Текст книги "Охота и рыбалка. Избранные сочинения"

Для стрелянья зайцев надобно употреблять крупную дробь: 1-й и 2-й нумера. Кроме того, что иногда приходится стрелять далеко, зайцы, не будучи особенно крепки к ружью, защищены пушистой шерстью, которая очень ослабляет действие и крупной дроби, а мелкая в ней завертывается. Впрочем, само собою разумеется, что в близком расстоянии убьешь зайца всякой дробью.

Кроме описанных мною трех пород, в Оренбургской губернии изредка попадаются черные зайцы обыкновенного склада и величины; мне никогда не удалось их видеть.

Русская идиллия Сергея Аксакова

1

Сергей Тимофеевич Аксаков родился 20 сентября 1791 г. в Уфе, которая в то время была центром Уфимского наместничества, но в 1796 г. стала уездным городом Оренбургской губернии, а с 1802 г. губернским городом. Детство его прошло в Уфе и родовом имении Ново-Аксаково Оренбургской губернии. Его отец прокурор земского суда Тимофей Степанович Аксаков принадлежал к небогатому, но старинному дворянскому роду. Дед Степан Михайлович Аксаков очень гордился древностью своего рода, и внук не без юмора вспоминал об этом: «…древность дворянского происхождения была коньком моего дедушки, и хотя у него было сто восемьдесят душ крестьян, но производя свой род Бог знает по каким документам от какого-то варяжского князя, он ставил свое семисотлетнее дворянство выше всякого богатства и чинов».

В 1799 г. Сергей Аксаков поступил в Казанскую гимназию, но мать не могла выдержать разлуки с сыном, у которого из-за одиночества стала развиваться нервная болезнь. Мальчика забрали домой, и только в 1801 г. он вернулся в гимназию. Зато в 1804 г. старшие классы гимназии были преобразованы в первый курс вновь открытого Казанского университета, и 13-летний Аксаков стал студентом. Студент Аксаков публиковал в рукописных журналах сентиментальные стихотворения в духе Н. М. Карамзина. Но познакомившись с «Рассуждением о старом и новом слоге российского языка» А. С. Шишкова (1803), он стал приверженцем литературного архаизма. С 1806 г. Аксаков состоял в Обществе любителей отечественной словесности при университете и участвовал в создании студенческого театра, где играли пьесу, одним из авторов которой был он сам.

Окончив университет, на 16-м году жизни, Сергей Аксаков в 1807 г. поехал в Москву, а оттуда в 1808 г. в Петербург, где служил сначала переводчиком в Комиссии по составлению законов, а потом в Экспедиции о государственных доходах. Увлеченный театром, Аксаков активно занимался литературой и декламацией и на этой почве познакомился с актером Я. Е. Шушериным, а через него с Г. Р. Державиным и А. С. Шишковым. В 1811 г. Аксаков вернулся в Москву, где продолжил литературные знакомства с писателями старшего поколения: С. Н. Глинкой, Н. И. Ильиным, Ф. Ф. Кокошкиным, Н. П. Николевым, Н. М. Шатровым. Здесь с французского языка он перевел трагедию Софокла «Филоктет» (1812), и в 1812 г. состоялась его первая публикация – басня «Три канарейки» в журнале «Русский вестник».

Во время Отечественной войны 1812 года Аксаков уехал в Оренбургскую губернию и следующие 14 лет жил в Ново-Аксакове, а с 1821 г. в выделенной отцом деревне Надеждино, бывая в столицах наездами. В 1816 г. в Москве Аксаков женился на Ольге Семеновне Заплатиной, с которой родил четырнадцать детей, в том числе известных идеологов славянофильства Константина и Ивана, видного чиновника Григория и исключительно преданную отцу Веру. Попытки вести самостоятельное хозяйство в Надеждине не удались, и в 1826 г. Аксаков окончательно пере ехал в Москву в поисках государственной службы. До этого он много переводил с французского языка: «Школа мужей» (1819) и «Скупой» (1828) Мольера, 10-я сатира Буало (1821), роман «Певерил Пик» Вальтера Скотта (1829). В 1821 г. Аксаков написал стихотворение «Уральский казак», которое сам назвал «слабым и бледным подражанием „Черной шали“ Пушкина» и которое легло в основу оного из самых популярных народных жестоких романсов.

