Текст книги "Волчья хватка-3"

Как всякий странник, он путешествовал больше вдоль дорог, а то и по обочинам, и не мог пропустить мимо ни одного поста ГАИ. Мести и забавы ради зверь незаметно подкрадывался к будкам, высматривал жертву, после чего нападал всегда из-за укрытия, внезапно и спереди. Ударом передних лап валил наземь, крысился в лицо, затем рвал форму, ремни, иногда разоружал, унося с собой амуницию вместе с кобурой или жезл. И сразу стремительно исчезал, но недалеко: затаившись где-нибудь поблизости, вкушал плоды мести – суету, ор, стрельбу, в общем, сумасшествие на смерть перепуганных людей. Краденое оружие сначала пытался разгрызть, но поддавались лишь деревянные или пластмассовые жезлы, которые он уничтожал в прах, у пистолетов же только накладки на рукоятях – всё железное закапывал. Однажды воспользовался открытой патрульной машиной, забрался на заднее сиденье и там затаился. Едва гаишник сел за руль и тронулся, вырос за спиной и не сделал хватку, лишь обозначил её, будто бы схватив за горло. При этом не оставил даже царапин.

Милиционер вынес дверцу и набегу открыл не прицельный огонь по собственной машине. Когда кончились патроны, Молчун выбрался из кабины, спрятался в придорожной канаве. И оттуда уже увидел, как гаишники разоружили и скрутили своего товарища, после чего приехали врачи в белых халатах, натянули на несчастного смирительную рубашку и увезли.

Догнать вожака, уехавшего на отбитой машине, волку не удалось, и за полночь на окраине райцентра он нашёл в кустах аккуратно опрокинутый джип, к колесу которого был прикован наручником третий участник нападения. При виде волка он изловчился и заскочил на борт, но стать недосягаемым не сумел. Зверь встал на задние лапы и беззвучно ощерился ему в лицо – этого было достаточно, чтоб разум помутился от ужаса. По крайней мере, претерпевшие дикий страх люди навсегда оставят желание охотиться за вожаком стаи.

Человек, верно испытавший радость, что был отпущен живым, опять ощутил близость смерти и не струсил – тихо заплакал.

Молчун вновь подхватил след, теперь пеший и совсем свежий. Вожак шёл открыто, по улице, пользуясь ночью, и зверь не стал искать обходных путей: прорыскивать крупные посёлки безлюдной ночью было неопасно, только иные псы брехали да редкие встречные на всякий случай шарахались. Волк миновал райцентр и тут, на другом краю, где проходила автотрасса, потерял след: скорее всего, вожак остановил попутный транспорт. Человек бы посчитал, оборвалась связующая нить и остаётся лишь направление, в котором уехал преследуемый, да и то приблизительное, однако для зверя это значило лишь то, что настигнуть вожака по земному, источающему запах, горячему следу не удастся.

Начиналась не просто погоня, а привычная для волка охота, ибо все теплокровные твари, в том числе и люди, оставляли иной, холодный след в пространстве, и взять его мог только редкий человек. Даже не у всякой собаки сохранилась способность, называемая расплывчато и неопределённо: верховое чутьё – всё, что осталось в них от былой звериной породы. Человек вкладывал в это совершенно иной смысл, полагая, что охотничий пёс берёт запах, оставленный зверьком в воздухе либо на деревьях, если уходит по кронам. На самом деле теплокровные и живородящие источали в пространство незримый световой след, по образу и подобию напоминающий полярное сияние и воспринимаемый органом чувств, который человек ошибочно называл интуицией. Если небесный свет Севера возникал в стратосфере и был видим, то этот, напротив, притягивался к земле и со временем в ней исчезал. По своей исключительной индивидуальной неповторимости и таинству существования он походил на рисунок папиллярных узоров и держался в воздухе долго, не боялся дождей, ветров, снегопадов и прочего, что так быстро стирает след запаха.

Голод обострял верховое чутьё, однако до определённого уровня, поскольку усталость от многодневного, почти бессонного пути его притупляла.

Запас сил, накопленный ещё в Вещерских лесах, был на исходе, и требовались обильная пища и сон, хотя бы на сутки. Поиск вожака стаи теперь переходил на тонкий уровень, и догнать его было возможно лишь в том случае, если он где-то остановится на несколько суток.

Во всех странствиях по свету основной, ежедневной пищей Молчуна были легкодоступные зайцы, которых он прихватывал походя, подсекая свежий след. Он разрывал зверька на две-три части, проглатывал и бежал дальше. Такая легковесная еда была чем-то вроде куска хлеба, съеденного на ходу и только забивающего чувство голода, но не дающего силы. Однако в межсезонье, впору смутного состояния природы, большинство травоядных выжидали погоду и прятались на лёжках, в потаённых крепях и в еретьях. Рыскать и искать по кустам – шкуродёрам пустую пищу не было ни времени, ни охоты, а световых следов в атмосфере зайцы практически не оставляли из-за своей травоядности, впрочем, как и одинокие овцы. Только сбившись в стадо, они излучали жидкое кисельное марево, напоминающее то, что бывает на болотах в жаркую погоду.

