Текст книги "Охота и рыбалка. Избранные сочинения"

Породы уток многочисленны и разнообразны. Я стану говорить только о тех, которые мне более или менее коротко известны. Оренбургская губерния по своему географическому положению и пространству, заключая в себе разные и даже противоположные климаты и природы, гранича к северу с Вятскою и Пермскою губерниями, где по зимам мерзнет ртуть, и на юг с Каспийским морем и Астраханскою губерниею, где, как всем известно, растут на открытом воздухе самые нежные сорты винограда, – представляет полную возможность разнообразию явлений всех царств природы и между прочим разнообразию утиных пород, особенно во время весеннего пролета. Но я не стану говорить об утках собственно пролетных: это завело бы меня слишком далеко и при всем том дало бы моим читателям слабое и неверное понятие о предмете. Пролетные утки не то, что пролетные кулики: кулики живут у нас недели по две и более весной и от месяца до двух осенью, а утки бывают только видимы весной, никогда осенью и ни одного дня на одном месте не проводят. Охотникам достаются они как случайная редкость. Итак, говорить о виденных мною вскользь диковинных утках и о рассказах охотников я считаю излишним. Я расскажу только об одной замечательной утке, которую я убил, еще будучи очень молодым охотником, а лет через десять потом убил точно такую же мой товарищ охотник, и я рассмотрел ее по дробно и внимательно. Она была несколько больше самой крупной дворовой утки; перья имела светло-коричневого цвета, испещренные мелкими темными крапинками; глаза и лапки красные, как киноварь, а верхнюю половинку носа – окаймленную такого же красного цвета узенькою полоскою; по правильным перьям поперек крыльев лежала голубовато-сизая полоса; пух был у ней розовый, как у дрофы и стрепета, а жир и кожа оранжевого цвета; вкус ее мяса был превосходный, отличавшийся от обыкновенного утиного мяса; хвост длинный и острый, как у селезня шилохвости, но сама она была утка, а не селезень. – Приступая к описанию уток, считаю необходимым поговорить о той исключительности, которою утки отличаются от других птиц и которая равно прилагается ко всем их породам.

Весьма понятно, что там, где совокупление происходит на токах, на общих сборищах, – ни самцы, ни самки не могут питать личной взаимной любви: они не знают друг друга; сегодня самец совокупляется с одною самкой, а завтра с другою, как случится и как придется; точно так же и самка. Из этого необходимо следует, что они никогда не разбиваются на пары, что только одна мать, без всякой помощи самца, должна заботиться об устройстве гнезда, высиживанье яиц и сбереженье детей, ибо где нет супружества, там нет и отца. В противоположность тому, во всех породах птиц, разделяющихся на пары, и самец и самка, как муж и жена, вместе заботятся о выводе и сохранении детей и равную оказывают им горячность. Этот закон, очевидно, положительно и неуклонно исполняется всеми птицами. Одни только породы уток представляют резкое противоречие. Все утки разделяются на пары ранее другой дичи; селезень показывает постоянно ревнивую и страстную, доходящую до полного самоотвержения, любовь к утке и в то же время – непримиримую враждебность и злобу к ее гнезду, яйцам и детям! Утка принуждена выполнять все обязанности матери тайно от селезня. Если он найдет гнездо ее с яйцами или только что вылупившимися утятами, то гнездо разроет и растаскает, яйца выпьет (как говорят) или по крайней мере перебьет, а маленьких утят всех передушит. Я сам не видал, как селезень совершает такие неистовства, но другие охотники видали. Укрывательство же утки от селезня, его преследованье, отыскиванье, гнев, наказанье за побег и за то, если утка не хочет лететь с ним в другие места или отказывает ему в совокуплении, – разоренные и растасканные гнезда, разбитые яйца, мертвых утят около них, – все это я видел собственными моими глазами не один раз. Кажется, этого достаточно, чтоб остальное, слышанное мною, хотя не виденное, принять за несомненную истину. Противоестественные, по-видимому, поступки селезней должно объяснять, по моему мнению, до невероятности горячею их чувственностью; отсюда происходит и ненависть ко всему тому, что отвлекает от них уток. Во всех породах дичи все самцы, живущие с самками попарно, оказывают к ним привязанность, а в породах голубей – даже нежность и ласку; но такого бешеного сладострастия, каким отличаются селезни, совершенно нет; зато и самец и самка равно привязаны к детям. Некоторые охотники подозревают косачей, которые тоже на токах доходят до исступления, в разорении гнезд тетеревиных курочек, но я решительно ничего похожего не замечал. Самцы дупельшнепы также очень горячатся на токах, но отчего же их никто не подозревает в подобных проделках? По моему мнению, это подозрение уже потому несправедливо, что тетерева не разбиваются на пары, следственно у самцов нет побудительной причины разорять гнезда; самки, не будучи их дружками-женами, к ним от того не воротятся. Селезень, напротив, разорив гнездо своей утки, получает ее опять в полное владение, и она не расстается с ним ни на одну минуту до тех пор, покуда вновь не затеет гнезда, вновь не скроется от селезня и не сядет на яйца. Можно даже предположить, что иной утке совсем не удастся вывесть детей в продолжение целого лета, потому-то каждому охотнику и случается встречать в июне, даже в начале июля, до самой линевки, уток парами.

