Текст книги "ОТРАЖЕННЫЕ СУМЕРКИ. САГИ. Сборник научно-фантастических рассказов и повестей"

Человек карабкается, везде и всегда, все время куда-то наверх, и там, куда он карабкается, для человеческой природы остается совсем немного места. И никто до сих пор не может сказать, так ли уж это хорошо.

Говорят, человек – иерархическое животное. Вот вопрос. Сумел бы он вскарабкаться, проползти и пройти весь тот путь, который прошел, и подняться к звездам, не будь он животным иерархическим?

У меня между делом появлялось пару раз такое чувство, что сосед не очень-то и хотел меня в чем-то убедить, и вся эта притча насчет трезво и пессимистически мыслящих умов – лишь снятие пробы, мне все казалось, что сосед знает больше и осведомлен в совсем других областях, где умеет не только переливать из одного пустого стакана в другой и надоедать анизотропными этюдами. Где-то далеко на краю сознания я допускал даже, что мой последний радиовызов каким-то чудом смог пробиться к сознанию экспертной комиссии, – правда, не совсем так, как я ожидал, и тогда, может быть, я правильно делал, что держал язык за зубами. Вот пойти и спросить прямо, чего он мнется и ходит кругами. Просто спокойно и крепко взять за кисть, перегнуться через столик и спросить, приблизив лицо к лицу, чуть прищурясь, не отрываясь и немного склонив голову набок. И лишиться такого рассказчика. Пирамский чесун всем на пятки, кто же мне потом рассказывать станет на ночь анизотропные сказки. Никто не станет, я бы, например, не стал. Не знаю, может, сосед в чем-то и прав, чисто по-соседски, своей соседской правдой, но нам-то от этого не легче. Нас это не касается никоим боком: все начинается сегодня, здесь и сейчас. Нам, кому те интрагому приходятся прямыми предками, как-то более близки и беспокойны другие материи. Дойдет ли вот, например, скажем, когда-нибудь до кондиции этот списанный орбитальный гроб у меня на кухне – или же мы ляжем здесь, сегодня и сейчас поутру, но не сойдем со своего места…

Откуда-то с неба прямо мне на полянку неслышно свалилась пара неопределенных очертаний черных пятен размером с нашлепки больших болотных листьев, беззвучно затряслись у самых кончиков травы, дразня собственную тень, и длинными косыми росчерками стремительно унеслись за бревенчатый угол коттеджа. Опять ненормальная жара будет, подумал я, заглядывая на донышко пустого стакана и отделяя затекшее плечо от косяка.

Проходя мимо заскорузлых наростов декоративных пирамских гвоздей, рогами торчащих во все стороны из стены, я подхватил с них чуть еще влажное полотенце, плотно оборачивая себе застывшую задницу. В тот же самый момент из кухонного отсека весьма привлекательно и как нельзя более кстати до меня потихоньку добрался наконец запах зебристых пирамских голубцов, которые ни с чем больше не спутать. Ведь в нашем деле главное что, думал я, спеша вначале к себе на кухоньку, потом назад на полянку к столику в траве, прямо под сетчатую тень листвы посиневшего ближе к утру ушастого дерева. В нашем деле главное – это вовремя успеть нарезать голубец. Всей стеной распахнутый в лес коттедж исходил токами тепла пополам с прохладой ночи. Стебли травы с крупными каплями росы шуршали, без конца путаясь в пальцах ног, еще храня свежесть, но лужайка уже лежала под яркими теплыми полосами солнца.

