Текст книги "Писатель-гражданин"

III.

Пламенная мечта Гоголя осуществилась, он в самом конце 1828 г. приезжает в Петербург, где с небольшими перерывами остается до 1836 г., когда надолго уезжает за границу.

Эти немногие годы захватывают почти всю творческую деятельность Гоголя: частью вышло в свет, частью начато все то, с чем связана великая слава его. В 1881 г. появились «Вечера на хуторе близь Диканьки»; в 1835 г. вышли 2 части «Миргорода», где впервые напечатаны «Старосветские помещики», «Тарас Бульба», «Невский проспект», «Записки сумасшедшего» и перепечатана из «Новоселья» «Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем»; в журналах 1835 и 1836 г. напечатаны «Нос» и «Коляска»; к 1833-36 гг. относятся «Утро делового человека», «Женитьба» и «Ревизор»; в 1834 задумана «Шинель», в 1835 г. начаты «Мертвые души», первые главы которых успел еще прослушать Пушкин.

Перед нами, следовательно, весь Гоголь. Если главная часть «Мертвых Душ» я писана во время заграничного пребывания 1837 – 39 гг., то все-таки в том же тоне и направлении, которые создались в творческом настроении Гоголя в эпоху его петербургской жизни.

Таким образом, эти годы имеют вполне решающее значение для изучения Гоголя. В пределах намеченной нами задачи, ознакомиться с умственным строем Гоголя петербургского периода, значит иметь ключ к уразумению всей его деятельности. В добавок, в эти же годы Гоголь выступил не только как художник, но и как ученый, заняв в качестве адъюнкт-профессора кафедру всеобщей истории в петербургском университете. Поместил он затем также несколько критических статей в только что тогда основанном (1836) Пушкинском «Современнике» и в своих «Арабесках».

Как исторические занятия Гоголя, так и его попытки в области критики должны иметь особенное значение при решении вопроса о бессознательности творчества великого писателя. Едва ли кто станет спорить против того, что знаменателен уже самый факт, что Гоголь около 1 ¹/₂ лет состоял в числе профессоров петербургского университета. Столь же поучителен, конечно, и факт появления значительной критической статьи Гоголя (О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 гг.) в журнале такого тонкого литературного ценителя, как Пушкин. Пушкин не стал бы поощрять с величайшим благоговением прислушавшегося в его советам Гоголя взяться за критику, если бы в частых беседах с ним не подметил тонкого вкуса и умения разбираться в литературных вопросах, и опять-таки, значит, уже один факт появления Гоголя в роли критика, и критика, как мы дальше увидим, с безусловно-серьезным чутьем и серьезнейшими представлениями о роли литературы и журналистики, тоже чрезвычайно знаменателен. И как бы сам собою возникает вопрос: как же так Гоголь, в качестве литературного судьи показавший, что он превосходно понимал творчество других писателей, мог оказаться глухим и слепым в особенностям собственного творчества?

Однако, из этих двух важнейших фактов духовной биографии Гоголя его критическая деятельность обыкновенно совершенно игнорируется, а вопрос о профессорстве Гоголя до сих пор освещен у нас весьма односторонне.

О последнем эпизоде биографии Гоголя говорят только осудительно, только со стороны того, что Гоголь не был подготовлен для ученой деятельности, обладал весьма ограниченным количеством знаний и т. д.

Нельзя, конечно, отрицать, что в значительной степени все это совершенно справедливо. Оставляя даже в стороне свидетельство современников, из которых особенною известностью пользуется рассказ Тургенева в его воспоминаниях, можно и в переписке Гоголя найти подтверждение того, что профессорство Гоголя потерпело решительное фиаско. Сообщая в декабре 1835 г. Погодину, что «эти полтора года – годы моего бесславия», Гоголь с горечью констатирует: «общее мнение говорит, что я не за свое дело взялся».

И тем не менее можно привести целый ряд фактов, совсем иначе освещающих профессорство Гоголя и показывающих, что если оно и принесло ему «бесславие», то главным образом потому, что от него, с таким блеском выступившего на литературном поприще, ожидали такого жe блеска и на поприще научном. Попробуйте-ка сравнить Гоголя с средним профессором первой половины тридцатых годов, и он окажется не только не ниже, но значительно выше очень многих из них. Уже одно то, что Гоголь – худо ли, хорошо-ли, это другой вопрос, – составлял собственные лекции, было явлением не обычным. В то блаженное время, в огромном большинстве случаев, и не слыхать было, чтобы профессор преподавал что-нибудь самостоятельное. Читали тогда в буквальном смысле слова по тому или другому переводному руководству. Так, напр., читали не словесность вообще, а «словесность по Бургию», «право по Гейвекцию» и т. д. Уж на что был ученым человеком Каченовский, но и он читал не всеобщую историю, а «всеобщую историю по Пелицу».

