Текст книги "Кто ты, человек?"

– Вы? Простите, но вы же такая молодая… почти девочка.

– Да что уж там, – Шура смущенно улыбнулась, – в июле стукнет тридцать три, и с конца сорок третьего санинструктором в полевом госпитале. Четвертый Украинский фронт. Так что фляга эта – подарок. На память от ребят.

– Ну и дела! – воскликнул Стас. – Значит, во фляге этой должно быть что? – он потер руки.

– Да то-ма-тный сок там, – улыбнулась девушка, – который я очень люблю, правда, меньше чем Дюшес. Моя Фамилия хоть и Стременная⁷, сама казачка, но к горячительным напиткам отношусь стро-ого отрицательно, – и Шура начала отвинчивать крышку. – Угощайтесь!

Через несколько минут разговор вернулся к войне.

– Ребята, а вы где воевали? – поинтересовалась Шура.

– Считайте, почти по соседству с вами, – улыбнулся Толя, – Второй Украинский, шестая Гвардейская танковая армия, командир танка. Так по сей день, можно сказать, и воюю… это самое, с гусеничной техникой в родном колхозе. Из Нижнего Новгорода я. В Москве днями был – проездом в Ярославль, на местный автозавод, командированный, считайте.

– Так и мне надо на автозавод, – жуя и макая картошку в соль, откликнулся Стас. – Я к ним, как уже говорил, по редакционному заданию. Мы собираем материал для большой серии статей о тружениках тыла. Но сначала по плану – начальник станции. У меня с ним большое интервью. С прошлого раза «хвосты» остались. Он меня встречать будет, обещал устроить на ночлег. Ой, соль просыпал – поссоримся с ним что ли?..

Все засмеялись.

– А я вот с техникой всю жизнь на «вы», – продолжал Стас. Танки только под откос… Знаете, к сорок третьему году в нашем партизанском осталось человек двадцать. Считай, каждый десятый. Потом лагеря… Сначала немецкий. Однако повезло: наверное, какой-то талант выживать.

Лицо Стаса посерело, картофелина в его пальцах развалилась на части. Секунду спустя он спокойно продолжил:

– А на счет вашей профессии, Шурочка, так это какое дело тяжелое, – Стас поднял глаза вверх и, тыча указательным пальцем в потолок, благоговейно произнес: – Ме-ди-ци-на.

– Да талантов особых у меня не наблюдается, – заметила Шура. – Теперь, на пятом курсе, я понимаю, как ошибалась. Это мне там, на фронте, казалось, что хирургия – дело совершенно определенное. Я вытаскиваю раненных, а хирург Великанов их «режет» и «режет». Сестры только и успевали выносить ампутированные конечности. Санинструктору⁸ думать особо некогда, что я там видела? Чик – и готово.

В купе на мгновение наступила тишина. Каждый вспоминал о своем.

– Что там говорить, – вступился за Шуру Сахаров, – на фронте все виделось иначе. Что жизнь одного человека стоила в масштабах страны – да ничего. Вам ли не знать? Другое дело – вся страна, задачи и приказы. Да и сейчас, думаю, это главное. Изначально выше, чем жизнь человеческая. Вот под Новочеркасском живет у меня знакомый, фронтовой товарищ Ваня Щепенцев. Это самое, все в гости зовет. А познакомились-то под Дебреценом. Венгрия это. Бои там были упорные в сорок четвертом, «бутерброд» на «бутерброде», не разберешь, где свои, а где фрицы.

Так вот, вышли мы несколькими тридцатьчетверками на шоссе у глухой деревеньки, уже в нашем тылу… Батюшки святы, а там бой идет к концу. Несколько немецких танков с мадьярской пехотой, видать, неожиданно к нам в тыл прорвались. Часть танков уже горит, пара домов на самой окраине – в труху. Артиллерийские расчеты подавлены, народу побило, как потом выяснилось, и служивого, и жителей местных – страсть. Пехота почти вся рассеяна, и только одно орудие на хитрой позиции – на высотке еще редко отплевывается, не дает фрицам покою. И назад не могут уйти – техника горит – и сквозняком никак.

Тут Толя для полноты картины, прямо как в фильме «Чапаев», расставил на столе остававшиеся картофелины и надкушенное яблоко.

