Текст книги "Двери самой темной стороны дня"

Все они слишком разное видели в своем будущем и слишком разного ожидали от будущего. Точнее, это они все всё время чего-то ожидали, он от будущего не ждал ничего. Однако самым непреодолимым барьером, принципиальным различием между двумя ни в чем не соприкасавшимися мирами было в другом.

Он не хотел этого видеть, но видел предельно отчетливо; он закрывал глаза, но воображение продолжало смотреть во все глаза. Всё, чем жили они, всё, чем могли они жить, что составляло подлинное содержание их существования, – это воспоминания.

Для него же это всегда было лишь легким недомоганием. Пустым звуком, граничащим с оскорблением. Воспоминания для него всегда были лишь экскрементами будущего. Гонгора всегда был один. Срабатывал некий механизм на присутствие несовместимого, и дверь закрывалась. Этот мир больше не делал принцесс, они в нем не приживались.

Он легко чувствовал себя свободным – от домашнего тепла, своих нескромных пожеланий и еще одной несостоявшейся версии реальности. Гонгора благополучно переболел парой-другой сердечных увлечений, переболев, только больше укрепился во мнении, что одним из самых тяжких проклятий для леса – для его живого Леса могла быть семейная жизнь. Впрочем, он оставлял за собой право ошибаться. Он не сумел бы сказать точно, куда уходила эта его тропа. Ему самому было интересно. Это был эксперимент размером в жизнь. Для кого-то они были книгами, чтобы читать их не отрываясь – навскидку и навзничь. Кому-то не нужно было других книг, кроме таких. Он же больше не чувствовал прежнего сумрачного ощущения без начала и конца. Он прочел их все.

…Однако следование даже одному незамысловатому принципу никогда не оправдываться незаметно взрастило целый философский взгляд на самого себя и реальность, что лежала рядом. Но одним взглядом дело не ограничилось. Окружение, неся на себе что-то неуловимо женоподобное, как всякая женщина, любило, чтобы его любили, и совсем не любило, когда встречало невнимание или, что хуже, внимание было «не то». Окружение не старалось измениться. Оно оставалось тем же, что и сотни тысяч лет назад, оно не умело этого – и начинало мстить за свою непривлекательность. Было в этом окружении что-то от подлинного женского начала.

Это тоже было важно – вовремя разглядеть. Вопрос выживания его и его концепции утра теперь стоял на первом месте. Из благоразумных соображений он старался оставаться незаметным, но в нем в конце концов всегда распознавали нечто абсолютно чуждое. Потом запускался механизм защиты. Большинство выживало.

Долгое время он расстраивался по тому поводу, что у него слишком хорошее зрение и он не мог носить очки. Очки ему бы пошли, в них он смотрелся бы естественно. Глупость эта в конце концов прошла, правда, любовь к хорошим солнцезащитным очкам осталась. И у него был свой взгляд на свое тело. К нему он относился, как к хитрому безответственному живому устройству, которое заставить двигаться вперед можно было, лишь противопоставив собственную хитрость и жесткую установку на то, кто в доме хозяин. Устройство, став теперь дружески расположенным и почти ручным, за последнее время сильно поумнело, и к мнению его стоило прислушаться.

Гонгора руководствовался чисто практическими соображениями. Привычные к перепадам температуры и закаленные нагрузками мышцы давали возможность делать то, что не закаленным недоступно. Трех минут пребывания под водой мальчишке хватало, чтобы оставить в себе часть иного мира. Все, что нужно, – терпение, техника и экономное распределение движений.

Выносливость относилась к добродетелям альпиниста – и выдержке предстояло стать его второй натурой. Рюкзак в тридцать килограммов на горной тропе и на тротуаре – разные вещи.

Он читал, что закаленный организм – то, в чем жизненно нуждаются люди лучшего склада, – и его организм восставал из мертвых. Это явный признак острой умственной недостаточности – тратить жизнь на таблетки. Так он это видел. Он со смирением следовал врожденному чувству великого эстета и интуиции, как если бы чувствовал теплый локоть судьбы. Сейчас предстояли дела поважнее.