А. С. Шишков занимал пост министра просвещения и летом 1827 г. помог Аксакову получить должность цензора в Московском цензурном комитете. Но в 1828 г. Николай I утвердил новый Цензурный устав, предполагавший более строгий отбор членов комитета, и, несмотря на заступничество друзей, Аксаков был уволен с должности. Тут случилась непредвиденная история. В январском номере «Московского вестника» за 1830 г. Аксаков анонимно опубликовал фельетон «Рекомендация министра», в котором обличал протекционизм. Началось следствие, цензор, пропустивший фельетон, был арестован, редактор журнала М. П. Погодин отказался раскрыть имя автора, и ему грозили репрессии. Аксаков сам явился в полицию и заявил о своем авторстве, и только заступничество князя А. А. Шаховского перед шефом жандармов А. Х. Бенкендорфом спасло Аксакова от высылки из Москвы. И даже более того, летом 1830 г. он был назначен на должность цензора, что обеспечивало его семью, которая не имела других доходов.

В качестве цензора Аксаков читал разные материалы, в том числе журналы «Атеней», «Галатея», «Русский зритель» и «Телескоп». Он стремился к объективности и независимости. Аксаков был литературным противником издателя «Московского телеграфа» Н. А. Полевого, и когда в 1829 г. Полевого избрали членом Общества любителей российской словесности, он демонстративно покинул его ряды. Полевой не смог оценить новизну творчества А. С. Пушкина и фактически участвовал в той травле поэта, которую начал Ф. В. Булгарин. Полемизируя с «Московским телеграфом», Аксаков опубликовал в 1830 г. в «Московском вестнике» письмо «О значении поэзии Пушкина», в котором признал за Пушкиным «такого рода достоинство, какого не имел еще ни один русский поэт-стихотворец». Поэтому чтобы отвести подозрения в предвзятости, Аксаков отказался цензуровать «Московский телеграф», хотя такой отказ мог навлечь на государственного чиновника большие неприятности.

Аксаков приостановил из-за «неблагоприятной политической ситуации» публикацию «Марфы Посадницы» М. П. Погодина, которую сам ранее разрешил, он вырезал много строк из «Стихотворений» А. И. Полежаева. Но он пропустил статью Н. И. Надеждина «Современное направление просвещения» в первом номере журнала «Телескоп» за 1831 г. и, получив выговор, написал резкие объяснительные письма начальнику жандармского управления в Москве и самому Бенкендорфу. На рубеже 1831–1832 гг. Аксаков пропустил 1-й номер журнала «Европеец» со статьей И. В. Киреевского «Девятнадцатый век» и получил строгое замечание, а журнал был закрыт. Наконец, в декабре 1831 г. он пропустил отдельным изданием сатирическую балладу «Двенадцать спящих будочников» Елистрата Фитюлькина (В. А. Проташинский) и в результате в феврале 1832 г. был уволен из Цензурного комитета.

Его настроение в это время прекрасно передает стихотворение «Стансы. К Александру Александровичу Кавелину, написанные вследствие его письма, в котором он, сожалея о моей отставке, говорит, что хотя я искусно притворяюсь, но в душе не спокоен и что как ни верти, а такая отставка пятно» (апрель 1832 г.):

 
Поверь, во мне достанет сил
Перенести царя неправость,
А возбуждать людскую жалость
Я не люблю – и не любил.
 
 
Спокоен я в душе моей,
К тому не надобно искусства;
Довольно внутреннего чувства,
Сознанья совести моей.
 
 
Моих поступков правоты
Не запятнает власть земная,
И честь моя, хоругвь святая,
Сияет блеском чистоты!
 
 
Не ангел царь, а человек.
Я не ропщу. Безумен ропот.
Я презираю низкий шепот;
Как был, таким останусь ввек.
 
 
Но подлые мои враги
Уж не сотрут клейма презренья,
Клейма общественного мненья
Со лба наемного слуги.
 

Над «семисотлетним дворянством» деда можно было подшучивать. Но это «семисотлетнее дворянство» давало внуку такое чувство собственного достоинства, такую уверенность в себе, что «царя неправость» не смогла поколебать «внутреннее чувство, сознанье совести моей». Поскольку Оксаковы равны Рюриковичам, Сергею Аксакову легко сказать: «Не ангел царь, а человек». И поэтому «моих поступков правоты не запятнает власть земная».