Сейчас бы в пору был кабан-сеголеток, однако поблизости от большого посёлка таковых не существовало, всех давно выбили или распугали, и оставались только домашние, спрятанные в тёплых свинарниках.

По вросшей в кровь привычке самому не следить, особенно по свежему снегу, волк свернул с трассы на грязный, расхристанный просёлок, наезженный тракторами, и по нему вернулся в посёлок. Отыскивая пищу, он редко прибегал к верховому чутью, ибо в том нужды не было: в тех селениях, где была техника, непременно оставался и скот, исключение составляли только таёжные посёлки, где рубили лес. Колёсный трактор возил сено к небольшой частной ферме на краю райцентра и сам привёл к добыче. Почерневшие от дождя, не припорошённые снегом, рулоны были раскатаны по широкому двору от стен скотника до ворот, поэтому Молчун запрыгнул на крайний и, словно по кочкам, доскакал до длинного рубленого сарая. Тут полежал, принюхался и точно определил, где у хозяина что находится: свиней он не держал, зато в летнем, дощатом сарайчике было полно овец. Вероятно, люди успокоились, посчитав, что истребили всех волков в округе, особых преград на пути не ставили, и Молчун потрафлял их заблуждению. Ступая где по сену, где по навозу, чтоб не оставлять явных следов, он приблизился к сараю с подветренной стороны и оказался перед воротами, закрытыми на обыкновенный завёртыш. Молчун много раз крал домашний скот, однако никогда не врывался в хлева и стайки, не резал понапрасну животин. И в этот раз попросту выпустил их на волю и вернулся по рулонам на исходную позицию, к тракторной дороге. Для любого барана открытые ворота и возможность выйти из загородки равнозначна стремлению заключённого бежать из узилища при виде открытой двери. На улицу высыпали сначала молодые барашки, за ними потянулись старые, и потом гурьбой кинулись овцы. Через несколько минут вся отара паслась возле тюков с сеном.

Молчун выждал, когда некрупная овца отобьётся от стада, легко и бесшумно взял её за горло, взвалил на спину единым броском и спокойной рысью потрусил назад по грязной, жидкой дороге, скрывающей все следы. Добыча сучила ногами, хрипела, однако он не смыкал клыки, чтобы не оставлять крови на дороге. Овцы не испытывали чувства страха, а значит, и предчувствия смерти, поэтому трепыхались от неудобства – ехать с прикушенным горлом на волчьей спине.

Зверь выскочил на асфальт, покрытый снежной кашей, и поскакал в сторону, куда уехал вожак. Несмотря на глубокую ночь, по дороге шли машины, и он предусмотрительно сворачивал в канаву, чтобы не попадать под свет фар. Через несколько вёрст волк ушёл с трассы, только здесь прирезал овцу и, не опасаясь за следы свои, понёс в ближайший перелесок, хотя совсем рядом был значительный массив леса.

Выбрав сухое место под зарослями колючего боярышника с огрузшими от снега, ветвями, он сбросил наконец-то добычу, полежал немного и, невзирая на голод, стал есть неторопливо, не жадно, будто выказывая пренебрежение к пище. Всех травоядных он начинал с внутренностей, пожирал самые сладкие куски, ливер и жир, однако при этом не притрагиваясь к кишечнику и сердцу, коими брезговал даже в самую голодную пору. Затем выгрыз хрящеватую грудинку и лишь потом принялся за филейные части. Совсем уже лениво рвал крупные шматки, тщательно перекусывал, дробил мелкие кости и глотал, изредка прислушиваясь к шороху предутреннего ветра, прихватывающего ледком повсеместную слякоть. Съел более половины овцы, похватал замерзающего снега и уже ранним утром лёг рядом с пищей.

Молчун часто дневал вблизи напряжённых автотрасс, бывало, что даже в кромке, за полосой отчуждения: мерный гул проходящего транспорта был страннику вместо колыбельной и одновременно средством контроля пространства. Стоило машине остановиться поблизости или появиться любому иному звуку, не вписанному в музыку дороги, он мгновенно просыпался, оценивающе всматривался и вслушивался в происходящее. Иногда вскакивал, потягивался, встряхивался и вновь укладывался спать. На сей раз сон не был умиротворённым, утренний мороз превратил трассу в каток, автомобили ползли медленно, особенно грузовики, и до обеда, пока асфальт не посыпали песком и солью, волк вскидывал голову каждые полчаса. Потом лёд растаял, колёса зашуршали по сырому, скорость возросла, и соответственно изменился ритм сна.