– На позиции два артиллериста и пулеметчик оставались полуживые. Ваня этот как раз командиром орудия был. Оказалось потом, что из штаба поступил приказ не сдавать деревню. Защищать любой ценой. Только смысла в этом не было никакого, потому как за деревенькой через несколько километров начинались сплошные болота, топи да леса дремучие. Нашим бы отойти на фланги, никуда фрицы бы не делись из котла. Только нет возможности… молотили друг-дружку часов шесть. А почему так вышло? Да кто-то там с проверкой в штаб дивизии нагрянул, надо было рапортовать да на карте стрелки с флажками рисовать. Вот вам – цена жизни человеческой. Годы прошли, и думаю теперь: из-за безжалостной инерции войны сколько жизней тогда оборвалось. А до этого боя, а после? Почему так? Объяснимо, но… страшно от объяснений этих. Ну ясное дело, мы-то Родину защищали, но сколько детишек опосля не родилось во всем мире. Это все сейчас очевидным кажется, а тогда за такие речи я бы мигом под трибунал пошел.

Не было в размышлениях Сахарова привычной всем стройности и определенности, скорее одни противоречия, однако попутчики не перебивали. Анатолий почувствовал, что мысль как-то не совсем сложилась, и закончил:

– Это я к тому, что вы, Шура, как медик, хоть с талантом или без оного, но жизни спасать будете. Вот то-то…

– Товарищ Воскобойников Игнатий Федорович, кажется? Дорогой! – Стас буквально поймал за рукав проходившего мимо купе проводника. – Можно, уважаемый, попросить чайку?

Проводник кивнул и сменил было направление движения на обратное, но вдруг остановился и сообщил:

– Товарищи, хочу предупредить, что получено особое предписание: не покидать вагонов до самого Ярославля. Исключение – пассажиры с билетами до промежуточных станций назначения. Но среди вас, как я помню, таковых не имеется.

– А в чем, собственно, дело? – поинтересовался журналист.

– Не знаю, не сообщили. Но проход в вагоны через вагон-ресторан номер двенадцать, далее в хвост поезда – закрыт. До особого распоряжения начальника поезда. Так что, если кто из знакомых едет в шестнадцатом, уж потерпите с общением до Ярославля.

Шура очнулась, словно ото сна:

– Жаль, а я хотела мороженое купить на станции. Ну не покидать, так не покидать. Хорошо, что до вагона ресторана еще можно… А чай будет?

– Да, конечно! Значит, все будут чаек? Минуточку, тут титан барахлит, – Воскобойников, шаркая, суетливо отправился исполнять заказ.

– А вообще, я не вполне согласен с вами, Анатолий, – вдруг вернулся к разговору Стас. – Вы считаете логичной незначительность жизни отдельно взятого человека в сравнении с задачами всей страны. А мне кажется, что это не совсем так. Не всегда. Несправедливо это, что ли…

– Не уверен, что правильно вас понимаю, – переспросил Анатолий.

– Вероятно, я сам еще не готов пояснить. Так вот, – продолжил Стас, – я про таланты. Я об этом думал раньше, и есть у меня наметочка одна. Для статейки это не подойдет, а вот если для книги какой, – он мечтательно улыбнулся. – Сейчас вкратце расскажу, что условно назвал для себя «эффектом клапана».

Представьте себе, где-то там, в далеком космосе, преогромные чаны. Вокруг них трубы, гидранты, какие-то вентили. Среди мириадов звезд в торжественной тишине в этих огромных емкостях хранится то, что зовется «божьим даром». Поймите правильно, я это исключительно иносказательно, в качестве литературной, так сказать, гиперболы, не более того. Так вот, эта субстанция через некий клапан подается весьма дозировано и только избранным людям. Кто такие избранные – гении, таланты, и даже… безумцы. Последним дар подается неудержимым потоком. Такое количество блокирует разум, делает невозможными формализацию увиденного и, как бы это сказать, прочувствованного знания, его перевод на обычный язык. Гениям дар дается по капле, но постоянно. И в этой капле запросто можно утонуть, захлебнуться! Талантам – исключительно эфирными испарениями, но лишь изредка. Им, чтоб воспользоваться подарком судьбы, надо много трудиться.