До середины 1820-х гг. театральная критика в России не допускалась, так как актеры императорских театров считались состоящими на императорской службе. Но во второй половине 1820-х гг. театральная критика была разрешена, и с 1828 г. Аксаков стал постоянным театральным обозревателем «Московского вестника» и автором и редактором «Драматического добавления» к журналу. Позднее театроведческие статьи Аксаков публиковал в «Галатее» (1829) и «Молве» (1832). В 1828 г. в «Письмах из Петербурга к издателю „Московского вестника“» Аксаков дал сравнительную характеристику манер игры П. С. Мочалова и В. А. Каратыгина не в пользу последнего (а его так любил император). Одним из первых он оценил значение М. С. Щепкина. Вместе с тем в 1830 г. в «Московском вестнике» Аксаков опубликовал статью «О заслугах князя Шаховского в драматической словесности», хотя время Шаховского уже прошло.

После увольнения из Цензурного комитета Аксаков возобновил поиски службы, так как поместья и театральная критика не могли обеспечить большую семью. В результате долгих хлопот в октябре 1833 г. он стал наконец инспектором Константиновского землемерного училища и подготовил полную его реорганизацию, которая произошла в мае 1835 г.: училище было преобразовано в Константиновский межевой институт, а Аксаков назначен его директором. Однако как только после смерти отца в 1837 г. Аксаков унаследовал довольно крупные поместья – несколько тысяч десятин земли и 850 крепостных, уже в 1838 г. он уволился с должности директора института и окончательно оставил службу. Царская служба была вынужденной, и как только появилась возможность, Аксаков оставляет ее. Большое наследство позволило ему в 1843 г. приобрести именье Абрамцево в 50 верстах от Москвы, где семья проводила большую часть года. К тому же в начале 1840-х гг. у Аксакова начало слабеть зрение: сначала один глаз, затем второй, и в конце концов он потерял способность писать самостоятельно и диктовал свои сочинения дочери Вере.

В 1833 г. Аксаков написал первое прозаическое произведение в совершенно новой манере – очерк «Буран», в основу сюжета которого положено реальное событие. Это было первое его и пока еще случайное произведение в жанре документальной прозы (нон-фикшн).

В 1840 г. он приступил к написанию книги, основанной на истории своей семьи и личных воспоминаниях. Так возникла мемуарно-автобиографическая трилогия «Семейная хроника», «Детские годы Багрова-внука» и «Воспоминания». А с 1845 г. Аксаков увлекся книгой о рыбалке, которая отодвинула мемуары на второй план и открыла трилогию об охоте: «Записки об уженье рыбы», «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии» и «Рассказы и воспоминания охотника о разных охотах». Завершив охотничью трилогию, а следом за ней мемуарно-автобиографическую, Аксаков стал активно писать воспоминания: о Н. В. Гоголе, о М. Н. Загоскине, о Г. Р. Державине, о Я. Е. Шушерине, о А. С. Шишкове.

Аксаков начал печататься в 1812 г., но до «Бурана» (1833) не написал ничего значительного. Почти тридцать лет Аксаков был второстепенным лицом русской литературы. Но с 1847 г., когда вышла в свет книга об уженье, он выдвинулся в первый ряд и последние десять лет прожил в лучах не меркнущей славы. Последние годы жизни Аксаков был окружен вниманием и уважением окружающих. Почитание это стало особенно заметным, когда в окружение его вошли более молодые литературные силы: С. П. Шевырев, А. С. Хомяков, И. В. Киреевский, Ю. Ф. Самарин, Н. В. Гоголь, В. Г. Белинский, И. С. Тургенев и многие другие. Аксаковы любили помогать близким. Сын Константин познакомил отца с Белинским, и в 1837 г. Сергей Тимофеевич содействовал изданию его «Оснований русской грамматики», а в 1838 г. дал ему место преподавателя русского языка в межевом институте, хотя из-за отсутствия университетского диплома Белинский не имел права преподавать. Белинский через несколько месяцев оставил межевой институт, решив посвятить себя журналистике, но сохранил дружеские отношения с Аксаковым, хотя в дальнейшем они оказались в противоборствующих литературных и идейных лагерях. С одной стороны – уважительная помощь, с другой – восторженное почитание. В этом силовом поле сложилась легенда о гармонии семьи Аксакова.

30 апреля 1859 г. тяжело болевший Аксаков скончался в Москве и был похоронен на кладбище Симонова монастыря.

