Текст книги "Учебное пособие по строительству замков из песка (сборник)"

Утренний «ёрдок»

Звонок был мерзкий. Спросонок я встрепенулся, открыл глаза и напряженно прислушался. Автоответчик в гостиной невнятно затараторил по-английски незнакомым женским голосом. Из спальни я ничего, кроме жизнерадостной интонации, разобрать не мог. Затем автоответчик отключился.

Телемаркетинг? Часы показывали: «8:15» – для рекламного звонка рановато.

Следующая прибежавшая мысль была так нехороша, что я, даже не додумав, попробовал от неё увернуться. Но она всё-таки пробралась ко мне: несколько раз за последний месяц скорая помощь забирала моего пожилого отца с сердечными приступами, так что это опять могли звонить из больницы. Нужно встать, спуститься вниз и обязательно прослушать запись.

Я перевернулся на бок, старательно готовясь сползти с кровати. Вчера, вернее, уже сегодня, я слишком поздно лег спать, засидевшись над очередной писаниной. Нужно это прекращать и укладываться пораньше…

Пораньше. Прекращать. Спать. Поздно. Поз…

Второй звонок был еще противнее первого. Оказывается, повернувшись на бок, я задремал, и уже прошло пятнадцать минут. Теперь я сразу же схватил трубку второго аппарата, стоящего на широкой спинке кровати над моей головой.

Голос был тот же – молоденькой девчонки-секретарши, скорее всего, недавно окончившей школу. И понятнее то, что она говорила, не стало. Я уловил отозвавшееся холодной жутью слово: «клиника». Потом еще лучше – «операция». Далее тараторка бодро сообщила мне, что все идет хорошо, но доктор попросил узнать, не хочу ли я сделать дополнительно… название процедуры было мне совершенно незнакомо… мол, это будет стоить всего 75 долларов и сколько-то там центов…

«Что за бред?» – подумал я, с трудом примеряя всё, что она болтает, к вероятности очередного попадания моего отца на операционный стол. Не может быть, чтобы уже во время операции мне звонила какая-то взбалмошная медсестра и таким способом требовала дополнительную оплату за какую-то процедуру! Да и какая даже самая простая операция в Америке может стоить пациенту столь ничтожную сумму? Было бы значительно правдоподобнее, если бы она назвала семь с половиной… или 75 тысяч… Нет, всё равно – бред! Такие вопросы по телефону никто задавать, конечно, не будет.

– Кто пациент? – еле-еле выдавил я.

– Ёрдок, – уверенно заявила она, с ударением на втором слоге.

– Что? Кто? – мой английский и так не самый надежный слуга на свете, а тут – со сна и с перепугу – видимо, вообще не собирался мне помогать. – Я… я не понимаю…

– Ёрдок! Ёрдок!.. Вы что, не понимаете? – удивилась она.

– По-моему, вы не туда попали, – пробормотал я, чтобы хоть что-то сказать, пока мои сонные мозги лихорадочно продолжали перебирать возможные и невозможные варианты разгадки.

Она абсолютно точно назвала номер моего телефона.

– Да, – очумело подтвердил я, – правильно, но… по-моему, вы всё равно не туда попали…

– Не туда? А как же… – и она снова настойчиво произнесла это: – ёрдок?

Я опять пытался перевести эту чушь, со страхом прикидывая, не говорит ли она всё-таки о моем отце (dad, папа)? Да нет вроде… И на имя его не похоже.

– Вы не туда попали, – только и смог повторить я.

Девица протрещала: «Sorry!» – и положила трубку.

И только тогда, когда я, совсем проснувшись, спускался по лестнице в гостиную, мне неожиданно стало понятно, о чём шла речь. А прослушанная на автоответчике запись разъяснила подробности и окончательно меня успокоила:

«Здравствуйте! – говорила моя новая знакомая на этой записи. – Вам звонят из ветеринарной клиники. Джинкси сейчас лежит на операционном столе. Всё идет нормально. Но доктор хочет узнать у вас, не желаете ли вы сделать дополнительно… (название предлагаемой процедуры я так и не распознал). Это будет стоить… Перезвоните нам как можно скорее…»

В торопливых устах бестолковой помощницы ветеринара, неправильно записавшей телефонный номер хозяина пациента, загадочный «ёрдок» означал: your dog, ваша собака.

Джинкси, прости меня за невольное участие в твоей судьбе! Возможно, из-за меня тебе так и не отрезали (или не пришили) что-то очень важное за 75 долларов и сколько-то там центов…

Гудбай, Руби Тьюздэй!