Противу ожидания, хотелось отчего-то не столько есть, сколько пить. На завтрак у нас сегодня ожидались какие-то экзотические, мелкие и бледные во всех отношениях яйца некой местной крылатой бестии из персонального утятника – личный презент моего дорогого соседа. Ужас до чего могут дойти люди, застревающие без надлежащего присмотра на независимых культурах. Все было у этой экзотики при себе, не в пример многим и многим другим из числа уже прежде виденных мной, только желтки у них почему-то упорно сохраняли сильно вытянутый игольчатый вид. Пирамская сапа его знает, почему они вытянутые, но сейчас я был занят другим, всем тем, что непосредственно их окружало: приправленные специей и тертой клетью сочной сорной травки из местных, части предполагалось употребить в сжатые сроки, избирательно и строго самостоятельно, сообразуясь с общим замыслом, отдельно от желтков, дабы последние, не приведи случай, не испытали повреждений и не потекли, а первые бы легли в нужном заданному настроению месте. Прежде всего, как я это видел, следовало решительно отгородиться зубом прибора от желтка, после чего без промедления подцепить на несущую поверхность кусочек, присыпанный зеленью с каким-то слабым, неуловимым подтекстом, и отправить в надлежащем направлении. Решительно отгородившись, я положил граненый прибор рядом и обеими руками взялся за холодный сосуд, пахнущий гектарами влажных, исключительно свежих земляничных полянок, и перевел дыхание, заранее наливаясь соками. Глаза у меня увлажнились. Чесалки пирамские, в легкой панике подумал я. Ничего себе композит. Из прохладной росистой травы, словно застряв там, на меня не мигая смотрели несколько одинаковых глаз.

Глава Четвертая

– Некрофаг, – произнес сосед после длительного молчания, словно решившись наконец на опрометчивые действия. – Брауна.

– Было, – сказал я.

– Что – было? – не понял сосед. – Где это некрофаг был?

– Некрофагов не было. Браун был. «Животнорастения».

Сосед снова помедлил, вертя в пальцах пустой стакан.

– Каймановы водоросли, – сказал он, твердо глядя мне в глаза.

– Водоросли, – произнес я отчетливо. – Не морочьте мне голову. Водоросли даже вас предпочтут в свежем виде.

Сосед покачал головой, опуская глаза. Он сидел за столиком напротив прямо под мокрым ушастым деревом, сильно подрастерявший в прежней уверенности, но не согбенный.

– Крылатая водяная змея, – пожевав губами, сказал он. – Плоская. Стенораптор. Черви с этим… На ластах. Плоские рукокрылые змеи.

– Врете, – убежденно сказал я. – Учтите, тут вам не дебри Конгони-Юф, искать вас никто не будет.

– Увари Гастуса. Палиноморф Гидо. Сумчатая куница. Прогимносперм Ругго. Антофил Ругго, что там еще…

– Было.

– Стеклянный Буб, ядозуб Ярроу… Но бахилав-то – равнинный?

– Равнинный, – сдержанно подтвердил я.

– Ну?

– Было.

Сосед изменился в лице.

– Вам это просто не сойдет с рук, – негромко сказал он. – Стик Оппенхаймера.

– Вот, – заорал я, хлопая ладонью по и так уже глубоко сидевшему в мягкой травке столику. – Не было и не приведи случай, чтоб когда-нибудь был…

Сосед предостерегающе потряс над стаканами указательным пальцем, прищуривая глаз.

– Этот… Эндемик Гракха. Реголитный бабун. Терапод Кики, равнинный разнопод, парапод Геры, ме-та-го-ми-ноид…

Я смотрел на него без всякой жалости, чувствуя, как в углу рта помимо воли нарастает некая тень злорадства и нехорошо начинают гореть глаза. У меня вновь появилось желание спросить у него про иголку, по случаю добытую мной с подоконника у него в коттедже, где она была заколота под уголок, и незаконно удерживаемую у меня в продолжение нескольких дней. Иголка, как я имел уже случай на собственном опыте убедиться, крайне мало оказалась приспособлена к какому бы то ни было вдумчивому вышиванию, зато, вставленная нужным концом в стандартный съемник базовой фоносвязи, оказалась весьма сноровистой передавать в красках стереоизображение известного специалиста по симбиотам и разноподвижным Эль да Бено Гастуса (специалист по разноподвижным на синем фоне далекой беспредельной воды, спрятавшись от бившего в глаза яркого солнца под козырьком ладони, прижатой к переносице, неприязненно всматривался во что-то поверх кадра), у которого я даже смутно что-то такое вспоминал единожды читаемое, ныне благополучно пребывавшего, как оказалось, на одном из дальних шельфовых архипелагов здесь же на Конгони. Изображение мало того что включало в себя весь более чем обширный послужной список мэтра, все рукописные издания, биофизические параметры, данные относительно основных географических транспозиций и юбилейный неприязненный профиль на невыразительной золотой университетской монетке, в конце еще приводились позывные личного кода связи. Мне непонятно было, причем тут такой архаичный способ хранения информации, но раздражение вызывало другое.

