Текст книги "ОТРАЖЕННЫЕ СУМЕРКИ. САГИ. Сборник научно-фантастических рассказов и повестей"

С некоторой неохотой приходилось признавать, что я недооценил возможности комбинаторики, все-таки плохо, оказывается, я еще ее знал. Сенсорная надстройка не игнорировала совсем уж откровенно ни одного выключения, блокирования или просто удара ногой, но в конечном счете все делала по-своему. В итоге всех нас все время выносило вперед в соответствии с некой достаточно усредненной компонентой тихой борьбы двух мнений – многоопытного и слишком много знающего. Временами я бросал это дело, чтобы не мешать и немного прийти в себя, когда чувствовал, что вот в последнем эпизоде был как раз не совсем прав. Сенсорика не возражала.

Я уже ускоренным шагом пересекал полянку перед своим ти-пи, пробуя с ходу восстановить в памяти последовательность шагов, как делать запрос – кодовое наименование соседского коттеджа в вахтовом реестре фоносвязи, давным-давно похороненном под слоем пыли и инструмента, когда весь мой строгий, чрезвычайно сегодня похорошевший, отстраненный и погруженный в высокомерные размышления вигвам наполовину в черных отражающих зеркалах вдруг неторопливо осветился, слепя глаза, словно вынутый целиком из тьмы сетью электрических разрядов, и на поляну наконец крупными каплями посыпал дождь. Слепящие росчерки изломанных нитей теперь стояли над лесом, как локальная катастрофа, разрезая вывернутое наизнанку низкое небо, и это было надолго. На пороге я решительно встал, берясь пальцами за подбородок и восстанавливая весь ход событий. Так, сказал я себе. Делаем все спокойно и быстро. Землеройка – здесь, иголки-стрекала – здесь, подъемников нет и никогда не было… Зажав под мышкой трос стеклокевлара, я сделал запрос на периферию защиты утятника соседа. Если только сосед дома, он ответит, если даже недавно лег отдыхать. Я бы вот не ответил, не вздрогнул бы даже, а он ответит – такой человек. Отзывчивый и добрососедский. Ближайшая станция ботаников ко мне не так чтобы уж слишком далеко, добраться было бы не сложно, правда, не в такую погоду, придется просить их, они всегда рады помочь Батуту в любое время – особенно ночью. Они все не спят сейчас, только думают, как там Батут. Ч-черт, запоздало подумал я, спохватившись. Шишковедам вовсе не нужно было знать, что последние двенадцать часов мое пребывание ограничивалось северной оконечностью До. Не помогут нам сейчас ботаники. Придется брать подъемники и обходиться своими силами. Как неудачно. Сосед пришелся бы тут как нельзя более кстати, и как единственный тут, сносно владеющий батутским разговорным, и как лишняя пара тренированных рук. Насчет же предполагаемого всего остального, он мне помешать не сможет, не успеет просто. Предполагать с обеих сторон можно до бесконечности и все что угодно. Пока я перебрасывал ручную землеройку и портативный походный узелок реаниматора в терпеливо свистевший на холостых оборотах глайдер, я все ждал, что фоносвязь не выдержит и отзовется на весь дом хриплым со сна незнакомым голосом, но никто не отзывался. Пыльный, ни разу до сих пор не вскрытый никем переносной полевой блок-узел биозащиты, в просторечье гроб-ваген, я, сказать честно, взял уже по инерции, вряд ли бы он понадобился. Меня точили смутные сомнения, что у соседа могла заваляться пара подходящих подъемников, хотя все могло быть, я не представлял себе, зачем ему ручные подъемники. Сосед, по всей видимости, отсутствовал. Хотел бы я знать, где. Тоже, наверное, занят напряженными поисками. За окном конец света – а его нет. Сразу за ступенькой крылечка у меня стояла брызгавшая стена воды. Еще раз задержавшись на пороге, я прикинул про себя, все ли на месте и все ли взял, вернувшись к себе на верхний ярус, подхватил увесистый пояс с иглами безопасности и бегом спустился на полянку.