2

Но была ли эта гармония на самом деле? В научной литературе сложилась традиция смотреть на жизнь Аксакова и его семьи через призму его художественного творчества, главным в котором был жанр идиллии (пасторали), и через эту призму жизнь семьи Аксаковых кажется гармонической[127]127
  Durkin Andrew R. Sergei Aksakov and Russian Pastoral. New Brunswick: Rutgers University Press, 1983; Анненкова Е. И. Аксаковы. СПб.: Наука, 1998. Первая книга новой серии «Преданья русского семейства»; Файзуллина Э. Ш. Семья Аксаковых как явление русской дворянской культуры // Второй Аксаковский сборник. Уфа, 1998. С. 96–112; Федоров П. И. Идея соборности в «Семейной хронике» С. Т. Аксакова // Второй Аксаковский сборник. Уфа, 1998. С. 24–34.


[Закрыть]. Отодвинем призму и посмотрим на Аксаковых прямо.

У Сергея и Ольги Аксаковых было десять детей (еще четверо умерли в младенчестве): Константин (1817–1860); Вера (1819–1864); Григорий (1820–1891); Ольга (1821–1861), которая из-за нервной болезни жила под наблюдением докторов отдельно от семьи на строгой диете; Иван (1823–1886); Михаил (1824–1841), воспитанник Пажеского корпуса; Надежда (1829–1869), хорошо игравшая на гитаре и исполнявшая малороссийские песни; Любовь (1830–1867), художница-любительница; Мария (1831–1908), жена Г. А. Томашевского; Софья (1834–1885). О Константине, Вере, Григории и Иване мы знаем как о самостоятельных лицах. Судьба Марии известна нам в связи с ее замужеством и дружескими отношениями отцов Аксакова и Томашевского. Но Ольга (40 лет жизни), Михаил (17 лет жизни), Надежда (40 лет жизни), Любовь (37 лет жизни), Софья (51 год жизни) – все они проходят бледными тенями, каким-то фоном благополучной жизни отца и матери, все они всего лишь стаффажные фигуры абрамцевской гармонии. Ну ладно, Ольга была больна. Но остальные сестры, кроме Марии, прожив далеко за 30 лет, так и не вышли замуж, остались в старых девах. Сам Аксаков был в семейной жизни вполне благополучен. Но потомство его оказалось выморочным и вялым.

Один только Григорий оставил потомство. Но Григорий пошел по совершенно не отцовскому пути, стал крупным и преуспевающим государственным чиновником, проводником царской политики, он никогда не испытывал на себе «царя неправость», и ему в голову никогда не пришло бы сказать такое. Не случайно, наверное, именно ему, единственному из всех детей, адресовано одно из рыбацких стихотворение, «К Грише» (1832):

 
Ну, рыбак мой, шевелися
Поскорее, поскорей
И наудить торопися
Огольцов и пескарей!
 
 
Там с приветными волнами
Ждет тебя широкий пруд;
Под зелеными кустами
Начинай веселый труд!
 

Аксаков создал мир, в котором ему было уютно проводить последние годы своей жизни и умирать. Не дав своим дочерям возможности эмансипироваться, чтобы наполнить свою жизнь каким-то содержанием, Аксаков не выдал их и замуж. Так и получилось, что дом существовал, пока был жив «отесинька» (как называл отца Константин, которому показалось, что слово папа происходит от римского папы, хотя это слово из детской речи, а вслед за ним так стали говорить и другие дети), а со смертью его всё и рухнуло. Хорошо, что все три младшие дочери (Софья, Надежда, Любовь) умерли еще тогда, когда были живы семейные Григорий, Иван и Мария: было кому похоронить.

Какая уж тут гармония, если бедный Константин не от хорошей жизни проводил свои годы с «отесинькой», а потому, что угораздило его влюбиться в свою двоюродную сестру М. Г. Карташевскую, а брак двоюродных братьев и сестер церковью и русским обычаем был признан греховным. Не гармония, а трагедия и разлад.

Какая уж тут гармония, если бедная Вера посвящает себя родительскому дому потому, что своего нет. Какой горечью проникнуты ее слова по поводу свадьбы Марии: «В воскресенье была свадьба. Так еще всё смутно в голове и душе, так грустно было расставаться, так жалко и больно было отрывать от себя свое и отдавать в чужие руки, в чужую семью, так для нас ново наше положение. Слава Богу, муж ее такой прекрасный человек и такого доброго кроткого нрава, что с этой стороны мы вполне спокойны». Вера передает отношение родительской семьи к этому браку, но легко понять, как тяжело было незамужней женщине 38 лет смотреть на семейное счастье своей 26-летней сестры. Не гармония, а разлад и трагедия.