Что касается знаний профессоров того времени, то достаточно вспомнить Записки Пирогова или «Былое и думы» Герцена, чтобы опять-таки убедиться, что Гоголь и в этом отношении всего менее представлял собою отрицательное явление. Нельзя же его, в самом деле, поставить на одну доску, например, с наставником Пирогова – московским профессором В. М. Котельницким, занимавшим важную кафедру фармакологии в важнейшем русском университете и не умевшим как следует усвоить даже содержание того учебника, по которому «читал». Преподавание его заключалось в том, что он всходил на кафедру, раскрывал книгу и «начинает читать слово в слово и при том с описками… Василий Михайлович с помощью очков читает в фармакологии Шпренгеля, перевод Иовского: „Клещевинное масло, oleum ricini, – китайцы придают ему горький вкус“. Затем кладет книгу, нюхает с всхрапыванием табак и объясняет нам, смиренным его слушателям: „вот, видишь ли, китайцы придают клещевинному-то маслу горький вкус“. Мы, между тем, смиренные слушатели, читаем в той же книге: вместо китайцев – кожицы придают ему горький вкус»

Этот рассказ Пирогова относится к концу 20-х гг. В том же стиле рассказы Герцена, относящиеся уже к 1831 – 34 гг., значит прямо к эпохе профессорства Гоголя. Профессор Герцена Чумаков «подгонял формулы к тем, которые были в курсе Пуансо, с совершеннейшей свободой помещичьего права, прибавляя, убавляя буквы, принимая квадраты за корни и X за известное». Рейс «никогда не читал химии далее водорода. Он попал в профессора химии потому, что не он, а его дядя занимался когда-то ею. В конце царствования Екатерины старика пригласили в Россию; ему не хотелось – он отправил вместо себя племянника» и т. д.

Все эти рассказы, заметим, относятся к профессорам таких факультетов, где преподавание без положительных знаний как будто и представить себе нельзя. Нечего уже говорить, как были плохи профессора по наукам нравственным, политическим и историческим, с их неопределенными очертаниями. Престиж профессорский был так мал даже в то малоученое время, что в 1831 г. Пушкин писал Погодину: «жалею, что вы не разделались еще с московским университетом, который должен рано или поздно извергнуть вас из среды своей, ибо ничего чуждого не может оставаться ни в каком теле, а ученость, деятельность и ум чужды московскому университету».

Таков был общий облик московского университета, старейшего и лучшего из русских университетов, где все-таки были и отдельные, отрадные исключения и в котором уже показывались первые признаки замечательного подъема научного уровня, начинающегося со средины 30-х гг. Петербургский же университет стоял значительно ниже, и воспитанники его в своих позднейших рассказах об университетских годах не находили в своей памяти почти ни одного профессорского имени, о котором могли бы говорить с признательностью. Таковы воспоминания учившегося в петербургском университете в 1835-37 гг. Тургенева, который так мало вынес из петербургского учения, что, отправившись за границу «усовершенствоваться», должен был по многим предметам засесть за азбуку. Сверстник его по петербургскому университету, Грановский, послушав берлинских профессоров, впал в совершенное отчаяние от своего невежества и, узнав, что такое есть настоящая профессорская ученость, хотел отказаться от всяких притязаний на профессорскую деятельность, для подготовления к которой его послали.

Вот те факты, с точки зрения которых надо рассуждать о том, был-ли подготовлен Гоголь занять кафедру. До введения устава 1834 года, до заведенных тогда же командировок кандидатов в профессора за границу, общий уровень профессорского персонала был поразительно-низкий. Вот почему обычное отношение к профессорству Гоголя, как к чему-то близкограничащему с нахальством и даже, по выражению Ореста Миллера, «позорному», страдает полным отсутствием исторической перспективы. Несостоятельность этого отношения особенно ярко выясняется перепиской Гоголя, из которой мы сейчас извлечем ряд доказательств, что мысль о профессорстве возникла не в нем самом, а внушена ему другими, и при том людьми с установившеюся ученой репутацией. Гоголь стал петербургским адъюнкт-профессором в 1834 г., но до того ему трижды предстояло быть адъюнкт-профессором: сначала в московском университете, затем в киевском, затем опять в московском, и всякий раз не по его инициативе, всякий из этих трех разов Гоголю делались предложения, но он их не принимал. От кого исходило первое предложение, неизвестно. Имеется только глухое заявление Гоголя в его письме к Пушкину от 23 декабря 1833 г.: «назад тому три года (я) мог бы занять место в московском университете, которое мне предлагали» (I, 270). Второе предложение относится к концу 1833 г. и началу 1834, когда набирали профессоров для только что учрежденного тогда киевского университета. В числе их был земляк и большой приятель Гоголя, известный М. А. Максимович. Он и стал звать в Киев Гоголя, который с радостью принимал это предложение. В тех восторженных выражениях (некоторые из них, сказать кстати, весьма должны радовать «щирых украинцев»), которыми Гоголь ответил Максимовичу, слышится истинное воодушевление специалиста. Гоголь тогда страстно увлекался малороссийскою историей и стариною, и ему рисовалось широкое поле деятельности: «Представь, я тоже думал: туда, туда! в Киев, в древний, в прекрасный Киев! Он наш, он не их – не правда-ли? там или вокруг него деялись дела старины нашей. Я работаю. Я всеми силами стараюсь; на меня находит страх: может быть я не успею! Мне надоел Петербург, или, лучше, не он, но проклятый климат его: он меня допекает. Да, это славно будет, если мы займем с тобою киевские кафедры: много можно будет наделать добра» (I, 268). Киевское профессорство одно время совсем налаживалось: «Министр», – сообщает Гоголь Максимовичу 29 марта 1834 г. – «мне обещал непременно это место и требовал даже, чтобы я сейчас подавал просьбу, но я останавливаюсь затем, что мне дают только адъюнкта, уверяя, впрочем, что через год непременно сделают ординарным» (I, 287). Затем, однако, вышла заминка со стороны киевского попечителя Брадке, у которого был другой кандидат на кафедру всеобщей истории, привлекавшую Гоголя – харьковский профессор Цых. Брадке ни мало не был против назначения вообще Гоголя киевским профессором; он только предлагал ему другую кафедру. В чрезвычайно характерном для выяснения вопроса о профессорстве Гоголя письме его к Максимовичу от 28 мая 1834 г., читаем:

«Мои обстоятельства очень странны. Сергей Семенович (Уваров) дает мне экстраординарного профессора и деньги на подъем, однако-ж, ничего этого не выпускает из рук и держит меня – не знаю для чего – здесь, тогда как мне нужно действовать и ехать. Между тем Брадке пишет ко мне, что не угодно ли мне взять кафедру русской истории, что сие-де прилично занятиям моим, тогда как он сам обещал мне, бывши здесь, что всеобщая история не будет занята до самого моего приезда, хотя бы это было через год, а теперь, верно, ее отдали этому Цыху, которого принесло как нарочно. Право, странно: они воображают, что различия предметов это такая маловажность и что, кто читал словесность, тому весьма легко преподавать математику или врачебную науку, как будто пирожник для того создан, чтобы тачать сапоги. Я с ума сойду, если мне дадут русскую историю» (I, 298).

Как мало соответствует это письмо обычным представлениям о несуразности претензий Гоголя на кафедру! Так как, при согласии министра, все дело назначения Гоголя зависело исключительно от Брадке, то Гоголю стоило только написать последнему, что он берет предлагаемую кафедру и его тотчас же назначили бы экстраординарным профессором. Но для Гоголя профессорство – в мечтах, по крайней мере, – было всего менее карьерой или выходом из трудного денежного положения, в котором он тогда находился. Он, верно или неверно – это уже другой вопрос, – считал себя призванным для кафедры всеобщей истории и только одну ее соглашается брать. Не забудем еще и того, что с чисто-технической точки зрения кафедру русской истории было гораздо легче занимать, чем кафедру всеобщей истории, для которой – в идеале, по крайней мере, – требовалось хорошее знание классических и иностранных языков.

Так-то кончились не Гоголем начатые, но исключительно им одним расстроенные хлопоты о киевской профессуре. Не лишне будет отметить для характеристики тех требований, которые тогда предъявлялись к кандидатам в профессора, что хлопотавший за Гоголя Максимович занял в киевском университете кафедру словесности, а до того он в московском университете читал ботанику!

Гоголь же чрез несколько месяцев отверг и третье предложение профессуры, хотя предлагали ему теперь не в провинцию, а в Москву, предлагал не административный деятель и не специалист по ботанике, а такая крупная научная величина, как Погодин. Погодин в то время читал всеобщую историю, но переходил на русскую историю и Гоголя-хотел устроить в качестве адъюнкт-профессора. Гоголь в ответном письме (I, 805) хотя и восторженно говорит о том, что «профессорство, если бы не у, нас на Руси, то было бы самое благородное звание», но по причинам чисто-практическим находил для себя неудобным перемещение в Москву.

Предложение Погодина в высшей степени важно для опровержения ходячих взглядов на профессорские притязания Гоголя. Погодин познакомился с Гоголем в 1832 г. и сразу записал в своем дневнике: «Познакомился с Гоголем и имел случай сделать ему много одолжения. Говорил с ним о малороссийской истории. Большая надежда, если восстановится его здоровье»[2]2
  Барсуков, Жизнь и труды Погодина, т. IV, 114.


[Закрыть]. Дальше идет все речь об исторических занятиях Гоголя, значит «большая надежда» относится к Гоголю-историку. С тех пор Погодин вступил в теснейшую дружбу с Гоголем, вел с ним оживленнейшую переписку, лично много говорил с ним, наконец, что, пожалуй, всего важнее в данном случае, внимательно читал несколько статей Гоголя по всеобщей истории. Он, значит, имел ясное и определенное представление о силах Гоголя, и если тем не менее первый предложил Гоголю адъюнктство, то не смешны-ли все разговоры о самонадеянности Гоголя, да еще в виду того, что самонадеянный-то человек три предложения профессорства не принял. Ко всему этому можно еще прибавить, что статьи Гоголя но всеобщей истории печатались в ученом «Журнале министер. народ. просв.», что этими статьями до назначения Гоголя профессором в Петербурге интересовался ученый министр народ. просв. Уваров, что Уваров иной раз прямо заказывал Гоголю научные статьи для «Журнала министер. народ. просв.» (I, 301), что ученый издатель «Телескопа», известный профессор и критик Надеждин, очень гнался за историческими статьями Гоголя (I, 285), что о назначении Гоголя профессором в Петербурге хлопотал, кроме Пушкина и Жуковского, также Никитенко[3]3
  «Рус. Мысль» 1902, I.


[Закрыть]. По истине печальное впечатление производит в виду всех этих фактов глумящееся отношение некоторых юбилейных статей текущего года в неудачному по совсем другим причинам профессорству Гоголя. Апогея это отношение достигло в статье психиатра H. Н. Баженова «Болезнь и смерть Гоголя» («Рус. мысль» 1902, 1). Как очень многие специалисты, г. Баженов вообще весьма скор на всякие решительные выводы и обобщения; ему достаточно прочесть в письме Гоголя жалобы на боль головы, чтобы тотчас же усмотреть тут типическую «неврастеническую каску». Но по отношению в профессорству Гоголя г. Баженов дошел до Геркулесовых столбов: он причисляет весь этот эпизод к «странностям почти патологическим» (стр. 143).

Так-то, катясь подобно лавине, растет и принимает безобразные размеры всякое неверное или одностороннее мнение. Впервые пренебрежительно заговорил в печати о профессорстве Гоголя известный ориенталист Григорьев в своей некогда (1856-57) столь нашумевшей и всех возмутившей статье о Грановском. Но у того были совсем особые цели: обаяние Грановского, обладавшего довольно ограниченными специальными знаниями, поселяло самое недружелюбное отношение к нему в сердцах разных завистливых специалистов à la Григорьев, богатых знаниями, но бедных нравственными силами. Григорьев всячески старался подчеркнуть незначительность научных сил Грановского и тут-то, для характеристики уровня той научной среды, из которой вышел Грановский, и понадобился Гоголь в роли профессора всеобщей истории. И вот, проходя разные промежуточные фазисы, отрицательное отношение к Гоголю-профессору, постоянно упускало из виду историческую точку зрения, постоянно имело пред собою как единицу сравнения позднейших крупных историков наших и становилось все резче и резче, пока, наконец, пришел психиатр и не усмотрел тут симптом будущей форменной душевной болезни Гоголя! Уже если признать стремление Гоголя занять кафедру «почти патологическою странностью», то дадим только пощаду хлопотавшим за него Пушкину и Жуковскому, как неспециалистам, а затем, чтобы быть последовательными, причислим в полупомешанным и Максимовича, и Никитенко, и Брадке, и Уварова, и особенно Погодина. В себе-то еще всякий человек ошибается, а они чего посходили с ума, да сажали на кафедру человека, совершенно её недостойного.

Читатель поймет, почему мы так долго останавливаемся на профессорстве Гоголя. Для нас, помимо того, что хочется положить начало более правильному отношению к одному из любопытных эпизодов биографии великого писателя, есть тут другая, весьма, важная сторона. Для нас, в наших стараниях показать, что Гоголь был не только человек бессознательного творчества, но и писатель, вполне сознательно намечавший цели своих произведений, в высшей степени важно выяснить, что Гоголь принадлежал к высшей интеллигенции своего времени. Это не прасол Кольцов, сильный единственно природным гением. Пусть Гоголь и весьма малознающий ученый с позднейшей точки зрения, пусть нас поражаете, то, что человек, плоховато кончивший гимназию, через два года получает предложение занять кафедру в московском университете, а через шесть, без всяких экзаменов и диссертаций, в самом деле становится профессором. Нам только важно показать, что в свое-то время в этом не было решительно ничего экстраординарного и что Гоголь был вполне нормальным кандидатом в профессора. Пусть только читатель из всех приведенных нами фактов удержит в памяти то, что Максимович, тоже без всяких экзаменов и диссертаций, прямо с кафедры ботаники был перемещен на кафедру словесности, и никто нас не упрекнет в парадоксальности, если мы покамест (дальше мы потребуем большего) поставим такой тезис: Гоголь, отвергший свои предложения занять кафедру, добивался затем сам профессуры в Петербурге с научным багажом, достаточным для обычных академических требований начала 30-х годов.

В своей защите притязаний Гоголя на профессорство и, однако, не намерены защищать самое профессорствование Гоголя, длившееся больше года. Оно, несомненно, было неудачно, судя по отзывам современников. Но причины тут были совсем другие и при рассмотрении их мы убеждаемся, что одного приравнивания Гоголя к типу среднего профессора начала 30-х годов мало, что Гоголь по тем задачам, которые себе ставил, стоял несомненно выше очень многих из своих университетских товарищей.

Если бы, в самом деле, те, которые так сурово отнеслись к Гоголю-профессору, имели бы пред глазами 6-й том Тихонравовского издания Гоголя (появился в 1896 г.), где помещены выдержки из гоголевских записных книг, они бы поняли, что причина неудачного профессорствования Гоголя, главным образом, лежала в широте замыслов его. В подготовительных работах Гоголя к будущим лекциям мы находим как программу всего курса, так и наброски отдельных лекций. А так как Гоголь вообще был крайне неаккуратен и множество лекций пропускал, то можно прямо сказать, что все свои лекции Гоголь читал, предварительно составив себе подробнейший остов. Это свидетельствует не только о выдающейся добросовестности Гоголя, но и о желании блестяще поставить свой курс и внести в него что-нибудь новое. И это-то стремление и подкосило Гоголя, который к тому же был страшно занят как раз тогда же окончательной отделкой «Ревизора». Известно, что в столь неблестяще сложившейся профессорской карьере Гоголя было, однако, два блестящих момента. Один из них – вступительная лекция, появившаяся затем в печати в «Журн. Мин. нар. просв.» и «Арабесках» («О средних веках»), другой – лекция, характеризующая эпоху арабского калифа Аль-Мамуна, тоже вскоре напечатанная (в «Арабесках»). Последнюю лекцию Гоголь тщательно обработал, ожидая, что к нему заглянут в аудиторию Жуковский и Пушкин. Они, действительно, приехали, Гоголь превосходно прочитал свою эффектную характеристику и очаровал как своих высоких покровителей, так и слушателей. Таким образом, несомненно, во всяком случае устанавливается, что Гоголь мог бы быть прямо выдающимся профессором. Но понятно, это требовало огромной работы. Читать еженедельно две «'блестящие» лекции такого типа, какие Гоголь прочитал в присутствии Пушкина и Жуковского, было страшно трудной задачей. Трудно не потому, однако, что тут требовалось особенно много специальных знаний – Гоголь, как мы сейчас увидим, имел для этого достаточно источников под руками – а по причинам чисто литературного свойства. Всякий, кто заглянет в мало-читаемые гоголевские «Арабески» и ознакомится с характеристикою Аль-Мамуна, тотчас увидит, что это почти беллетристика, ряд картин и силуэтов чисто-художественного пошиба. Гоголь писал ее с тем же художественным обдумыванием и увлечением, с каким писал почти одновременно характеристику казачества в «Тарасе Бульбе», т. е. составляя самую тщательную мозаику из наиболее ярких черт и набрасывая одну широкую картину. Но где же было справиться с такого рода обработкой в короткий промежуток между двумя лекциями, да еще при той крайней медленности, которая характеризует творчество Гоголя. У него годами созревали даже самые мелкие по объему произведения. Лекции нельзя было высиживать годами, и оттого-то Гоголь так быстро и осекся. Банально он не хотел читать, а читать блестяще не хватало времени.

Так вот где истинная причина того, что университетская деятельность страшно занятого в то время своими художественными замыслами Гоголя потерпела неудачу. А специальных знаний, как мы уже сказали, у Гоголя было достаточно, чтобы прочитать курс, вполне удовлетворяющий скромным требованиям того времени. В примечаниях в 6-му тому Тихонравовского издания (стр. 689) напечатан список книг исторического содержания, которые впоследствии Гоголь подарил другу своему А. С. Данилевскому и которыми своевременно несомненно пользовался, готовясь к лекциям. Это список весьма приличный. Кроме книг общего значения («Cours de literature franèaise» Вильмена, его же «Mélangés philosophiques, historiques, et littéraires») мы находим тут «Introductions à l'histoire universelle» Мшилэ, французский перевод Гердеровских «Идей о философии истории человечества», «Историю падения римской империи» Гиббона во франц. переводе Гизо, «Всемирную историю» Иоганна Миллера во франц. переводе, «Dix ans d'études historiques» Огюстена Тверри, его же «Histoire de la conquête de l'Angleterre par les Normands» и др. Но это, однако, далеко не все пособия, бывшие у Гоголя под рукою. Помимо книг на русском языке, напр., трудов Беттихера и Герена, о которых Гоголь даже переписывался с Погодиным, тут нет той прекрасной книги по истории средних веков – Галламовской «History of Middle Age», французским переводом которой, как это показал Тихонравов, Гоголь особенно много пользовался. Следы знакомства с поименованными выше книгами и другими пособиями де трудно проследить как по напечатанным историческим статьям Гоголя, где мы находим, напр., специальную характеристику историософических взглядов Шлецера, Иоганна Миллера и Гердера, цитаты из лекций Шлегеля и др., так и по ненапечатанным подготовительным работам к университетскому курсу. Так, в весьма обстоятельно составленной «Библиографии средних веков» (т. 6, стр. 278–277 и 684-86), часть пособий названа, несомненно, только по указаниям других библиографий, но при некоторых сочинениях сделаны краткия характеристики, показывающие, что Гоголь с ними хорошо знаком. Это именно: «История упадка римской империи» Гиббона, «История европейской цивилизации» Гизо, «Европа в средние века» Галлама, первые тома средней истории Демишеля. Следы пристального знакомства Гоголя с иностранными пособиями, которые были доступны ему только на французском языке, весьма своеобразно и наглядно сказалась в том, что множество исторических имен второстепенного значения, для которых еще не установилась русская транскрипция, у Гоголя встречается во французском произношении. И уже одна эта мелочь удивительно ярка и характерна. Она наглядно доказывает, что Гоголь несомненно вносил в свое преподавание нечто свое, нечто такое, чего его предшественники не касались.

А теперь, когда мы бросили взгляд в самую лабораторию гоголевского профессорствования, спросим себя еще раз: так ли ничтожны были знания Гоголя для начинающего, двадцати пятилетнего лектора даже и не той эпохи? В первый же год чтения готовить для каждой лекции подробный конспект по ряду превосходных пособий – это по тому времени было явлением прямо из ряду вон выходящим.

Закончим наш экскурс несколькими замечаниями о статье Гоголя «О преподавании всеобщей истории». Из неё, в связи с перепиской, мы можем извлечь несколько черт, весьма ценных для нашего утверждения, что в эпоху высшего напряжения художественного творчества Гоголя он напряженно размышлял и над вопросами теоретического характера.

При современной специализации знания, когда человек, проработавши целую жизнь, не дерзает делать обобщений далее одного, двух столетий, трудно удержаться от улыбки, когда читаешь такое определение задачи всеобщей истории:

«Предмет её велик: она должна обнять вдруг и в полной картине все человечество – каким образом оно из своего первоначального, бедного младенчества развивалось, разнообразно совершенствовалось и, наконец, достигло нынешней эпохи. Показать весь этот великий процесс, который выдержал свободный дух человека кровавыми трудами, борясь от самой колыбели с невежеством, природой и исполинскими препятствиями – вот цель всеобщей истории! Она должна собрать в одно все народы мира, разрозненные временем, случаем, горами, морями, и соединить их в одно стройное целое, из них составить одну величественную полную поэму».

Хотели бы мы видеть того наиученейшего историка, который взялся бы составить и преподавать курс по такой программе. Но, конечно, никто не поставит Гоголю в минус мечты о таком труде. Во времена Гоголя доживал свои последние дни, но не отжил, однако, совсем взгляд на историю как на «историческое искусство», при котором от историка требовалось не столько основательность разработки, сколько широта обобщений и художественная изобразительность. Еще не отошло в область преданий профессорствование поэта и медика по специальному образованию Шиллера, которому ученейший иенский университет предложил кафедру всеобщей истории за «Историю отпадения Нидерландов», с строго-научной точки почти не имеющую никакой цены и интересную только по блестящему литературному изложению. Еще вполне свежо было колоссальное впечатление, произведенное историей Карамзина, успех которой покоился не на эрудиции, а на художественной изобразительности и нравственно-политическом морализировании. Почти десять лет спустя после появления «Плана» Гоголя, Белинский, сам хотя и не специалист, но всегда отражавший круг представлений наиболее научно-образованных кругов своего времени, ставит историку такие же задачи (см. начало его статьи о «России до Петра Великого»).

Но если еще можно что-нибудь сказать с чисто-научной точки зрения против стремления превратить всемирную историю в «поэму», то именно в этой «ненаучности» нельзя не видеть чрезвычайно благоприятного обстоятельства для расширения творческого горизонта Гоголя в одну из самых напряженных эпох его духовной жизни, – в момент окончательной обработки «Ревизора». Тотчас по оставлении университета, 6 декабря 1835 г., Гоголь писал Погодину:

«Я расплевался с университетом, и через месяц опять беззаботный казак. Неузнанный я взошел на кафедру и неузнанный схожу с неё. Но в эти годы – годы моего бесславия, потому что общее мнение говорит, что я не за свое дело взялся – в эти полтора года я много вынес оттуда и прибавил в сокровищницу души. Уже не детские мысли, не ограниченный прежний круг моих сведений, но высокие, исполненные истины и ужасающего величия мысли волновали меня!.: Мир вам, мои небесные гостьи, наводившие на меня божественные минуты в моей тесной квартире, близкой в чердаку! Вас никто не знает, вас вновь опускаю на дно души до нового пробуждения: когда вы исторгнитесь с большею силою и не посмеет устоять бесстыдная дерзость ученого невежи, ученая и неученая чернь, всегда соглашающаяся публика» и проч. и проч… (I, 357).

Невозможно, конечно, с полною определенностью сказать, к какой сфере относятся те «исполненные ужасающего величия» мысли, о которых идет речь в этом первостепенной важности отрывке из летописи творчества Гоголя. Они, несомненно, охватывают всю совокупность его душевной жизни в эпоху профессорствования, которая вместе с тем есть эпоха упорной; боты над окончательной отделкой «Ревизора». Отчасти, конечно, слова Гоголя относятся к специальному кругу взглядов его на историческую жизнь. Но несомненно, что тут и пророческое предвидение того значения, которое предстояло получить окончательно «исторгнувшемуся» теперь из творческих недр «Ревизору». «Божественные минуты», видимо, с одной стороны относятся к уяснению для Гоголя судеб человечества. Но вместе с тем, тут ярко и проникновенно сказалась память о тех волшебных посещениях гения, когда умственному взору Гоголя представилось во всей его силе значение великой комедии. А «новое пробуждение», может быть, относится к– дальнейшему развитию зачатых уже тогда «Мертвых душ».