Вытирая в нагретом глайдере забрызганные уши и затылок мягким подбоем брошенного под рукой пояса, я не спускал глаз с мутных брызг, изо всех сил бивших в стекло. Брызги веером неслись навстречу вездеходу, хлопая и разлетаясь кляксами, впереди что-то упало, потом почерневшее небо дальше неторопливо осветил грозовой разряд. Я пробовал в более спокойной обстановке оценить затраченное усилие и полученный результат. Получалось не очень обнадеживающе. Перспектива одному ворочать тяжелые камни новых непредусмотренных обстоятельств стала видеться мне в совсем, совсем ином свете. Соседский коттедж настороженно смотрел на меня из-за деревьев, словно ждал новых неприятностей, он стоял тих и неприступен даже в еще большей мере, чем мой, лучше было бы сразу отправляться к шишкологам.

Пока я буквально на ощупь добирался до экспериментальной станции, дождь успел несколько раз стихнуть, перейти в опрокидывающий деревья шквал и стихнуть снова. Знаменитую конгонийскую грозу никто не называл штормом только в силу традиций, предполагалось, так сознание быстрее адаптируется к окружающим реалиям. Шторм – это когда что-то за рамками, когда всех последствий не может предсказать никто, но все знают только, что они будут. Ну, а гроза – это из области домашних явлений. Достаточно прикрыть окна и предаться размышлениям. По моим расчетам, я должен был находиться теперь где-то в предместьях родового гнездовья вулканологов, предместьях, и в обычное время жутких. Над лесом дальше, показываясь и тут же пропадая, выступали из темноты очертания вертикальных гроздьев магменной электроцентрали, тяжелых слипшихся пузырей, пунцовых и ядовито-голубых от избытка холодной злобы. Под конец я едва не разбился, огибая стайку рассевшихся прямо посреди большой лужи неподвижных мокрых собакоголовых животных, и вот это могло кончиться по-настоящему плохо, пора было соизмерять возможности своих интуиции и реакции с окружающими условиями. Мне сильно мешали серии теней, шарахавшихся через заросли, над биостанцией ослепительными нитями стояли изломанные пауки грозы, к последней минуте я уже почти примирил себя с мыслью, что придется пойти на некоторые издержки, просить одного-двух ребят посодействовать и что таким образом невзначай всплывет лишняя подробность, касавшаяся моих некоторых последних памятных транспозиций. Осторожность потомственного бюрократа и расчетливость механизма, давно слившиеся с моей натурой, чувствовали себя в этой связи не совсем в своих тапках. До меня стало понемногу доходить, что организация именно сегодня элементарной спасательной партии могла в результате нескольких логических допущений и опосредований вообще поставить под сомнение завершение где-то в обозримом будущем невыносимого каждодневного труда. И даже не поставить под сомнение: Батут со своими неприятностями и свойственным ему похоронным юмором мог зачеркнуть исход многолетней, тяжелой, грязной, тоскливой работы. После того, через что уже пройдено и сколько сделано. Я смотрел вперед, чувствуя, как изнутри во мне против воли ложится ледяной холод. Безысходноть и раньше брала меня обеими руками за горло, но только теперь она поняла, насколько близко была к победе. Я сделал глубокий вдох. Не из чего, собственно, не следовало, что свое состояние апатичной мнительности, подозрительности и угнетенности нужно переносить на весь остальной мир. Ладно, подумал я. Подробностью больше, подробностью меньше, кому какое дело. Никому никакого дела не было. Вот за что я люблю умных людей, так это за умение каким-то образом удивительно точно определять, когда следует говорить о погоде и осадках, а когда задавать лишних вопросов не следует, потому что все равно не ответят. Я, признаться, без всякого сочувствия наблюдал за тем, как мне чуть не из-под земли достают лишнюю пару рабочих подъемников, которых, как всегда, на месте не оказалось и для чего пришлось разуть полуодетый уже на снастях модулятор-катамаран, и думал, как все приятно удивились бы, если бы узнали, для кого стараются.