Какая уж тут гармония, если Иван уличает своих сестер в том, что после смерти отца они оказались равнодушными к «сказаниям о прежнем, уничтожающемся быте, о бытовой стороне православия», и жалуется на то, что они продают Абрамцево: «…сестры довольно равнодушны к этому. Они не умеют еще к этому отнестись объективно, и им всё это надоело». Но бедным сестрам на самом деле всё надоело в этой «аксаковской гармонии», на этом кладбище своих родных и своих надежд на будущее. Не гармония, а мучительное стремление вырваться из привычной жизни.

Какая уж тут гармония, когда сам Иван никак не мог найти в родительском доме понимания и поддержки: «Вы еще мало меня знаете… Когда-нибудь я напишу вам подробно, подробно всю историю своего внутреннего развития, которое в 22 года дошло до того, что умерщвляет всю жизнь». Бедный молодой человек, которого родители к 22 годам не знают без пояснительного подробного письма. Не гармония, а разлад и трагедия.

Нет, не передал Сергей Тимофеевич своим детям той здоровой жизненной силы, которой был полон сам и которую запечатлел в своих охотничьих книжках. Вот письмо Л. Н. Толстого к А. А. Толстой от 26… 27 ноября 1865 г. по поводу бракосочетания Ивана Аксакова и Анны Федоровны Тютчевой: «Новость эта меня ужасно поразила. Для меня это был выстрел из двухствольного ружья. Во-первых, брак (не брак, а это надо назвать как-нибудь иначе, надо приискать или придумать слово), пока – брак А. Тютчевой с Аксаковым поразил меня, как одно из самых странных психологических явлений. Я думаю, что ежели от них родится плод мужеского рода, то это будет тропарь или кондак, а ежели женского рода, то российская мысль, а может быть, родится существо среднего рода – воззвание или т. п.

Как их будут венчать? И где? В скиту? В Грановитой палате или в Софийском соборе в Царьграде? Прежде венчания они должны будут трижды надевать мурмолку и, протянув руки на сочинения Хомякова, при всех депутатах от славянских земель произнести клятву на славянском языке. Нет, без шуток, что-то неприятное, противуестественное и жалкое представляется мне в этом сочетании. Я люблю Аксакова. Его порок и несчастье – гордость, гордость (как и всегда), основанная на отрешении от жизни, на умственных спекуляциях. Но он еще был живой человек. Я помню, прошлого года он пришел ко мне и неожиданно застал нас за чайным столом с моими belles soeurs. Он покраснел. Я очень был рад этому. Человек, который краснеет, может любить, а человек, который может любить, – всё может. После этого я разговорился с ним с глазу на глаз. Он жаловался на сознание тщеты и пустоты своего газетного труда. Я ему сказал: „Женитесь. Не в обиду вам будь сказано, я опытом убедился, что человек неженатый до конца дней мальчишка. Новый свет открывается женатому“. Вот он и женился. Теперь я готов бежать за ним и кричать: я не то, совсем не то говорил. Для счастья и для нравственности жизни нужна плоть и кровь. Ум хорошо, а два лучше, говорит пословица, а я говорю: одна душа в кринолине нехорошо, а две души, одна в кринолине, а другая в панталонах еще хуже. Посмотрите, что какая-нибудь страшная нравственная mostruosité выйдет из этого брака».

Толстой злоязычен, но точен. Ошибается он, считая, что именно он подтолкнул Аксакова к женитьбе. Дело в том, что Иван Аксаков и без толстовских понуждений предпринимал шаги в этом направлении, но не к женитьбе в толстовском смысле, а к своеобразному «династическому браку». Еще весной 1862 г. он сделал предложение М. А. Хомяковой (дочери А. С. Хомякова), но она отказала ему, сославшись, что они мало знают друг друга. В мае 1864 г. Аксаков повторно пытался убедить М. Хомякову в том высоком общественном значении, которое мог бы иметь их брак. Но она вновь разумно отказала[128]128
  Цимбаев Н. И. И. С. Аксаков в общественной жизни пореформенной России. М., 1978. С. 89.