И он готовился к этим делам: проводя часы в полной неподвижности, как тому еще в детстве научил один даос, без тени мысли и без намека на напряжение мышц, потому как, он вычислил это, лишь запредельно податливый дух был в состоянии подчинить инерцию сознания; поскольку, он знал это, лишь так можно было научиться управлять мыслью.

Гонгора не выносил похвалы извне. Так было в детстве, потом он научился относиться к этому спокойно. Конечно, в том говорили последствия тяжелого детства, но дело было в другом, за ней обычно следовал некий приторный подтекст, неприятно приоткрывая иную, темную сторону слов, их дно. Слишком часто всё, что говорилось ему, говорилось для себя – и для ушей других, то есть, в конечном счете, тоже для себя. Им пользовались. Называя, его приручали. Собственно, он во всем этом не нуждался – в этом нуждались они.

Удивляло, что точно так же поступали племена на доисторической ступени развития, укрощая незнакомого враждебного духа и делая из него для собственных нужд безвредный тотем. На его взгляд, всё выглядело еще более пошлым. Так работал бессознательный компонент: акт одобрения работал, как акт овладения. Называя, пытались обрести власть. В нем это запускало механизм отторжения.

Реальной же, и не соизмеримо более высокой, ценностью в его глазах обладала лишь его собственная похвала себе. Наверное, потому, что была в исключительных случаях. Он не принадлежал маленьким радостям мира, и они не принадлежали ему.

Особую категорию опасностей составляла категория слабости. Это явление было страшнее, чем виделось всем. Он чувствовал здесь что-то такое, от чего непроизвольно срабатывал инстинкт самосохранения. Ничто не было способно мстить миру с большей жестокостью, чем слабость. Он соблюдал осторожность, но даже его осторожности зверя не хватало, когда речь заходила о вопросах выживания.

Эти законы диктовали свои условия. Чтобы выжить, слабость в силу своей природы должна была действовать по своим законам, в корне отличным от тех, которые его самовоспитание непроизвольно навязывало прочей вселенной. Оставлять ее позади незащищенной спины было неразумным. Окольными путями, от одной потери к другой продвигаясь к своему тотему дикого леса, он всего лишь надеялся донести свою концепцию утра туда, где она сможет остаться в живых.

В отношении же вопросов собственной эволюции он не испытывал сомнений. Представленный в его лице исключительно редкий, по его наблюдениям, тип сторонних наблюдателей обречен по определению, поскольку, не пользуясь спросом у девушек, выпадал из нормативов размножаемости и должен естественным образом вымереть сам собой. Естественный отбор ему не оставлял шанса.

Так он доказывал полную и безусловную несовместимость своего будущего и мира, что лежал вокруг. То, что философы ушедших времен называли чернью, серой массой, просто посредственностью, подчинялось внешним правилам – они всегда починялись чужим правилам. В прямом соответствии с законом естественного отбора: выживала крепкая числом средняя серая масса – всё остальное уходило. Он никогда не стремился быть записанным в число «остальных», но неизменно в нем оказывался. Возможно, с ним и в самом деле было что-то не так.

Воображение обладало уникальной способностью моделировать ситуации и явления.

Его воображение могло со множеством подробностей и во многих красках нарисовать ему будущее своих знакомых – или даже вовсе не знакомых людей. Если воображению хватало информации. Если ее не хватало, оно принималось хулиганить, рисовать бездушные тени и призраков, дни которых то ли уже сочтены, то ли еще не совсем, но словно бы это уже не имело значения. Их будущее повторяло одно другое, как два коридора, воображение их рисовало, равнодушно вертя в пальцах, ни у одного из них впереди не было леса, и он проходил мимо. Иногда попадались хитроумнее прочих затененные типы: в таком случае воображение строило их модель, помещало в другие условия – и ничего не происходило. Под одеждами наслоений было одно и то же. В конце концов оно соскучилось. Это был момент, когда в не имевших дна туннелях его воображения пришла в действие реакция на свойства реальности и стала бесшумно оживать абсолютно враждебная им среда с системой ценностей, в конечном счете для них губительной и смертельной. Его не называли мизантропом только потому, что было некому, хотя вряд ли это его бы сильно задело, это были только слова.

