-то, возможно, не освободится, а только прояснится, я послушно усаживаюсь вместе со своей увесистой дорожной сумкой на узкий диванчик в углу и начинаю пялиться на красные светящиеся цифры. Неторопливо они преобразуются в «11:06», потом в «11:07». И так далее… пока не изображают: «11:45». За это время в холле не показывается ни один постоялец, девушка ни разу не говорит по телефону, а только периодически украдкой поглядывает на меня (а я – на неё).

Наконец, глядя в стол, она неохотно выдавливает: «Давайте паспорт». Я достаю синюю книжицу и замечаю, как резко меняется выражение молодого лица уже при беглом взгляде на золотистый крылатый герб обложки… Мне даже становится её жалко – так растерянно начинают суетиться густо обведённые тушью, в общем-то привлекательные глазёнки. Моя русская речь с местным говорком и сермяжная джинсовая одёжка сыграли с хозяйкой гостиничного холла (чуть не сказал, Медной Горы) нехорошую шутку: она не признала во мне «иностранца»!

Ошибка искупается мгновенным оформлением: девушка собственноручно заполняет нужные бумажки и отправляет меня на заслуженный отдых в недорогой однокомнатный номер. Я начинаю подозревать, что в гостинице полным-полно свободных номеров.

Я уже подхожу к лифту, когда входная дверь за моей спиной впускает в холл очередного претендента на уют и покой, и знакомый ледяной голос, на этот раз наверняка опознав соотечественника, сообщает:

– Мест нет.

Сервиз Гарднера

Буфет был величественно высок, из настоящего дуба и напоминал здание готического собора: центральная часть – с резным заборчиком-балюстрадой по верху и большой широкой стеклянной дверцей, а по бокам – две высокие башни с длинными узкими дверями. Сервиз стоял обычно в центральной части буфета, и в яркие дни лучи из окна до краёв наливали его тонкие, почти прозрачные чашки тёплым солнечным напитком, проникая сквозь овалы, квадратики и прямоугольнички толстых гранёных стёкол главной дверцы.

Когда Розочка подтаскивала к буфету тяжёлый стул, влезала на него и заглядывала через эти стёклышки внутрь, рискованно становясь на цыпочки, ей была видна сложная композиция из восьми чашек, такого же количества блюдец, молочника, сахарницы и заварочного чайничка – всё это с миниатюрным узором бело-жёлтых ромашек на густом изумрудном фоне. Все предметы, конечно, были повёрнуты к зрителю своей лучшей стороной – с рисунком (это горничная Полина старательно расставляла их так, возвращая в буфет после каждого чаепития с гостями), но девочка знала, что несколько узеньких стебельков усердно тянутся и на обратную сторону каждой чашки. Розочка вообще любила заглядывать в разные потайные места: и за пианино с бронзовыми подсвечниками, и под круглый стол, накрытый почти до пола длинной шелковистой скатертью, и под кровати, – но эта дверца в буфете, где тихо обитал старинный сервиз, нравилась ей больше всего.

Однажды – как-то сразу – и гости, и чаепития прекратились. Взрослые всё время были сильно взволнованы, говорилось много незнакомых слов, с тревожными буквами «р», которые Розочка плохо и картаво произносила… На улице часто стали раздаваться оглушительные весёлые хлопки, и, хотя Розе было очень интересно выяснить, что же это такое, гулять туда её больше не пускали…

Как-то ранним утром Розочку разбудил неимоверный шум – она никогда не слышала, чтобы так стучали во входную дверь, и выскочила из своей спаленки. Какие-то крепко пахнущие противным кислым запахом люди в высоких шапках и полушубках уже толпились в гостиной. Все домашние – папа, мама, бабушка и Полина – стояли рядом, а эти люди почему-то орали на них:

– Золото!!! Золото давай, жидовня!

При этом один из этих невежливых людей сильно стегнул плёткой по стулу, а другой так резко рванул дверцу буфета, что из него выпала и звонко разбилась на малюсенькие кусочки сервизная чашка… Что было дальше, Роза не видела, потому что мама тут же утащила её назад в спальню. А когда через какое-то время Розочке опять разрешили выйти в гостиную, там уже всё было по-старому: кислых людей не было видно, осколков чашки – тоже. И можно было подумать, что всё это ужасное событие девочке просто приснилось, если бы она тут же не заметила глубокую рану на том стуле, что обычно стоял у буфета: обшивка на нём треснула и какая-то пыльная белая вата некрасиво торчала изнутри – Розочка тут же её потрогала. Этот несчастный стул ещё долго стоял в гостиной, но никто не обращал внимания на случившуюся с ним беду.