– Конгони паучикк. Равнинная виверра. Карповый снежный питон… Знаете что, подите к черту с такой постановкой вопроса, при такой постановке уравнение не может иметь решения. Мне даже неинтересно ваше мнение на этот счет, вы лучше скажите, как все-таки насчет двух-трех граммов режима строгой доверительности?

Нависнув над столиком, я распределял по пустым стаканчикам пахший земляничными полянками мусс, сразу став серьезнее лицом и осторожнее в движениях. По аналогии с нашей болтовней мне вдруг вспомнился один эпизод из серии околокосмических исследований, где говорилось об острой, почти на экстремальном уровне индивидуализации времени и проистекавших отсюда всяческих неувязок в плане взаимопонимания и разночтений. Впрочем, плодотворно размышлять, лежа на крыше, они не мешали. Говорят, проблема нашего мира в том, что мы не умеем говорить просто: вещи, которые мы ценим, слишком сложны. Хороший вопрос, куда мы катимся. Примерный тип схемы в социологии, принятой сегодня со многими оговорками, предлагал что-то вроде общей Истории Цивилизаций в изложении неубиваемого оптимиста:

Ступени поэтапных изменений прямых-обратных связей в обществе по мере его развития: вначале, стало быть, мир, поделенный между колониями общественных кланов-племен, плохо совместимых один с другим и отличающихся особой нетерпимостью, – относится к этапу где-то на заре человечества;

потом предполагается некое подобие их консолидации или только просто тенденции к тому;

с преодолением упадочного периода и упадочных вкусов – далее по порядку предполагалась повальная завязка в умах, что-то вроде: «Чистое сознание – чистая планета – наш общий дикий сад, который есть мы», и прочее и прочее – вступительный этап к целой эпохе экстремально выраженной индивидуализации современности, так называемый посткосмический период. Пирамский хорек его знает, к чему это только может привести. Говорят, детство на этом заканчивается. Начинаются хвойные леса. Говорят, как обычно, разное. Никто ничего конкретно не знает, но говорят все кто во что горазд и так, словно никто никого не слышит. Вот взять наших шишковедов. Умные люди не ждут возникновения проблем – они создают их сами. А потом бьются над их разрешением, отодвигая плановые неприятности на задний план. И нужно сказать, мне это нравится, вот бы мне так. Мы все слышали про инцидент, произошедший на биостанции голосемянников. Творческий эксперимент по улучшению банана обыкновенного потерпел полный и сокрушительный провал: его можно было сделать менее обыкновенным, но невзирая на нечеловеческие усилия он не становился от этого лучше.

…Самые наблюдательные сегодня говорят о том, что мораль, мораль человека в том виде, в каком она была известна ему на протяжении эпох и тысячелетий, теперь стронулась с насиженного места и куда-то меняется, только никто не может сказать, куда именно. Поставим еще раз тот же вопрос. Сейчас нас не интересует ответ, что есть «хорошо» и что есть «плохо», – только самые корни происхождения пресловутой оппозиции.

