Текст книги "ОТРАЖЕННЫЕ СУМЕРКИ. САГИ. Сборник научно-фантастических рассказов и повестей"

Воздух здесь над лесом был темнее обычного, приходя временами в движение, галдящий рой кистеперых крапчатых лягушек, вечный спутник терапода на охоте, щелкал перепонками, вис в воздухе и на ветвях, ветви кое-где не выдерживали, пригибались под тяжестью и с треском срывались вниз, летуны снова поднимались вверх, кусаясь и цепляясь за что только можно. Я с самого начала еще решил повернуть назад, обойти занятую территорию стороной, тем более что кассетник у меня задолго до того уже был пуст, проблемы чужой охоты меня не касались, – что вообще могла значить преждевременная гибель пары-другой зверей, когда здесь не торопясь вымирали целые виды? И меньше всего в этот день я собирался еще связываться со стеллса в таком настроении и в таком количестве, они все были у себя дома и вели себя как-то странно. Впрочем, они всегда вели себя странно. Не знаю, почему я не свернул, головная боль, наверное, помешала. Мной вдруг овладела страшная истома, невыносимая, нестерпимая скука и брезгливое чувство ко всем без исключения возможным побочным исходам со стороны моих и без того перетрудившихся за сегодня мозговых клеток: моя дорога домой тоже никого не касалась. Впереди, словно из-под земли, изредка начинало доноситься многообещающее не слишком сдержанное урчание, что-то там происходило, в тех камнях, что-то не вписывающееся даже в представления о стандартных рабочих процедурах терапода, – пойманная бестия явно не проходила по категории кротких, из невыгодного положения беспокоя наседавшего неприятеля, держа в напряжении, не даваясь и заставляя всех разом дергаться назад и менять угол зрения и наклона. Я шагал теперь как никогда спокойно, неторопливо и уверенно, поглядывая себе под ноги. Я снова чувствовал себя способным принимать труднопредсказуемые для всех решения, на всякий случай распаковав на бедре стропорез, словно из конца в конец пересекал собственную, раз и навсегда закрепленную здесь за собой по праву рождения территорию сезонной охоты и словно никогда не было прежде будничной череды столкновений между ними и мной и я всегда точно знал, чего от них самих ожидать. При моем появлении из проросшего разлома в каменистом склоне одинаковыми короткими росчерками повылетали один за другим несколько рывшихся в неподатливом грунте охотников, тут же уйдя с головой в траву и рассеявшись далеко в стороны.

Мне еще на подходе показалось каким-то странным и удивительно знакомым то, с какими интонациями и коварством безнадежно упрятанный под каменные глыбы зверь пытался освободиться и найти дорогу наверх. Потом перспектива обзора резко ушла вниз и вдаль, отдельные части сошлись в целое, и мне стало не до болей в пояснице. Еще бы этим интонациям не быть знакомыми. В узком углублении вряд ли одного только природного происхождения, проложенном по дну каменистого разлома, прочно запертый, почти целиком скрытый под большими обломками, лежал никто иной, как угольно-черный полосатый детергент местного биоценоза и шальная клизма среднего радиуса действия, сейсмическая аномалия и неуправляемый катаклизм всего плато Рыжего До Конгони со всем непредсказуемым комплексом последствий в одном лице, по определению самих многострадальных соседей с экспериментальной ботанической станции, которые даже не подозревали, что как раз в эту минуту и в этот момент всем можно наконец расслабиться и спать спокойно. Батут был жив, он просто не мог двигаться, изредка пробуя там у себя ворочаться и копаться, устав, по-видимому, лежать, – стеллса тоже держались беспокойно, они молниеносно взбирались на камни повыше, потом снова маячили внизу, запуская длинные конечности куда-то неимоверно далеко под обломки и опасливо прицениваясь. Собравшиеся, казалось, стремились поскорее закончить со всем этим и незамедлительно отбыть отсюда куда-нибудь подальше, переждать непогоду и весьма вероятные сегодня атмосферные осадки.