* * *

– Вот, смотри, – говорила мама, тщательно заворачивая каждую чашку в несколько слоёв газеты, – здесь, снизу – двуглавый орёл и надписи: «Москва», «Заводъ Гарднера» – с твёрдым знаком… Дедушка говорит, что наш сервиз изготовлен в 18-ом веке одним из первых русских заводов фарфора и фаянса – заводом Гарднера. В двадцатых годах, когда махновцы ворвались в дом, я была ещё совсем маленькая. Во время этого налёта и разбилась одна из чашек…

Мама и Маруся сидели на полу среди корзин, узлов и баулов, которые стали складывать прямо посередине квартиры уже несколько дней назад. Маруся знала, что они едут вместе с жестекатальным заводом, на котором главным инженером работает папа, и отъезд этот называется не просто отъезд, а «эвакуация». Радио говорило совсем дикие вещи, и выходило, что немцы всё приближаются и приближаются к их городу. Так что мамины спокойные рассказы о сервизе звучали сейчас странно – похоже, что она просто отвлекала Марусю и себя от чересчур опасных мыслей.

…Приехали на Урал, в какой-то Северск. Даже название этого посёлка звучало холодно и страшно. Здесь действительно уже лежал снег, хотя дома они оставили совсем ещё не позднюю осень. Рядом с посёлком гремел, пыхтел, испуская дым и вонь, металлургический комбинат, а вокруг, на многие и многие километры – мелкая мука позёмки и молчаливые тёмные леса с высоченными соснами. На этот комбинат и прибыли эвакуированное с Украины оборудование жестекатального завода и его работники. И они – папа, мама, дедушка, бабушка и Маруся.

Сняли небольшую избу, скорее избушку, на одну комнату в хозяйстве Харлампия Петровича и Елизаветы Фёдоровны, коренных местных жителей – потомков каторжников и золотоискателей. А как устроились, самой первой неприятной заботой стали… вши. После многих дней изнурительного пути в теплушках, сна на узлах и вокзальных скамейках ими особенно кишели Марусины косы – так что ей пришлось превратиться в хорошенького, коротко остриженного мальчика. Но и это не помогло обойтись без керосина, нудного многократного вычёсывания Марусиного ёжика мелким бабушкиным гребешком и насекомых, выпадавших на подставленную бумажку.

Замученную, сонную, красноглазую Марусю сначала даже не особенно удивило устройство деревенской жизни: деревянная пахучая русская баня во дворе, непривычный вкус ледяной колодезной воды да и сам колодец, сени, сани, лошади… Потом она всё хорошо рассмотрела – и довольно быстро привыкла.

В первый класс школы – с опозданием на несколько месяцев – Маруся пошла уже через несколько дней. Вернее, поехала: по утрам детей из ближайших домов к школе подвозили на розвальнях соседские взрослые сыновья, отправляясь на работу. Если по какой-то причине подвезти было некому, Маруся с подружкой, Милкой Веткиной, и хозяйским сыном Андрейкой топали в школу по снегу сами – далеко, но ничего, дойти можно.

Одно плохо – поначалу было голодно. Папа получал на заводе хлеб, но с другими продуктами приходилось туго. Марусю, конечно, старались подкармливать, как могли.

– Роза, – говорила бабушка, – у ребёнка молочка нет… Пойди, выменяй у людей на чу̀лки…

И мама меняла – на свои новые красивые чулки, кофточку, косынку… А один раз, когда Маруся приболела, даже поменяла чашку из сервиза на маленькую баночку мёда.

Вскоре дедушка начал где-то подрабатывать: пилил дрова, чинил что-то хозяевам – за картошку, за лук… И мама пошла работать на завод – сначала в цех, потом печатать на машинке. Она тоже получила паёк – и стало полегче.

За два дня до Нового года Маруся заявила Милке Веткиной:

– Милка! Как же мы будем встречать Новый год без ёлки? Папка твой всё время обещает привезти, и мой тоже – и всё им некогда и некогда… Давай сами пойдём в лес и срубим маленькую ёлочку!

Мила тоже была «эвакуированная», но не такая решительная, как Маруся. Она долго думала, наверно, минут пять, потом согласилась. Девчонки незаметно (Марусина бабушка была дома) взяли в сарае маленький топорик, положили его в санки и направились в лес. Он, казалось, совсем рядом – стоит только белую полянку перейти. И нужных ёлочек там должно быть полным-полно.