В сумерках Молчун встал, поковырялся в остатках пищи, выгрыз только жир и несколько кусков мякоти, недоеденное оставил ворону, уже сидящему над головой. Отдохнувшие мышцы и чувство сытости требовали движения, и он потрусил полем вдоль дороги, ориентируясь по свету фар. Подмёрзший неглубокий снег, подровнявший землю, лишь добавлял скорости, на открытых местах он переходил на мах и к полуночи одолел вёрст сорок. Движение на трассе ослабло, и тогда волк выбрался на гладкую обочину, изредка увиливая от проскакивающих машин. Время от времени он останавливался и высматривал незримый след вожака. Подобных следов над дорогой витало десятки тысяч, иные яркие ещё, иные малозаметные, тающие, однако они не сбивали с толку и служили только искристым фоном, ибо след вожака был всегда довлеющим над другими, как Полярная звезда довлеет над всеми иными на ночном небосклоне. Он сверял свой маршрут по ней, как по компасу, и бежал дальше.

В город он пришёл на рассвете и безбоязненно потрусил улицей, по тротуару, где уже был народ. По утрам люди вообще не реагировали на него, даже как на бродячую собаку, поскольку хоть и проснулись, однако продолжали дремать на бегу и находились в относительной реальности из-за спящих чувств, которые пробуждались к обеду вместе с голодом. Поэтому он без приключений добрался до железнодорожного вокзала – именно сюда привёл след. Вожак не задержался нигде даже на четверть часа, и его целеустремлённость означала лишь одно: изготовился в дальнюю дорогу. Точно также он уходил в Вещерские леса, без сожаления и оглядки. Зеленоватый световой росчерк на перроне обрёл совершенно строгое направление и далее уже неподвижно висел над путями, превращаясь на горизонте в яркую лазерную точку.

Первый раз на волка обратили внимание, когда он спрыгнул на рельсы и потрусил по шпалам свободного от состава пути. Человек в оранжевом жилете отскочил в сторону, опешил на мгновение, а потом закричал по рации:

– На путях волк! Крупный волчара!.. Давай МЧС сюда!

Скорее всего, ему не поверили, потому как человек стал спорить, а Молчун тем временем взял в галоп и был уже на краю рельсового поля. Он не раз путешествовал по железным дорогам, самым надёжным волчьим ходам, где можно даже не отбегать в кромку леса, чтоб пропустить транспорт, достаточно было спрыгнуть с насыпи и трусить вдоль неё, пока мимо гремит состав. За городом, на переезде, его признали во второй раз: скучающая дежурная с метлой зевала у будки, верно, готовилась промести рельсы, когда сработает автоматика и закроют шлагбаум. Прервала зевоту, прикрыла ладошкой рот:

– Ой, кажется, волк настоящий!

И ничуть не испугалась, скорее, наоборот, стряхнула скуку. Молчун сбавил ход и сел: через переезд сплошным потоком катили машины.

– Ты с дороги-то уходи, – осторожно посоветовала женщина. – Задавят ненароком!

Он бы перескочил, но переезд был недавно отремонтирован, почти не гремел под колёсами, и автомобили не снижали скорости, на мгновение взламывая пунктирный след вожака.

– Нет, собака, – разочарованно определила женщина и замахнулась метлой. – Давай, давай отсюда! Раскатают, отскребай тебя потом!

Молчун терпеливо выждал, когда загорится красный свет, и потрусил через дорогу со скоростью гуляющей собаки.

– Волк! – однако же восхищённо признала женщина. – Ты погляди!..

И стала торопливо прометать рельсы. На железной дороге многие люди к волкам относились уважительно.

За городом след круто отклонился на юг сообразно с линией и потянул в даль, обрамлённую с обеих сторон почти сплошными рядами дачных посёлков. Молчун давно уже привык ходить путями вожака, однако в южном направлении он ехал впервые, и потому дорога была незнакомой. Когда закончились дачи и по-зимнему пустынные перроны электричек, волк впервые за этот день остановился, чтобы напиться воды из незамёрзшего ручья. И тут увидел нагоняющий грузовой состав, в основном с круглым лесом, притормозивший на повороте. Он никогда не ездил на транспорте, опасаясь замкнутого пространства, хотя случаев прокатиться на грузовике и даже в рейсовом автобусе было предостаточно. Но тут лес везли на открытых платформах, и он поддался соблазну, выскочил из-под мостика, настиг последний вагон и запрыгнул на узкую буферную площадку.