Но, говоря правду, он и в самом деле не очень бы огорчился, исчезни вдруг в один прекрасный день весь преобладающий биологический вид «дважды разумных» и останься он на большой зеленой планете совсем один. Будь он психологом, он бы всерьез задумался об самоисследовании на тему развития симптомов нарцисса. Но он им не был, и удовлетворялся тем обстоятельством, что обладал неуемным любопытством. Эта деталь и отделяла его от мира патологии.

Великое любопытство к миру вокруг составляло исключительную привилегию всех великих оптимистов. Вопреки общепринятым установкам, в оптимизме нет ничего хорошего. Ты пытаешься выжить, а он подкладывает свинью там, где надо экономить ресурсы.

Одно время он озаботился психофизиологией человека, пытаясь выяснять, может ли сумасшедший сам, полагаясь на свои силы, без помощи извне, определить момент наступления помешательства. Сделать это было как минимум сложно. ЛСД с прочим вздором сюда не годились, для его экспериментов подходил только чистый организм с чистым сознанием.

Если переход в иное состояние вообще поддавался фиксации, то должно выявляться некое смещение пластов систем ценностей. Иначе говоря, живущий по нормам, отличным от общепринятых, уже не может считаться нормальным. То, что большинство предписывало считать «нормой», всегда будет упираться в то, что хорошо ему. Но Гонгоре было хорошо без него. Он, как кошка тепло, любил одиночество. И тяготился им.

Кутта Младший и его книжки с картинками стояли настолько в стороне от того, что большинство привыкло считать нормой, что их даже не решались критиковать. Его называли кто буддой андерграунда, кто провозвестником нового биологического вида, но позднее именно его притчи леса заставляли подвергать организм жестокой проверке на прочность. Для Гонгоры вообще всё человечество делилось на тех, кто знал все книги Кутты, и всех остальных. Было в первых что-то такое, чего не было в других.

…В общем, Гонгора, служивший немым упреком всему посредственному, бездарному, серому, мог быть отнесен либо к экспериментальной модели эволюционного процесса, либо к проявлению зла – в зависимости от угла зрения. Его вывели к этому миру обстоятельства, но он не корил их за это; он рос, осматриваясь вокруг с любопытством и ожиданием, не планируя взрослеть, вообще не собираясь оборачиваться назад, словно впереди у него было не то две, не то три сотни лет, он был готов безоговорочно и навсегда раствориться во власти любого, кто сумел бы раньше других доказать свое право растворять и вести за собой, он был благодатным материалом, благодарным и способным, из которого действительно чуткие руки могли отлить и отполировать превосходный результат своих собственных ожиданий. Но он был слишком легок, невесом, незначителен и бегуч, как ртуть, для этого мира. И меньше всего годился к приручению. Да миру и наплевать было на него, как было плевать на все, что уходило мимо него. Так что, как бы ему того ни хотелось, строить себя ему пришлось самому.

Но суть была в том, что всякое построение, выведенное не этим миром, должно безусловно лежать вне его. И вопреки ему. Будущего своего его воображение не видело.

Вместо него оно упорно показывало летнее синее утро, в котором, или за которым, или, может быть, после которого подразумевался один чистый, густой, сплошной, живой Лес. Он часто думал о том времени, когда на планете не останется уже городов и людей. Бетонные города разрушатся сами собой, а люди куда-нибудь уйдут, они обязательно куда-нибудь уйдут, – и он хотел бы просочиться сюда. Дожить до того времени и посмотреть, как бы это выглядело. И пожить в нем. И стать частью его… Разве можно рубить деревья?