Терапод обыкновенно плохо переносил падавшую сверху воду. Сказать иначе, просто терпеть ее не мог, словно опасаясь преждевременно разложиться. В особенно ненастные дни они всякий раз являли собой один и тот же вид смертной болотной тоски и сырой безысходности, они на водопое даже редко держались как все нормальные звери, никогда не забираясь в воду дальше, чем нужно попить. Я никогда не видел, чтобы они пили или плескались, как прочие параподы; эти все время оставались поближе к краю ручья или озера с ледяной водой, черпая горсть себе, горсть соседу, чтобы был повод погалдеть, повизжать, носясь друг за другом, высоко вздымая зады и угрожающе прижимая головы к самой земле. Я сразу понял их затруднение: все, что оставалось тут доступным взору, это самый кончик широко у нас в Директории всем известного короткого кошачьего хвоста, темно-сине-голубого в верхней части, серебристого внизу. Все же остальное, включая скорые на решения тяжелые жуткие конечности, в силу сложившихся условий рельефа, впадин и набежавшего щебня находилось до сих пор вне пределов прямой досягаемости. Стеллса вились вокруг этих камней мухами, рассерженно фыркали ухоловами и мухоморами, чуть не на головах стоя от нетерпения, наименее обремененные благоразумием пытались достать и рывком извлечь на свет задние лапы этого представителя, который, нужно сказать, тоже был не сахар, вызывая каждый раз под камнями взрыв ярости и серию новых раскапываний, совать же палки в хорошо видимую, но закрытую от прямых попаданий сверху морду взбешенному зверю не входило в каждодневные обычаи стеллса. И это было разумно. Серьезному противнику, чтобы лишить возможности резких передвижений, они обыкновенно разбивали задние конечности, тогда с учетом подвижности самого терапода никто не мог уже представлять для них особой опасности. Однако тут задние лапы еще предстояло достать. Широко известная невероятная крепость организма больших мато здесь была ни при чем, конечно. Батута, похоже, спасло сейчас не столько даже мое появление, сколько именно то обстоятельство, что лапы добычи до сих пор сохраняли недопустимую свободу действий, за обломками его практически было не видно. Освященная традициями и временем ритуальная заданность была самым плачевным образом похоронена под парой неподъемных камней. Ритуальность отношений животного на охоте была не соблюдена, и такой добычей будут пользоваться в последнюю очередь. Даже в этом невыгодном положении Батут доставлял окружающей среде сложности.

Завидев меня, стеллса без долгих раздумий предпочли побыть пока на некотором удалении от событий и поглядеть, что будет, встряхивая по ложбинам макушки травы и стреляя оттуда ожидающими глазами. Я прямо с необыкновенной отчетливостью читал на этих мордах желание не торопить события и благоразумное предпочтение извлечь полудобытого зверя чужими руками. Вот и до тебя добрались, подумал я с сочувствием, сидя на краю гребня на корточках и разглядывая весь объем проделанных тут уже работ со всеми камнями преткновения. На фоне уходящего дня я был виден, как на ладони. Этого было лучше не делать, но мне было уже плевать. Батут попался на простейшую уловку питека, отсюда трудно было сразу сказать, что там сдерживало давление многокилограммовых глыб, но на этот раз стеллса определенно изменило чувство меры. Оба обломка превосходили один другой по весу и размерам, я всегда терялся в догадках, каким образом без помощи механизмов им удавалось воздвигнуть все на краю прежде, чем обломки накрывали самих устроителей.

