Текст книги "Охота и рыбалка. Избранные сочинения"

Хищные породы рыб питаются мелкою рыбешкой; нехищные – глотают все, что ни попало: тем не менее питанье этих последних иногда дело загадочное. В прудах, озерах и реках, поросших и проросших водяными травами и растениями, рыба кормится ими и водящимися около них водяными насекомыми и гадинами. Это понятно, и все рыбаки знают, что самую питательную пищу предоставляет рыбе молодой камыш, первые побеги которого на вкус сладки. Если подойти тихонько к пруду или озеру камышистому и травянистому и послушать внимательно, то удивишься, какой странный и неумолкаемый шум, даже чавканье, производит рыба, кушая траву. Но чем питается нехищная рыба в больших реках, текущих всегда в берегах песчаных, на которых не растет ни одной былинки, дно которых также песчано и чисто и где очень мало водится водяных насекомых? Наконец, чем питается рыба в деревянных сажалках, с деревянным дном, называемых прорезями (потому что они прорезаны или просверлены), в которых обыкновенно рыбаки держат пойманную рыбу иногда по нескольку месяцев и никогда ее не кормят? На эти вопросы я отвечать удовлетворительно не умею. Поневоле надобно согласиться с мнением рыбаков, которые говорят, что рыба, кроме всякой другой пищи, питается тиною, илом, землею, пес ком и даже – одной водой. Пребыванье в сажалках без корма только этим и можно объяснить, допустив предварительно, что всякая вода содержит в себе множество инфузорий, неприметных для глаза человеческого, следовательно питательна для рыбы уже сама по себе.

Весною при наступлении водополья, как скоро вода сделается мутна, реки начнут прибывать и подниматься, рыба также поднимается кверху и идет против воды, сначала около берегов: тут ловят ее во множестве саками. Когда же реки выступят из берегов и разольются по поемным местам, рыба также разбредется по полоям, не переставая упорно стремиться против течения воды. Это инстинктивное стремление бывает так сильно, что не видавши трудно поверить: несмотря на ужасную быстрину, с которою летит спертая полая вода, вырываясь в вешняках или спусках из переполненных прудов, рыба доходит до самого последнего, крутого падения воды и, не имея уже никакой возможности плыть против летящего отвесного вниз каскада – прыгает снизу вверх; беспрестанно сбиваемые силою воды, падая назад и нередко убиваясь до смерти о деревянный помост или камни, новые станицы рыб беспрестанно повторяют свои попытки, и многие успевают в них, то есть попадают в пруд. Во время весенних разливов рыба заходит в самые вершины рек, речек и ручьев; заходит в такие места, что трудно поверить, стоя на таком месте летом, чтобы тут ловили крупную рыбу крыленами или вятелями, ставя их сначала по течению, а потом против течения воды. Но как скоро дрогнет вода, то есть пойдет на убыль, рыба поворачивает назад и с таким же стремлением скатывается вниз, с каким до сих пор шла вверх, для чего немедленно бросается она из мелких мест в глубокие, из разливов – в материк. Нередко случается, однако, что, зайдя слишком высоко или далеко в луговые поймы, не находит она водяного пути для возвращения в реку и остается в ямках и бокалдинах: если увидят люди, то поймают ее, а если нет и бокалдины высыхают уединенно, рыба гибнет и достается на пищу воронам и разным другим птицам – иногда и свиньям. Рыба, застигнутая внезапно обмелением водяных сообщений в ямах, или, по-московски, в бочагах, переходит иногда из одного в другой сухопутно, прыгая по тому мокрому следу, где недавно бежала вода. Если же хотя крошечный ручеек останется, она перепрыгает по нем вниз непременно. Даже из копаных сажалок или прудков, сквозь которые протекает ручеек, рыба уходит этим самым способом, если только берега низки. Такие весенние путешествия рыбы снизу вверх и обратно повторяются отчасти при всякой случайной, но значительной прибыли воды: при внезапном прорыве огромных прудов и при паводках, случающихся от сильных и продолжительных дождей.