– А обычным людям как? – нетерпеливо перебила рассказчика Шура.

– Обычным людям не достается вообще ничего, может иногда или раз в жизни, всего на мгновение, чуть уловимая толика, отсвет, что и называют «озарением». Это запоминается навсегда. Если не пропустить и умело воспользоваться данным шансом, то даже сами воспоминания об этом придают надежду, силы и веру в себя. Вот такая, считайте, сказка.

– Очень антинаучная теория-сказка у вас получилась, товарищ советский журналист Толчинский, – шутливо нахмурив бровки, отозвалась Шура. Сахаров промолчал. – Только не говорите, что вы не верите в человека, – продолжала девушка.

– Отчего же не верю, очень даже верю. Но… не всегда. Вот вам еще история, если позволите. Ехал я как-то в детстве с бабушкой моей, царствие ей небесное, из Москвы в Ленинград на поезде. Помнится, мне было всего-то лет шесть или семь. Сижу себе у окошка, свои любимые марки рассматриваю, от деда моего достались. Старые, некоторые еще прошлого века. Ехал в том вагоне общем и дядечка такой, бородатый и общительный. Рыжеволосый, как лис. Так он все истории веселые рассказывал да на балалаечке играл. Марками моими как-то поинтересовался, но не особо. Потом книжку достал, почитал мне «Мифы Древней Греции». Бабушка в восторге была. А он меня все нахваливал да нахваливал. Мол, какой я мальчонка смышленый расту. Даже по головке гладил, яблочками угощал. Приехали мы домой. И тут-то мальчик смышленый обнаружил, что марки – «тю-тю». Исчезли мои марки, а в коробке лишь два яблочных листочка сморщенных лежат. Так что и не знаю, что ответить вам, Шурочка, о моей вере в людей. Думаю, многие в вагоне том свои вещи в тот день оставили. Верю, конечно, но… – он обратил ладонь в сторону собеседников, как бы отталкивая их, – Про случай тот забыть никак не могу.

В купе постучали:

– Анатолий, приветствую еще раз. Ваш Дюшес прибыл! Стаканчики вот, – между сидящими протиснулась внушительная фигура Рыбальченко. Он откупорил бутылку, разлил по стаканам.

– Девушкам нравится особенно, – как-то неуместно добавил официант.

На мгновение Сахарову показалось, что Шура с Юрой переглянулись так, как это могут делать только давно знакомые люди. Юра тут же удалился, предварительно пожелав приятного аппетита. Стас отказался от лимонада, и Шура, на удивление Сахарову, не возражая, спокойно осушила и второй стакан сладкого напитка. С Дюшесом Толя явно угадал, и он решил, что по прибытии в Ярославль попытается пригласить Шуру в кафе-мороженое.

Над линиями электропередач сквозь деревья мелькало розоватое солнышко, день клонился к вечеру. После чаепития вспомнилось о книгах, которые вез, как теперь в шутку заметила Шура, «советский журналист, месье Толчинский». Потом даже состоялся короткий диспут о творчестве Достоевского. Сахаров с интересом наблюдал, как из обмена мнениями разговор перерос почти в спор о смысле рассуждения Раскольникова: «тварь ли я дрожащая или право имею?» Сахаров залез на верхнюю полку и под мерный стук колес, казалось, задремал.

Я червь

Червяки извивались, темно-розовые, будто лаком облитые. К Толе пришла странная, даже почти идиотическая, как ему самому показалось, мысль, и он пробурчал под нос:

– Что они видят? Чего хотят? Да зачем вообще живут? Должно быть, когда они в земле, все вокруг кажется таким жирным, прохладным… Вот это уже мои спинные поры, поясок. Мне хорошо. Видно, как подбираются одна к другой блестяще-лакированные идеальные дольки.

«Мы все рано или поздно становимся добычей себе подобным. В итоге превращаемся в тлен. Да на крючок», – подумал Толя. Тут он представил, вернее, вспомнил, как это должно быть безумно страшно, а уже потом больно, когда брюхо вспарывает металлическая скоба. Он представил, нет – он увидел, почувствовал, как его беззащитное червячье тельце летит в реку. Вокруг промелькнули берега, небо перевернулось два или три раза, и вот уже поверх тебя смыкается вода. Ее потоки не дают дышать.