– Всю свою взрослую жизнь я была designated driver[13]13
  Буквально: «назначенный водитель» (англ.) – тот, кто на вечеринке ограничивает себя в употреблении спиртных напитков, чтобы иметь возможность отвезти товарищей домой (общеизвестный в англоязычных странах термин).


[Закрыть], – сказала мне красноволосая Руби[14]14
  Одно из значений имени Ruby – рубиновый, ярко-красный (англ.).


[Закрыть].

Это все остальные могли беспечно веселиться на вечеринках, заглатывая немереное количество пива, джина и вина. Это Пит мог набраться так, что засыпал в чужой ванной. Это Остин мог выть с чердака привидением, доставляя море несказанного удовольствия окружающим. Это Джеки могла целоваться по очереди с двумя-тремя парнями и беспечно отключиться где-нибудь на кушетке у камина. А вот, смотрите, Джона вытащили в одёжке из бассейна…

Все остальные, но не Руби.

Почему Руби должна всегда думать, как благополучно развезти по домам весёлую компанию друзей и подружек? Кто просил её об этом?

Впрочем, иногда они просили.

– Руби! Ты же не пьёшь, правда? Ты же подбросишь меня домой? Где стоит твоя машина, детка?

Но чаще всего это получалось само собой. Целый вечер нужно было тянуть одну-единственную бутылочку «Гиннесса», временами удивляясь тому, что окружающие вытворяют на пьяную голову. Но никогда не удивляясь вслух. Людям хочется веселиться – ну, и отлично. А я-то не могу, мне ещё нужно довезти их до дома в целости и сохранности, и чтобы полицейские не придрались. И мне совсем не хочется вытворять такие глупые штуки, как они…

Руби Голдстайн родилась и прожила восемнадцать лет в крошечном городке, в двадцати милях к северу от Чикаго. Просторные двухэтажные дома сливочного цвета с аккуратными крышами «под черепицу». Почти нет пыли и грязи, потому что нигде нет ни клочка открытой земли: всё застелено рулонами чистой, чересчур зелёной травы, которую с маниакальной тщательностью стригут хозяева домов каждую неделю. Близкое, тёмно-синее, громадное (чем не море?) пространство озера Мичиган. Нестрашные «хэллоуинские» маски и конфеты, конфеты… корзинки конфет, ведёрки конфет, которых тебе никогда не съесть. Жёлтые угловатые школьные автобусы, которые с точностью до шага останавливаются каждый будний день – утром и вечером – в определённом месте на твоей улице. Рождественская толстуха-ёлка, в золотых лентах и пышных красных бантах, открытая взглядам в широком, никогда не зашторенном окне гостиной соседского дома. Или изящная девятипалая ханукальная менора и нежно светящийся «моген-довид»[15]15
  Звезда Давида, символ иудаизма (идиш).


[Закрыть] на окне гостиной твоего дома – на окне, точно так же совершенно не закрытом от взгляда с улицы…

Спокойно, одинаково и скучно.

Потом она шесть лет прилежно учила в университете много нужных и ненужных предметов и русский язык. И там, в студенческих компаниях, опять ответственно и постоянно развозила друзей по домам. Но, уже почти получив степень «магистра» одной очень важной и очень узкой культурологической специальности, вдруг неожиданно сказала себе: «Я еду в Россию. У меня дедушка из России. Я буду практиковаться в языке и собирать материал для работы о русской альтернативной поп-культуре. Там сейчас – перестройка, это должно быть нескучно». В её университете существовали какие-то научные связи с питерским университетом – туда Руби и отправили.

В Питере, куда она прилетела с подружкой и сокурсницей Фиби, действительно была перестройка: суматоха на одежных рынках, всеобщая, уже не скрываемая тяга к иностранцам, во сто крат усиленная пустотой магазинов, осенней грязью на улицах и беспощадными разборками малюсеньких злобных «предпринимателей». Вовсю гремел рок, почему-то называемый «русским», очнулось от дурмана телевидение, кипели фестивали, выставки, «инсталляции» и «тусовки».

О скуке не могло быть и речи.

Они устроились в одном из общежитий университета. С удовольствием ездили в трамваях и троллейбусах, которых почти нет в Америке.

И вот Руби уже стоит в очереди в «Гастрономе № 1» на Невском и лихорадочно соображает, что сейчас вот-вот подойдёт очередь и нужно будет выдавить из себя… как они это говорят: «Мне поло-вину кил… кило-грамма кол-ба-сы, по-жа-луй-ста!» Или не так? Надо послушать, что скажет вон та старушка впереди, в странной шляпке на голове. Плохо слышно, в магазине такой шум! Кажется, она попросила… «полкило». А этот, что прямо передо мной, он вообще не сказал «пожалуйста»…

Ура, женщина-продавец, кажется, поняла! По крайней мере, она ничего не переспрашивает и взвешивает на весах… вроде бы то, что я попросила.