Перебравшись к камням ниже, я с удовольствием освободился от лямок надоевшего бесполезного самострела, пристраивая по привычке инструмент поблизости. Как дела, спросил я, осторожно опускаясь на корточки рядом с амбразурой, откуда выглядывала хищная и наглая морда Батута, до предела сейчас недовольная. У Батута при всех его очевидных недостатках было одно несомненное достоинство: он никогда не говорил много. Я держал руки на виду, давая возможность сориентировать в знакомых интонациях, хоть и не мог вспомнить, слышал ли он когда-нибудь мой голос прежде. Вопрос был из разряда «здравствуйте». Едва видимый из-за щебня Батут не отреагировал никак, занятый новыми ощущениями, словно прислушиваясь к изменениям, настигнувшим его организм, просто, быть может, терпеливо ожидая, когда все кончится, тяжесть с него уберут и он пойдет домой, к яблокам. Склонясь и сощурясь, я пробовал заглянуть, насколько доставал глаз, под все перекрытия, но без особого успеха, потом просунул руку, на ощупь обследуя жесткий горячий бок, стараясь не приближаться слишком близко к лоснящейся пышущей теплом и неудовольствием голове. Все гостеприимство Батута заканчивалось на взгляде мимо меня и прижатых напряженных ушах. Даже их седые кончики выдавали готовность к опрометчивым поступкам. Исходя из самых общих соображений, я мог бы заключить, что он не был похож на того, кто лежит при смерти с переломанным костным остовом, хотя все они, ушастые мато со всем прочим беспечно и буднично вымиравшим хищным миром вот с точно таким же каменным терпением, волоча за собой сгустки раздробленных питеком лап и полагаясь на лучшее, могли часами ползком пробираться домой, строго в направлении родного гнезда.

Поднявшись на всякий случай на ноги и осмотревшись, я снова опустился с намерением еще раз детально и не торопясь все ощупать, но ничего там толком не понял. Батут, полежав и подождав, снова заворочался, принимаясь выбираться. Это, нужно сказать, был первый тут у меня случай самостоятельной врачебной практики дипломированного специалиста, профессионального психотерапевта нестадных экзоморфологических образований и систем, и меня это не радовало. Были еще несколько порезов стекловолокнистым тросом пальцев и ладоней, отчего у меня до сих пор на сильном холоде синели шрамы, – и случай, честно заметить, не слишком рассчитанный на крепость одних только свайных опор присущего моей натуре оптимизма, который простирался далеко, но не в такую грубую действительность.

В общем, я посмотрю что тут можно будет сделать, дипломатично сообщил я, стараясь заранее не слишком обнадеживать. Отряхнув с ладоней песок, я положил себе руку на затекший затылок. Здесь есть над чем подумать.

Охрипшими голосами гавкавшие в ветвях надо мной головастые звери, хлопая крыльями, широкими шагами перебирались вперевалку с одного сука на другой, всюду стояли пыльные запахи, предвещавшие новые атмосферные перестановки. Наблюдатели страшно кашляли, устраиваясь удобнее, сучья под ними вздрагивали. Мне, надо было сказать, они еще сразу, как я их тут увидел, не понравились, нечего им тут сейчас было делать. Я им, судя по их внешнему виду, нравился еще меньше. Я поднялся на ноги, решив между делом окинуть прилегающие окрестности поверх гребня с плюшками грибов и шишек, и сразу же наткнулся на застывший в траве прямо передо мной взгляд безжизненных немигающих глаз. Мы смотрели один на другого чуть не минуту, после чего терапод бомбой скатился в растения и исчез, но мне очень не понравилось выражение, с которым глядели эти ждущие бесстыдные глаза. Меня они не помнили. А должны бы. Или помнили, но успели десять раз забыть. Это не предвещало ничего хорошего. Если называть вещи своими именами, нужно было уносить отсюда ноги, и как можно скорее. В обычные дни все они демонстрировали мне чудеса своей осторожности, стоило только появиться в пределах видимости, принуждая уже загодя согласовывать рельеф постоянно меняющейся местности, всю совокупную психологию привходящих, катастрофическую нехватку времени, гоняясь за ними чуть не в пределах нескольких директорий, расставляя силки и прилагая попутно усилия, чтобы не нарваться на расставленные ими, – на этот же раз они уходить почему-то не торопились. Мне совсем не улыбалось еще оказаться здесь под вечер употребленным на пару с Батутом, вечно ищущим себе неприятности, я видел однажды, как они вот также затаивались, перед тем как напасть на выведенных из себя и ко всему готовых эрасмиков. И это сегодня, после всего достигнутого, сделанного с такими трудами и пережитого.

Всех моих познаний в работе психики и восприятия парапода хватало лишь на то, чтобы, случай сохрани, не усесться у них открыто на глазах на корточки или прямо на землю, а по возможности бы, напротив, всячески сохранять прямохождение, не вызывая образа еще одного забредшего не ко времени реликта; не передвигаться слишком быстро и не передвигаться слишком медленно, не выставлять откровенно свое нестадное частное происхождение, не оставаться слишком долго на виду в одиночестве, стараться как можно реже поворачиваться к ним спиной, не ставить перед ними неразрешимых задач и не ставить в условия, чересчур далеко выходящие за рамки приключений желудка и половых отправлений, держать рот закрытым и вообще стараться не показаться в их глазах умнее, чем они, – пока присутствовал хоть какой-то элемент любопытства, ничего не делать, за любым незначительным действием с моей стороны могла начаться ответная реакция. На статичность они должны были отвечать статичностью. По крайне мере, так было в теории. И совсем другое дело, что рассматривать меня в качестве несколько неожиданного привеска к основному продукту питания и начать швыряться камнями они могли и без моей подсказки.

Я снова присел на корточки, разглядывая зазор за полурассыпавшимися камнями. Какие-то малосимпатичные пятнистые жучки отчетливыми разводами липли, висли на листьях и склонах. Мне ничего вот так сразу не приходило в голову кроме стандартного решения о механических простых сдвоенных подъемниках, поддетых под грани обломков с той и с этой стороны и еще, может быть, в местах стыка. Оставалось только найти эти самые ручные подъемники, пока раскопки не превратились в эксгумацию. Батут не на столько весил, чтобы нельзя было вытащить его оттуда за шиворот. Вот только неизвестно, будет ли он при этом себя хорошо вести. И это обстоятельство, честно сказать, заботило меня не в самую последнюю очередь. Камни тоже, чем больше я на них смотрел, нравились мне все меньше и меньше. В данную минуту в глайдере у меня можно было найти только более или менее соответствующий случаю трос на стеклоцементной основе, всё, включая кассеты и портативный аквариум с жизнеспособной сворой биологически активных стрекал, находилось в коттедже. Не было у меня там лишь подъемников. Правда, в вездеходе кроме всего прочего меня ждала запасная, забитая под завязку обойма с чисто одной энергетикой для моего любимого самострела, рассчитанная на такой вот непредвиденный случай, но вряд ли сейчас был какой-то смысл возвращаться сюда с ним еще раз. Если до Батута доберутся одноноги, большие любители дождевых вод, помочь ему уже будет трудно.

Первый камень ко мне прилетел, когда я забивал ногой один за другим подошедшие булыжники под опрокинутые глыбы на случай, если тем вздумается вдруг осесть ниже, попутно затолкав и спрятав подальше торчавший кончик мохнатого хвоста. Выбравшись наверх, я посторонился, пропуская мимо еще пару пролетавших увесистых камней, собранно и аккуратно продевая плечи в лямки самострела. Повернув голову, я поискал глазами старшего. Они теперь все были тут. Толком ничего уже не удавалось разглядеть, но они все должны были стоять где-то тут неподалеку – совсем неторопливые, уверенные своей правотой, немножко снисходительные и всегда одинаковые. Точно знающие, что есть такое «хорошо» и что есть такое «плохо». Здесь едва ли удалось бы проследить отдельное логическое заключение. Воля никакая другая, кроме коллективной, здесь не выживала. Я никогда не доверял никаким сколь угодно глубоким впечатлениям от поведения представителей чуждой биологической организации, какой бы высокой та ни казалась, добросовестно уклоняясь от любой стереотипизации реакции на внешние раздражения сколь угодно содержательной и замечательной, но здесь мог бы поклясться, что отчетливо видел одно и то же. Не плюй на коллектив, говорили их взгляды. Против коллектива не попрешь. Мы тебя не любим, и нас много, мы хорошие. Мы вместе. Вот когда тебя будет много, тогда ты будешь вместе. Мы не хотим тебя. Сейчас вот мы вместе и мы не хотим тебя, потому что мы вместе, а ты нет, все вместе не могут быть неправыми, ты никогда не будешь как мы, и мы хорошие. Ты не можешь быть хорошим, потому что мы вместе. Мы не хотим тебя. Ты никогда не будешь вместе… Мне почему-то хотелось, чтобы на секунду показался старший. Посмотреть хотя бы, как он выглядит, кусок навоза, двигается в числе других, но глаз нигде его не находил. И челюсти мои против воли сжимались. Я сделал глубокий вдох и заставил себя расслабить плечи. Только сейчас я отчетливо ощутил, что, собственно, тут никому не было никакого дела до чьей-то созерцательности и чьей-то скромности, до того, что ты приучен и при встречном ветре сохранять самоиронию и даже ничего вроде бы не обронив из честности.

И вот именно в этот момент что-то с моим лицом случилось. И даже не с моим лицом, а вообще со мной. Я больше не улыбался. Я не почесывал больше пальцем кончик носа – иронично и всепонимающе. Я многое на этих странных землях пережил, успел даже за это время пережить свое миросознание, мировоззрение и не подлежавшую утилизации чистоту, случалось всякое и истерлась не одна грань, но никогда еще не было мне одновременно так плохо и так хорошо. Мурашки снова побежали по моему затылку. Чистая, нестерпимо ледяная одинокая ненависть в самых доступных образах диктовала мне свои условия, что делать, в лицо ударил жар невыносимого стыда от никому не нужного здесь запредельно честного понимания; старший держался где-то поблизости, сволочь, – как ему надлежало, если он намеревался и дальше оставаться старшим, всем во всём понятный, всем непреложный и безусловный, с обязательным широким затылком и с расширенными параметрами и доступом к персональному размножению, но вся беда в том, что его нигде не было видно, тут все было на один профиль. Стараясь не поскользнуться на раздавленных пористых блинах огромных грибов, я стал спускаться с гребня, затягивая попутно на себе все пояса опять ехавшего на моей несчастной пояснице грозного инструмента. До ближайших деревьев хорошо бы добраться до того, как питек примется все вместе швыряться и настигать, но торопить события было нельзя.

У меня перед глазами необыкновенно отчетливо, будто за промытым стеклом, стояла картина всех прилегающих ландшафтов и территорий. Я чувствовал теперь необыкновенную легкость и свободу желаний. Я прижал руку к бедру с прочно пристегнутым стропорезом. Стропорез был хороший, вакуумный, из списанного снаряжения монтажника орбитальной станции. Я даже на одну секунду закрыл глаза. Мне все еще хотелось действовать, а не взвешивать.

…это что-то из аксиом психофизиологии белковых систем высокой организации: спровоцированный извне и оставленный еще на начальных этапах бесконтрольным разрушительный импульс агрессии не может быть сохранен в себе и должен по возможности быть незамедлительно либо взят под контроль, либо реализован вовне. В противном случае разрушительная составляющая импульса легко преобразуется в еще более неуправляемый импульс саморазрушения собственного организма. По крайней мере, так нас учили, отправляя сюда. Это мы проходили тоже. Уже на практике. Гипноген чертов. У меня до сих пор неодолимо свербило и горело в горле. Скулы сводило от неслышимого присутствия в окружающем пространстве раздавленного спороноса. Повернувшись и набрав в грудь воздуха, я с надрывом, открыто надсаживаясь, громко и страшно закричал, выкладываясь до предела, словно был один в лесу, так что позвонки на шее от усердия едва не разошлись, и потом еще пронзительно засвистел, пока не зазвенело в ушах.

В мертвых высохших рядах макушек гигантских растений мне немедленно ответил надвигающийся циклон, ветер шел пока больше поверху, кое-где падая бетонным пластом к самой земле. Уверен, это произвело нужное впечатление. Даже меня пробрало до пяток. Так мог кричать матерый, привыкший целиком полагаться на свои силы зверь с большим послужным списком за плечами и крепкими зубами. И без того низкое, подсвеченное изнутри злобным светом небо стало много ближе, порыв холодного воздуха расплескал по сторонам полуживые завихрения мошек. Прямо надо мной, высоко вверху в кронах слившихся друг с другом растений тяжело зашуршали, с треском уходя вниз, ломая все на своем пути, сорванные с мест огромные ветви.

Терапод держался непонятно, находясь совсем неподалеку, глядя сюда одинаковыми взглядами. В пятнах блуждающей темноты местами они пропадали совсем, еще сохраняя дистанцию, так что поначалу я даже не смог бы сказать, что же в них такого необычного. Потом в какой-то момент мне снова показалось, что терапод совсем не так оживлен и подвижен, каким был известен всюду и всегда. Сказать правильнее, в свете бежавшего в одном направлении над моей головой неба стеллса на какое-то время стали напоминать притихшие изваяния с жуткими очертаниями. Словно разом пораженные порывом ледяного воздуха, неизвестно чего ожидающие, неведомо что увидевшие, то ли просто чем-то застигнутые врасплох, и мне это немедленно и не очень к месту напомнило одну теорию, согласно которой будто бы выходило, что в восприятии атмосферных колебаний парапод отличался даже от других, сродственных ему видов. В некогда промелькнувшей передо мной статье экзоморф-гносеолог, спец по этим нестадным экзоструктурам в рабочем приближении предлагал объяснение, почему метапод Гракха, заслуженно находясь в ряду наиболее специализированных хищных организмов, имел свою сравнительно низкую дифференциацию в различении отдельных звуков диапазона высоких частот, зависевшую, как оказалось, совсем не от расстояния между ушными коллекторами.

Кажется, все сводилось к тому, что такова плата за интеллектуальную производительность и стойкую наклонность к совместной трудовой практике стадного организма. В общем, слышали они всегда все по-своему и по большей части не то, что нужно. Я был уже близко от стоявших с краю огромной лужи каких-то угрожающих на вид растений, спекшихся вместе сегментами обширных крон в срединной части и наверху, когда новые обломки камней, подпрыгивая и пыля, стали пролетать и падать впереди меня с угрожающей последовательностью. Где-то дальше лужайка обрывалась и сразу уходила в не примеченную прежде ложбину. Я сделал единственно разумное, что мог сейчас сделать: ушел с головой в траву, с наивозможной поспешностью перебрался на четвереньках ближе к торчавшим из неподвижной воды стволам, переворачиваясь, проваливаясь во что-то рассыпчатое и двигающееся. Не поднимая головы, прыгнул вперед, переворачиваясь и еще раз скрытно пробегая на четвереньках, потом поднялся с земли и, пригибаясь, рывками, под прикрытием ближайших зарослей огромными прыжками, вжимая голову в плечи, со всех ног бросился в тень полированных стволов – у меня в ушах только ветер стоял; чтоб подавиться вам однажды с таким аппетитом, отжимки болотные, думал я, продираясь сквозь цепкие, шершавые лоскутья и стебли, скотина каменноугольная. Терапод явно передвигался здесь легче, чем я. Я больше не оглядывался.

Новая партия обломков прошла по обе стороны от меня и, как показалось, теперь намного ближе. Шурша в низкой листве, камни ложились позади меня, хлопая и ломая слежавшиеся сучья. Все это время я пытался логически увязать, чем объяснялась такая аномалия в поведении терапода, обычно он десять раз подумает, прежде чем начнет преследовать незнакомого зверя на чужой территории, а эти предместья до настоящего дня никак не подходили под категорию ареала их расселения. Оставалось предположить, что меня не относили к разновидности зверя. Чем-то успел я достать хорошо их сегодня, что-то уперлось им во мне поперек горла. Обнаглел питек, подумал я. Слишком много на себя берет.

Камень прошел буквально в ладони от моей макушки, когда мне пришло в голову, что за этой темнотой и выяснением кто бегает быстрее, я потерял нужное направление. Больше я не думал о том, куда шел и чего искал: теперь я хотел уйти отсюда живым. Как раз в этот самый момент прямо надо мной ослепительно блеснуло белым и синим и тут же шарахнуло – за спиной ударило так, что меня повело вбок, заставляя непроизвольно присесть, но я удержался на ногах. Земля делилась с миром остаточной детонацией, сверху сыпались сучья и почему-то песок с мусором, сухой холодный воздух на какой-то миг лег сверху, закладывая мне оба уха. До сих пор обстоятельства нередко при каждом удобном случае предлагали мне полагаться на крепость одних лишь своих мышц и тренированную реакцию, – по профилю своей специализации, как, наверное, и всем здесь, с первого дня находившимся на независимом статусе рабочего эксперта, мне довольно часто приходилось передвигаться на повышенной скорости, причем, вне окрестностей коттеджа – редко по исходившей с моей стороны инициативе, но никогда еще прежде я не бегал тут так быстро. Все мое внимание было занято только тем, чтобы не нарваться на шальные обрывки колкой горячей паутины, в особенности своим увлажненным носом, не провалиться во что-нибудь и не сломать ногу. Не зря мне с самого начала хотелось убраться отсюда как можно дальше. Очень похоже, мной только что открыт еще один эпицентр магнитного поля неслыханной напряженности. Хоть сейчас называй своим именем. Шуршащие царапающие стебли стегали по лицу, оставляя после себя саднящий привкус, одно время пара сосредоточенных, несгибаемых и целеустремленных, как заряженные частицы, светлячков пробовала держаться рядом под правым локтем, играя, с легким звоном сходясь по длинной спирали и слегка расходясь снова, но вскоре отстали, один за другим осев с маху на листьях. Здесь уже умиротворяюще, совсем отчетливо пахло близким присутствием моего уютного и тихого, как порог родного дома после тяжелой дороги, старого безотказного вездехода, его поющую органику я узнаю из тысячи.

Провожая меня глазами, хлопавшие крыльями жуткие твари на ветвях мрачно гавкали севшими голосами, обеспокоенно встряхиваясь и теснясь. Сквозило все сильнее, вокруг короткими неожиданными периодами распахивалась вакуумная пустота, следующий атмосферный раскат и слившийся с ним очищающий до самой глубины сознания эффект застали меня врасплох, было полное впечатление, что побелевшее падающее небо раскололось прямо на моей голове. Ничего себе, пробормотал я, откашливаясь, в некотором ошеломлении. Что-то непреодолимое было всегда и пугающее в том непонятном удовлетворении, с каким новая гроза каждый раз встряхивала мое завязшее в депрессии сознание и потом отпускала. Обвал полной темноты настиг меня уже утопавшим в сиденье глайдера. В плоскости лобовой обзорной панели, отражающей детали окружения, стали один за другим зажигаться неподвижными точками и медленно стыть холодные светлячки. Лямки, неровно пристегнутые с одной стороны, упорно цеплялись за предплечье, не желая расстегиваться в нужном месте, за пределами ближайших деревьев лежала глубокая темнота, в лобовое стекло с размаху ударила и пошла медленными талыми потеками горсть крупного снега.

Я захлопнул косынку выхода, и в нее немедленно что-то со страшной силой врезалось, раскачивая глайдер. Прилипнув к стеклу, с той стороны прямо из темноты на меня смотрело во всех своих подробностях надетое лицо пресловутого парапитека Геры. Этот экземпляр был особенно хорош, я даже отсюда слышал его хриплое воняющее дыхание. Наверху что-то дробно простучало, глайдер снова отчетливо качнуло, но я теперь был дома. Неторопливо утираясь ладонью, я смотрел прямо в эти провалы неестественно человеческого взгляда и думал, что, наверное, никто, никогда и нигде еще из всего самоотверженного контингента представителей Миссии не находился к загадке Конгони так близко, как я. Мне все еще не хватало воздуха, но я уже на много-много парсеков вперед видел, что будет дальше, и чего не знали они. Я не успел еще разобраться и сунуть куда-нибудь самострел, когда глайдер со стуком уже ломился через темноту и прыгающие ветви, и тогда же я мимоходом бросил взгляд на пустое гнездо стандартного блока бортовой связи. Насколько я мог вспомнить, это был первый в моей практике за последние несколько лет случай, когда я всерьез пожалел, что не взял с собой обычного дорожника-трассера. Внедрение в зеленую зону любой механической массы снабжалось не желательным регистром, но здесь я сам себе регистр и норма поведения. У меня давно вошло в привычку не брать в глайдер никаких включений аварийной связи, насколько бы необходимой она ни казалась, по любому такому автономному элементу можно при необходимости отследить или вычислить сам носитель.

В луче дергавшегося света летели прямо на меня, кувыркаясь, распадаясь и вертясь, поднятые с земли пыль и мусор, я едва не врезался в выросшую передо мной из темноты заднюю ногу бахилава и неторопливо уплывшую вслед за тем в сторону, огромную, как коренастое сморщенное дерево, – вначале одного, потом другого ступавшего следом зверя. Редких представителей равнинных псевдостакад, неведомо какими ветрами занесенных сюда, было едва видно за темнотой. Все стакады любили воду, но лишь бахилавы при этом прекрасно чувствовали себя в грозу. Где-то здесь должны были быть стертые уродливые камни, и я все никак не мог решить, проскочил я их или еще нет. Местность что-то совсем мне переставала нравиться, став какой-то незнакомой.

Склон подо мной без всякого предупреждения оборвался и резко ушел вниз, так что я, прикусив язык, едва не вылетел из сиденья вместе с лобовым стеклом, камни здесь лежали отчего-то совсем не те, и я вдруг узнал это место, здесь не камни лежали вовсе – всё, что осталось от выполнявшего некогда в аварийном режиме посадку орбитального табуляра – скромное надгробие целой полузабытой героической эпохе. Небо надо мной окончательно испортилось, угрюмо побрело мимо, начало слоиться чередой неровных жестких иссине-багровых полос и перьев, я нащупал в темноте самострел, не опуская глаз, положил под руку ближе, нашел над головой нужный карман и на ощупь включил запасную обойму в энергоцепь самострела. Вот теперь я был хорошим и меня было много. Это все знающее наперед, не умеющее отказывать дьявольское приспособление опять было готово к напряженному трудовому дню. Я не переставал держать комбинаторные функции бортового модуля постоянно на виду, гнать вездеход, по малейшему поводу перехватывая инициативу и доворачивая гайки небывало осторожной сегодня периферийной системе сообщения со средой. Ее натуру я успел прекрасно изучить на опыте, инициатива с ней на двоих не делилась. Вся эта привыкшая командовать и наставлять щепетильная заумь в полном составе ничего сейчас не делала, а только с угнетающим вниманием, боясь пропустить самое интересное, следила лишь за тем, чтобы при малейшем удобном случае, при первом же твоем выявленном душевном колебании – траектории поворота, недостаточно убедительно рассчитанной, или слишком буквально принятом к сведению непредсказуемом спуске – с поспешной и задыхающейся радостью исключить человеческий фактор из цепи взаимодействия как дестабилизирующий элемент, чтобы захватить всю полноту власти в свои руки. Если, конечно, к тому времени еще сохранится в том какое-то целесообразие и удобство.