3

– И вот бабай рассказывает. Лето, жара и сушь. Все при смерти, включая медведей. Такой, говорят, суши лет сто не было. А Оллю-эвенка, соседа дорогого, уже вторую неделю никто не видел. То есть ни слуху с той стороны озера, ни запаху, кто-то из егерей сунулся посмотреть, может, заболел человек, глядит – а тот под столом. Лежит совсем синий, и уже вроде стал остывать. Это потом кто-то сообразил: надо принимать меры, а тогда не подумали как-то, ну, лежит и лежит, мало ли кто лежит. Как-то трудно верилось, что душегуб наш на тот свет уедет из-под стола. Прилетел вертолет, врачи покрутились, повертелись и развели руками. Бессильны. Пульс не прощупывается. Примите соболезнования. Ладно. А тогда тепло было страшно, жара, какой там три дня, сутки продержат – уже хорошо, сразу на вскрытие. Там докторам, может, самим некому было проверить пульс, теперь уже не узнать. В общем, сосед, лежит, как положили, хорошо лежит, вставать не торопится, куда ему торопиться. Повезло ему тогда. В морге как раз выходной был, уложили его как надо и задвинули. На холод то есть доходить. И он дошел. И вот бабай рассказывает. Смотритель этот, дежурный в холодильном отделении, тоже на хорошем градусе, в долю секунды трезвый стал, когда в дверь холодильника стали стучать. Ну посудите сами. А время уже к ночи, в здании никого. Он, ты не поверишь, «Кто там?» – спрашивает. Ты соображаешь, говорю, чудо болотное, что делаешь? Зарежут же, во сне и зарежут. Какой, говорит, там не видать ни Черта. Я, говорит, просыпаться начал от того, что мерзнуть стал. Лежу, смотрю, ш-шупаю под собой и ничего не могу понять. В общем, впечатлений на неделю. Вот это экстремал. А ты мне рассказываешь…

Зено Китийский осторожно попробовал с дымящейся ложки.

Штиис застыл в вежливом несогласии. Эта картина старых мастеров появлялась каждый раз, когда спор шел ко дну. То ли ухватив мысль, то ли делая вид, что ухватил, он наглядно показывал ладонью, что все далеко не так просто, и сейчас он намерен говорить умно и он будет говорить умно. Говорить умно он умел. Это был один из самых опасных грамотных риторов, с которыми Гонгоре приходилось иметь дело, с ним лучше было не связываться. Если бы он владел мечом так же, как логикой, в древности он возглавлял бы какой-нибудь клан гуннов специального назначения. Причем он никогда не делал попыток навязать свое восприятие, и это было хуже всего. Он не складывал в уме реплику, пока оппонент говорил, он не следил за губами собеседника, ожидая, когда те перестанут двигаться, с тем чтобы рассказать собеседнику, как тому следует правильно думать. Он с презрением и брезгливостью относился к этому дешевому орудию черни, не достойному пачкать собой благородное оружие. Но у него был один недостаток. В споре он был дипломатом богов, который умел убивать и любил это делать. Он не знал, когда остановиться. Если он вырывался на оперативный простор, после него не оставалось живых. Из всех знакомых никто не создавал себе врагов с такой легкостью, как он.

Гонгора устроил подпопник удобнее, достал из рюкзака катушку толстой лески, рулон изоленты, вонзил в траву перед собой нож и, спрятав пальцы в густой холодной шерсти Улисса, спавшего рядом, стал глядеть в огонь.

…вот здесь, говорил он, торжественно приподнимая подбородок и понижая голос. Вот здесь мы будем особенно скромны, как никогда взыскательны и честны перед собой. Это первобытное стадо останется тем же, чем было сотни тысяч лет назад.

И мы спрашиваем себя: стоит ли оборачиваться?

Всех этих полумертвых от избытка свежего воздуха натуралистов и бледных червячков почему-то сильнее всего раздражало предложение не изменять, но изменяться.