Не все породы рыб могут жить в одной и той же температуре воды: для одних нужна чистая, быстрая и холодная вода, для других – более теплая, тихая и даже стоячая, имеющая дно иловатое и тинистое. Я скажу об этом поточнее в описании рыб, а здесь означу только порядок, следуя которому живет одна порода за другою почти во всякой реке. Большая часть рек начинаются холодными, как лед, ключами; протекая на открытом воздухе, прогреваясь солнечными лучами, увеличиваясь разными притоками – они постепенно теплеют. В самой голове таких ключей или родников живет форель, то есть пеструшка, кутема и лох, или красуля; за ними лошок, голец и налим. Потом появляются головль, плотва, окунь, щука и пескарь; далее – уклейки, ельцы, ерши, язи, судаки и жерихи, если вода велика; наконец – лещи, лини, карпии и караси. Некоторые из поименованных пород, как то гольцы и караси, могут жить и водиться в водах самых холодных и самых теплых, в самых чистых и в самых грязных. Разумеется, точность такого порядка иногда нарушается; но где же нет исключений от причин и обстоятельств местных. Итак, все породы рыб могут жить в одной и той же реке, если течение ее продолжительно, только одни выше, где вода холоднее и чище, а другие ниже, где вода теплее и мутнее: в этом убедиться нетрудно, исследовав течение какой-нибудь порядочной реки. В водополье вода везде одинакова: везде мутна и холодна, и рыба, обыкновенно обитающая в теплой сравнительно воде, поднимается вверх до самых холодных ключей; но при возвращении назад, если случайно что-нибудь захватит ее в таких местах, где вода для нее еще холодна, или, наоборот, скатится она слишком низко, так что вода для нее окажется уже тепла, – рыба или поднимется выше, или опустится ниже, только непременно отыщет сродную ей температуру. Если не может этого сделать в тот же год по причине прудовых затворов и решеток, то непременно сделает в следующую весну. Непреодолимость такого стремления к обычной температуре воды испытали многие охотники, пробуя развесть у себя в пруду те породы рыб, которые водились в той же самой реке, только несколько верст пониже. Все усилия оказывались бесполезными: сажали рыбу мелкую и крупную, днем и ночью, во все времена года, держали сначала месяца по два в сажалках, загороженных в том же пруду, – ничто не помогало. Весной рыба поднималась вверх, так что ее ловили верст за пятнадцать выше, и потом вся без остатка скатывалась вниз. Итак, оставалось одно средство: заставить рыбу выметать икру в той самой воде, где назначалось жить ее потомству, и оно иногда удавалось.

В проточных небольших родниковых прудах, имеющих всегда свежую и даже холодную воду, которые весной мало прибывают от полой воды и никогда не уходят, спуски которых всегда загораживаются решетками и верховья мелки, будет жить всякая рыба, хотя бы температура воды не сходствовала с натурою рыбы, но будет только жить, а не водиться: даже не достигнет полной природной величины своей. Самый лучший способ, да и более удающийся, к разведению известных рыбьих пород в проточных и непроточных прудах, в которых они сами собой не держатся или не заводятся, состоит в следующем: надобно ловить рыбу, которую желаешь развесть, перед самым метаньем икры; на каждых шесть икряных самок отобрать по два самца с молоками, посадить их в просторную сквозную огородку или сажалку, устроенную в назначенном для того пруде; когда из выметанной в свое время икры выведется рыбешка и несколько подрастет – загородку разобрать всю и рыбу выпустить в пруд: старая уйдет, а молодая останется и разведется иногда, если температура воды не будет уже слишком много разниться с тою, в которой была поймана старая рыба. Точно таким образом разводят и раков[11]11
  Я имел случай убедиться, что раки могут жить в густой тине или в речном иле глубиною более аршина от земной поверхности. Один раз, в исходе лета, при мне чистили сруб родникового колодца, глубиною с лишком в два аршина, который весеннею полою водою поднимался и был доверху занесен земляным илом и тиной очень плотно; не знаю, почему он не был вычищен ранее. На полуторааршинной глубине, где пошла земля помокрее, начали попадаться крупные, живые раки; их выкидали десятка два, и они были отлично жирны и вкусны; итак, раки могут обходиться почти без воздуха.


[Закрыть].