– У-ми-ира-аю! – огромный глаз словно упал на Толю откуда-то сверху, кто-то ткнулся в бок. – Вижу огромный зев. Вот и рыба. Я же сам таких ловлю. Батюшки. Как же это такое может быть?

«А стану тогда лучше рыбой», – подумал Толя.

Я рыба

Ого, теперь я сам съем этого червяка. О-о-о-п. Так вот. Вокруг пузырьки, рачки, теперь поплыву глубже, где потише. Вот здесь, под корягой, будет хорошо. Интересно посмотреть. Что-то тянет меня вбок, какая-то красная пуговица рванула мимо меня. Поплавок. Я же позабыл о нем. Попался сам.

Лечу-у-у! Вижу длинное удилище, на конце маленький человечек. Зеленый брезентовый купол на голове. Откинул прочь – так это же Андреич! Батюшки, я что же теперь, в коптильню, а только потом в порт? А как же моя посылка с книгами? Так не пойдет…

Бью хвостом вправо, влево и опять вправо. Больно! Оборвав губу, шлепаюсь обратно в реку. Глухой удар, но острая тень проносится над самой водой.

Опять лечу!

Дышать не могу, хочу обратно в воду. Мутно все – воздух режет глаза. Где-то внизу, кажется, труба хлебозавода, вот вдалеке прямоугольники знакомых полей. Седая чайка, должно быть, схватила меня у самой воды. Вот незадача.

Да что ж такое? Я – Толя Сахаров, я – человек, такого не бывает. Врешь, не возьмешь просто так Сахарова!

Стану-ка я чайкой.

Литерный 14 «А»

Странная нумерация вагона не требовала объяснений для его обитателей. Он шел сразу после вагона-ресторана, минуя несуществующий тринадцатый. Доступ пассажиров к четырнадцатому «А» был строго воспрещен. Далее пятнадцатый – почтовый, тоже без пассажиров. В шестнадцатом, последнем вагоне состава, ехали пассажиры с билетами из Москвы до Омска. На каждой станции, начиная с самой Москвы, у четырнадцатого вагона выставлялась внешняя охрана из двух сотрудников милиции.

Поскольку окна были закрыты и зашторены, а внутреннее освещение было весьма тусклым, в литерном царил полумрак. В вагоне находились три человека.

На стене привычно белело «Постановление Совета Министров СССР от 13 сентября 1951 г. № 3476-1616 Положение о военизированной охране первой категории».

На зеленом металлическом ящике сидел старший по возрасту и по званию охранник. Глядя в одну точку, он напряженно жевал бутерброд. Фуражка тарелочкой лежала на коленях. Проплешина и чуть примятые по окружности его головы седые волосы говорили о долгих годах, проведенных на казенной службе. Поочередно приподнимая желтые от табака то левый, то правый ус, он старался, чтобы ни одна крошка не попала мимо рта. Юный рядовой крепко спал, примостившись на железном ящике внизу, у наглухо зашторенного окна. Он громко сопел. Третий парень весьма крепкого телосложения уже пятнадцать минут кряду то отжимался от пола, то подтягивался под выступающим краем багажной полки.

– Товарищ командир, разрешите обратиться? – пыхтя от натуги, начал было спортсмен.

Через пару минут он повторил попытку:

– А что, Акимыч, молчишь? Не дернуть ли нам… так сказать… по маленькой?

– Да Господь с тобой, сержант Вяткин, все бы тебе дернуть, а еще физкультурник.

– Да шучу я, Акимыч. Вон, Федька-то наш храпака давить готов сутками напролет. А что я-то? Я… чайку имел в виду. Меня тоже вне смены в исподнем подняли в ночи. Езжай, говорят, стрелок Вяткин, на особо ответственное задание… Слушай, Акимыч, позвоним по внутренней, пусть проводник из ближайшего вагона принесет. Все ведь строго по инструкции.

Старик все молчал. Прошло еще минут пятнадцать. Федор все так же спал. Акимыч доел, коротко перекрестился и, аккуратно свернув газетку от бутербродов, положил ее в нагрудный карман гимнастерки. Закурил.

– О чем думаешь, Акимыч? Вот каждый раз, как в одной с тобой смене, за тобой наблюдаю.