Вахтенный дежурный, к кому я обратился с приветственным словом, без лишних вступлений выяснил по внутренней связи, у кого есть свободные подъемники, почему их нет и не может быть в природе и что нужно сделать в самое короткое время, чтобы они все-таки были. Я терпеливо ждал, вытирая руки платком, меня не покидало стойкое ощущение бесполезно теряемого времени, к тому же сегодня я успел за день вымотаться, все же мне, видимо, удалось в последние слова вложить какой-то особый смысл и какое-то особое содержание или, может, просто что-то было у меня с лицом, только по моим наблюдениям уже в самом скором времени в поисках небольших, средней категории тяжести и грузоподъемности, ручных подъемников бегало неодетыми половина станции. Немногословный дежурный оператор, откликавшийся на элитный титул Геккона, предложил на всякий случай затребовать по связи операторов из дежурной группы орбитального слежения и экстремальной поддержки, они помогут, как только поутихнет гроза, – я отказался. Это уже лишнее, сказал я. Иседе Хораки тут только не хватало. Наше общее начальство смотрелось хорошо само по себе, как обособленный компонент, общее впечатление на фоне грозовых пауков Конгони могло смазаться. Мы посмеялись, глядя на шмыгавшие через комнату голограмматические последовательности обзорного ряда периферии, потом я сделал над собой усилие, собираясь с мыслями. Подъемники ждали на выходе. Все было готовым, и можно не теряя времени отправляться. Я чуть не забыл, зачем приходил. Да, сказал я, еще медля и подбирая нужные слова. У вас тут два-три лишних яблока случаем не найдется?

Оператор покачал головой, чуть удивленно и недоверчиво, приподнимая брови. По-моему, он до сих пор не верил, что кто-то способен сейчас оставить ночлег или теплый шезлонг у горящего камина и ехать куда-то к черту в ночь, под объятия надвигавшегося конгонийского циклона. Нет, ответил он. Но к завтрашнему дню можно будет что-нибудь придумать.

Хорошо, легко согласился я, отворачиваясь, в знак прощания поднимая руку и прижимая пальцы к ладони. К завтрашнему дню. Батуту голову надо за такие вещи оторвать, думал я, разбивая глайдером стену воды и прыгая на рытвинах и ухабах, если он там живой еще. Выбирает же время для приключений. Не мог их искать где-нибудь поближе к станции.

Памятный мне по сегодняшним событиям каменистый уступчивый гребень едва узнавался за брызгами и пролетавшими пястями сорванных растений, я с трудом нашел его под завесой темноты и резких сполохов света. Если не считать поваленных поперек деревьев, пригорок был пуст, вся охота оставила эти негостеприимные места, по своему обыкновению не вынося такого количества свободно падавшей воды. В камни хлестали брызги, детергент под ними не угадывался, мордой лежа в бивших по дну вспененных ручьях. Он не выказывал никакого беспокойства, словно не сомневаясь, что все в конце концов как-нибудь образуется. Батут, жмурясь в свете фонарика, только хлопал глазами, играя короткими отражениями радужных оболочек ночного демона, терпеливо сопя и держа морду поверх воды, насколько позволял камень. Но тот не позволял ему уже практически ничего, и Батут стоически переносил заливавший время от времени мутный поток, он, чувствовалось, успел тут уже за день хорошо напиться и нахлебаться. Мне пришлось сразу же отказаться от давно и со вкусом вынашиваемой надежды залепить ему прямо по прибытии версию слабого парализатора, чтоб держал себя в рамках, – любой парализатор отнимал какую-то часть сил, а силы нам всем очень скоро должны были понадобиться. Судя по силе хлопавшего прямо по мне и всему окружавшему фону ливня, времени теперь у Батута не оставалось совсем, к тому же, я с самого начала знал, что понятия не имею, каким образом откачивают и приводят в чувство взрослого, матерого представителя черных мато и как тот ведет себя при этом. Я сбросил прямо в воду подъемники, что нес сюда под мышками, спустился следом, осмотревшись вокруг, хотя ничего тут уже было не разобрать, придавил камнем фонарик, покрепче расставив ноги, ссутулясь, держась все время против по прямой хлеставшей воды, собрал инструмент, теряя последнее терпение и поминутно ошибаясь в сторонах, затем принялся с силой забивать надувные подушки и рабочие поверхности ногой под камни. Пальцы мои вместе с открытыми частями рук моментально замерзли, я прятал их по возможности от ветра, чтобы не потерять чувствительность раньше времени, и прикидывал про себя, что если это хоть немного затянется, меня самого смоет в болото прямо по склону вниз вместе с деревьями и камнями. Мотая головой и отплевываясь, я быстро перебрался на другую сторону, закрепил и подстраховал, насколько сумел, механизм здесь; начиная с этого момента, я больше уже не думал о последствиях, о том, что если отсюда не вернусь, делать историю, исторические последовательности и эволюцию будет некому, а это действительно очень жаль, дело ведь – труд не чьей-нибудь жизни, не какого-то там незнакомого дяди, сказать только, несколько без всякого предупреждения, махом, необратимо вычеркнутых лет, вся жизнь.

Лежа в режущей сознание ледяной воде, полной пузырей и пахшей странно и незнакомо, напоминавшей далекие горькие травы с теплом дня, точно оценивая каждое свое следующее движение, я с этой минуты сосредоточенно и спокойно собирал и раскручивал, держа фонарик в зубах, двигаясь сейчас больше пальцами на ощупь. Размытые всплески света помогали мало, во мне вдруг проснулось давящее, как эта вода, холодное ожесточение, мне хотелось передать эту звучавшую во мне жестокую страшную музыку хоть немного другому времени, этим вычеркнутым годам, тому, что сделано и что, может быть, сделано уже никогда не будет. Я знал массу обстоятельств, при которых последующие события готовы сложиться в стройную законченную версию иной реальности, версию менее определенную, не такую холодную и пугающе пустую. Что-то не так было в последнее время с моей прославленной скромностью, или это у меня что-то с моей любовью к чистому? – мне не хватало какого-то последнего такта, шага, элементарного везения, чтобы все встало на свои места, и тогда всем сразу, безусловно и навсегда станет хорошо, особенно мне, все сразу вздохнут с облегчением, освобождаясь от непосильной тяжести, разминая затекшие члены, вытираясь, восстанавливая нормальное кровообращение и с удивлением глядя по сторонам, и никто никогда не узнает даже, насколько она была тяжела и непосильна, – разве что только я об этом буду догадываться. Воздух не столько уже скрытно пробирался в камнях, сколько свистел, колкий ветер со снегом ходил слоями, подо мной и через меня, принимаясь тянуть в разные стороны, не давая оглядеться, забираясь под липшую к телу рубашку, вода и листья стегали теперь по затылку без конца, но, удивительное дело, очень давно я не чувствовал себя таким свободным и легким, правильным во всех отношениях и смыслах. Что-то тут постоянно менялось и падало с шумом, а я словно оживал с каждой следующей минутой брызганья в этой ледяной воде. Я был необыкновенно уместным здесь сегодня. Прямо в лицо снова блеснуло бледно-голубым светом, потом почти без задержки шарахнуло с треском, оглушая и заставляя прикрывать лицо. Ничего себе, потрясенно подумал я, непроизвольно пригибаясь, переводя дыхание и качая головой. Еще одно такое попадание, и мне самому понадобится помощь.

Я не видел, как поверхность поваленных камней поднимается, если она вообще поднималась, я встал на ноги, удобнее перехватывая и скользя руками по грани камней, в лицо мне смотрела темнота, и прямо из нее на недопустимо близком расстоянии передо мной проступила неподвижная, изрезанная тенями и глубокими щелями, бесстрастная, жуткая, до икоты приевшаяся маска терапода. Перед глазами у меня долго еще стояло это выражение невыносимой скуки и вселенского одиночества, в пересохшем горле ничего не слушалось, пока я, ругаясь черными словами, то и дело оступаясь и оскальзываясь, налаживал под мокрые каменные стыки страхующие клинья, больше не держа самострел у себя за спиной, а держа его теперь исключительно под мышкой; Батут лежал, безучастно жмурясь, мигая на бивший в глаза свет и не двигаясь. Выдернув его без всякой землеройки из-под камней за шиворот, я всерьез подумывал, не уместнее ли было бы дать теперь же несколько отрезвляющих, поднимающих тонус плюх по морде и ушам, нашел тоже время лежать. Мокрый, с распушенным хвостом и сбившейся набок шерстью, весь какой-то непривычно угловатый и плоский, он сейчас меньше всего напоминал большую конгонийскую кошку-реликта, скорее выбравшегося не без труда на прибрежный песок озерного обитателя, отдыхающего после нелегкого дня. Я не ожидал с самого начала, что он сразу же по возращении к активной жизни деятельно поднимется, встряхнется и пойдет по своим делам, но Батут вел себя как-то тихо. Судя по всему, он был жив, но идти никуда не торопился, и я не мог еще даже что-то определенное сказать, насколько он подвижен. Самое время было всем сесть, собраться с мыслями, наметить общую стратегию и вообще попробовать в другой раз. Я, имея прямое, но все-таки достаточно специфическое отношение к прикладным аспектам экзоморфологии, к сожалению, имел лишь общее представление о физиологии черных мато, параметрах кризиса и сепсиса. Не говоря уже о том, что как раз в этот момент у меня меньше всего лежало сердце к каким-то диагнозам. Я, выключив фонарик, не долго думая ухватился непослушными руками за тугой жесткий шиворот и выволок потерпевшего наверх. Не без усилий перекинув его заднюю часть с неподъемными лапами, потом все остальное через размытый гребень, я спихнул Батута вниз по скользким блинам спороносов и лежачей траве, выбрался сам и покрепче взялся за неудобный жесткий шиворот снова.

Я спускался в направлении деревьев, не чувствуя под собой препятствий, шел, почти бегом увлекая его за собой по размокшим пузырям мха и стеблям, по мокрому склону вниз по прямой, удивительным было то, что такой способ перемещений ему как будто не доставлял особых неудобств. Он не пробовал подняться, и только слегка приоткрытый светящийся льдом глаз и вырывавшееся облачко пара показывали, что все происходящее принимается к сведению. Он, казалось, готов был путешествовать так всегда, на сколь угодно большие расстояния и только таким образом. Меня поначалу, по правде сказать, пару раз даже кольнула мысль, не валял ли он, случаем, дурака, но задние лапы у него действительно не слушались, а дальше я проверять не решился. Все это время я боялся удара по ногам, камнем сзади по голове, просто звука шагов. Видимо, тераподу сегодня по-настоящему мешала гуляющая кругом турбулентными завихрениями вода. Падавшую сверху воду они не любили.

Как раз в эту секунду, совсем рядом, ломая все подряд и поднимая вверх медленные потоки грязи, с треском легла какая-то тень, еще один сбившийся с натоптанных троп гулящий псевдостакад или, может, просто большое дерево, я втащил Батута в глайдер, с ходу перегибаясь через опоры креплений и запуская двигатели. В нагретой кабине вездехода я только почувствовал, до какой степени замерз, руки совершенно не слушались, ничего не желая держать в пальцах, к спине словно был подвешен железный щит. Я прямо каждым отдельным нервом чувствовал, что нужно отсюда выбираться и все приготовления оставить на потом. Если сейчас последует удар атмосферного холодного фронта, то эти живописные карьерные места скоро будут напоминать заблудившийся астероид при вхождении в плотные слои почвы, я сталкивался уже как-то в карьерах с этим, и к тому времени хотел бы быть отсюда как можно дальше. Батут сразу занял собой все подступы, входы и выходы, глайдер наполнился непривычными запахами талых вод и не то водорослей, не то влажной хвои, или скорее даже терпким духом потревоженных помидорных кустов. С трудом вернув лобовую косынку бортовой панели на место, я подождал, пока перед стеклом не перестанут трястись и прыгать сучья поваленного дерева, потом повел заметно осевший глайдер к ближайшему просвету в зарослях, но тут же сменил режим перегрузки, поспешно вернулся назад, с предельной осторожностью ведя глайдер задним ходом.

Этот просвет недаром с самого начала показался мне каким-то лишним. С одной стороны его прятала стена габбро, нагромождение отвесных плешивых глыб, поросших грибами и лопухами, и понизу где-нибудь там же обязательно неприметная скромная тропка вдоль и дальше, – излюбленное место обитания пирамских гвоздей. Полуживой проклятый симбиот Сцилларда иногда реагировал даже на брошенный мимо камень. Как нехорошо получилось, думал я, торопливо выгоняя технику из-под ствола дерева за пределы подветренной полосы. Тут на каждом шагу уходили, ступенями спускались аккуратные галерейные корни, бежали ручьи, к черным, блестевшим от потеков воды, понурым стволам рядами липли разбухшие от влаги грибы-скороспелки, один за другим выстреливая собой и шлепаясь в грязь. Я выключил в кабине всю подсветку, кое-как пристроил вездеход меж деревьев и бросил по длинной дуге в обход гвоздями торчавших, сталагмитами наросших спор паразита, спавшего вечным мертвым сном на щербленных стволах и камнях в ожидании жертв, вне пределов досягаемости враждебной почвы. Симбиот пошел беспорядочно и последовательно бороздить воздух, запоздалыми кольями понесся наперевес, безнадежно отставая; на обзорной панели снова без спросу возникла программная подсветка, изумрудно горя неяркими приветливыми светлячками. В стекло с отчетливым стуком хлопала вода, позади сиденья за моей спиной обеспокоено завозились, с усилием дыша мне в ухо, восстанавливая дыхание, засобирались, потом надо мной повисла, сопя и едва на меня не ложась, нестерпимо хищная, широкоскулая, не знающая стыда морда Батута. Батут, блестя в темноте глазом, с заметным любопытством пробовал составить себе первое впечатление относительно ландшафтов снаружи, деловито переводя взгляд со стекла на стекло, расправив свои невыносимые уши. В таком виде он опять напоминал кошмарного полосатого черного беса, охваченного замыслами очередного коварства, помигивая и мимолетно улыбаясь самому себе.

Вытянув нос и зажмурившись, он вдруг завертел головой, хлопая ушами, брызгая во все стороны, передавая крутящий момент по телу дальше, насколько позволял низкий потолок, вначале передним лапам, затем задним и потом корпусу вездехода, разъезжаясь, пригибаясь и встряхиваясь целиком, так что глайдер ощутимо повело в разные стороны. Я знал, что рано или поздно это должно было случиться, но я недооценил всех последствий. По стеклам и бортам текло. Теперь, зажмурившись и хлопая ушами, встряхнуться хотелось мне. Его ощутимо покачивало из стороны в сторону и вперед в такт движению, потом, видимо, в конце концов укачав, снова утянуло вниз. Раньше ему, видно было, не приходилось ездить во внедорожниках на повышенной скорости. Пока я пытался найти общий язык с модулем комбинаторики, неожиданно остервенившимся на невинном спуске, руки у меня были заняты, но при первой возможности я исхитрился достать и обналичить один из носителей активных стрекал безопасности. Постельному режиму Батута я доверял даже еще меньше, чем его дипломатичности. Батут не был человеком и вовсе не был обязан испытывать по поводу спасения какие-то благодарные чувства. Я бросал взгляд на отражающие темные поверхности, стараясь угадать по очертаниям, что там у меня за спиной замышляется и происходит, но ничего не происходило. Батут, похоже, благоразумно решил отключиться. Будешь себя плохо вести… – пробормотал я, поглядывая в слегка подсвеченную зеркальную поверхность стекла, и потряс для внушительности перед собой стрекалой. Все-таки первым делом надо будет официально обозначить параметры собственного Пояса отчуждения, подумал я. А то и на нашу скромность найдется масса непредвиденных осложнений. Пейзаж на глазах менялся, делясь на части, местность впереди прыгала, глайдер прыгал вслед за ней, хлопался с рытвины на рытвину, не успевая за всеми ее взлетами и падениями, что-то заморозков на почве в последнее время много стало, заметил я про себя. Непонятно. К чему бы это.

Еще на подступах к экспериментальной станции, безмолвно ночевавшей под переливы нескончаемой грозы, я заметил долгие очертания траккеров тяжелого грузового транспорта. Транспорт проступал сквозь свинцовый туман и испарения, как последний рубеж обороны. Огромные колеса мокли на входе под дождем, уйдя рубчатыми гранями целиком в грязь, башенные модули керамических трейлеров неясными устрашающими силуэтами выдвигались и нависали по одному в размытом фоне голубых пятен света. За ними дальше угадывался одинокий коттедж адаптивной части бездействующей обсерватории. Сетчатые деревья надежно укрывали его. При ближайшем рассмотрении траккеры оказались принадлежностью пресловутого Фонда славной грузовой разведки, на протяжении всего последнего исторического периода подотчетности кормящего специалистов экспонатами и обещаниями делать это хотя бы периодически и время от времени. Это надо же, какое оживленное сегодня движение выдалось у шишковедов. На всем благословенном Конгони от силы наберется по полчеловека на несколько сотен едва изученных километров материка, а у них тут ни протолкнуться, ни проехать. И всё новые лица.

Приблизив вездеход к обсерватории и встав под необъятный забрызганный грязью борт техники, сто лет уже, наверное, назад как устаревшей и списанной, я осмотрелся, не покидая сиденья, щурясь на бьющий в лицо свет, прикидывая про себя, как лучше будет пройти в лабораторию и преподать хорошо известный здесь экспонат в новом качестве. Самым разумным в этих условиях было бы тихо войти в окно и безболезненно через него же выйти, не привлекая внимания. Я зажал в руке тубу со стрекалой. Черта с два тут пройдешь без лишнего внимания. Дадут здесь тихо пронести такую большую новость.

На отвесных керамических бортах дальнобойной техники, угрюмо ссутулившейся в зарослях немытым монстром, качались в редких сполохах мутного света тени листвы. Убрав предохранительную косынку и освободив выход, я обернулся назад. «Эй, – сказал я. – Приехали. Идти сможешь?» Батут, оказывается, тоже глядел, приподнявшись, туда же, куда и я, неприязненно переводя взгляд с одной детали на другую. Все это, надо думать, вызывало в нем стойкие и неоднозначные воспоминания. Цинизм, с каким он изучал обстановку, всегда наводил на размышления, впрочем, меня это больше не касалось. Все будет хорошо, если этот день наконец закончится. Лишь бы он в присутствии посетителей не облизывался.

Я выбрался под дождь. Батут тоже заворочался с готовностью, выбираясь следом, но где-то на полпути застрял и затих, экономя силы. Я выволок его в траву за заднюю часть и предусмотрительно сделал пару шагов в сторону, освобождая дорогу. Мне, по правде говоря, выражение его глаз до сих пор не внушало доверия; повернувшись, я побежал под навес коттеджа, Батут поднялся, тут же попробовав энергично встряхнуться, но его повело куда-то в сторону, и он решил за лучшее пока сесть, где стоял. Сразу же отчаявшись дождаться и дозваться, я потыкал перед ним, склонясь, пальцем, указывая на коттедж и на все лады расхваливая преимущества нахождения в данный момент под сухим уютным навесом в противоположность пребыванию на свежем воздухе под проливным дождем. Мне совсем не хотелось оставлять тут его одного. После периода нетерпеливых похлопываний и подергиваний за шиворот Батут все же внял здравому смыслу. У меня осталось впечатление, что он не до конца еще отошел от пережитого.

Уже на входе мы едва не налетели на выходившего навстречу незнакомого мужчину в робе участника геологической разведки, видимо, одного из водителей мокшей в зарослях техники. «И-и-ийяахи-и!..» – в голос фальцетом произнес мужчина ошеломленно, широко разбрасывая руки, с размаху привставая на цыпочки, уклоняясь от контакта и на глазах теряя привычную окраску лица.

«Совершенно справедливо, – сказал я. – Именно ийяхи. Он кусается». Я нетерпеливо похлопал Батута по ходовой части пониже спины, чтобы не задерживался, будет еще время все понюхать, Батут мрачно и без особого интереса осматривался, как бы решая, где бы все это он уже раньше мог видеть. За поворотом дальше негромко разговаривали, хрипло и не очень внятно тянулась нестройными включениями фоносвязь. Я мысленно вернулся к внешнему облику, прикидывая, как выгляжу, и посмотрел на руки. Первым делом надо будет пойти вымыть лицо, подумал я. «Зачесать меня на четыре ноги пирамской сапой, – отчетливо произнес водитель, восстанавливая дыхание и качая головой. – Ну и условия в Восьмой директории…» Он глядел нам вслед, вспоминая, зачем приходил.

Прежний засыпающий на ходу гомон голосов, висевший в полутемном нежилом помещении, при нашем появлении неохотно смолк, затем, медля, также неохотно возобновился. К этому времени здесь собралось довольно много народу, несколько человек, смутно местами знакомые лица, похоже, население обсерватории сегодня безуспешно пыталось отойти ко сну, переживая непогоду и нашествие полуночных явлений. «Еще двое… – нехорошим голосом сообщили из темноты над деревянной лесенкой в суеверном страхе. – Надо уже с этим что-то делать. Да какие… Нет, что-то должно произойти, что-то будет, верьте мне, грядет какой-то всеприродный катаклизм…»

«…Я тебе перезвоню потом, – сказал оператор, титулованный Гекконом, в амбразуру интеркома, скользнув было отсутствующим взглядом по мне с Батутом, но тут же поспешно возвращаясь глазами и фиксируясь на Батуте. – А… – произнес он тихо и сварливо изменившимся голосом, с нотками невыносимого страдания и застарелой боли. – Это кого мы имеем счастье сегодня удивлять своим гостеприимством…»

«Он не в настроении сейчас, – прервал я его. – ему медик нужен. Или сразу хирург».

Некоторое наметившееся было напряжение в атмосфере помещения спало, все завздыхали, несколько оживляясь и скрипя шезлонгами, я шлепнул Батута ладонью по заднице, глядя по сторонам, как бы в память о том, что нам всем в этот день пришлось пережить. Батут неторопливо и со вкусом разлегся, осторожно расположив морду на протянутой лапе, не сводя глаз с бегавших через комнату голограмматических последовательностей. Я встал у черного забрызганного окна, опершись локтем о панель одного из полуразобранных блоков дальней связи. Я поймал себя на мысли, что мне до немоты в челюстях хочется в эту минуту пойти тоже лечь куда-нибудь рядом с Батутом, крайне осторожно распрямить вдоль стены онемевший позвоночник, закрыть саднящие глаза, расслабиться и ничего не слышать. Я чувствовал, что мне не стоит сейчас никуда садиться.

«Уф, мне аж не по себе стало, – поделился своим впечатлением чей-то голос. – Они же вымерли уже вроде все естественным образом. Это что, тоже ваши сотрудники?»