Мы выговариваем обыкновенно не кря, а криковный селезень, криковная утка, что, впрочем, весьма идет к ней, ибо она кричит громче всех утиных пород. Ее зовут также кряквой и крякушей… Очевидно, все три названия происходят от слова крякать, вполне выражающего голос, или крик, утки. По-малороссийски утка называется качка. Имя тоже очень выразительное: идет ли утка по земле – беспрестанно покачивается то на ту, то другую сторону; плывет ли по воде во время ветра – она качается, как лодочка по волнам. По совершенному сходству в статях и отчасти даже в перьях должно полагать, что дворовые, или домашние, утки произошли от породы кряковных; везде можно найти посреди пегих, разнопестрых, белых стай русских уток некоторых из них, совершенно схожих пером с дикими кряковными утками и даже селезнями, а различающихся только какими-нибудь небольшими отступлениями, найдется великое множество; с другими же дикими породами уток дворовые, или русские, в величине и перьях сходства имеют гораздо менее. Это обстоятельство довольно странно. По-видимому, нет никаких причин, почему бы и другим утиным породам не сделаться домашними, ручными? – Кряква крупнее всех диких уток. Селезень красив необыкновенно; голова и половина шеи у него точно из зеленого бархата с золотым отливом; потом идет кругом шеи белая узенькая лента; начиная от нее, грудь или зоб темно-багряный; брюхо серо-беловатое с какими-то узорными и очень красивыми оттенками; в хвосте нижние перышки белые, короткие и твердые; косички зеленоватые и завиваются колечками; лапки бледно-красноватые, нос желто-зеленого цвета. На темных крыльях лежит синевато-вишневая золотистая полоса; спина темноватого цвета, немного искрасна; над самым хвостом точно как пучок мягких темно-зеленых небольших перьев. Утка вся пестренькая: по светло-коричневому полю испещрена темными продольными крапинками; на правильных перьях блестит зеленая, золотистая полоса, косиц в хвосте нет; лапки такие же красноватые, как у селезня, а нос обыкновенного рогового цвета. Весною стаи кряковных уток прилетают еще в исходе марта, ранее других утиных пород, кроме нырков; сначала летят огромными стаями, полетом ровным и сильным, высоко над землею, покрытою еще тяжелою громадою снегов, едва начинающих таять. Потом, когда дружная весна быстро, в одну неделю иногда, переменит печальную картину зимы на веселый вид весны, когда везде побегут ручьи, образуются лужи и целые озера воды, разольются реки, стаи кряковных уток летят ниже и опускаются на места, которые им понравятся. В это время стрелять их очень трудно, потому что они дики и сторожки и не подпускают близко ни конного, ни пешего. Скорее убьешь крякву как-нибудь в лёт, особенно поздно вечером, когда стаи летят гораздо ниже или перелетают с одной лужи на другую. Эта стрельба называется стойкою на местах. Места подразумеваются такие, через которые всегда бывает перелет птицы; но это длится недолго: скоро утки разобьются на маленькие стайки, попривыкнут, приглядятся и присмиреют. Тогда можно к ним подъезжать с осторожностью на простой телеге или охотничьих дрожках, которые не что иное, как укороченные и прочнее сделанные крестьянские роспуски, или чувашский тарантас без верха. Для стрельбы надобно употреблять крупную утиную дробь 2-го и 3-го нумеров, а если птица дика, то и гусиную можно пустить в дело. С подхода в это время стрельбы нет, потому что утки сидят на открытых местах целыми стаями.