– А ты не наблюдай, родимый. Чай я не девка красная, чтобы ты наблюдал за мной исподтишка.

Вяткин замолчал и перешел на приседания. Вдруг старик продолжил:

– Я, Вяткин, как ем досыта, все про моих вспоминаю. Я ведь даже могилок их не нашел, когда вернулся в сорок шестом. Пропали – и все тут. Как и не было. Ни весточки, ни даже самого дома. Ровное место одно – после бомбежки площадь расчищенная. Куда только ни писал. Может, утонули в Неве, а может самих… голод-то какой был, страшно даже подумать… – он осекся. – И вот так всегда, как ем, так их вспоминаю. Думаю, а только вот представь, Вяткин, как лет через шестьдесят заживут наши внуки и праправнуки! Какая жизнь в России-матушке, ну, в СССР во всем будет! Все по справедливости, всем, как говорят, по потребностям. Ни одного жулика и вора, наверное, не останется. Тюрем не будет. Пенсии большущие, всего вдосталь, бери – не хочу. Этим правительство наше и партия родная ох как заняты! Ну а если и останутся хмыри всякие разные, то совсем немного, и жизни целой страны они испортить не смогут. Во всем мире деньги отменят, не будет их, бумажек-то окаянных, от которых зло все… Что-то другое нужно – заместо их. И, значит, нужда в работе нашей с тобой отпадет совсем. Да и Бог с ней! Сам посуди, к примеру, ежели все люди записывали бы цифирь – ну, одновременно и по цепочке – кто да кому и сколько чего передал или как поменялся. Только тогда было бы все без обмана. Шила в мешке не утаишь и все записки эти не исправишь по желанию своему.

– Я, Акимыч, гляжу, ты фантазер большой. Куришь и куришь, куришь и куришь, а я вот только чаю хочу, лучше даже с сахаром, – никак не поддержал философские размышления начальника стрелок Вяткин. – Между прочим, я норму ГТО на золотой значок⁹ месяц назад сдал и не курю, а тут табачищем, уж простите, несет.

– Горе луковое, стрелок Вяткин, да будет тебе чай. Давай уж попозже, а там, глядишь, и Ярославль. Я вот что думаю, сынок: сдадим в Ярославле наличность, доедем с тобою и соней нашим до Омска, там сдадим золото и уж отдохнем до пересменки. Аж цельных три денька, полагаю. У меня сестра там, кровинушка родная. Заночуем, примут хорошо. Да может, и на рыбалку успеем. Эх-ма, душно что-то, окна не открываем до станции. Если только самую щелку. Никак гроза собирается, кость со вчерашнего ломит. Да и это самое, полотенечком-то чуток оботрись. Воняешь как сукунца – животное такое есть в Америке. Вонючая, говорят, страсть. Запашок похуже табачного уж точно. Нам с тобой еще несколько часов трястися в этой клетке. Давай-давай, вытирайся! Не приведи Господь, соня наш и не проснется от запахов твоих, – старик загоготал во все горло, хлопая своими большущими ладонями по коленкам да притоптывая. Обладатель золотого значка ГТО ничего не ответил, но отошел приседать в самый дальний угол вагона, а Федор только перевернулся на другой бок.

Вдоволь насмеявшись, Акимыч рукавом вытер слезящийся глаз и скомандовал:

– Так, стрелок Вяткин, приказываю тебе телефонировать в вагон-ресторан. Пусть в девятнадцать ноль-ноль оставят у двери три стакана крепкого чаю с сахаром. Три коротких стука через два длинных, опять три коротких или как там по вашей Морзе. А чтобы не позабыли, ну и для порядка, мы еще один разок им телефонируем. Аккурат около семи – так и скажи. Федора разбудить и при получении через смотровое окно удостовериться в отсутствии посторонних лиц в тамбуре. Табельное обоим держать наготове.