Вот опять… Что? Куда? «В кассу»? Где это – касса? И почему всё так сложно? Наверно, я делаю, что-то не так: не может быть, чтобы такие простые покупки занимали так много времени и требовали так много странных действий! А ведь я хотела ещё купить конфет… Нет, уже не буду – это ещё одна очередь на полчаса, обойдёмся без конфет…

Они попутешествовали по Золотому кольцу. А вернувшись в Питер, всё знакомились и знакомились с какими-то новыми людьми – художниками, музыкантами, артистами, для которых было весьма занимательно общаться с американскими девушками, неизвестно зачем оказавшимися в северной столице и при этом довольно прилично говорящими по-русски. Особенно забавляла их Руби – своими настойчивыми изысканиями в области советского культурного андерграунда. Многие проявляли недвусмысленный интерес: а не помогут ли эти чудные иностранки добыть что-нибудь нужное, «забугорное»? Или даже свалить на Запад?

Постепенно Руби стали надоедать одни и те же вопросы и намёки, кроме того, она опять чувствовала себя «мамой»… Кудрявая плотненькая Фиби захлёбывалась в волнах всеобщего внимания, и Руби зачастую была вынуждена вытаскивать подружку из бестолковых приключений, увозить на трамвае в общежитие, отпаивать кофе после безудержных выпивок и вести противные душеспасительные беседы. Руби крепко полегчало, когда Фиби пришлось уехать из России раньше намеченного срока: дома, в Милуоки, начался развод родителей Фиби, и её присутствие там стало почему-то необходимым.

В начале зимы, в гостях у одного из знакомых на улице Марата, обнаружился очередной новый персонаж. Когда Руби назвала своё имя, этот круглолицый смешной парень (он всё время ходил в опущенной почти до бровей чёрной лыжной шапочке) сразу громко воскликнул, как будто они были знакомы с детства и вместе учились в иллинойсской школе имени Дуайта Эйзенхауэра:

– О-о! Руби!

И пропел из «Роллингов»:

– Гудбай, Руби Тьюздэй!

И заявил:

– В моей мастерской, Руби Тьюздэй, я обязательно поиграю тебе на железном контрабасе!

Он был скульптор и немного рок-музыкант. Звали его Артёмом.

Мастерскую Артёму разрешили устроить в одном из пустых подвалов в старом здании на Садовой, где школьный приятель снимал помещение под свою торгово-производственную фирму. Официально Артём числился художником и должен был заниматься разработкой дизайна для товаров фирмы. Днём он действительно старался это делать.

Руби приходила к Артёму по вечерам. В вестибюле здания дежурили два дородных милиционера – Вова и Петя. Видимо, подрабатывали после основной службы. Вокруг них всё было заставлено коробками с какой-то корейской видеотехникой, оставался только небольшой проход, место для стола, на котором стоял маленький телевизор, и нескольких казённых стульев. Охранники её уже знали, здоровались и пропускали вниз.

В мастерской, вместе с Артёмом, обитал постмодернизм. Толстые тёмные трубы под низким потолком вполне гармонировали с разнообразными металлическими скульптурами по углам, сварочным аппаратом и кусками металлолома, собранного на свалках. У одной стенки приютился хитрый зверюга с блестящими жестяными крыльями. У другой – замер в вычурном танцевальном «па» проволочный силуэт симпатичного чудака с повязанным на прозрачном горле полосатым шарфиком из настоящей ткани. «Контрабас» из старого листового железа издавал утробные звуки, резонируя гулу пробегавших по улице грузовиков. А маленький фонарик изображал луну над макетом таинственного многоэтажного города, сваренного из отрезков грубого ржавого уголка; казалось, сейчас выйдут степенно прогуливаться по его улочкам крошечные металлические человечки.

Артём выдавал Руби большие тёмные очки, облачался в маску и молча принимался творить что-то новое из сполохов яркого света, искр, теней и горючего запаха. Руби забиралась с ногами в изодранное кресло и, набросив пальто, часами сидела за его спиной. Если не хватало металлолома, они иногда вместе отправлялись добывать его в ближайших тёмных дворах. Руби эти рискованные экспедиции чрезвычайно нравились.