Но весна становится час от часу теплее, и полая вода сливает. Небольшие стаи кряковных уток окончательно разбиваются на пары, понимаются[72]72
  То есть совокупляются.


[Закрыть] и делаются смирнее, особенно потому, что подрастет трава и уткам можно прятаться в ней. Селезень, сладострастнейший из самцов, не отходит от утки ни на шаг, не разлучается с ней ни на минуту, ни за что прежде ее первый не слетит с места. Иногда утка полощется в какой-нибудь луже или щелочет носом в жидкой грязи, а селезень, как часовой, стоит на берегу или на кочке; охотник подъезжает к нему в меру, но утка не видит или не замечает ничего; селезень пошевеливается, повертывается, покрякивает, как будто подает ей голос, ибо видит опасность, но утка не обращает внимания; один он не летит прочь, – и меткий выстрел убивает его наповал. Утка улетает, не показывая никакого участия к убитому селезню. Совсем другое бывает, когда охотник как-нибудь убьет утку (хотя он всегда выбирает селезня): селезень не только будет летать кругом охотника, не налетая, впрочем, слишком близко, но даже несколько дней сряду станет колотиться около того места, где потерял дружку. В это время уже нетрудно подъезжать к рассеянным парам кряковных уток и часто еще удобнее подходить или подкрадываться из-за чего-нибудь: куста, берега, пригорка, ибо утка, замышляющая гнездо или начавшая нестись, никогда не садится с селезнем на открытых местах, а всегда в каком-нибудь овражке, около кустов, болота, камыша или некошеной травы: ей надобно обмануть селезня, несмотря на его бдительность; надобно спрятаться, проползти иногда с полверсты, потом вылететь и на свободе начать свое великое дело, цель, к которой стремится все живущее. Для достижения этой цели утка употребляет разные хитрости. Почувствовав во внутренности своей полноту и тяжесть от множества в разное время оплодотворенных семян, сделавшихся крошечными желтками, из коих некоторые значительно увеличились, а крупнейшие даже облеклись влагою белка и обтянулись мягкою, но крепкою кожицей, – утка приготовляет себе гнездо в каком-нибудь скрытном месте и потом, послышав, что одно из яиц уже отвердело и приближается к выходу, утка всегда близ удобного к побегу места, всего чаще на луже или озере, присядет на бережок, заложит голову под крыло и притворится спящею. Селезень присядет возле нее и заснет в самом деле, а утка, наблюдающая его из-под крыла недремлющим глазом, сейчас спрячется в траву, осоку или камыш; отползет, смотря по местности, несколько десятков сажен, иногда гораздо более, поднимется невысоко и, облетев стороною, опустится на землю и подползет к своему уже готовому гнезду, свитому из сухой травы в каком-нибудь крепком, но не мокром, болотистом месте, поросшем кустами; утка устелет дно гнезда собственными перышками и пухом, снесет первое яйцо, бережно его прикроет тою же травою и перьями, отползет на некоторое расстояние в другом направлении, поднимется и, сделав круг, залетит с противоположной стороны к тому месту, где скрылась; опять садится на землю и подкрадывается к ожидающему ее селезню. Редко случается застать его спящим; по большей части селезень просыпается во время отсутствия утки, которое иногда продолжается более часа. Проснувшись, он начинает беспокойно звать свою дружку, торопливо озираясь и порывисто плавая по озерку или луже; потом бросится искать ее кругом около берега, но далеко не отходит, а беспрестанно ворочается посмотреть: не воротилась ли утка, не плывет ли к нему по воде… что иногда случается. Утомясь своими тщетными поисками, селезень перестает искать утку и начинает плавать взад и вперед, беспрестанно оглядываясь и покрякивая; плавает до тех пор, пока в самом деле внезапно, Бог знает как, откуда, воротится его дружка. С яростию бросается он навстречу беглянке, вцепляется носом в шею, вскакивает ей на спину и в