Я сейчас говорил о том, как иногда бывает трудно разводить некоторые породы рыб в такой воде, где прежде их не было; но зато сама рыба разводится непостижимым образом даже в таких местах, куда ни ей самой, ни ее икре, кажется, попасть невозможно, как, например: в степных озерах, лежащих на большом расстоянии от рек, следственно не заливаемых никогда полою водою, и в озерах нагорных. Оренбургской губернии, в Стерлитамацком уезде, есть на реке Белой несколько отдельно друг от друга стоящих гор, очень высоких и видных с луговой стороны верст за сорок. Когда небо покрыто тучами, они живописно белеют на темном горизонте[12]12
  Я недавно с удовольствием прочел несколько строк об этих горах в статье г. Авдеева «Поездка на кумыс», напечатанной в декабрьской книжке «Отечественных записок» 1852 года.


[Закрыть].

Не знаю, что теперь находится на их вершинах, но лет пятьдесят тому назад на двух из них были небольшие озера с чистою и холодною водою, и в одном озерке, кажется на горе Юрак-Тау, водились караси, а может быть, и другая рыба. Как они могли попасть туда – объяснить трудно. Я знал также один из так называемых в Оренбургской губернии провалов (круглые, более или менее глубокие ямы, имеющие фигуру воронки) в вершинах реки Ика; этот провал с незапамятных времен, как и многие другие, с весны сохранял долго снег, а летом был совершенно сух, так что в нем, сверху по бокам, росла лесная малина. Вдруг слышу, что он наполнился водою, а года через два – что в воде завелись караси: и в том и в другом явлении я удостоверился своими глазами. Повторяю мой вопрос: как могли попасть туда караси, когда озера с карасями, самые ближайшие, находились в пяти верстах от провала? Надобно допустить известное предположение, что птица (всего скорее чайка или ворона), проглотив где-нибудь рыбью оплодотворенную икру, залетает потом в такие места, на такую воду, где прежде рыбы не водилось, выкидывает икру в своем помете и что пищеварительный сок птичьего желудка или зоба не лишает эту икру способности вывесть из себя маленьких рыбок. Таким только образом можно объяснить появление рыбы на горе Юрак-Тау и в Икском провале, хотя я и должен признаться, что такое объяснение меня не вполне удовлетворяет.

Рыба имеет тонкий слух и острое зрение, особенно форель, но, кажется, рыба вообще больше боится стука, чем вида человека или животного, по крайней мере скоро к ним привыкает; но к звуку она чувствительна до невероятности; звуком можно ее оглушить до беспамятства, чему служит доказательством всем известное глушение рыбы ударами дубинки по тонкому осеннему льду. Рыбаки знают, что на рыбу сильно действует самый слабый звук. Кому из них не случалось смирно стоять или сидеть близ закинутых удочек, ожидая крупной рыбы, и видеть, как мелкая, поднявшись вверх, покрывает и рябит всю поверхность воды около его наплавков? Вдруг рыбак кашлянет или чихнет – и как брызги во все стороны рассыплются серебряные стайки мелких рыбок, точно мгновенный дождь спрыснул воду; то же делается от всякого внезапного звука или появления щуки, большого окуня, жериха и других хищных рыб.