Место было вполне комфортное; если лежать вытянувшись, то и болтанка не страшна; однако лес перекрывал поле зрения, и след над дорогой исчез. Вожак мог выйти на любой станции, поехать в другом направлении, и было легко пропустить миг, когда зелёный маячок мелькнёт где-нибудь сбоку. Тем паче желудок ещё не перетёр пищу, смаривало в сон, а по-кошачьи заскочить на высокий штабель леса, да ещё на ходу, Молчун был не в состоянии – когти не выпускались, чтоб зацепиться за верхнюю кромку барьера. Тогда он поднялся на задние лапы, вытянулся во всю длину и стал, как альпинист, карабкаться по отвесной стенке, сложенной из торцов брёвен. Задний вагон мотало по сторонам, лапы срывались с уступов, и он в тот миг завидовал всей кошачьей породе, вспоминая, как загонял на деревья рысей – так, из шалости, ибо терпеть не мог их запаха. Несколько раз задние лапы срывались, и он чудом зависал на подушечках пальцев передних, наугад ища опоры и прижавшись к стене. К тому же слабо увязанная пачка леса при движении шевелилась и скрипела, засовывать лапы между баланов было опасно: вероятно, их загрузили недавно, и брёвна ещё не улеглись, не притёрлись друг к другу. И всё же пришлось добровольно нащупать и сунуть задние лапы в эти капканы, когда до верха оставалось совсем немного, поскольку в середине пачки не было выступов. Он надёжно опёрся, распрямился, достал наконец-то кромку штабеля и понял, что левая лапа застряла – некрепко, не то чтобы зажало, но высвобождаться следовало рывком или с усилием. На ходу, при такой болтанке, сделать это, не свалившись, оказалось невозможно: под передними лапами были свежие, осклизлые от наледи брёвна.

Мимо промелькнул один полустанок, потом второй, и люди, стоящие на перронах, могли увидеть распятого волка. Товарняк не останавливался и даже не сбавлял хода. На одном из подъёмов, когда состав всё-таки снизил скорость, Молчун попытался высвободиться и чуть только не рухнул вниз, спиной на рельсы, ибо при движении спрыгнуть обратно на буферную площадку не удалось бы, впрочем, как и по-кошачьи успеть перевернуться в воздухе. Он оставил попытки в надежде скорой остановки и ощутил, как сначала зажало в щели коготь пальца левой задней лапы. И всё равно его ещё можно было выдернуть без особого урона, однако скоро между лесин оказался и сам палец. А состав гремел и гремел, минуя разливы рельсовых полей станций, мало того, начали затекать и деревенеть лапы. Его тело было приспособлено к постоянному движению, к стремительному бегу, но недолгому и статичному напряжению сухожилий и мышц, исключая разве что челюсти. Несколько раз он вцеплялся ими в край торца балана, ослаблял лапы и всё ещё делал попытки высвободить зажатый палец. Сосновый лес был строевым, хотя и разнокалиберным, но перед мордой не оказалось ни единого тонкого бревна, которое можно было бы закусить пастью и тем самым надёжно вонзить клыки.

Нижние ещё пробивали кору и заболонь, впивались надёжно, однако верхние медленно скользили, лишь царапая спил твёрдой древесины.

Он не испытывал паники, беспокоило то, что, распятый на торцах штабеля, он не чуял следа вожака. Между тем уже стемнело, состав вышел из лесной зоны, вокруг дороги потянулись сумрачные заснеженные поля с перелесками, плоская равнина, на которой товарняк лишь прибавил хода. Палец закусило окончательно, и после короткого прострела он стал чужой, потерял всякую чувствительность – будто сработал некий механизм, природный наркоз, позволяющий зверю без болевого шока отгрызть лапу, попавшую в капкан. И тут состав наконец-то начал тормозить, на малой скорости прокрался через большую пассажирскую станцию и встал на товарной, причём на отшибе, близко от жилых деревянных домов. Сразу же по буксам застучали молотки, и волк, не дожидаясь, пока его обнаружат, отцепился от штабеля и под весом тела перевернулся вниз головой, опершись передними лапами о площадку.

Застрявший палец при этом безболезненно выкрутился из сустава, однако не из капкана и продолжал удерживать зверя. Изо всей силы он толкался свободной задней и обеими передними лапами, но ни высвободить, ни оторвать его не мог.

Стук молотков приблизился вплотную, люди шли с фонарями, другого освещения не было, поэтому зверя на площадке не заметили. Едва они удалились, как с тёмной улицы посёлка выехал тяжёлый грузовик, причём задом и без фар. Он сходу заехал на пути с низкой насыпью, сдал к самому вагону, и из кузова на буферную площадку полезли двое с железными крюками в руках. Один из них, ловкий и подвижный, сразу попытался забраться на штабель, в потёмках натолкнулся на Молчуна и отпрянул.

– