Текст книги "ОТРАЖЕННЫЕ СУМЕРКИ. САГИ. Сборник научно-фантастических рассказов и повестей"

«Это результат грозы, – неопределенно ответил другой голос. – Остаточное явление. Держите себя в руках. После грозы они все уйдут. Я всегда держу себя в руках».

«Штатного диагноста в пятую лабораторию, – негромко распорядился голос оператора изменившимся, официальным тоном. – В срочном порядке».

Все помолчали, оценивая характер событий и новую перспективу.

«А это правда, – бесстрастно произнесли из дальнего угла, – что они перед употреблением жертву целиком вымачивают в горячем источнике?»

«Ерунда. Они иногда выдерживают ее какое-то время в дождевой воде. Освобождают от гипногенов и пота».

«Подождите, где-то писали, из всех потенциально возможных жертв они всегда удивительно безошибочно выбирают две: одну с плохо развитым воображением и интуицией, то есть наименее целесообразную с точки зрения инстинкта ориентирования на местности и видовой ориентации. И одну со слабым здоровьем. Причем, к жертве они всегда располагаются лицом».

«Кто у нас сегодня со слабым здоровьем?»

«А у кого оно тут сегодня крепкое?»

«Знаете, есть мнение в экспертной комиссии, в смысле целесообразности мы вообще все оставляем желать много лучшего».

«Я тоже самое говорю. Только у меня никто не спрашивает».

«У меня сильный насморк был».

«Вы не возражаете, я несколько потесню вас… сюда… а то мне как-то неловко».

«Прежде, по-моему, уместнее было бы выяснить, как давно у него был последний прием пищи».

«Мне тоже показалось сразу, что он словно бы сегодня как-то спал с лица».

«А меня кто-то клятвенно уверял, что они уже все благополучно вымерли».

«А что с ним опять такое?»

«Не знаю, – ответил я в темноту терпеливо. – Я не хирург». Я отнял ладонь от глаз, с трудом собирая зрение вместе. До меня не вполне отчетливо доходило в этот момент, кто был предметом обсуждения.

Где-то над головой загремели, спускаясь, по ступенькам несколько башмаков. «Эт-то еще… – произнесла неясная в полумраке фигура, на ходу затормозив и начав передвигаться с повышенной осторожностью. Неясная фигура стояла некоторое время, глядя на разлегшегося детергента. – В общем так, дети мои, – произнесла фигура наконец жестким голосом, – я оставлю вас ненадолго. Сегодня или никогда».

«Вперед, – легкомысленно разрешили ему, махнув с подлокотника пальцами. – Не убейся только».

На входе в ту же минуту задвигались, откашливаясь, шурша мокрыми одеждами решительно и недовольно, произошла новая немая сцена, и новый голос произнес: «Какие лица». В коттедже становилось довольно шумно.

«В каком еще срочном порядке?..» – вытираясь платком, агрессивно вопросил помещение насквозь мокрый смутно знакомый парень.

За окном крадучись пробежали какие-то тени, вдалеке хлопнула дверца, и неторопливо свистевший до того на холостых оборотах двигатель оборвался. Я протянул пришедшему тубу стрекала. «На всякий случай держите при себе. Будет хулиганить – бросайте из любого положения, только не сильно, знаете. Если не будет, все равно бросайте, ему отдохнуть надо».

В глубине коттеджа кто-то принялся бродить, переговариваясь, смеясь и задействуя аварийное освещение.

Вокруг Батута начала собираться уже масса сопровождающих. В темные окна хлестала вода, там лило, не переставая.

– Куда сейчас? – спросил, глядя на меня оператор, пригубив от дымящейся чашечки. – У меня место нашлось бы.

Я покачал головой.

– Нет, спасибо. Там мне за ночь ти-пи к черту разнесут, у меня внешний сенсор переключается, когда хочет. Поеду лучше к себе. Буду отсыпаться. М-месяц, – с ненавистью сказал я, поправляя испачканный воротничок рубашки. Ненависть предназначалась несчастному миру, в котором меня не будет в продолжение месяца.