Говорят, что мы такие, какие есть, в силу образа воспроизведения нас как вида, еще точнее, как класса. Очень похоже, что мораль акул весьма бы отличалась от морали млекопитающих, окажись они такими же разумными (что не приведи случай, как мы это имели с вами наблюдать в ходе известных событий здесь в акватории Шельфа). Взаимодействие матери и ребенка, так сказать, абсолютно исключает отсутствие эмоциональной эмпатии. В противном случае вся история воспроизведения нас как вида была бы совсем другой, и здесь сейчас шла бы дискуссия о совсем иной эволюции. Наш вид один из немногих, кто переносит на себя эмоциональное состояние других особей, будь то другой человек или растение, делая это вне своих желаний уже на бессознательном уровне. Это безусловно коренным образом влияет на саму суть сюжета что есть «хорошо» и что есть «плохо». Разумеется, те из отдельных особей нашего вида, кто в силу какого-то случая делать это неспособны, справедливо относились и до сих пор относятся к отклонениям от нормы как представляющие для живой среды определенную опасность. И вот исключительный по важности вопрос: способна ли эта картина меняться с течением тысячелетий? Привязан ли данный конкретный вид к такой схеме – или же она меняется так же, как и он сам?

Посмотрите, какой сюжет имела наша биология на протяжении миллионов лет. Все решало преимущество выживания в стае. И та же самая стая неизбежно приходила к определению того, что такое «хорошо» и что такое «плохо», поскольку каждый всегда старался урвать себе побольше. Те особи, кто правилам не подчинялся, подвергались остракизму: становились изгоями. Тем самым резко снижая шансы выживания своих генов и передачи их в тысячелетия, идущие следом. Так, тысячелетие за тысячелетием, шел жесткий естественный отбор вполне определенного пула генофонда. («Да, – сказал я согласно, покивав. – Не плюй на коллектив». ) Другими словами, фундамент морали, какой она была известна на протяжении миллионов лет, – в стадном инстинкте. И вот вопрос. Сегодня ввиду смены прежних позиций биологии нашего вида произошла смена едва ли не всей системы прежних ценностей. Сейчас каждый сам себе – изгой, и для современного разума нет большего испытания и нет большего повода гордиться разумом там, где не выживает больше ничто. Прежние связи со стадом уже явно не те, что были много миллионов лет прежде, да и стадо уже не то, и теперь слишком часто каждый то и дело сам вновь открывает для себя фундаментальный вопрос: что же есть такое «хорошо» – и что есть «плохо»?..

Человек сегодня на многие вещи смотрит иначе. И очень похоже, что смотрит он уже все чаще с позиции вечности, даже не слишком задумываясь, имеет ли она какое-то отношение к жизни…

Я подумал, что Батут тоже любит все решать сам. Спрашивается, если сегодня каждый сам по себе – автономно скачущий по необъятным просторам чужих горизонтов клан и дикое племя, как когда-то прежде, то как им понять друг друга в непредусмотренных никакими нормами обстоятельствах, которыми полон каждый новый день любой из Независимых культур? Я снова подумал, что у меня совсем нет уверенности, что даже мой добрый сосед захотел бы понять подоплеку некоторых принятых мной пару лет назад исторических решений, и совсем даже напротив.

– Чего вы молчите сегодня, – сказал сосед, холодно глядя на меня поверх стакана. – Поправьте меня, если я ошибаюсь, но на моей памяти это почти уникальный случай, когда я вас о чем-то просил. Все, что мне нужно, это три дня. Немного расположения, расслабленного терпения, позагорайте под солнцем, отдохните, а то выглядите, как пирамский гвоздь в погребе. Каких-то три дня. Послушайте, неужели я так много хочу от жизни?

– Я знаю, зачем вам вездеход, – ответил я, оставляя свой стакан и почесывая зачесавшееся колено. – На Падающие Горы. Вы в конце концов убьетесь там к черту, а я останусь тут, при своем стакане. Я подозреваю даже, что свой ровер вы успели разбить как раз там.

– Вовсе не обязательно, – горячо не согласился сосед, явно удержав в памяти только первую часть замечания. – Кроме того, если даже со мной что-то случится, шишковеды у себя всегда рады искренне посочувствовать и поправить. Но я убежден, что со мной ничего не случится.