ту же минуту, тут же на воде, совокупляется с нею… Едва успеет утка, измятая любовными ласками, оправиться, отряхнуться, выйти на берег, как новый припадок сладострастия нападает на селезня, он вновь совокупляется со своею супругой, и это повторяется несколько раз в продолжение одного часа. Если селезень, находясь при утке, увидит другого селезня, летящего к ним, то сейчас бросается навстречу и непременно его прогонит как имеющий более прав и причин храбро сражаться. Если к летящей паре пристанет холостой селезень, не нашедший себе еще дружки, то непременно последует драка с законным супругом на воздухе, сопровождаемая особенным коротким живым криком, хорошо знакомым охотнику. Вид бывает живописный: оба селезня перпендикулярно повиснут в воздухе, схватив друг друга за шеи, проворно и сильно махая крыльями, чтоб не опуститься на землю, и несмотря на все усилия, беспрестанно опускаясь книзу. Победа так же, сколько я замечал, оставалась всегда на стороне правого. Иногда утка, чтобы усыпить селезня, употребляет особенного рода ласку: она тихо и долго щекочет носом его шею и спину. Вот почему народ по применению к себе думает, а за ним повторяют охотники, что селезень любит искаться в голове. Иногда утка находит средство уйти и от неспящего селезня: стоит ему только повнимательнее заняться своим аппетитом или позазеваться на что-нибудь – с неимоверным проворством утка пропадает из глаз. Но не всегда бывают удачны ее побеги. Случается, что селезень приметит и отгадает ее намерение, и кинется за ней в погоню в ту самую минуту, как она юркнет в траву или камыш, настигнет, ухватит носом за шею, вытащит ее на воду и долго таскает и щиплет так, что перья летят. Вслед за побоями и наказанием немедленно следуют горячие супружеские ласки. Между тем природа достигает своей цели, утка наносит полное гнездо яиц, окончательно скрывается от селезня и садится высиживать их. Яиц бывает до двенадцати; они совершенно похожи на яйца русских уток, кроме какого-то неопределенного, бледного, самого тонкого, желтовато-зеленоватого цвета. Утка сидит на гнезде, почти с него не слезая; один раз только в сутки сойдет она, чтобы похватать поблизости какой-нибудь пищи, и в продолжение трехнедельного сиденья чрезвычайно исхудает. Наконец вылупляются утята, покрытые сизо-желтоватым пухом. Если яиц много, то почти всегда бывает один или два болтуна: так называется яйцо, в котором не образовался утенок и в котором оттого, что оно до половины пусто, болтается, когда его потрясешь. Болтуны, вероятно, случаются оттого, что во множестве яиц не все могут быть одинаково прогреты теплотою тела утиной наседки: если яиц не более восьми или девяти, то болтунов не бывает. Через несколько часов после вылупления утят уже нет в гнезде: мать увела их на тихую воду пруда, озера или залива с камышами. Она бережно перенесла утят во рту через такие места, где пройти им трудно: это видали многие охотники и я сам. Между тем селезни, покинутые своими утками, долго держатся около тех луж и озерков, где потеряли своих дружек. Многих из них перебьют охотники, что даже полезно для свободного вывода утят. Стоит только увидеть селезня или заслышать его призывное, впрочем весьма тихое, покрякиванье, – добыча верная: он непременно подпустит стрелка в меру или как-нибудь налетит на него, кружась около одного и того же места. – Наконец, для селезней наступает время линьки, и они также скрываются в крепкие места, в те же камышистые пруды и озера, что продолжается с половины июня почти до исхода июля. В это время только холостые утки, еще не начинавшие линять, изредка попадаются охотникам, и стрельба утиная почти прекращается, если не считать маток, убиваемых от яиц и детей. Но зато в это же время ловят множество утят и утиную подлинь приученными к тому собаками; даже загоняют их в обыкновенные рыболовные сети.