«А, Батутик», – приветливо произнесли за пределами падавшего на пол круга света, сразу же радостно заулыбавшись оттуда белыми зубами. В прихожей с топотом, не задерживаясь, прошагали уверенные шаги. Кто-то сидел на корточках, выставив у Батута перед носом саквояж с диагностикой, свесив с коленей кисти рук и глядя на Батута предвзято, строго и с осуждением, кто-то тут же опускал зад прямо на пол, осторожно ощупывая пострадавшему позвоночные части и прислушиваясь к ощущениям в пальцам. Черный и весь глянцевый, как ночь Конгони, завсектором, обнимая рукой подбородок, откровенно недружелюбно разглядывал Батута. «Слушайте, – сказал угрюмый голос, – он вообще какими областями недомогает, кто-нибудь в курсе? А то он такой смирный, что мне даже не по себе. Первый раз вижу его в таком виде». «Чаще надо выпасать в грозу», – согласились у диагноста.

Двое хмуро предупредили всех, что уходят за носилками, и если к утру не вернутся, чтобы за ужином вспомнили о них хорошими словами. Пару мешавших здоровых блоков связи стали со скрипом сдвигать к стене, освобождая себе место, чтобы лучше видеть. «Ой, ка-акой он тепленький!..» – «Поассистируйте кто-нибудь… подождите вы со своими претензиями».

– Вообще, это было бы ближе к вашему профилю, – укоризненно сказал мне, снова вытирая руки и запуская себе платок вместе с пальцем в ухо, промокший парень, с которым мы прежде сталкивались как-то раз или два по другому поводу.

– Вряд ли, – сказал я преодолевая еще один рубеж утомления и скуки. – У меня специализация ближе к психотикам ксеноморфов, нестадные организмы. Клинические случаи не пользую.

– Тогда посодействуете реабилитации, – сразу же ожесточившись, ответил он. – Затяните насколько возможно. Чтоб он х-ходить не мог…

Мимо, бесцеремонно и в свежем настроении, начали тянуть и прокладывать неповоротливый кабель, с грохотом снимая и сдвигая все, что попадало под ноги, на полу с отсутствующим видом листали пленки, беспокойно теребя себе и Батуту подбородки; Батуту все это нравилось все меньше и меньше. Батут, которому надоело, что его без конца сдвигают, дышат в ухо и светят в глаза, поднялся, намереваясь усесться решительно и удобно, опрокидывая саквояжи, но введенный препарат начал действовать, и он улегся снова.

– Вы не заметили, – спросил медик, – чем были повреждены его ноги?

– Камнями, чем еще, – ответил я. – Тут везде полно камней.

Медик покивал головой, размышляя над чем-то своим. Он смотрел не понимая.

– Постойте, – сказал он, – так разве не вы его везли?

Я приподнял брови.

– Куда, – спросил я с ясно обозначенным терпением в голосе.

– Ничего не понимаю, – враждебно произнесли у меня за спиной. – Это чей апаптосис такой, а, мой или мато? Кто там опять биоритмику составлял? Тактильную область им всем оторвать.

– Ну вы сейчас наассистируете тут, медики, – неодобрительно заметил голос из темноты над лесенкой.

– Кстати, может кто-нибудь мне внятно, толком, спокойно и хладнокровно объяснить, почему эта станция опять не спит?

– Ноги снимай сразу. На входе, на входе снимай, у нас здесь приемные покои.

– Чего не спим опять? То кому-то прямо среди ночи рельсы нужно таскать с места на место, то кто-то аварийное освещение пускает на весь дом…

– Батут, говорят, сорвался, перебираясь через забор. Пользуясь непогодой.

– Так.

– С крыши и прямо на энергоразрядники. Подробностей не знаю.

– Да туда-то он как смог добраться?