– Только не надо воображать, – заметил я желчно, – что я беспокоюсь о состоянии вашего там здоровья. И потом, – добавил я, с трудом выворачивая руль воспоминаний на старую тропу и понимая, что элементарно застигнут врасплох. – С чего вы взяли, что я тогда что-то обещал. Я вот добросовестно прилагаю усилия и что-то не могу припомнить, чтобы я имел когда-либо неосторожность что-то вам обещать. К тому же, вы никогда не обращали внимания, всякий раз, как только у вас просыпается убежденность по какому-нибудь поводу, весь мой внешний периметр коттеджа автоматически переходит в состояние повышенной аварийной готовности.

– Перестаньте, – сказал сосед. – Это не от этого. Вам его ремонтировать давно надо. Чего вы вообще трагедию делаете, вы же вот сами ориентируетесь в Падающих Горах, живы-здоровы и гоняете со мной мусс.

«Так», – мысленно произнес я, мысленно же откидываясь на спинку. Аппетита у меня больше не было.

Я осторожно снял со столика стакан.

– С чего вы взяли, что я ориентируюсь в Падающих Горах? – спросил я.

– Ни с чего не взял, – ответил сосед, удивленно приподнимая брови. – Ориентируетесь же вы в чем-нибудь. По тому, как уверенно вы решили, что там можно разбиться, можно подумать, что вы уже там бывали.

Сосед, развивая тему, принялся упавшим голосом городить насчет пропадающих на планетах класса Церры людях, а у меня из головы не шел случай, готовый стать здесь уже фамильной редкостью, когда новоприбывший в пределы Конгони лишь один раз по недоразумению оставил свой отчет-допуск, в случае невыхода его владельца на связь в стандартное время дававший руководству спецпоисковиков право немедленно отправляться на поиски и даже делать соответствующие открытые запросы по любой директории-профилю. Притом все мы ни на день не забывали, что все это вокруг нас, сияющее чистыми красками, синее и черное, далеко не наши свежие зеленые полянки перед рабочими коттеджами. Насколько я могу говорить, о таких вещах тут мало кто особо задумывался, своей работы хватало у всех, а меня отчего-то такое обстоятельство стало в последние дни занимать, мне все кажется, что есть в том какой-то симптом, как любит говорить сосед. Вот только непонятно – какой. Без такого лично заверенного допуска-лицензии отправляться на поиски запропавшего неизвестно где в пределах земель, не входящих в юрисдикцию Поясов Отчуждения, означало безусловное и необратимое вторжение в наиболее интимную сферу жизни и сознания любого индивида и просто одно из тяжелейших мыслимых оскорблений, не говоря уже о косвенном нарушении положений Прав фауны, флоры и человека Соглашения независимых культур. И даже кровопийцы-бюрократы из инспекции неосвоенных миров не идут на такое без более чем серьезных причин и множества оговорок в режиме самых больших компромиссов с собственной совестью.

Помнится, писали и рассказывали про это всякое. Злые языки говорили даже, что в том проявляется элементарно повальная сейчас у нас инфекция: детское опасение прослыть у своих наставников «не достаточно» мужественным – стыд самой стыдной на сегодня болезни, «дефекта риска». Ближе к старости нестерпимо стыдным стало умирать в постели собственной смертью. Не знаю, трудно сказать, что-то такое, наверное, при желании и в самом деле можно усмотреть, но суть уже не в том. Как мне самому кажется, тут другое: настораживающее специалистов едва ли не всепространственное влечение современного человека к тому неповторимому, трудно поддающемуся внятному описанию ощущению, когда лопается последняя нить, что связывала вот только что со всем остальным нагретым миром, и человек неожиданно остается с несколькими друзьями один на один с огромной, практически не познанной, чужой, исполинской Вселенной. И только пыль звезд над твоей головой. Или даже остается абсолютно в ней один, здесь это запросто. Кто никогда не сталкивался с этим, тому понять трудно и практически невозможно. Насколько я сам могу судить, раз вкусившие от свободы такого уровня и в таком количестве уже не то чтобы не хотели – зачастую были не в состоянии вернуть себя миру. Привычка дышать только таким воздухом быстро вызывает зависимость. Я не знаю, делает ли это тебя лучше, но это делает другим.

Что же касалось конкретно нашего случая взаимодействия со средой, то жить тут было можно. Все условия для работы и отдыха, как говорит наш гнев богов Иседе Хораки. Весь фокус состоял в хитром умении приспособить сознание и вегетативную жизнь к устоявшимся правилам не до конца понятной игры, как можно реже ошибаться, делать все в свое время или не делать вовсе, отработать таймер тренированной психики и перенастроить в унисон местных организмов, слишком сноровистых по части доставлять неприятности, слишком любящих заставать врасплох, от чего вообще могло зависеть, удастся ли остаться здесь живым и во всех отношениях правильным; точно знать, когда нужно сидеть, совершенно не двигаясь, а когда, напротив, сидеть не двигаясь нельзя, нужно непременно сохранять динамику соотношений тела и среды, крайне целесообразно продолжать раскачиваться в кресле, как раскачивался, знать, когда потеть можно, а когда делать этого крайне не рекомендуется, или, скажем, продолжать, не притворяясь, спать, как спал, или беседовать, как беседовал, громко смеясь, или опрокидывать, как опрокидывал, в пересохшее горло содержимое стакана со всеми сопутствующими в подобных случаях аффектами носоглоточной области, откровениями, сокращениями и мимикой, – но самым важным было не ошибиться в выборе, хорошо рассчитать предложенную чужим миром логику и ничего не делать, когда Дикий Мир, играющий с твоим полуголым визжащим от счастья малышом, не вреднее свежего воздуха.

В большинстве случаев выполнение таких и подобных им условий было мало кому по плечу, потому в целом ряде заранее оговоренных случаев, чтобы уберечь обычный рабочий настрой, приходилось все время сохранять готовность уносить ноги, трудно переоценимую здесь, – но тоже не без оглядки, не когда попало и далеко не со всех ног. передвижение по пересеченной местности могло иметь массу сюрпризов. Словом, жить тут было можно. Этот мир был смертельно опасен, и мы его любили. Сосед продолжал давить на меня в своей обычной дипломатичной манере, сильно абстрагированной от действительности и действительного положения вещей, уже успев перейти от прямых ультиматумов к откровенному выкручиванию рук, замечая вскользь, что я не могу воспринимать события последних дней как лишенные логики и ни в коем случае не должен сомневаться, что лично им презентованное мне на днях блюдце с зебристами и насест скального хаспера из своего лично курятника – лишь случайный и естественный подарок судьбы. В самом деле, мне намного легче было бы, если бы круг интересов он ограничивал своим утятником. Текстограмма позаимствованной мной у него между делом проклятой иголки содержала помимо всего код фоносвязи моего собственного коттеджа в полный рост, никогда на моей памяти не вносимого в открытый реестр, где я сам фигурировал не иначе как «Сосед», и ссылки неизвестный мне ареал расселения каких-то уток. Спрашивается, причем тут утки. Какого черта ему надо, непонятно. Да, сосед был хорош. Он успел везде. Не то что некоторые. Мать-моя, он даже был действующим консультантом Центра экспериментальной философии и сравнительной психофизиологии – того самого, который благословлял меня на Конгони. Это надо же как тесен мир. Меня не покидало такое чувство, будто сосед настаивал по инерции, уже из чистого упрямства, ему не столько нужен был глайдер, сколько возможность доказать себе и всем, что он не только может взять чью-то вещь, но потом еще и вернуть в целости и сохранности. И даже не поцарапав. Я не сразу понял, в чем причина такой неясно дремавшей во мне кислой нерешительности и какой-то скромной тихой неуютности. Потом понял. Неприятным образом он напоминал мне меня самого. В конце концов меня охватила легкая одурь.

– Ладно, – сказал я сухо. – Я посмотрю, что можно будет сделать. Но не обещаю, что встречные условия обязательно покажутся приемлемыми.

Гукон тебе пирамский на крышу, подумал я, а не глайдер. Ногами походишь. Меня вдруг неприятно уколола мысль, что доблестный ровер свой сосед сподобился разбомбить, когда я был на Угольных Скалах.

Я был недалеко уже от спрятанного полдня назад в вонючих зарослях чесучевых шишек вездехода, когда меня молча обогнала и ушла дальше за сухостой полуповаленных растений стая кистеперых лягушек, явно наспех собранная, мягко похрустывавшая от сосредоточенности. Рукокрылые явно куда-то спешили, шли, по обыкновению не отвлекаясь на незначительные отдельно встречавшиеся на пути препятствия, сшибая вниз плоды и шишки. Я заканчивал еще один свой рабочий день в далеко не самом лучшем расположении духа, смертельно уставший и злой, перекидывал в тысячный раз с одного плеча на другое донельзя надоевший самострел с пустопорожним кассетником-обоймой. Испачканный в земле, вечно тяжелый и пахнущий мертвыми ассоциациями инструмент я иногда пускал на лямки болтаться и хлопать у себя на лопатках, прокладывая для удобства ладонь, чтобы не так бил в измученную поясницу. Сегодня у меня ничего не хотело получаться. Обстоятельства сегодня были на редкость единодушны во мнении усложнить мне жизнь и показать, что тоже умеют быть настырными. Они были дьявольски предусмотрительными, я отвечал им тем же, в результате все остались при своих интересах, но я потерял день. Надвигался сезон локальных неприятностей, цветение местных лопухов. Чепушинки созревали, и ветер их таскал тучами с места на место, как делал это со всеми остальными семенами и пухом. Сами они не представляли ни интереса, ни опасности, но на их торчавших во все стороны невесомых цеплялках путешествовали колонии плотоядной бактерии. Она в буквальном смысле ела мясо живого организма, и достаточно было одного вдоха через ноздри, чтобы то же самое она сделала с мозгом. При свете дня пух виден невооруженным глазом, и это было хорошо. Но он почти ничем не отличался от пуха других растений, и это было плохо. Потерянный день был больше, чем одним потерянным днем. Если бы мне хоть противостояла рациональная сила, а тут ведь дурь, просто фикция, практически явление природы. Ко всему прочему я снова едва не угодил в пределы электромагнитной лакуны, уже во второй раз. Это вообще что-то новое, впервые зрительные восприятия были затронуты в такой степени, глаз никак не мог приспособиться к перспективе, и я все никак не мог понять, в чем дело. На протяжении долгого времени окружающая действительность выглядела обычной сумрачной местностью, как если бы пришлось вдруг лечь, уткнувшись носом в борозду перепаханного камнекатами поля, а перед самым носом, очень близко торчат какие-то неопределенные тоненькие стебельки, зеленые травинки, и вроде бы даже заметно, как они чуть шевелятся под легким ветерком, – торчат настолько близко, что их невнятные податливые очертания проходят все больше как бы мимо сознания, и никак не удается взять себя в руки, сделать последнее усилие, чтобы реальным взглядом окинуть окружающий мир, собрать на этих травинках нужную мысль. И далеко не сразу, потом, много позже, по прошествии необходимого на смену всей позиции времени, начинает постепенно доходить, что и до «борозды», и до неясных «травинок» лежат расстояния, сравнимые с размерами самого поля. Каждый раз отчего-то это сильно выбивало из колеи.