Перед прибытием

Сахарову снилось мороженое. В металлических креманках на высоких ножках, точь-в-точь как в кафе парка Горького. Пломбирные шарики – сладкие, белоснежные. Две вазочки с мороженым стояли на столе друг против друга. И думалось, Толя ожидает кого-то, кому была предназначена вторая. Стол заставлен бутылками дюшеса, но официанты все несут и несут новые. Юра Рыбальченко, почему-то черноволосый, несет поднос, а на его краю сидит крохотный Левон. Он задорно болтает кривыми ножками – в руках табличка «победитель конкурса работников общепита» – и поет:

Если бы парни всей земли

Вместе собраться однажды могли,

Вот было б весело в компании такой,

И до грядущего подать рукой…¹⁰

Поднос становится огромным и тяжелым, бутылок все больше и больше. Они толкаются совсем как живые, приподнимают свои крышечки в такт мелодии и вдруг подхватывают хором припев, басами выводят:

Парни, парни, это в наших силах:

Землю от пожара уберечь,

Мы за мир, за дружбу, за улыбки милых,

За сер-деч-ность встреч.

Мороженое тает на глазах, а той, которую ждал Толя, все нет и нет. Рыбальченко только громко смеется. Он поднял поднос высоко над головой, бутылки начинают раскачиваться. Креманкам нет места, они вот-вот упадут на пол. Тут бедняга Левон срывается вниз, но, зацепившись рукой за край подноса, висит и как дите малое горько-горько плачет. Внезапно как заорет, почему-то густым басом: «СМИ-И-РНА!»

– А вот и я, друзья мои! – это пришел в гости Петропавлов, тот самый Замнач по строевой Рижского мореходного. Толя окончательно проснулся. Командирский бас Петропавлова заставил заплакать ребенка в соседнем купе. Моряк осекся и перешел на громкий шепот:

– Ребята, как я вам благодарен! Это же не курсанты, корсары какие-то. Я поэтому к вам ненадолго.

Он принес два огромных кулька баранок: один с маком, другой, поменьше, – с солью.

Стас приветливо откликнулся:

– А мы тут как раз опять собрались чай пить, почти как англичане, ну только не five, а seven o’clock. Уже заказали пару стаканов у проводника минуту назад.

Мимо купе в сторону вагона-ресторана опять шел Воскобойников. Поинтересовался «не надо ли чего честной компании, поскольку скоро прибытие»? Попросили пару стаканов, а проснувшийся Сахаров заказал бутылочку Дюшеса.

– Сей момент, – по-старорежимному ответил проводник и споро засеменил в сторону вагона-ресторана.

– Вот и славно! – воскликнул Петропавлов и окинул взглядом попутчиков. А что все такие грустные да кислые?

– Мы не кислые, – отвечал Стас, – просто Анатолий вздремнул чуток, а мы тут поспорили с Шурочкой насчет Раскольникова. Вот сидим, дуемся друг на друга теперь.

– Да бросьте, какая ерунда! Убедила я вас, убедила же, признавайтесь, – она шутя хлопнула кулачком по его плечу. – Это вы теперь грустный, а не я…

– Нет, с чего вы взяли? Хотите вот, хоть песню спою, чтобы доказать?

Сахаров с верхней полки, положив кулак под подбородок, невесело наблюдал за спорщиками.

Петропавлов лукаво улыбнулся и торжественно сообщил:

– Ну, песня – само собой, но больше я стихи люблю. Особенно, если в них про море…

Что-то вспомнив, он эффектно щелкнул пальцами и добавил:

– Вот, например, хотя название запамятовал.

Сидя вполоборота на краешке нижней полки, по-гусарски положив руку на колено, он начал читать, глядя в глаза Шуре:

– У нее глаза морского цвета,

И живет она как бы во сне.

От весны до окончанья лета

Дух ее в нездешней стороне.

Ждет она чего-то молчаливо,

Где сильней всего шумит прибой,

И в глазах глубоких в миг отлива

Холодеет сумрак голубой…

– Та-та-та… чего-то там буря… гм-гм… нет. Забыл, – моряк хлопнул с досады по коленке.

Шура вдруг продолжила:

А когда высоко встанет буря,

Вся она застынет, внемля плеск,

И глядит как зверь, глаза прищуря,

И в глазах ее – зеленый блеск…

Дочитав, Шура добавила:

– Это, товарищ морской волк, Константин Бальмонт – «Морская душа».

– Замечательные стихи, – заметил Анатолий, – будто про вас, Шурочка. Глаза-то у вас зеленые.

Шурочка захохотала:

– А я потому и выучила их!