– Да сами сейчас в легком трансе.

– Допрыгался, значит. Я знал, я чувствовал, что этим должно было кончиться. И как?

Батут без особенной охоты рявкнул, выражая больше общее неудовольствие по поводу состояния дел на сегодняшний день, девичьи голоса в коттедже с готовностью завизжали, рядом засмеялись, за окнами снова с грохотом, едва не снося крышу, рвануло, коротко блеснул электрический разряд. Кто-то непроизвольно покачал головой.

– Никак пока. Локализовали, положение нестабильное. – За побелевшим стеклом без перехода вновь с силой шарахнул, разделяясь, вгоняемый в землю электрический разряд, так что все, включая меня, вздрогнули, несколько лиц обернулось недовольно, кто-то уже, не спеша, раскладывал подальше от прямого света шезлонг, явно чтобы прилечь. Здесь все были у себя дома, за окнами заметно потеплело, и можно было наконец уходить.

Но у меня оставалось недоделанным еще одно дело. Я через силу снял затекшую челюсть с подпиравшей ладони и, обернувшись, через локоть как стоял, наклонил лицо поближе к оператору, морщась от спорадических криков и смеха за спиной:

– Здесь есть, где спокойно поговорить по спутнику?

Геккон показал карандашом на темные забрызганные окна.

– Шестнадцатая лаборатория. Сразу как выйдешь – направо и за угол. Сейчас там должно быть тихо. Ближайший коттедж.

Спрятавшийся за травой и темнотой глайдер, залитый полосами полуразмытой плазматической грязи с приставшими травинками, тонул в наслоениях тумана. На его глянцевых плоскостях плясала и стучала вода. Сразу поворачивать направо я не стал, а вначале выдернул по пути из-за бампера с корнем вырванный и кусавший куст, вбил и притоптал, как пришлось, в песок за оградой, потом бегом отправился по тропинке через плотные заросли. Шестнадцатую лабораторию я нашел сразу, но не сразу нашел нужный терминал – это, наверное, была местная шутка, шестнадцатой лабораторией здесь называлось нечто вроде сарая: совсем небольшого, приземистого, с совершенно голым неестественно гладким земляным полом, пахнущего сеном, пустого, темного, но, к счастью, сухого и действительно тихого. Я как-то даже не представлял себе, что в пределах этих мрачных бревенчатых стен когда-либо раньше могло быть шумно и по какому поводу здесь вообще можно было шуметь. Включив, затем выключив дополнительное освещение, я какое-то время постоял так, собирая мысли вместе на одной линии, подготавливая первую фразу, потом медленно двинулся по натоптанной тропке, проложенной вдоль пустой бревенчатой стены с наростами грибов; здесь я немедленно почувствовал себя как никогда уставшим, перед глазами у меня время от времени ощутимо начинало плыть. Призрачный запах лежавшего где-то сразу надо мной сухого терпкого сена сбивал с толку, я встряхивал и мотал головой, отгоняя ненужные видения, кодируя запрос и запрашивая свободный канал орбитальной связи с островной грядой Большого шельфа. Надо было взять себя в руки, нанести последний штрих на контур этого сумасшедшего дня и с чистой совестью идти спать. Я снова посмотрел на пальцы и подумал, как хорошо было бы первым делом умыться.

Глава Пятая

– Прошу извинить, если разбудил, – сказал я, когда съехавшее набок изображение в черном бревенчатом углу после целого периода глубоких сомнений и колебаний мягко хрустнуло электростатикой, оживая, повисло и пошло бегать фальшивыми красками.

Сухое безжалостное лицо явно немолодого человека, помедлив, слегка склонилось, терпеливо мигая, как бы принимая к сведению все услышанное и все, что еще предстояло услышать на протяжении всей оставшейся жизни. Чуть стянутые в сторону очертания глядели неподвижными глазами, невыразительно и хладнокровно, ожидая продолжения.

– Мне нужен доктор Бено Гастус.