Как-то она обнаружила, что в мастерской закончился чай, и, так как Артём находился, можно сказать, в творческом угаре (всё действительно было в дыму), решила сама сходить наверх. Охранники увлечённо, как боевик, смотрели запись какого-то международного конкурса «Мисс Самая Такая-то», но американку встретили радушно, торопливо поставили на электроплитку синий эмалированный чайник, сунули на колени полиэтиленовый кулёк с сушками и усадили перед телеком. Им казалось, что Руби увидит там что-то близкое, родное, и гордились, что могут продемонстрировать своё приобщение к мировой культуре. Руби терпеть не могла конкурсы красоты, приторных ведущих и обалдевших от сцены «мисс», но сразу уйти было неловко. И чайник закипать совсем не торопился, хорошо хоть, что милиционеры не заводили никаких задушевных разговоров, увлечённые видом дефилирующих красавиц. А тут наверх поднялся Артём – то ли в творческом процессе возникла пауза, то ли почувствовал, что надо заморскую девушку из гостеприимного вестибюля выручать. Охранники и ему обрадовались.

– Иди, иди, художник, «мисок» смотреть, – сказал тот, который Петя.

– А что, пацаны, – сказал тот, который Вова, – давайте это дело отметим на международном уровне.

Он принёс из подсобки пол-литровую банку спирта и начатую банку варенья. Аккуратно разлил спирт по разнокалиберным чашкам. А Петя расторопно положил в одну из чашек ложку варенья и, помешивая, серьёзно пояснил:

– Это для дамы. Кок-тейль.

Через десять минут Руби совсем перестала понимать не только по-русски, но и то, что болтал телевизор на её родном языке. Ей почему-то стало невыносимо обидно за долговязых девчонок, которых почти голыми, но в милицейских фуражках, заставляют выхаживать по бесконечному лабиринту из картонных коробок, с непрерывно повторяющейся надписью «Gold Star», под брюзжание железных контрабасов, в душном дыму, в искрах и сполохах яркого света, среди хитрых, сваренных из металлолома зверей, и пить, пить жгучий малиновый спирт…

Она вдруг заплакала. «Менты» всполошились и стали её успокаивать. А Артём распевал клоунским голосом Мика Джаггера:

Goodbye, Ruby Tuesday.

Who could hang a name on you?

When you change with every new day

Still I'm gonna miss you…[16]16
  Ты меняешься каждый день / И клички не липнут к тебе / Руби Тьюздэй, прощай / Я буду скучать по тебе. «Роллинг Стоунз» (перевод Андрея Рабодзеенко).


[Закрыть]

* * *

Я беседую с Руби в уголке кухни – мы стоим, близко придвигаясь друг к другу и пытаясь перекричать шум. Я думаю, что её рыжие волосы уже немного подкрашены, чтобы спрятать начинающуюся седину.

В этом немаленьком американском доме наших общих друзей – тесно. Остервенело бубнят басы. Детвора, весело визжа, гоняется друг за дружкой. Народ с бутылками пива топчется вокруг «шведского стола», галдит по-русски и по-английски, поглощает закуски.

Мне слышно, что Артём спорит с кем-то в соседней комнате: громко, упорно, но совершенно непонятно, о чём.

– Было очень приятно поговорить, – Руби протягивает мне руку, – но уже поздно, пора домой. Нам ещё около часа ехать – ребята, наверно, сразу уснут в машине…

– Кто за рулём? – спрашиваю.

Она строит смешную рожицу, поджимая улыбающиеся губы. Чуть приподымает тонкие плечи в чёрном платье и выдыхает:

– Я…

Фривольный сюжет

Ты сказала: «Хочу голышом походить некоторое время. А дальше будет видно, куда меня занесёт на повороте».

Голышом… только белые, не загоревшие полоски на теле. И поворот неширокой, тёмно-серой, недавно заасфальтированной дороги в гористой местности. И дух нагретой дороги и какой-то не нашей хвои. И редкие машины с ошеломлённо молчаливыми водителями шуршат, проезжая мимо. Водители думают, что им померещилось, а их болтливые спутницы, на мгновение тоже замолчав, начинают что-то быстро-быстро говорить на отвлечённую тему. И едут дальше…

И я еду по этой дороге – на длинной пыльной бежевой «тойоте». Не помню, куда и зачем. Я ещё не старый, так… «секонд-хенд». Правда, утром решил совсем не бриться, надоело. Поэтому зеркальце, встроенное в козырьке над ветровым стеклом, лучше взглядами не тревожить. Бесшабашное солнце действует мне на нервы, слепит зудящие глаза даже сквозь тёмные очки. Похоже, что у меня ко всему ещё и простуда начинается – и это летом, в такую жару! Крепкий запах хвои пробивается в машину, хотя беспрерывно молотит кондиционер и я не открываю окон.