[Закрыть]. Но ничего не зная об этих переговорах, Толстой как «ясновидец плоти» (Д. С. Мережковский) точно чувствует, что этот брак совершается не во имя жизни, а во имя отвлеченной идеи. Жизненной плоти явно не хватает детям Аксакова: одни томятся по ней и не знают к ней путей, другие подменяют ее отвлеченными мечтаниями. Вот и нет никакой гармонии.

Трудно сказать, замечал ли сам Сергей Тимофеевич трудности, которые переживали его дети, или, как и многие другие отцы в таких патриархальных семьях (от А. М. Бакунина до Л. Н. Толстого), думал больше о себе, чем о судьбе детей.

Гораздо проще ответить на вопрос, полагал ли он возможным изобразить жизнь как гармонию социальных отношений. Тут мы однозначно ответим: нет, не полагал. Не только в «Семейной хронике», не только в «Воспоминаниях», но даже и в «Детских годах Багрова-внука», написанных с сознательной ориентацией на детское восприятие, гармонии, идиллии, пасторали нет.

Но идиллия с ее гармонией жизни необходима любой социально неустроенной жизни. Поэтому в русской литературе начинают одна за другой появляться идиллии. Разумеется, было очень много идиллий с условно-литературными сюжетами. Но на их фоне выделялись идиллии со специфически русскими, «национальными» сюжетами: «Рыбаки» Н. И. Гнедича (1821), «Отставной солдат» А. А. Дельвига (1829), «Рыбачье горе» Аксакова (1829), «Дура» и «Инвалид Горев» П. А. Катенина (1835), «Вот как это было (посвящено Майковым)» («Летом протёкшим, при всходе румяного солнца…») В. Г. Бенедиктова (1839), «Подле реки одиноко стою я под тенью ракиты…» И. С. Никитина (1854). Конечно, всё это сюжеты русские, национальные. Но гораздо важнее, что всё это сюжеты мирные, и при этом не только из простонародной, но и из дворянской жизни, как у Бенедиктова. Или, лучше сказать, эти сюжеты построены поверх социальных конфликтов и социальной специфики.

Большинство этих идиллий – о рыбаках. Причину такого предпочтения понять легко: еще у древнегреческого поэта Феокрита, автора классических идиллий, одна из них называлась «Рыбаки». Так за ней и потянулась цепочка этого сюжета. Примыкает к этому сюжету и самое последнее стихотворение Аксакова, написанное им в 1857 г., накануне последнего отъезда из Абрамцева, куда он больше никогда не вернется. Правда, стихотворение «17 октября (А. Н. Майкову)» в прямом смысле идиллией назвать нельзя, но оно тесно связано со всей этой группой произведений:

 
Опять дожди, опять туманы,
И листопад, и голый лес,
И потемневшие поляны,
И низкий, серый свод небес.
Опять осенняя погода!
И, мягкой влажности полна,
Мне сердце веселит она:
Люблю я это время года.
 
 
Люблю я звонкий свист синицы,
Скрып снегирей в моих кустах,
И белые гусей станицы
На изумрудных озимях.
Люблю я, зонтиком прикрытый,
В речном изгибе, под кустом,
Сидеть от ветра под защитой,
Согретый теплым зипуном —
Сидеть и ждать с терпеньем страстным,
Закинув удочки мои
В зеленоватые струи,
В глубь Вори тихой и неясной.
Глаз не спускаю с наплавка,
Хоть он лежит без измененья;
Но вдруг – чуть видное движенье,
И вздрогнет сердце рыбака!
 
 
И вот он, окунь благородный,
Прельстясь огромным червяком,
Подплыл отважно и свободно,
С разинутым, широким ртом
И, проглотив насадку смело,
Всё поволок на дно реки…
Здесь рыбаку настало дело,
И я движением руки
Проворно рыбу подсекаю,
Влеку из глубины речной
И нá берег ее бросаю,
Далёко за моей спиной.
 
 
Но окуни у нас не диво!
Люблю ершей осенний клев:
Берут они не вдруг, не живо,
Но я без скуки ждать готов.
Трясется наплавок… терпенье!
Идут кружочки… пустяки!
Пусть погрузит! Мне наслажденье
Ерша тащить со дна реки:
Весь растопыренный, сердитый,
Упорно лезет из воды
Густою слизью ерш покрытый,
Поднявши иглы для защиты, —
Но нет спасенья от беды!
 