Лицо снова терпеливо кивнуло, словно бы уже заранее и навсегда отказываясь от идеи услышать что-нибудь новое. На редкость сдержанный и бессердечный человек, мимоходом подумал я. В том маловероятном случае совпадения кровных интересов мы быстро бы могли найти с ним общий язык.

– Я уже не спал, – сказал бессердечный доктор эволюционной экзоморфологии Эль да Бено Гастус.

– У меня необходимость уточнить одну деталь по поводу вашей последней статьи за прошлый год. Это там, где касается равнинных разноходов.

Доктор Гастус терпеливо кивнул в третий раз.

– Я вас знаю?

– Нет.

– Я вас не вижу толком, – сказал доктор Гастус с упреком.

– Я с материка, – сказал я. – У нас сейчас ночь.

– У вас там не только ночь. У вас там еще с лицом что-то.

– У вас тоже, – ответил я. – Вы как-то все время наискось уходите.

– Конечно, – сказал доктор Гастус, – вы не так смотрите. Садитесь ближе и не горбитесь…

– Так хорошо?

– Да. Тяжелый день?

– Нормальный, – спокойно кивнул я, усаживаясь удобнее.

– Так что там с моей статьей?

Я непроизвольно потер пальцем бровь, мысленно делая последнюю поправку и подбирая нужную нить.

– В сравнительном анализе воспринимаемых частот, там, где касается метаподов, вы упоминаете о некой патологической избирательности нервных экзосистем, когда дело доходит до звуков некоторой частоты. При этом у вас фраза: «Даже контекст второстепенен». Вы не могли бы пояснить, что вы тогда имели в виду? В не слишком специальной форме.

– Да-да, – покивал он головой, – было такое. Речь шла о своеобразном соответствии между сигналом и ответным рефлексом. – Он стал рассеянно глядеть куда-то на пол в угол помещения, будто разглядывая там мерно сгибавшийся и разгибавшийся в это время кончик своей далеко протянутой в сторону босой ступни. – Вводную часть, я полагаю, мы можем опустить, – сказал он обреченно.

– Можем, – согласился я. – Правда, я не знаю, что там у вас в ней.

Доктор Гастус кашлянул.

– Вы, наверное, слышали один из основных принципов высшей нервной деятельности всякой белковой экзоструктуры: развитие торможения в системе происходит по причине действия непривычного раздражителя. Все остальное, что вы хотите услышать, выведено из этого. Начать с того, что:… – Я сразу подумал, что не выдержу. Голос у бессердечного эксперта по проклятым метаподам был такой, словно он стоял сейчас в университетской аудитории у доски. Если этот день когда-нибудь кончится, подумал я, если только он когда-нибудь подойдет к концу и все несмотря ни на что останутся живы-здоровы, то питек мне дорого за это заплатит. – …у местных хотя бы и сравнительно несложных организмов достаточно высокий уровень организации рецепторных систем, чтобы формирование рефлексов, которые бы нам удобнее было бы назвать условными, протекало у них много быстрее, чем у нас. В настоящее время сходные данному обстоятельства принято сваливать на естественное требование беспокойной среды обитания.

Вы также, возможно, слышали, что у дельфораптора конгони, одного из самых умных водоплавающих местных хищников, обнаружена способность к образованию условных рефлексов пятнадцатого и даже восемнадцатого порядка. Конечно, у работающих с ним специалистов есть от чего пройтись мурашкам по спине. Так вот, у равнинных разноподвижных, в частности, у тераподов, такая способность теоретически может доходить чуть ли не до тридцатого порядка, то есть выше, чем у нас с вами. И при всем при этом они продолжают оставаться животными. Во всяком случае, в нашем понимании и, во всяком случае, пока. Это трудно уместить в голове, не принимая во внимание геологического прошлого планеты. Так называемый частотный провал, о котором вы спрашивали, в явной форме пока наблюдался только у парапода, и нет никакой гарантии, что он будет наблюдаться где-нибудь еще. В каком-то смысле рудимент, атавистическая функция в эволюции медленного отмирания. Здесь стандартное соответствие между раздражением и ответным рефлексом срабатывает довольно своевольным образом, это как раз тот момент, когда условная реакция на раздражитель не зависит от силы раздражения, парапод может находиться на любом удалении от различимого сигнала. По этой причине можно говорить о некотором состоянии наведенного транса – конечно, с рядом гипотетических условностей и чисто умозрительных оговорок, касающихся временного блокирования некоторых отделов нервной системы. Поэтому я и сказал, что контекст здесь выглядит скорее вторичным.

Планетарное магнитное поле, как известно, обладает мутагенными свойствами. Скачки поля не могли не отразиться на эволюции организмов. Местное электромагнитное поле – это вообще отдельный разговор и лишний повод к головной боли специалистов. Рефлексы параподвижных, о которых мы говорим, можно рассматривать как реакцию на изменения условий существования в историческом и даже повседневном смысле. Попав под дождь падающих на голову камней нужно успеть отойти в сторону и при этом не попасть под летящие следом, крайне желательно притом не сорваться с узкого пандуса в пропасть и решить попутно ряд других чисто бытовых, организационных и логических задач.

Первое, что приходит на ум в такой связи, ситуация, как бы мы это для себя в рабочем порядке назвали, непрерывного давления стресса. Что само по себе повышает наклонность организма к мутационным процессам. Биоценозу не дает засидеться резкая изменчивость среды, и как следствие – то замечательное биотическое разнообразие, которое мы с вами имеем здесь сегодня наблюдать. Мозг невысших организмов по нашим представлениям обыкновенно реагирует лишь на непосредственные раздражители или их различимые следы. Некоторые местные животные, образно говоря, так долго стояли под падающими камнями, что научились реагировать не только на следы непосредственных раздражителей, но и в каком-то смысле обобщать получаемые сигналы. Отличительная особенность некоторых организмов в таких условиях – очень быстрая выработка достаточно стойкого условного рефлекса даже на относительно несильный раздражитель, со столь же скоротечным отмиранием такого рефлекса при отсутствии его подкрепления. Я бы сказал, способность изменяться – быстро, не взирая на возможные последствия – нет лучшего решения для проникновения в новую среду. Довольно сомнительное преимущество в вопросах выживания особи, но, судя по всему, как-то оправдывающее себя, когда дело касается выживания вида…

– Правильно ли я понял, что можно теперь говорить об уже состоявшемся разделении их психики на сознательный уровень и неосознанный?

– В том-то и дело, что нет, ни в коем случае. Второй сигнальной системы у них в нашем понимании нет. Но у них должна, по-видимому, быть другая сигнальная организация действительности, которую мы для себя условно называем неполной сверхсигнальной, позволяющая в какой-то мере анализировать и обобщать сигналы извне… Это же не попытка провести аналогию, а просто упростить… Хорошо, попробуем с другой стороны. Кстати, нужно сказать, наши представления здесь меняются на глазах и день ото дня, мы просто не успеваем вносить поправки и менять представления. У метапода, например, все-таки, похоже, существует естественный враг – и это несмотря на уже устоявшуюся, можно сказать, общепринятую еще вчера точку зрения. На ближайшем к нашему архипелаге островов он, насколько я знаю, успел уже практически полностью исчезнуть, и относительно недавно, кто бы мог предсказать. А ведь до последнего времени действительно считалось, что таких врагов нет. Эта существенная сама по себе поправка, надо заметить, может в корне поменять прежний подход к феномену разноподвижных вообще.

Вы, наверно, слышали о том, что перед лицом Великого Баланса природы все виды равны. Но некоторые виды, так сказать, ровнее других. Согласно теории, отдельные элементы системы выполняют роль ключевых звеньев: стоит только вынуть один, как меняется всё остальное. Но на самом деле всё не так просто. Я не знаю, слышали ли вы про другое следствие той же теории. Что при стечении ряда исключительных обстоятельств те же звенья выполняют роль ключевых кирпичей – вроде архитектурных построек древности: стоит вынуть один, и рухнет вся стена.