Стас посмотрел на часы. Заметил, что до прихода поезда осталось не так много времени. Петропавлов обрадовался и сообщил, что без курева не может прожить и часа, а потому, пока не принесли чай, время оправляться «на перекур». Мол, папирос и новомодных сигарет не курит, а табачок у него свой, знатный. Все кроме Шурочки разделили компанию.

В тамбуре перед вагоном-рестораном неожиданно встретили Воскобойникова и Левона. Проводник стоял, прислонившись к двери, Левон курил. Петропавлов достал табачок из кожаного кисета и ловко скрутил на старый манер козью ножку. Стас принюхался, похвалил табак, но от предложения закурить решительно отказался:

– Не курю уже много лет. Здоровье, знаете ли, берегу.

– А я вот как с юности к дедовскому самосаду прикипел, так любые папиросы нынче кажутся слишком легкими, – отметил моряк.

Левон обратил внимание на зажигалку:

– Красивая. Махнемся, не глядя, а, капитан? Зачем тебе такая зажигалка к козьей ножке, к самосаду, а? – засмеялся официант.

Петропавлов прищурился от табачного дыма и как бы нехотя пробурчал:

– Это, товарищ дорогой, моя фронтовая любовь, можно сказать. На Эльбе сменял у одной «симпати-и-ишной» союзницы, – и он подмигнул.

– Ну-у-у, товарищ капитан, не прогадаете. Уж поверьте, – не отставал энергичный Левон.

– Смотря на что. Теоретически – может быть, хотя вряд ли.

Воскобойников внимательно посмотрел на зажигалку:

– Ого, правда американская. Это, Левон уважаемый, ZIPPO-й называется. Меняйся, Левон, не пожалеешь.

Левон картинно вытащил из внутреннего кармана пиджака мельхиоровый портсигар. На крышке портсигара красовалась большая, выпуклая, обрамленная виньетками цифра 12. Левон открыл портсигар и подал его моряку.

– Вы оцените, уважаемый. Шикарная вэщь!

Анатолий подумал о времени и машинально посмотрел на часы. До прибытия на станцию назначения оставалось около полутора часов. Последние посетители покидали ресторан. Дверь открылась в очередной раз, Воскобойников учтиво посторонился, пропуская выходящих, и сам вошел в вагон-ресторан.

Эффектная женщина средних лет в платье цвета темное бордо, с цветком мака на плече, в сопровождении какого-то мужчины вышла из вагона-ресторана. Слегка подшофе, пропустив кавалера впереди себя, она вдруг остановилась рядом с Петропавловым. Опершись о его плечо, фривольно попросила прикурить. Тот было достал зажигалку, откинул крышечку и пару раз высек искру, но огня не было. Тогда мадам взяла зажигалку из его рук и, вызывающе глядя в глаза, прикурила сама. Тут же развернулась к нему спиной и, держа зажженную сигарету почти у самого уха, царственным жестом возвратила зажигалку через плечо и продефилировала дальше.

Через несколько минут Воскобойников вышел из ресторана:

– Сделано, готово, – проводник аккуратно нес четыре стакана с чаем и бутылку Дюшеса под мышкой.

Левон так же клянчил зажигалку, «которая нэ работает как надо», Стас выступал в качестве арбитра, а моряк не слишком уверенно отказывался от портсигара. Меняться Петропавлову хотелось не очень. «Ну не нужен был портсигар, пусть даже и красивый, тому, кто курит самосад». Увидев проводника, спорить перестали, пожали руки. Левон взялся было помогать, но Сахаров просто забрал бутылку, а проводник понес чай. У купе в коридоре всю компанию уже ждала Шурочка.

Майский вечер задувал в открытое окно запахи поздней весны. Пока пили чай, в сторону вагона-ресторана и почти сразу же обратно, покачиваясь, прошла женщина в бордовом платье. Она с видимым усилием несла в свой вагон очередные два стакана чая. Проходя мимо, чуть споткнувшись, она даже пролила чай. Со словами «пардон, товарищи дорогие» продолжила свой путь.

Все в купе прыснули, настолько это все выглядело забавно и одновременно нелепо. Почти сразу попрощавшись, убежал к своим корсарам Петропавлов.