 
Теперь не то. Внезапной хвори
Я жертвой стал. Что значим мы?
Гляжу на берега я Вори
В окно, как пленник из тюрьмы.
Прошло и теплое ненастье,
Сковал мороз поверхность вод,
И грустно мне. Мое участье
Уже Москва к себе зовет.
Опять прости, уединенье!
Бесплоден летний был досуг,
И недоступно вдохновенье.
Я не ропщу: я враг докук.
Прощайте, горы и овраги,
Воды и леса красота,
Прощайте ж вы, мои «коряги»,
Мои «ершовые места»!
 

Аксаков пишет это стихотворение, имея большой опыт в построении рассказа о рыбах и об уженье их. И он знает, что это он умеет. Но он почти наверняка знает и то, что больше никогда не приедет в Абрамцево и что вряд ли он будет впредь не только удить, но и писать об этом. Именно поэтому ему необходимо навсегда закрепить рыбачью тему за собой. Вот он и отвечает А. Н. Майкову, который свое большое стихотворение (идиллию) «Рыбная ловля» (1856) посвятил «С. Т. Аксакову, Н. А. Майкову, А. Н. Островскому, И. А. Гончарову, С. С. Дудышкину, А. И. Халанскому и всем понимающим дело». Имя Аксакова стоит в этом ряду на первом месте, он – всеми признанный лидер «уженья рыбы». Таким он ушел из жизни.

3

Итак, гармония, идиллия, пастораль существуют, и изобразить их можно. Но они существуют не в человеческом обществе, не между людьми, а в отношениях человека с природой, там, где человек свободен в своих проявлениях.

Приступив в работе над «рыбной» книгой, Аксаков сообщал Гоголю 22 ноября 1845 г.: «Я затеял написать книжку об уженье не только в техническом отношении, но в отношении к природе вообще; страстный рыбак у меня так же страстно любит и красоты природы; одним словом, я полюбил свою работу и надеюсь, что эта книжка не только будет приятна охотнику удить, но и всякому, чье сердце открыто впечатлениям раннего утра, позднего вечера, роскошного полдня и пр. Тут займет свою часть чудесная природа Оренбургского края, какою я зазнал ее назад тому сорок пять лет. Это занятие оживило и освежило меня». Эту страстную любовь к «красотам природы» будут отмечать все читатели Аксакова.

И. И. Панаев в журнале «Современник» писал о книге Аксакова: «В ней столько поэзии, в этой небольшой книжечке, сколько вы не отыщете в целых томах различных стихотворений и поэм, которые привились и точно имеют в себе некоторые поэтические достоинства. Она, может быть, даже для специалиста, для охотника удить не имеет такого значения, какое имеет для художника, для литератора».

Начав работу над «охотничьей» книгой, Аксаков писал сыну Ивану в декабре 1849 г.: «С удовольствием воображаю, как я стану читать тебе мои записки. Хотя я не всем доволен, но убежден, что в них много достоинства: для охотника с душою, натуралиста и литератора. Я постоянно удерживаю себя, чтоб не увлекаться в описании природы и посторонних для охоты предметов, но Константин и Вера сильно уговаривают, чтоб я дал себе волю: твой голос решит это дело. Боюсь как огня стариковской болтливости, которая как раз подумает, что всё ей известное никому не известно и интересно для всех».

Именно в таком ключе говорили о книге и читатели. Рецензент книги в «Трудах императорского Вольного экономического общества» писал: «Это книга, которую охотник прочтет от первой страницы до последней с пользою и наслаждением, не-охотник прочтет с увлечением, как роман»[129]129
  Труды императорского Вольного экономического общества. 1852. Т. 2. Библиография. С. 52.


[Закрыть].

Н. А. Некрасов назвал ее «прекрасной книгой, исполненной дельных охотничьих заметок и наблюдений, живописных картин природы, интересных анекдотов и поэзии».

Н. Г. Чернышевский привел описание тревоги мелких птиц, которые почуяли ястреба, и замечал: «Что может быть живописнее этого описания! А глупые тетерева, утки, дупели, вальдшнепы, гаршнепы и им подобные и не подозревают, что судьба наделила их таким историком, как г. Аксаков; не подозревают, что в описаниях г. Аксакова они лучше, красивей и вкуснее, нежели на самом деле. Какой-нибудь дрянной ястреб, способный напугать одних воробьев, доставляет нам столько удовольствий, и всё потому, что его описывает г. Аксаков». «Что за мастерство описаний, что за любовь к описываемому и какое знание жизни птиц! Г. Аксаков обессмертил их своими рассказами».