Утка – самая горячая мать. Когда собака или человек спугнет ее с гнезда, для чего надобно почти наступить на него, то она притворяется какою-то хворою или неумеющею летать: трясется на одном месте, беспрестанно падает, так что, кажется, стоит только погнаться, чтобы ее поймать. Редкая собака не поддается обману и не погонится за ней; обыкновенно утка уводит собаку за версту и более, но охотнику хорошо известно, что значат такие проделки, и несмотря на то, он часто по непростительной жадности, позабыв о том, что утка летит так плохо от яиц, то есть от гнезда, что с нею гибнет целая выводка, сейчас ее убивает, если не помешает близкое преследованье собаки, у которой иногда она висит над рылом, как говорится. Впрочем, утка, отведя собаку в сторону, скоро воротится назад, налетит на охотника и все же будет убита. Еще большую горячность показывает утка к своим утятам: если как-нибудь застанет ее человек плавающую с своею выводкой на открытой воде, то утята с жалобным писком, как будто приподнявшись над водою, – точно бегут по ней, – бросаются стрем глав к ближайшему камышу и проворно прячутся в нем, даже ныряют, если пространство велико, а матка, шлепая по воде крыльями и оглашая воздух особенным, тревожным криком, начнет кружиться пред человеком, привлекая все его внимание на себя и отводя в противоположную сторону от детей. Если утка скрывается с утятами в отдельном камыше или береговой траве и охотник с собакой подойдет к ней так близко, что уйти некуда и некогда, утка выскакивает или вылетает, смотря по расстоянию, также на открытую воду и производит тот же маневр: ружейный выстрел прекращает тревогу и убивает матку наповал. Это делает каждый охотник без всякого сожаления, потому что бойкие утята, как бы ни были малы, выкормятся и вырастут кое-как без матери; иногда сироты пристают к другой выводке, и мне случалось видать матку, за которою плавали двадцать утят, и притом разных возрастов. Утка иногда кладет яйца и выводит детей, что, впрочем, большая редкость, в дупле дерева и в старом вороньем или сорочьем гнезде. Трудно отгадать, какая крайность может принудить ее к такому необыкновенному поступку, в противность естественному порядку, соблюдаемому всеми утиными породами. Одного такого случая я был самовидцем, а о другом рассказывал достоверный охотник. Я помню также, что один раз кряковная или серая утка нанесла яиц на гумне, в хлебной клади.

Вообще утка – самая прожорливая птица. Она ест с утра до поздней ночи, ест все что ни попало: щиплет растущую по берегам молодую гусиную травку, жрет немилосердно водяной мох или шелк, зелень, цвет и все водяные растения, жадно глотает мелкую рыбешку, рачат, лягушат и всяких водяных, воздушных и земляных насекомых; за недостатком же всего этого набивает полон зоб тиной и жидкою грязью и производит эту операцию несколько раз в день. Дворовые же утки охотно едят и всякую мясную пищу. Такому постоянному аппетиту отвечает и пищеваренье: с неимоверной скоростью изнывает и разлагается в ее зобе всякая пища. Очевидно, что пищеварительный сок у нее должен быть очень остр и горяч. Утка беспрестанно испражняется, и помет ее еще горячее гусиного.

Но вот уже август. Все старые кряковные утки и даже матки, линяющие позднее, успели перелинять, только селезни перебрались не совсем и совершенно выцветут не ближе сентября, что, впрочем, не мешает им бойко и далеко летать; все утиные выводки поднялись; молодые несколько меньше старых, светлее пером и все – серые, все – утки; только при ближайшем рассмотрении вы отличите селезней: под серыми перьями на шее и голове уже идут глянцевитые зеленые, мягкие, как бархат, а на зобу – темно-багряные перышки; не выбились наружу, но уже торчат еще не согнутые, а прямые, острые, как шилья, темные косицы, в хвосте. В половине сентября и молодые селезни, вместе с старыми, явятся в настоящем виде, в полной красе и блеске своих разноцветных перьев. В продолжение августа идет самая изобильная, добычная стрельба уток: молодые еще смирны, глупы, как выражаются охотники, и близко подпускают с подъезда. Ловко также стрелять их в лёт, поднимающихся с небольших речек, по берегам которых ходят охотники, осторожно высматривая впереди по изгибистым коленам реки, не плывут ли где-нибудь утки, потому что в таком случае надобно спрятаться от них за кусты или отдалиться от берега, чтоб они, увидев человека, не поднялись слишком далеко, надобно забежать вперед и подождать, пока они выплывут прямо на охотника; шумно, столбом поднимаются утки, если берега речки круты и они испуганы нечаянным появлением стрелка; легко и весело спускать их сверху вниз в разных живописных положениях. Добрая собака, особенно водолаз или пудель, тут очень нужна; она не допустит пропасть ни одной утке, даже легко пораненной в крыло или упавшей на отлет далеко на другой стороне реки, иногда посреди густой и болотистой уремы. В сентябре эта охота еще приятнее, потому что утки разжиреют и селезни выцветут; казалось бы, все равно, а спросите любого охотника, и он скажет вам, что убить птицу во всей красоте ее перьев, в поре и сытую – гораздо веселее.

Хотя утка слишком обыкновенная, а потому и не очень завидная дичь, но осеннюю стрельбу ее я вспоминаю с большим удовольствием. Притом это первая птица, с которою знакомишься, начиная стрелять, от которой некогда сильно билось молодое сердце страстного охотника, а впечатления детства остаются навсегда. Породы уток так разнообразны величиной и перьями, селезни некоторых пород так красивы, и осенью все они так бывают жирны, что я и не в молодых летах очень любил ходить за ними по реке рано утром, когда мороз сгонял утиные стаи с грязных берегов пруда, даже с мелких разливов, и заставлял их разбиваться врозь и рассаживаться по извилинам реки Бугуруслана. Богатую добычу нередко привозил я домой: десятка по полтора и более таких уток, что и трех в ягдташ не упрячешь. Подстреленная утка воровата, говорят охотники, и это правда, она умеет мастерски прятаться даже на чистой и открытой воде: если только достанет сил, то она сейчас нырнет и, проплыв под водою сажен пятнадцать, иногда и двадцать, вынырнет, или, лучше сказать, выставит только один нос и часть головы наружу и прильнет плотно к берегу, так что нет возможности разглядеть ее. Если же берега травянисты, то без хорошей собаки ни за что не найдешь подстреленной утки: она вылезет на берег и пропадет. Посреди чистой воды, когда берега голы и круты, она выставит один нос для свободного дыханья и, погруженная всем остальным телом в воду, уплывет по течению реки, так что и не заметишь. Но от доброй собаки трудно ей отделаться: она не даст ей уползти на берег, а внимательный и опытный охотник, зная по направлению утиной головы, где должна вынырнуть утка, подстережет появление ее носа и метким выстрелом, после мгновенного прицела, раздробит полусокрытую в воде ее голову.

Хотя утки всегда едят очень много, о чем я уже говорил, но никогда они так не обжираются, как в продолжение августа, потому что и молодые и старые, только что перелинявшие, тощи и жадны к еде, как выздоравливающие после болезни. В августе к обыкновенному их корму прибавляется самая питательная и лакомая пища – хлеб. Если хлебное поле близко от пруда или озера, где подрастали молодые и растили новые перья старые утки, то они начнут посещать хлеба сначала по земле и проложат к ним широкие тропы, а потом станут летать стаями. Беда хозяевам близких загонов гречи, проса, гороха и овсов! Утки, так же как и гуси, более любят хлебные зерна без оси, но за неименьем их кушают и с осью, даже растеребливают ржаные снопы; по уборке же их в гумна утиные стаи летают по-прежнему в хлебные поля по утренним и вечерним зорям, подбирая насоренные на земле зерна и колосья, и продолжают свои посещения до отлета, который иногда бывает в ноябре. В это время, кроме всех других способов, можно их стрелять на перелете: отправляющихся в поля и возвращающихся с полей.

В октябре утки сваливаются в большие стаи, и в это время добывать их уже становится трудно. День они проводят на больших прудах и озерах. Нередко вода бывает покрыта ими в настоящем смысле этого слова. Мне пришли на память стихи из послания одного молодого охотника, которые довольно верно изображают эту картину:

 
Пруды, озера уток полны:
Одев живой их пеленой,
Они вздымаются, как волны,
Под ними скрытою волной.
 