Почти все молодые рыбки, особенно некоторые из пород не очень крупных, так красивы, или, лучше сказать, так миловидны, резвы и чисты, что народ на юге России употребляет слово рыбка как слово ласки, нежности – в похвалу красоте и прелести девической. Оно нередко встречается в народных малороссийских песнях, в которых чувство любви если не так глубоко, не так серьезно, как в старинных песнях великорусских, зато нежнее, эстетичнее, так сказать. В повести Гоголя «Майская ночь, или Утопленница» молодой казак Левко, вызывая из хаты свою милую Галю разными нежными словами, между прочим говорит: «Сердце мое, рыбка моя, ожерелье! Выгляни на меня. Просунь сквозь окошечко хоть белую ручку свою…» Для великорусского крестьянина это слишком нежно; но и он очень любит смотреть на всякую рыбу в воде, весело мелькающую на поверхности, сверкающую то серебряной, то золотой чешуей своей, то радужными полосами; иногда тихо, незаметно плывущую, иногда неподвижно стоящую в речной глубине!.. Ни один, от старого до малого, не пройдет мимо реки или пруда, не поглядев, как гуляет вольная рыбка, и долго, не шевелясь, стоит иногда пешеход-крестьянин, спешивший куда-нибудь за нужным делом, забывает на время свою трудовую жизнь и, наклонясь над синим омутом, пристально смотрит в темную глубь, любуясь на резвые движенья рыб, особенно когда она играет и плещется, как она, всплыв наверх, вдруг крутым поворотом погружается в воду, плеснув хвостом и оставя вертящийся круг на поверхности, края которого, постепенно расширяясь, не вдруг сольются с спокойною гладью воды, или как она, одним только краешком спинного пера рассекая поверхность воды, стрелою пролетит прямо в одну какую-нибудь сторону и следом за ней пробежит длинная струя, которая, разделяясь на две, представляет странную фигуру расходящегося треугольника… Нужно ли говорить после этого, что рыбак-охотник глядит на всякую рыбу еще с большею, особенною любовью, а на крупную и почему-нибудь редкую глядит с восхищением, с радостным трепетом сердца! Не охотникам, может быть, покажутся смешны такие выражения; я не буду тем оскорбляться – я говорю охотникам, и они поймут меня! Каждый из них, достигнув старости, находит отраду в воспоминании того живого чувства, которое одушевляло его в молодости, когда с удочкой в руке, забывая и сон и усталость, страстно предавался он своей любимой охоте. Он, верно, с удовольствием вспоминает это золотое время… И я помню его, как давнишний, сладкий и не совсем ясный сон; помню знойные полдни, берег, заросший высокими, душистыми травами и цветами, тень ольхи, дрожащую на воде, глубокий омут реки, молодого рыбака, прильнувшего к наклоненному над водою древесному пню, с повисшими вниз волосами, неподвижно устремившего очарованные глаза в темно-синюю, но ясную глубь… И сколько рыбы кипело в ней! Какие язи, головли, окуни… И как замирало сердце юноши, как стеснялось дыханье… Давно уже это было, очень давно!

Молодые охотники и теперь испытывают то же, и дай Бог им надолго сохранить это живое, невинное чувство страстного рыбака.

Приступаю к описанию пород рыб мне известных, которые берут на удочку. Начну с мелкой рыбы, никогда не достигающей значительной величины, потом скажу о породах крупных, но не хищных, очень редко питающихся рыбою, и, наконец, о породах собственно хищных, для которых мелкая рыбешка составляет существенную и почти единственную пищу.

Самое имя этой красивой рыбки указывает, что оно уменьшительное от имени рыбы лох, и оно недаром дано ей: красные, черные и белые крапинки, которыми она испещрена, очень похожи на крапины лоха, или красули, достигающей огромной величины; но рыбка, о которой я говорю, – самая маленькая рыбка: лошок в два вершка – редкость по величине. Они водятся в маленьких родниковых речках и всегда появляются большими стаями. Иногда в омуточке прозрачного ручья вдруг видишь, что светлое везде дно покрыто чем-то черным: это лошки, которые в несколько рядов стоят друг на друге, и обыкновенно покрупнее внизу, а самые мелкие сверху. Нетрудно наловить их сколько угодно недоткой из рединки, частым саком или хребтугом[14]14
  Хребтугом называется раскрытый мешок из рединки же, в котором задают лошадям овес.


[Закрыть], привязанным двумя узкими боками к двум палкам; но если не случится под руками и этих нехитрых рыболовных снастей, а есть небольшая удочка, то лошки станут беспрестанно брать на навозного червяка (без хвостика вернее) и простую муху: чем удочка меньше, тем лучше. Разумеется, никто не станет удить лошков без особенной надобности, я сам помню, что уживал их только в ребячестве; но они очень могут понадобиться, ибо составляют превосходную насадку для уженья окуней и всякой хищной рыбы средней величины. Я видел лошков только в Оренбургской губернии; там водились они в большом изобилии и даже не в маленьких речках, а в таких, на которых стояли мельницы постава на четыре, и я очень помню бесчисленные станицы лошков, лежащие на дне под мельничными водяными колесами. Но умножившееся народонаселение взмутило чистоту и прозрачность тамошних прекрасных речек и ручьев, и лошков становится гораздо меньше. Жареные лошки на сковороде составляют вкусное блюдо; их готовят не чищеных, а выдавливают руками и хорошенько промывают.

Это также самая маленькая рыба: не больше лошка, только лошок кругл, а она плоска. Верховка так похожа на уклейку, что многие считают их за одну и ту же рыбу, только в разных возрастах; но это несправедливо. Я знаю много рек в разных губерниях, в которых изобильно водится уклейка, под именем сентявки или белоглазки, но в которых решительно нет верховки. Имя дано ей по ее свойствам: она любит плавать на поверхности воды и часто ложится на бок, блестя на солнце несколько синеватою серебряною белизною, точно как будто всплыла уснувшая рыбка. Где много ее, там она очень надоедает: вертясь кругом удочки с быстротою молнии, она беспрестанно трогает и поталкивает с разбега ваши крючки, грузила, лесы и даже наплавки, особенно, если вы удите не со дна. Ее можно выудить только на самую маленькую удочку, насаженную на тоненького червячка или на крошечный кусочек хлеба, а всего скорее на муху; наплавок надобно пускать как можно мельче: она редко его погружает, но быстро тащит в сторону… Она также пригодна только для насадки крючков на хищную рыбу, и только с этой целью может удить ее рыбак. Около Москвы, во всех реках и чистых прудах, водится в большом множестве, а в Оренбургской губернии ее нет.

Имя его происходит от свойства кожи: она гола, на ней нет никакой чешуи; она очень тонка и скользка, какого-то неопределенного цвета: серовато-желтоватого или бланжевого с неправильными, неясными пятнами, более или менее темными. В одной и той же воде одни гольцы бывают светлее, а другие гораздо темнее. Вообще в речках и ручьях они темнее, а в прудах, особенно в сажалках, – желтее. Голец не вырастает длиннее трех вершков, и то большая редкость; он совершенно кругл и пузаст; самые крупные бывают толщиною в большой палец мужской руки; маленький ротик его имеет усы. Мечет икру в апреле. Отличительное свойство гольца состоит в том, что он водится во всех водах, начиная от копаного, тинистого, нечистого, теплого летом пруда до холодного и прозрачного, как лед, горного источника. Он первый с форелью (если не прежде ее) появляется в голове родников, лежа иногда под самыми теми камнями, из-под которых бьет девственная струя воды. Вообще гольцы так мелки, что редко кто-нибудь занимается собственно их уженьем, да и клюют они в реках очень мало; но в омуточках ручьев и прудах, где иногда они разводятся до невероятного множества и берут беспрестанно, – по-моему, очень весело их удить. Они исключительно клюют на одного навозного червячка. Крючки надобно употреблять меньшего разбора из средних, потому что на маленькие трудно и скучно насаживать беспрестанно, по необходимости выбирая самых мелких червяков; хвостики можно пускать короче, гольцы берут и вовсе без хвоста, хотя не так охотно, но зато гораздо вернее, потому что голец клюет не с разбега и не вдруг заглатывает, а взяв в рот конец червяка, тихо плывет в сторону; следственно, надобно подсекать немедленно, как скоро наплавок повезет вбок или прямо. Удить надобно со дна.

Гольцы по мягкости своей кожи служат лакомою насадкой для всех хищных рыб, но и для человека они составляют самую вкусную пищу; уха из одних гольцов, осторожно вычищенных, то есть не раздавя в пузырьках желчи, так жирна и вкусна, что едва ли уступит ухе из налимов; жареные и маринованные гольцы превосходны. Они берут на удочку до сильных морозов. Я слышал, будто гольцы такие жадные пожиратели чужой икры, что в небольших прудах переводят породы других рыб, в чем я, однако, сомневаюсь.

Имя его происходит явно от того, что он всегда лежит на песчаном дне. Хотя обыкновенно говорят пискарь, а не пескарь, но это единственно потому, что первое легче для произношения. Впрочем, многие уверены, что эта рыбка должна называться пискарем, потому что, будучи сжата в руках человека, издает звук, похожий на писк. Самый крупный пескарь не бывает длиннее трех с половиною вершков и толще большого пальца руки (и этой величины достигает он редко). Он брусковат и довольно ровен. Спинка и бока покрыты темно-синими крапинками, а брюшко очень беловатое, серебристого цвета. Пескарь очень красивая, или миловидная, и самая чистая рыбка. Пескари всегда собираются стаями, которые иногда бывают невероятно многочисленны; водятся и в малых и в больших реках, преимущественно песчаных. Про пескарей говорят рыбаки, что они мечут икру по нескольку раз в год; но это несправедливо. Вероятно, эту операцию производят они в зимние месяцы. Будучи посажены в пруды, размножаются и в них изобильно, особенно, если вода чиста (иногда живут и в нечистой, что, впрочем, редкость); но в маленьких прудках они бывают мелки, а в больших проточных прудах и реках необыкновенно крупны. Пескарей уже удят собственно для них, и для многих охотников это весьма приятное уженье, ибо пескари если клюют, то клюют беспрестанно и очень верно; их удят, привязывая даже по два и по три крючка на разных поводках к одной и той же лесе, и они берут иногда вдруг за все три. Для уженья употребляется обыкновенный навозный червяк; средние удочки всего удобнее.