Примеры эти можно умножать бесконечно, но и так ясно, что Аксаков написал книгу о рыбной ловле, которая, конечно, интересна рыбакам, но для не-рыбака еще интереснее; он написал книгу об охоте, которая очень полезна для охотников, но не-охотники прочтут ее как увлекательный роман. И второе: ясно, что Аксаков любит живую природу и учит других любить ее. Эти два тезиса и следует обсудить.

Книги об охоте существовали и до Аксакова. Уже в Древней Греции было популярно прозаическое сочинение «О псовой охоте», которое приписывали Ксенофонту. А в римский период, во второй половине II в. – начале III в. появились две поэмы. Одна из них «О рыбной ловле» (в 5 книгах) принадлежит Оппиану Старшему, поэту из Аназарбы, современнику Марка Аврелия. Вторая поэма «О псовой охоте» (в 4 книгах) принадлежит Оппиану Младшему, поэту из Апамеи, современнику Антонина Каракаллы[130]130
  См.: Оппиан. URL: https://ru.wikipedia.org/wiki/Оппиан. Раньше считали, что поэмы принадлежат одному автору, причем поэма об охоте написана раньше поэмы о рыбной ловле; см.: Грабарь-Пассек М. Е., Соболевский С. И. Глава XIV: Греческая поэзия I–V вв. н. э. Оппиан // История греческой литературы. Т. III: Литература эллинистического и римского периодов / Под ред. С. И. Соболевского, М. Е. Грабарь-Пассек, Ф. А. Петровского. М.: Изд. АН СССР, 1960. С. 316–322.


[Закрыть]. Перечислять все остальные произведения подобного рода нет ни возможности (список был бы слишком велик), ни необходимости (нам достаточно понять, что такие книги были).

Авторы, писавшие охотничьи руководства до Аксакова, «природу» не «любили»[131]131
  Отличие Аксакова от других авторов охотничьих книг замечено давно, но получало иные толкования: Покровский К. «Записки об уженье рыбы» и «Записки ружейного охотника» С. Т. Аксакова как художественно законченный тип звероловных книжек // Сергей Тимофеевич Аксаков его жизнь и сочинения: Сборник историко-литературных статей / Сост. В. Покровский.
  М., 1912. С. 92–121.


[Закрыть]. Природа была для них не объектом для любования, а противником, которого надо было побеждать. А животное, на которого шел охотник и рыболов, было врагом. Человек традиционной культуры сам еще не оторвался от природы, но жил в постоянной и напряженной борьбе с ней, жил – с огромным трудом преодолевая природу, и у него не было ни времени, ни сил любоваться на природу. Человек отвоевывал у природы пространство для своей жизни: осушал болота, вырубал леса, убивал животных, разорявших его посевы и припасы и нападавших на него самого. И поэтому вполне естественно, что никакое экологическое сознание в современном понимании не существовало, и сформироваться оно не могло – для него просто отсутствовала почва.

Аксаков (во всяком случае в русской литературе) находится как раз в том самом месте, когда у человека появляется возможность увидеть природу и он уже может любоваться ею, хотя у него еще нет экологического сознания. В этом и заключается особое место Аксакова в нашей культуре, и в этом ценность написанных им книг.

Современный читатель то и дело с ужасом сталкивается в книгах Аксакова с указаниями, сколько птиц застрелил он за одно поле, сколько птичьих гнезд разорил, чтобы выяснить число яиц в кладке. И в голове читателя постоянно возникает вопрос: и вот это называется любовью к природе? Что тут скажешь? Да, это была настоящая любовь к природе не только с точки зрения автора («страстный рыбак у меня так же страстно любит и красоты природы»), но и с точки зрения читателей. Однако это была любовь не современного человека, а человека первой половины XIX в., когда и в ближайшем Подмосковье кулики водились, и казалось, что перевода им никогда не будет. Аксаков подмечает, конечно, и обмеление рек в связи с вырубкой леса, и гибель рыбы в результате промышленного загрязнения водоемов. Но всё это пока не воспринимается как катастрофа, как необратимый процесс.