Ходили долго, санки уже с трудом тянули за собой, несколько раз падали, в снегу извалялись, но маленькую ёлочку не нашли. Когда же нашли что-то похожее, оказалось, что где-то посеяли топорик, видимо, упал с санок. Принялись его искать – и совсем заблудились: ни топорика, ни ёлочки, ни тропинки домой. А темнеет – рано, быстро. И тихо-тихо стало, страшно-страшно…

Друг на друга девчонки уже не глядят, всё по сторонам, вот уже и блёстки какие-то в лесу показались – волчьи глаза, наверное… Милка начала потихоньку подвывать от страха, Маруся тоже бы закричала в голос, но нельзя.

– Молчи, – говорит она Милке, – не вой. Давай вон туда, в ту сторону… Нет, вон туда…

Бродили, пока совсем не стемнело. Вдруг в лесу за спиной какое-то шевеление – девчонки совсем обомлели…

– Тю, чево вы, – дурные? – говорит знакомый мальчишеский голос. Да это же Андрей! – Вас там уже обыскались! И ваши, и все мои… Я вот додул, куда вы делись, и по следам вашим попёр – хорошо, что снег не идёт. Давайте домой скорее, а то попадёт вам по первое число!

Домой почти бежали из последних сил, опять падали, но уже весело, не страшно с Андреем-то: он и дорогу знает, и про волков смеётся – нет тут никаких волков, говорит. Наверно, нарочно, чтобы их успокоить.

Дома попало за всё – особенно за дедушкин потерянный топорик. Правда, не лупили, наверно, от радости, что они нашлись (вообще Марусю никогда не лупили), хотя она всю вину на себя взяла, даже к Милкиной маме, тёте Гале, ходила извиняться (так Марусина мама сказала сделать).

Ёлку привезли на грузовичке на следующий день, совсем не маленькую, поставили у них в избушке, украсили какими-то цветными бумажками и ленточками – и всё было, как положено. И Милка, и Андрей, и другие соседские дети пришли.

А под самый Новый Год мама позвала Марусю за шкаф, который, как перегородка, стоял посреди избы, закрывая кровать. Она распаковала баул со старинным сервизом, достала чашку с блюдцем и говорит:

– У нас ничего особенного нет, чтоб подарить… Ни книг, ни игрушек… А какие наши хозяева люди хорошие! Так за вас волновались… Андрей – вообще молодец! Подари ему вот это на память…

* * *

Огромный чикагский выставочный комплекс Маккормик Плэйс располагался на берегу озера Мичиган, рядом с весёлой и очень красивой скоростной дорогой Лейк Шор Драйв. Машину Аня запарковала в бесконечном подземном гараже, записала на парковочном билетике номера отсека, ряда и места (если забудешь, где оставила машину, придётся её искать целый день), спрятала билетик в портмоне и бодро зашагала по подземному миру туннелей, переходов и бегущих дорожек, рассматривая указатели и стараясь не заблудиться. Спрашивать, куда идти, здесь было не у кого – пространства столь велики, что людей почти не видно, хотя одновременно в комплексе проходит несколько профессиональных выставок. Через десять минут ходьбы Аня стала уже понемногу паниковать, но наконец – ура! – увидела надпись, сообщающую о Международной выставке фарфора и фаянса, а вскоре нашла и тот отдел, в котором расположились изделия их фирмы и стояли её собственные творения. До начала получасовой презентации оставалось буквально пару минут, и около полусотни приглашённых уже сидели в специально отведённом для этого отсеке с микрофонами и видеопроектором…

Когда всё закончилось, Аня ответила на несколько незначительных вопросов по поводу своей коллекции, а затем отправилась поглядеть на соседние отделы. Недалеко, в том же павильоне, оказался выставочный киоск русской фирмы с Урала. Аня заинтересовалась экспонатами соотечественников и подошла поближе. К ней сразу же направился молодой сотрудник, предлагая свои услуги. Наклейка с именем на его футболке гласила «IGOR», а английский, хотя скорее британского, а не американского образца, звучал уверенно и вполне прилично. Сопровождая Аню вдоль стендов, он принялся что-то старательно объяснять, но она, не особенно вникая в смысл, просто с удовольствием слушала, как он говорит, мысленно улыбаясь знакомому акценту и с интересом посматривая на рассказчика, когда в процессе пояснений он поворачивался к ней боком.

…Симпатичный, чернявый, с деликатными чертами быстрого лица…

«Не то что твой надутый американец Майкл», – сказала бы мама.

Маме Майкл не нравился.