Они будут есть, размножаться и терпеливо ждать, когда на высоты, куда можно добраться, лишь изменяясь, подвесят платную канатную дорогу. И они будут со скукой созерцать вид новых вершин, прижимая к носу кислородную маску и не отрывая широкого зада от нагретого сиденья…

…Есть сложные вещи, которые следует видеть краем глаза. Упаси случай их трогать холодными пальцами. Натыкаясь взглядом на то, что развивается, держите руки за спиной; чтобы познать, не стремитесь остаться самим собой. Ибо стебель сорванный и стебель не тронутый – миры, не соприкасающиеся ни в чем…

…История анекдота о том, как оставить в науке свой след.

Однажды на каких-то торжествах у дендрариума возле нового корпуса теоретических исследований чего-то прикладного во дворе под свежей зеленью задали вопрос, насколько далека от своего завершения новая философская система. Та, что призвана соединить мир сегодня и мир человека иных тысячелетий.

Расскажите мне, ответил он. Мне самому интересно.

Был ряд идей. Их нужно было зафиксировать. Всё. Не исключено, что какая-то начнет работать. Что для этого нужно? Полное отсутствие к ним веры при полном их понимании. И несколько сотен лет терпения. Обычное дело в науке. Ну, а ему дайте только оставить свой след.

В этом самом месте пресловутый пророк оглядывается и идет топтать ногой свежевспаханный газон. Все смотрят, пытаясь понять, что он делает.

И что теперь? Все, как и предсказывал кое-кто из числа наименее серьезной части наблюдателей. Теперь разношерстные группки тех самых последователей, по большей части, длинноволосые, босые и небритые юные почитатели альпинизма и страшных научных сказок в пончо и с мокасинами на поясах водят кругом несчастного газона хороводы, громко смеются и жгут свечи – с верой в сердце и при полном отсутствии понимания.

Кто-то задал вопрос, как бы он коротко, в двух словах, обрисовал различие между мужчиной и женщиной, то самое сокровенное и непреодолимое противоречие между Началом Женским и Началом Мужским, о котором он не перестает всем рассказывать.

Это нетрудно, ответил он.

Заставить мужскую особь плакать.

У не способного на слезы мужчины в глазах стоят слезы, когда NASA демонстрирует съемку голой лунной поверхности. Оборванный черный горизонт – и на нем длинные тени и синий ломтик Земли. То, где ему не быть никогда. Боль потери такого уровня за пределом понимания женщины.

По-другому это еще называется врожденной реакцией поиска – инстинктом ориентирования на местности.

Надо ли говорить, что и у женщины могут вдруг тоже встать в глазах слезы – но всегда только лишь оглядываясь на мужчину…

Его даже не называли женоненавистником – у женщин не хватало слов, они все бегом искали утешения у Юнга в созданной для них версии психоанализа, а критики бегали в поисках новых приключений в труднодоступных районах географии планеты. Похвала женщины подобна ошибочному диагнозу, говорил он. Книга от нее умирает. Потом подключились сотрудники прокуратуры.

В версии сторонних наблюдателей сюжет выглядел еще более похабным, чем на страницах бульварных изданий.

После издания злополучной «Эсхатологики актуального» у него появилась возможность поправить финансовые дела, которые, правда, и до того не были в бедственном положении, – как раз на тот момент пришелся вялый всплеск интереса к Кутте и его работам. К нему даже были готовы почувствовать что-то вроде дружеского расположения – ну, насколько это было возможно. Какой-то библиограф подбирался уже к эпилогу своих исследований, успев увериться, что скользкую удачу сумел-таки ухватить за змеиный хвост; однако прямо в середине интервью Коандайский Змей опять исчез. Провалился куда-то – и с концами. Случай не был совсем экстраординарным, к его выходкам уже почти привыкли, однако на этот раз поползли слухи.