В продолжение моего рыбачьего поприща я заметил в уженье пескарей неизъяснимую странность: в реках и проточных прудах, особенно около кауза и вешняка, они клюют на удочку необыкновенно жадно; в больших непроточных прудах уже берут не так хорошо, а в маленьких прудках или копаных сажалках не берут вовсе, хотя бы и водились в них во множестве; еще странность: в последних они берут иногда на хлеб, а в реках – никогда. Мне много случалось удить в копаных прудах, где водились только караси и пескари, и я много раз имел случай видеть, как крючки с червяками лежат спокойно на дне или мотаются между стаями пескарей, не обращая на себя их внимание (причем нередко выуживал я пескарей, задевая их снаружи, за бока), тогда как крючок, насаженный кусочком хлеба, едва коснется дна, то сейчас бывает ими окружен. Пескари до тех пор его потрогивают, поталкивают, треплют, щиплют и сосут, пока он свалится с крючка; если крючок и кусочек хлеба очень малы, то иногда случалось и выудить пескаря. Такими проделками они ужасно мне надоедали, ибо сами не клевали настоящим образом, а карасям мешали. Уженье пескарей начинается не рано весной, а когда вода сделается совершенно светла: оно продолжается до самой зимы. Они клюют во всякое время дня. Обыкновенно удят их весной и летом в реках на перекатах, на местах мелких, песчаных, хрящеватых, где вода течет довольно быстро и где можно увидеть их стаи, лежащие на дне. Уженье устроивается тремя способами: 1) Можно удить с наплавком и умеренно тяжелым грузилом, пуская так глубоко, чтобы грузило было на весу, а крючок тащился по дну. Это хорошо при умеренной быстроте течения. 2) Можно удить без наплавка с грузилом очень тяжелым, находящимся в расстоянии двух и даже трех четвертей от крючка: грузило ляжет на дно, а леса с червяком будет извиваться по течению воды. Этот способ наилучший, особенно на сильных быстринах. 3) Можно удить вовсе без грузила, с наплавком, а лучше без наплавка, пусть вода несет крючок с червячком по своему произволу: по быстроте течения он не вдруг коснется дна, но при его приближении пескари проворно подымаются кверху и хватают крючок. Нигде я не уживал пескарей в таком множестве и таких крупных, как в Москве-реке. При наступлении морозов пескари сваливаются с мелких мест в глубокие, где остаются на зиму. Там они берут до тех пор, пока крепкий лед покроет поверхность воды; удить должно непременно со дна.

Пескарь берет живо и верно; его подержка и утаскиванье видны по наплавку и слышны по руке; надобно подсекать его проворно; разумеется, должно удить на одну удочку и всегда держать удилище в руке. Он служит превосходною насадкою для хищной рыбы и самою здоровою пищею для человека. Уха из пескарей, как нежирная и легкая, обыкновенно предписывается докторами больным; пескари, жаренные в сметане, отлично вкусны.

Я уже сказал, что пескарей удят на два и даже на три крючка, привязанных к одной лесе, один другого короче. Правда, если придется удить на месте, где лежит огромная стая пескарей, – они берут жадно, и случается вытаскивать вдруг по два и по три пескаря. Но я не люблю этого устройства удочек: они ужасно путаются и пригодны только для пескарей, которых, если клев хорош, и на один крючок наудишь множество. Французы большие охотники до двойных и тройных удочек. Они употребляют их для уженья крупной рыбы: крючки навязывают раз ной величины, привязки к лесе пускают также очень различной глубины, так что один крючок лежит на дне, а другой висит на аршин от дна; разумеется, и насадку употребляют разную. Такой способ уженья получает уже особый смысл. Я пробовал его, но без успеха; двойная или тройная удочка неловка, уродлива, чаще задевает, и рыба берет на нее неохотно.