Скажем, почему мир, который мы видим, обязательно зеленый и синий. Не бурый, не пожелтевший, не посеревший, не бледный, не белесый, не черный, а именно зеленый, хотя, казалось бы, тучи и тучи насекомых в конце концов неизбежно должны были бы его уничтожить. Они бы именно так и сделали, если бы не хищники. Но в действительности и эта сочная аналогия далека от того, что есть. Стена Великого Баланса слишком прагматична, чтобы ей смог устроить апокалипсис какой-то один кирпич. Некий биологический вид по какому-то недосмотру эволюции получает некое эволюционное преимущество – скажем, в виде способности быть не в меру предусмотрительным, он приходит, выбивает другой, не такой предусмотрительный, выполнявший до того функцию такого ключевого вида. И знаете, что тогда происходит?

Он смотрел на меня, ожидая какой-то реакции. Только ждал он зря, я просто слушал.

– А ничего. Один вид занимает место другого: становится тем же ключевым элементом Стены. Стиснутый остальными элементами, теперь его прочно удерживает то, что до того удерживало другого. И уйти он уже не сможет. Ну примерную картину того, что произойдет тогда дальше в масштабах биоценозов вы примерно нарисуете сами.

Я подумал, что как сложно сегодня стало жить в мире. Теперь я знал, что у эволюции есть по крайней мере хоть какое-то подобие здравого смысла. Если бы это было правдой, тогда беспокоиться не имело бы смысла.

– Далее. Если рассматривать их реакцию на возможный звуковой раздражитель в диапазоне интересующего нас частотного провала, то первой, самой начальной реакцией будет резкое ослабление условных и безусловных рефлексов, вызванное уловленным сигналом, совершенно неожиданным для них посторонним раздражителем, – то, что иногда еще принято называть безусловным торможением. Необходимость адекватно подстраивать свое поведение к меняющейся обстановке вынуждает тут действовать механизм ориентировочной реакции как бы зацикливаясь на самом себе, по замкнутой схеме, самовозобновляясь каждый раз на одних и тех же каналах возбуждения-торможения.

– Вот с этого места, если можно, – пофазно и чуть подробнее, – попросил я, отнимая руку от затекшей челюсти.

Доктор Гастус, не спеша, откинулся на спинку, с сомнением собирая пальцы вместе.

– Если рассматривать поведение поэтапно, то вместе с поворотом головы в вашу сторону происходит угнетение предыдущей деятельности. Скажем, в этот момент терапод перестает жевать. Насчет всей механики возможных ощущений не скажу, мы слишком многого не знаем, – как вы сами понимаете, условия НК-статуса позволяют большей частью работать лишь с погибшими организмами, сами сталкивались, наверное, знаете. Но вот о каком-то подобии известных нам десинхронизации биопотенциалов и изменении электропроводящих участков поверхности тела говорить можно. Но интересно в нашем случае другое. Обычной для наших ожиданий подготовки всего организма терапода к действиям в новой ситуации не происходит. В том-то все и дело. И это помимо того, что отправления организма, не участвующие напрямую в проведении данного рефлекса, затормаживаются. То есть тут можно было бы говорить об ориентировочной реакции стеллса как если бы в момент такого звукового раздражения – и только на протяжении всего действия звукового раздражения такого порядка – у них на основе заурядной ориентировочной реакции моментально и безоговорочно вырабатывался бы условный рефлекс на это раздражение: он столь же скоро, практически сразу и безусловно будет угасать с замиранием сигнала в диапазоне частотного провала. Если бы только все не подавлялось торможением.

Если сказать иначе, то: вот смотрите, парапод реагирует на вас, на ваш звук, эта их реакция начинается с торможения, но – им же по большой части и ограничивается. Здесь единственное и существенное для нас то, что нет, то есть совсем не бывает никакой формы анализа звукового раздражения такого порядка, анализа новой ситуации – способность анализировать элементарнейшим образом парализована торможением. Тем, с чего все началось, все ограничилось и закончилось.

Одновременно наступает уравнительная фаза с резким изменением реакции клеток на тот же звук. Все раздражители той же категории оказывают одинаковое воздействие на воспринимающую систему, что в нашем представлении обычно характерно для состояния транса. Скажем, этот же самый звук, издан ли он громко или едва слышно, шепотом, производит тот же самый эффект. При этом мы говорим, что звук в парадоксальной фазе восприятия имеет свой предел громкости и не должен его превышать: должен быть достаточно тихим, чтобы быть услышанным. По нашим понятиям, до сих пор такое свойство также традиционно проходило по категории организма в глубоком трансе.

В нашем случае такое достаточно слабое, но с достаточной интенсивностью, раздражение их воспринимающей системы вызывает тот же самый эффект стандартной отрицательной индукции, когда, к примеру, в ответ на неожиданный удар о землю за вашими плечами хвоста бахилава-стакада, преодолевшего ночной сеанс регенерации, или взрыв сигнальной капсулы в непосредственной близости от вас у вас в то же самое время во рту мгновенно пересыхает по причине вызванного торможения в нервных центрах слюнных желез и пищеварительного тракта. Все остальное следует отсюда. Напомню еще раз, у них очень хороший слух. Именно же по причине, насколько удается судить, одновременного вида такой индукции, то есть возбуждение слухового центра провоцирует одновременное торможение где-то еще, такой сигнал не имеет каких-то видимых последствий, как только прекращается.

– Вся механика проходит по тому же циклу, возобновляясь каждый раз с момента, когда звучит тот же самый звук, той же частоты.

– Да. Во всяком случае в теории. – Доктор Гастус вздохнул. – Как видите, излишне хороший слух тоже имеет свои отрицательные стороны.

Он сосредоточенно потер что-то невидимое меж двух пальцев.

– Тут только нужно учесть, что должен существовать некий верхний предел по шкале интенсивности, когда раздражение воспринимается и оказывает прежнее чарующее воздействие. Давайте скажем вот – перед нами растянутая, уходящая куда-то в перспективу внимательная аудитория из одних только стеллса, головы и головы до горизонта. Вы даете сигнал в частоте провала – громко, надеясь по инерции, что вас услышат все стоящие где-то там вдали. Так вот, согласно некоторым нашим наблюдениям, первые, ближние к нам ряды слушателей останутся в большинстве своем индифферентны. Практически вне сферы воздействия именно в силу близости к нам – для них интенсивность раздражения превысит допустимый предел. И, соответственно, едва ли не все остальные, находящиеся в это время на оптимальном расстоянии и еще дальше, его не только воспримут, но и будут очень похоже реагировать. Тем более что тут они предпримут максимум усилий, чтобы остаться на минимальном расстоянии в зоне действия раздражителя и услышать. А слух, как мы знаем, у них хороший. Система восприятия попросту блокирует возбуждение ввиду его силы.

До сих пор здесь ничего особенного не было, реакции подобного рода нам хорошо известны под названием вторичного торможения. Слушайте дальше. Нам интересно то, что по какой-то причине – в силу, возможно, именно остроты их слуха – звуковые раздражения частоты с тормозящим эффектом, видимо, всегда имеют у них примечательно низкий порог вторичного торможения. Тут, на мой взгляд, напрашивается только один вывод о свойстве феномена такого порога как функции, предохраняющей нервные центры от чрезмерного возбуждения. Именно поэтому мы решились говорить о их невероятной чувствительности к звукам определенной частоты.

То есть, другими словами, не подходите к ним слишком близко со своей «хлопушкой», «щелчком» или каким-то другим генератором атмосферных колебаний, если хотите понаблюдать такой эффект, их всегда бывает слишком много. Взрыв-пакет в нашем случае потребуется самой небольшой громкости – в противном случае весь эффект смажется, элементарно останется за пределами всякого визуального наблюдения. Конечно, вы понимаете, никакая обычная сигнальная «хлопушка» не будет отвечать необходимым требованиям, это только описательный образ…

Чего же было тогда голову морочить, подумал я.

– Я прошу извинить, но я так и не понял, почему они при наличии такого раздражителя рано или поздно попытаются возникнуть рядом?

– Да просто для того, чтобы лучше слышать. Попросту раздражитель такого вида настолько не вписывается в рамки их общепринятых, назовем это так, представлений, что еще в начальной фазе действия реакция ориентации подавляет весь прочий комплекс условных рефлексов. Потом на все заявляет свои права ни с чем не считающаяся уравнительная фаза и еще более глубокое торможение со своей парадоксальной фазой. Дело ни в коем случае не в том, что им нравится или не нравится то, что они слышат, все подавляется невероятной инерцией их любопытства: к тому же, не забывайте, ведь в основе их пресловутого любопытства всегда лежит стимул овладеть, вектор экспансии, потому-то, издавая звук в диапазоне частотного провала, мы вызываем явление такого повального пароксизма ориентировочной реакции. Ведь мы для них только тогда становимся видимы, ведь мы же для них невидимки, оставаясь в рамках стандартных будничных раздражителей их мира, они же элементарным образом не видят нас. Что, конечно, не может нами не приветствоваться, – до тех пор, пока мы им не посвистим.

Только тогда они начинают выделять нас из окружающего фона как нечто достойное иного внимания и как представителей чуждой среды. Вот тогда категорически рекомендуется быть крайне предусмотрительным и непредсказуемым. Они же не просто замирают и стараются возникнуть рядом, как вы выразились. У них на этот период подавляется едва ли не всякая другая функция рецепторных систем. На этот момент у них даже нормальное сокоотделение прерывается, содействующее разложению попадающих из воздуха частиц на ферменты. Но они действительно попытаются подойти, стараясь производить как можно меньше шуму, поскольку, надо думать, так лучше слушать. Тем более, что у них есть к тому веское основание.

Все это, положим, я знал и без него. Меня вдруг снова без причины, ни с того ни с сего посетило неприятное подозрение, что собеседник, может быть, умнее и знает больше, чем хочет показать.

– И по-вашему, это могло бы быть для стороннего наблюдателя опасным?

– Нет, сомнительно, крайне маловероятно. На тот период, пока раздражитель действует, – вряд ли. Не будем забывать, что, как предполагается, в это время все они целиком должны пребывать во власти торможения условно-рефлекторной деятельности. Как мы уже говорили, с прекращением действия раздражителя прекращается и процесс торможения – едва ли не сразу или с незначительным запаздыванием. Ориентировочный рефлекс исчерпан, и все незамедлительно возвращается на исходные позиции.

Парадоксальность их реакции заключается в том, что как бы скоротечен ни был раздражитель, в их реакции неизменно можно выделить особый стимул, если говорить о внешнем проявлении. Они стараются приблизиться к источнику звука теперь единственно лишь затем, чтобы довести раздражение к тому заветному порогу, за которым возбуждение блокируется: они идут, чтобы подавить его. Здесь своего рода защитная реакция, своеобразная инверсия реакции мотыльков, летящих на свет огня, чтобы погибнуть.

То есть, если совсем коротко, по причине того, что ряд звуков в диапазоне определенной высокой частоты вызывает у них такую специфическую реакцию, вводя практически в состояние транса и подавляя прочие рефлексы, то их эволюцией тут тоже предусмотрена своя защита, хорошо нам известное вторичное торможение: добиться такого возбуждения рецепторной системы, когда оно блокируется ввиду его чрезмерности.