Стали пропадать люди – известные и уважаемые и даже весьма уважаемые, среди которых, как говорили, кто-то занимал не последнее место в иерархии крутил и ýрок, личное знакомство с которыми оценивали высоко даже местные законодатели. В связи с этим у сотрудников известного ведомства появились вопросы. Почему именно к нему – не сообщалось, но там, где подключалось правительство приоритетной нации, свидетелей обычно не оставалось.

Это было тем более неприятно, что все уже были наслышаны о методах интенсивного дознания в отношении детей в стенах структур госбезопасности; практика же пыток к «персонам интереса» являлась уже почти общим местом, особенно, на фоне противодействия проискам Сопротивления. Всё, что было нужно, – это наклеить нашлепку по статье «враг правительства», или, как еще называли, «член террористического бандформирования». Эту смертельно опасную нашлепку было получить настолько легко, что рты держали закрытыми даже потомственные алкоголики. Попавших по этой статье в стены госбезопасности больше не видели, ходили слухи, их удаляли как нежелательных свидетелей. Время не было спокойным.

Широко известный в специальных кругах Кутта Младший, который и раньше трепал своим языком на страницах самых разных неофициальных изданий, делая это совершенно не стесняясь в выражениях, просто напрашивался на неприятности. Однако по необъяснимым причинам случилось следующее: ученый, любезно согласившийся на встречу, кaк обычно, пожимал плечами, как всегда, отвечал на вопросы, на которые считал нужным отвечать, и извинительно улыбался, слухи так и остались слухами, и провозвестник нового дня, цедя наилучшие пожелания, сделал всем ручкой. Дальше шло еще интереснее.

Никуда он не улетал, как утверждалось, видели его в обществе и общество то было странным и едва ли не криминальным. Вопросы же, там решаемые, касались автоматического скорострельного оружия – именно там библиограф едва не нарвался на неприятности, поскольку ему ясно дали понять, что, если не закроет рот, пойдет по статье за диффамацию. Сильные обвинения требуют сильных доказательств.

Как бы то ни было, суть сюжета сводилась к следующему. Давно, еще до всех эсхотологик и новых школ философий, домосед и вечный студент по кличке Биолог оказался по случаю каникул вдали от альма матер. Такое случалось и раньше, только в этот раз между ним и сыновьями рабоче-крестьянского класса имели место разногласия. Разногласия оказались с продолжением, и наевшиеся сыны национальных концлагерей, особенно практичные в мероприятиях именно такого рода, добавили еще, прихватив с собой тяжелые металлические прутья и позвонив в дверь. Разногласия же касались некоей книги: был будто бы у студента спрошен коллекционный экземпляр, после чего вернуть его отказались, предложив «забыть». «Забыть» студент отчего-то не захотел и предложил гегемону мирового пролетариата решить вопрос поединком. На что гегемон вроде бы и не ответил категорическим отказом, однако был отчего-то особенно активен в кругу других сынов национальных заборов под колючей проволокой, число которых, как утверждал библиограф, было не менее шести. Шесть против одного – это не самое худшее соотношение, которое гегемон предлагал мировой истории, однако участники событий, крепкие, тучные и наевшиеся, не столько занимались делом, сколько мешали друг другу – Кутта не только ушел живым, он успел еще кому-то хорошо ответить. Именно они, как впоследствии утверждали сотрудники известного учреждения, и были все те, ныне бесследно исчезнувшие.

Исчезнуть, не оставляя следов, в условиях страны тотального контроля не мог никто, и компетентные лица рыли землю и пробирались уже через дебри всемирной истории, надеясь найти любую деталь, способную пролить свет. Однако найти удалось немного. Еще хуже было, что Кутта не считал нужным хотя бы на время придержать язык. У меня внутри свой жестокий закон, говорил он, зачем мне еще ваш. Это общепринятое заблуждение, что я что-то был вам уже должен, еще не родившись.

Дело тогда продолжения вроде бы не имело, тем более что живший по каким-то своим лесным законам студент – хип и кочевник, действующий на нервы уже своим генотипом и не вполне уяснимыми помыслами, никогда не вызывал у приоритетного населения теплого отклика. Словом, когда все всё уже забыли, обсудили и остыли, в своей обычное манере из мрака небытия к научной общественности вновь всплыл все такой же холодный, нисколько за эти годы не изменившийся Кутта-Кааддат.

И поначалу все складывалось неплохо. Естествоиспытатель был тепло принят, раздавались благожелательные коммерческие голоса, доверительно сообщалось, что один из новых проектов Кутты взят на заметку, не исключено, будет финансово поддержан, некто весьма достойный и денежный с участием и пониманием отозвался о нем, Кутте Младшем, лично и его работах, с которыми, правда, знаком не был, но не сомневался в их высокой научной ценности – и так далее. Однако тут Кутта сам все испортил, удивленно и без малейшего грана стеснительности неприятным старческим голосом обронив: «А разве он еще жив?…»

Сказать, что Кутта обладал каким-то особо редким даром злой памяти или просто не считал нужным что-то забыть – значило не сказать ничего. Все соглашались, насколько удобно для Большинства отсутствие злой памяти, как всё, что помогает Большинству выжить.

Но дело в том, что поступать благородно или, скажем, предсказуемо тот полагал нужным исключительно с теми, кого относил к равным себе. В том и состояла природа всех разногласий.

Со всеми остальными он поступал сообразно предпочтениям благоудобства. Вот это обстоятельство выводило из себя не только рабоче-крестьянский гегемон и следователей. По всем прогнозам, он не должен был жить долго и счастливо.

Пророк был известен, мягко говоря, некоторым пренебрежением ко всем общепринятым методикам обучения, как действующим, так и разрабатываемым огромными институтами. От его имени дергались даже лица вахтерш. У всех них стоял перед глазами проект «сверхчеловека».

Бросьте, качал он головой, какая там еще «методика».

Нет там такого понятия.

Есть узаконенный комплекс амбиций посредственности, в рамках которого она может безнаказанно заниматься творчеством. И статья расходов под нее.

Детей в школу отправлять нельзя – как бы ни хотелось от них избавиться. Дайте им хотя бы подрасти.

Детей в школу следует отправлять только чтобы сделать из них механизм послушания, я знаю, кто там сидит, шлифуя сотни методик. Учите детей дома и сами, мама пусть учит, маме можно, результат будет неожиданным.

Все это серьезнее, чем вы видите. Пока там не приживутся Кун-цзы, Гхухааванди и Рэмбо, не видать вам вашего светлого будущего ни в какой версии. Бабам в школе вообще делать нечего, как хотите.

Потом шел экскурс на тему мужественности в противоположность женоподобной цивилизации.

Это разделение установлено не мной, а природой. Обусловленная ранней физиологией нравственность женщины лежит несколько, скажем так, в иной области, в сравнении с мужской, и область та, скажем так, не вполне отвечает условиям адекватности. Оставив совсем не пыльную работу в детских садах женскому началу, уже не стоит строить изумление на лицах перед фактом того, что девочки произрастают все больше со склонностью к особо утонченной подлости, а мальчики женоподобны, наглы и трусливы.

Детей следует оберегать от современной школы всеми дозволенными и недозволенными мерами. Ребенок в пять лет научен читать, ребенок временами удивляет сам себя, его нагружают учебниками и отправляют к дипломированным педагогам.

Через пару лет он удивляет всех неистребимой серостью.

Причем страшно даже не это, сколько то, что процесс необратим.

Ну, посудите сами. Приходит в такую школу юный ни с чем кругом не согласный Хайдеггер. Так что – посредственность будет делать из него Мартина Хайдеггера? Да Черта с два. Посредственность из подручного материала способна делать только посредственность, она не станет душить и ломать только в том случае, если с ней соглашаться во всем или, по крайней мере, во многом.

Но вы хоть убейте меня, я абсолютно не вижу, почему это Хайдеггер должен с ней соглашаться…

«Чему может научить наших детей такой сказочник?» – обращались друг к другу наевшиеся сыны приоритетных зон экстренного контроля и многокилограммовые перезревшие дамы, деланно озираясь.