К такой огромной стае, сидящей всегда на открытой поверхности воды или на голых и пологих берегах, ни подъехать, ни подойти, ни подкрасться невозможно. На небольшую речку утки, по многочисленности своей, уже не садятся, как бывало прежде, и я употреблял с пользою, даже в продолжение всего октября, следующее средство: я сбивал с широких прудов утиные стаи ружейными выстрелами и не давал им садиться, когда они, сделав несколько кругов, опускались опять на середину пруда. Утки улетали вверх или вниз по реке, но по привычке к своему обыкновенному местопребыванию и не желая от него отдалиться, принуждены были разбиваться на мелкие стаи и рассаживаться кое-как по реке. Я оставлял охотника на пруду, который от времени до времени стрелял по возвращающимся станицам уток. Разумеется, выстрелы были безвредны, но они заставляли утиные стайки садиться по речным изгибам. Сам же я отправлялся пешком по берегу реки, шел без всякого шума, выказываясь только в тех местах, где по положению речных извилин должны были сидеть утки. Нередко удавалось мне добывать до десятка крупных и жирных крякуш, по большей части селезней, потому что, имея возможность выбирать, всегда ударишь по селезню; только советую в подобных случаях не горячиться, то есть не стрелять в тех уток, которые поднялись далеко. Разбившиеся утиные стаи расплывутся по всей реке, и потому поднявшиеся утки не улетят очень далеко, а только пересядут к передним, которые находятся от охотника подальше. Дробь надобно употреблять сообразно дальности или близости подъема уток от 3-го до 5-го нумера включительно; чем дальше, тем дробь нужна крупнее. Я всегда употреблял мелкую, утиную нумер 4. Впрочем, успех такой стрельбы зависит от местности. Во-первых, надобно, чтобы поблизости не было больших прудов и озер и чтоб утиным стаям некуда было перемещаться, не разбиваясь; во-вторых, чтобы река текла не в пологих берегах и чтобы по ней росли кусты, без чего охотник будет виден издалека и утки никогда не подпустят его в меру.

Кряковных уток стреляют также на подманку, особенно селезней, когда утки начнут прятаться от них: тут они горячо летят на поддельный крик утки. Стреляют их также с прилета весной на дикую или русскую ученую утку, похожую пером на диких. Для этого надевают на утку хомутик и привязывают ее на снурке к колышку, с кружком для отдыха посреди какой-нибудь лужи, и не в дальнем расстоянии ставят шалаш, в котором сидит охотник. Утка от скуки по природе своей кричит во все горло без умолку, а дикие селезни и даже утки садятся около нее на воду под самое ружейное дуло охотника. Я такой стрельбы терпеть не могу. При сей верной оказии ловят селезней и сильями, или, лучше сказать, веревочкой с сильями, которую расставляют на колышках около приманной утки. Ловят или, по крайней мере, ловили прежде уток в Оренбургской губернии перевесами, точно как и гусей, потому что у них также всегда бывает одна и та же воздушная дорога в поля. Травят уток ястребами и соколами: первая охота пустая и даже малодобычливая, но охота с соколами, которая, кажется, совершенно перевелась в России, – великолепнейшая из всех охот. Башкирцы в Оренбургской губернии и теперь еще держат соколов, но дурно выношенных, не приученных брать верх так высоко, чтоб глаз человеческий едва мог их видеть, и падать оттуда с быстротою молнии на добычу. Башкирские соколы поважены почти в угон ловить уток.

Мясо кряковных уток довольно сухо и черство, когда они тощи, что бывает в июне и в июле, но всегда питательно. Мясо молодых утят очень мягко, и многие находят его очень вкусным, особенно зажаренное в сметане на сковороде; но мне оно не нравится. Вот осенние жирные кряквы, преимущественно прошлогодней выводки, имеют отличный вкус: они мягки, сочны, отзываются дичиной, и никогда откормленная, дворовая утка с дикою не сравнится. Должно признаться, что все утиные породы, без исключения, по временам пахнут рыбой: это происходит от изобилия мелкой рыбешки в тех водах, на которых живут утки; рыбешкой этою они принуждены питаться иногда по недостатку другого корма, но мясо кряквы почти никогда не отзывается рыбой.

Я довольно подробно говорил о кряковных утках. Теперь, описывая другие утиные породы, я стану говорить только об их исключительных особенностях. Нравы всех уток-нерыбалок, образ жизни и пища так сходны между собою почти во всем, что мне пришлось бы повторять одно и то же.