По ветвям, где-то над головой очень осторожно, прячась, пробиралась пронырливая особь стегуна-глядунца, небольшой сутулой собаки, бестолковый смысл всех жизненных устремлений которой сводился к тому, чтобы в один неподходящий момент неожиданно затрясти с силой где-нибудь повыше сучьями и листьями, крепко вцепившись пальцами, заставляя тебя непроизвольно вскидывать голову. Здесь главным было не дать застать себя врасплох, сдержаться и не встретиться с впившимися, холодными, ждущими глазами – после этого будет уже не отвязаться. Стегун будет всюду таскаться, бегать туда-сюда, ходить по пятам и доставать где только можно листьями и сучьями, с треском встряхивать, жадно ловя взгляд и нагнетая напряжение, рывками в несколько приемов, резкими короткими движениями пригибать кадыкастую морду все ниже и ниже, свисаясь головой и грозя в конце концов перевернуться и убиться, всем своим видом показывая, что вот-вот сейчас он решительно и бесповоротно, прямо оттуда сверху рванет вниз и всем всё в доступной форме расставит. Один особенно неуступчивый потаскун досвисался так, увлекшись, в самом деле сорвался, только в самый последний момент успев пальцами за что-то зацепиться. Он так часами мог при прочих благоприятствующих обстоятельствах нависать и пялиться, при этом мы оба хорошо знали, что никуда он прыгать не станет и даже не попробует. Временами мне казалось, что из нас двоих хорошо это знал только один я.

Мимо гудящим сдвоенным сгустком энергетического заряда неожиданно пронеслась пара целеустремленных шелкопрядов. Полосатые неуловимые светлячки крутились позади меня, гонялись за пылинками и моей тенью, кругом пахло слежавшимся деревом и электричеством, все живое праздновало перепад давления, готовясь к внезапному наступлению грозового фронта, переживая приступ нездорового оживления, либо, как я, угнетенно и мрачно сносило упадок сил. Куда это они все так рванули, подумал я. Я прямо физически ощущал неудовольствие окружавшего меня пространства, как начинало растягиваться время стандартной двигательной реакции и липло на деснах само восприятие времени. Вопреки расчетам, прилегающие окрестности отчего-то продолжали оставаться смутно незнакомыми и сильно пересеченными.

Тени сливались в коридоры мрака, обзор прямо дальше загораживали стволы деревьев, по користой слежавшейся поверхности одного из них в размытых пятнах света у меня на глазах отвесно вниз шел антофил-палиноморф, растягивая и обрывая за собой одну за другой загустевшие обрывки многочисленных клейких нитей и завязая в водянистых органических образованиях. Как всегда, он неторопливо и невозмутимо спускался к подножию дерева своим обычным ходом – под воздействием естественной силы притяжения, в вечном обрамлении собственных липших и цеплявшихся ко всему подряд выделений. Каменистая гряда дальше раздавалась в стороны, там показались угловатые одинаково подвижные фигуры. Несколько матерых особей стеллса в натуральную величину: те то и дело склонялись нервически и заглядывали куда-то под себя. Фигуры изредка приседали, распрямлялись, меняясь очертаниями и неуловимыми побежалостями, опасливо исследуя что-то в каменистом разломе неподалеку от сетчатых зарослей эстакадных деревьев. Я протиснулся сквозь стволы последних растений, и у меня заломило в висках от накладывающихся пятен черного и ультрамаринового. Стеллса, оказывается, были тут всюду.

Мордатый головастый терапод покрывал собой едва ли не все видимые подступы заросшего пятнистой травой склона. Трава то и дело встряхивалась в самых неожиданных местах, пропуская любопытствующие взгляды, в коридорах темноты за стволами, совсем близко, кто-то аналогичным образом носился, какие-то неопределенные пригибающиеся тени; равнинный терапод в ожидании знаменитой конгонийской грозы тоже явно чувствовал себя не в своих носках. В буднях дней они практиковали один и тот же способ обездвижевания добычи, обыкновенно забрасывая вначале ее камнями или еще иногда удерживая паутиной цепких корневищ, давя чем придется, а уж потом разглядывали, кто это, что к чему и зачем.