«Ваших детей я ничему учить не буду», – невозмутимо отвечал Кутта, и позабытые обиды разгорались снова.

…Момент окончания детства вычисляется совсем просто. Время, когда у человека не вызывает больше прежнего изумления вид первой зеленой травы и первого снега. Не делайте его короче…

…Превзойти терпением голоса, раздающиеся далеко внизу; остаться самим собой и выйти к летнему утру – этот день для совсем немногих. Я слышал, никого из них вовсе еще нет на свете…

«Почему вселенная удобна для нашей жизни?»

Лица неопределенного возраста взяли обыкновение публично задаваться этим вопросом, предвкушая ответ и заранее потея от счастья. Неприлично дрожа от возбуждения, они даже торопили всех на массовые обсуждения «фундаментального вопроса мироздания». Именно в таком виде. Ответ был заготовлен заранее и страстно всеми ожидался. Всё снова проходило под лозунгом «почему выполняется „антропный принцип“» (при помощи инструмента аналогии докладчик в этом месте вводил себя в состояние экстаза).

«А он выполняется?» – брезгливо осведомлялся Кутта.

Особенно налегали на то, что существующего во Вселенной порядка вещей могло и не быть – без человека.

«Болваны, это ЧЕЛОВЕКА МОГЛО НЕ БЫТЬ – БЕЗ существующего во вселенной порядка вещей…»

С тем же успехом можно заявить, что космический камушек, вдруг залетевший в атмосферу Земли, имеет своей целью набрать ускорение 9,8 м/с² и сгореть.

Он называл это гимнастикой для языка: вначале убедить себя, что человек и в самом деле есть нечто, представляющее для Бесконечности некую особость, из всех в принципе возможных решений выбрать самое приятное для себя и потом на нем воздвигнуть знамя эпохи.

Человек, этот набор атомов, недоразумений и приятных иллюзий, – точно такое же явление из бесчисленного сомножества других явлений бесконечности, будь то кварк, черная дыра, постоянная Планка или кудахтанье курицы. Но зачем вам это, правда? Ах, как приятно думать, что ты – это бесценная мысль в проекте Бесконечности…

Вообще, «Эволюция разумов» не столько даже трудоемка для добросовестного анализа, сколько богата опасными вопросами. Вместе с тем не оставляло подозрение в не слишком серьезном отношении старого отшельника ко всем без исключения аспектам бытия. Там, где он счел нужным присутствовать – это всегда было ненадолго. Ход его мыслей был загадкой даже для аналитиков, и поднимаясь из-за стола, он мог размышлять и над составлением непристойного анекдота, и прикидывать скорость, с какой этот стол необходимо приподнять над обстоятельствами, с тем чтобы бутыль рассыпалась вдребезги. Потом он исчезал. Куда-то в глушь заповедников криоконсервации генофонда на границе Коанды и Ко-Ании (куда именно, не знал почти никто). Кем он там числился – тоже оставалось загадкой, однако заниматься его поисками не стоило, гостей там не ждали. Чтобы не сказать больше: не последнюю роль в этом играла стая каких-то крупных злобных хищников, собственноручно им вскормленных и с которыми он каким-то образом умудрялся сосуществовать. В это тоже можно было поверить, Кутта привык и умел жить под давлением. Он никогда, никого и ничто не умел любить так, как то, что понимал под дефиницией свободы. По сути, мера личной свободы – единственное, что оставалось конечным продуктом всех его усилий. Когда в непроходимых дебрях исчезли вооруженные журналисты, которых замкнуло на идее запечатлеть ученого на лоне природы, официально поиски даже не были объявлены, это была даже не иголка в стоге сена. А пилот вертолета, раз в полгода поставлявший на отдаленное взгорье припасы, книги и оборудование, клялся, что видел отшельника босым и безоружным, пинками прокладывавшим себе дорогу в стае необыкновенно рослых гиеновых собак.