Вот он, этот поворот. Я вижу тебя со спины на фоне тёмной придорожной листвы и неопределённой перспективы. Полоски… Ты не поднимаешь ни руки, ни даже большого пальца. Не просишь остановиться.

Ты просто идёшь куда-то вдоль дороги, легко и небыстро.

Мои пальцы пытаются раздавить руль, и левая нога почти равняет педаль тормоза с полом.

Я открываю окно, стараясь не рассматривать детали.

– Простите, вам не нужна помощь? – не может быть, чтобы это сказал я.

Ты поворачиваешься…

– Помощь? Какая помощь?

Машина плавится и обдаёт жаром, воздух танцует вальс, а ты стоишь и смотришь, как ни в чём не бывало.

Теперь я тоже смотрю. Я не могу не смотреть.

Ты улыбаешься только слегка прищуренными глазами, до бирюзы подсвеченными солнцем, а ресницы даже не пытаются отогнать этого навязчивого свидетеля нашего разговора.

– Садитесь, – вроде бы говорю я, щёлкая клавишей открытия дверей, – и вот ты уже в машине. С беззвучным воплем я чувствую, как пассажирское сиденье рядом со мной принимает обнажённую тебя – и плечи, и спину, и… Как прохладная искусственная кожа сиденья сначала чуть касается, а в следующую долю секунды уже плотно прирастает к твоей – настоящей – коже. Я тут же начинаю ревновать к этому сиденью.

Затем я с опаской вдыхаю воздух, идущий от твоего тела, но сразу с облегчением понимаю, что пахнет не жгучим потом незнакомой разгорячённой женщины, а чем-то тёплым, слабым и приятно знакомым.

– Набросьте это, – я достаю с заднего сидения свою потрёпанную джинсовую куртку. – Что с вами случилось?

И пока я старательно упираюсь взглядом в пейзаж перед собой, ты молча накидываешь куртку. Мне это видно краем глаза…

Кто-то в фиолетовом переднике наклоняется, заглядывает в окно машины с моей стороны и гундосит:

– Вам повторить?

Я обнаруживаю нас сидящими за маленьким квадратным столиком в тесном ресторанчике, и к нам склонилась немолодая официантка с красноватым носом.

Ты отрицательно мотаешь головой, не отрывая глаз от раскрытой книжки, которую держишь в руках, а я поднимаю глаза:

– Ещё один джин, пожалуйста.

– Как можно пить эту «ёлочку»?! – ты отрываешься от книжки. – Вот гадость!

– Это – не ёлка, это – можжевельник, – тихо возражаю я, – или ты говоришь о книжке?

– Нет, рассказ очень даже секси. Неплохая придумка. Правда, я совершенно не помню, что когда-то говорила эти слова: ну, про то, что голышом… и про поворот… Совершенно не помню. По какому поводу?.. Я обязательно всё прочитаю, – ты откладываешь раскрытую книжку в сторону и закутываешь шею бирюзовым, под цвет твоих глаз, шарфом.

Несколько книжных страниц медленно переворачиваются сами по себе.

– Наконец-то ты стал писать что-то такое, что будет хорошо продаваться, и ты станешь знаменитым. Наконец-то! Теперь, я думаю, тебе уже не нужна ничья помощь… Только побрейся, тебе это не идёт, знаменитый писатель должен выглядеть импозантным и аккуратным.

Ты встаёшь, оправляешь юбку и блузку, на все пуговицы застёгиваешь пальто.

– Ну, пока, я пошла.

И, не оборачиваясь, уходишь.

Женщины, сидящие за столиками, замолкают и провожают долгими взглядами тебя и твоё длинное кожаное пальто, а мужчины, на мгновение тоже замолчав, начинают что-то быстро-быстро говорить на отвлечённую тему.

А ты просто идёшь дальше, легко и небыстро.

Ты выходишь на улицу, где возле самой двери ожидает на тёмно-сером мокром асфальте длинная бежевая «тойота» и навязчивый свидетель нашего разговора – низенький пожилой водитель твоего мужа. Не старый, но «секонд-хенд».

Из открытой двери по всему ресторанчику тянет холодом, и я поплотнее запахиваю джинсовую куртку. Простуженная официантка приносит мне новую порцию с не нашим хвойным запахом, я подвигаю к себе мою книжку, забытую тобой на столе, и упираюсь глазами в первую строчку этого рассказа.

Ты сказала…