Мерное позвякивание квартета ложечек в стаканах означало, что чай выпит. Пассажиры собрались в коридоре, все готовились к выходу из вагона. Пока Стас снимал чемоданы с полок, Сахаров собрался духом и, улучшив минуту, спросил Шуру будет ли она не против встретиться на днях, погулять в парке, пойти в кино. Вышло неубедительно, коряво даже. Девушка на мгновение помедлила, как показалось Сахарову, обдумывая предложение, а после вежливо объяснила, что не свободна, «хотя рада их приятному знакомству». Толя улыбнулся, попытался сделать вид, что ему почти все равно. Но это тоже получилось неубедительно. Хорошо, что Стас вышел в коридор и, как бы невзначай, поставил между ними свой огромный чемодан.

Сахаров пытался отвлечься от мыслей о попутчице. Состав замедлял ход, уже виднелась станция Ярославль-главный. Анатолий посмотрел на часы, они показывали 20:25.

Спецвагон, 19:00      

В дверь постучали. Три коротких стука через два длинных, опять три коротких. Сотрудники, удостоверившись через смотровое окно, что в тамбуре никого нет, осторожно открыли входную дверь. Перед дверью стоял поднос с тремя стаканами чая.

Станция Ярославль, 20:30

Вечерело. Состав медленно-медленно тянулся вдоль перрона. Из репродуктора доносилась знакомая мелодия. Бернес душевно пел: «…мы за мир, за дружбу, за улыбки милых, за сердечность встреч…». Но встречи никакой не было. Вернее, на станции царило какое-то странное оживление. Наконец поезд остановился. Только что прибывшие пассажиры заполняли перрон, постепенно загромождая его тюками и чемоданами. Безногий инвалид на низенькой тележке, с усилием загребая деревянными утюжками, катился по перрону вдоль состава. Из бокового кармана клетчатого, грязного и несоразмерно большого пиджака торчал бутылек «беленькой». На секунду возникший римский профиль калеки как-то совсем не вязался с тем жалким образом, который можно было себе представить для человека в его положении. Вероятно, это был один из первых пассажиров прибывшего поезда.

Вокруг нового здания вокзала¹¹ виднелись старые постройки: частью законсервированные, с забитыми окнами, частью – полуразрушенные. У одного из этих зданий буквально в нескольких десятках метров от железнодорожного полотна толпился народ. Некоторые из стоявших, видимо, только сошли с поезда. Рядом экскаватор с забранным под самое днище ковшом. Несколько милиционеров гуськом бежали по перрону. Еще несколько железнодорожников кричали что-то в сторону паровоза. На соседних путях состав с нефтяными цистернами двинулся, но тут же с лязгом остановился. Стало ясно – на станции только что произошло какое-то ЧП. Встречающих не было, и Сахаров направился к месту скопления людей.

Два милиционера орали на толпу, требуя, чтобы никто не приближался к зданию. Кто-то спешно отходил, но тут же появлялись все новые любопытствующие. Царила полная неразбериха. Подойдя поближе, Толя через головы зевак увидел обрушившуюся часть стены. Фундамент местами осел, и в образовавшемся котловане, зарывшись носом в строительный мусор, на боку лежал трактор. Его отвал¹² при падении уперся в разрушенные конструкции. Был слышен звук все еще работающего двигателя и скрежет механизма. Слетевшая левая гусеница дорожкой вела от самого края обрушения к трактору.

Внезапно по громкой связи объявили о чрезвычайной ситуации, потребовали срочно, но организованно покинуть привокзальную площадь. В наступавших сумерках народ стал спешно расходиться. Подъехал грузовик, потом завели и экскаватор. Свет фар, направленный на оставшуюся часть стены, высветил нечто страшное. Молодой парень-тракторист, кажется, без сознания, лежал на дне котлована под завалами. Он попал под обрушение и, выпрыгивая из падающего трактора, видимо, провалился в подвальное помещение. Деревянные балки перекрытия, обломившись, упали вниз, прикрыв его шатром. Напоровшись на арматуру, он лежал на спине в какой-то луже. Полная картина открылась, когда лучи света осветили целиком весь дом. Примерно в двух-трех метрах над пострадавшим в проеме сложившихся, как карточный домик, этажей, зацепившись стабилизаторами угрожающе свисала… большая авиационная бомба. По краям котлована местами предательски струился песок. В любой момент все осядет и тогда…