«Да, мне твой Майкл никогда не нравился, а этот парень – наш человек…» – так, конечно, продолжала бы мама.

Ну, Майкл уже полгода как совсем не «её», и вообще уехал работать в Детройт…

Неожиданно молодой человек что-то сказал об изделиях старинного русского завода Гарднера. Аня глянула на стенд – и обмерла: под стеклом, в качестве примера, стояла чашка с блюдцем – ну, точная копия чашки из её домашнего сервиза!

– Простите, Игорь, – сказала она по-русски, введя собеседника в полный ступор, – не могли бы вы сказать, откуда взялась здесь эта чашка? Дело в том, что у меня хранится, так сказать, фамильная реликвия – сервиз Гарднера, привезённый родителями и бабушкой из Союза. В сервизе не хватает нескольких чашек. И похоже, как раз эта вот чашка из такого же комплекта…

– Вы говорите по-русски?! – только через несколько долгих секунд смог выдавить изумлённый Игорь. – Я… Эта чашка?.. Это, в общем-то, моя личная чашка… Когда мы готовили сюда экспозицию по истории русского фарфора, я временно взял её из дома… А вы что, русская? И живёте здесь?

– Ну, можно так сказать, – улыбнулась Аня. – Меня зовут Аня, – и протянула руку…

На правах американской хозяйки Аня пригласила Игоря в одно из маленьких кафе, которое располагалось тут же, в холле, на выходе из их павильона. Она понимала, что сам он ни за что бы не решился здесь на такой смелый поступок, а ей так хотелось узнать подробности.

– Мне рассказывала мама, что эта чашка была вроде подарена моему деду одной девочкой. Это было ещё во время войны. Эвакуированная семья этой девочки жила в их доме, в Северске, а дед в ту пору был, конечно, ещё мальчишкой, ровесником девочки или немного старше. Правда, имени этой девочки мама не знает, а дед умер много лет назад…

– А как, Игорь, звали вашего дедушку? – Аня вдруг почувствовала зудящий холодок предчувствия.

– Его звали Андрей…

Она уже набирала номер на мобильнике. Соединение отсюда была неважное, сигнал то и дело прерывался.

– Мама!.. У меня всё в порядке… Говорю, в порядке. Да, я на выставке… Скажи мне, пожалуйста, как звали того мальчика из Северска, о котором нам рассказывала бабушка? Ну, который спас её в лесу и которому подарили чашку… да, чашку из сервиза! Мне зачем? Нужно!.. Сергей? Андрей?.. Повтори, пожалуйста, плохо слышно… Андрей!

Ещё держа телефон у щеки, Аня встретилась глазами с Игорем. Вид у него был совершенно сумасшедший…

* * *

Сервиз стоит на центральном стеллаже одного из стеклянных шкафов в гостиной большого дома. Здесь всегда много света, и лучи из высоких окон до краёв наливают тонкие, почти прозрачные чашки тёплым солнечным напитком. Роуз (прабабушка Маруся смешно зовет её по-русски «Розочка») хорошо видна композиция из шести чашек, блюдец, молочника, сахарницы и заварочного чайничка – всё это с миниатюрным узором бело-жёлтых ромашек на густом изумрудном фоне. Все предметы, конечно, повёрнуты к зрителю своей лучшей стороной – с рисунком, но девочка знает, что несколько узеньких стебельков усердно тянутся и на обратную сторону каждой чашки. Впрочем, при желании, это можно разглядеть и в зеркальном заднике шкафа. Роуз не разрешают открывать широкую стеклянную дверцу, но она подолгу рассматривает через стекло это место, где тихо обитает старинный, немного потёртый сервиз, а вокруг, на соседних полках, от пола и до потолка расположилось множество многоцветных керамических изделий, сделанных по рисункам её мамы.

Но иногда, когда она долго стоит здесь, ей почему-то видится нехорошее: какая-то маленькая девочка в далёкой стране в длинном платье с оборками плачет навзрыд, спросонья испугавшись звона разбитой чашки и криков чужих грубых людей… и над другой девочкой, зачем-то едущей куда-то и сидящей в грязном вагоне с железными болванками, отвратительно ревут самолёты и безумно громко лопаются взрывы… и стоит непроходимой, тихой холодной жутью лес… и ещё много непонятного…

Тогда Роуз быстренько уходит в свою комнату на втором этаже – к домику Барби из яркого розового пластика, к компьютеру с забавными играми, к интернетовским друзьям и телевизору, занимающему почти половину стены непрерывными мультсериалами на любимом канале Николодион.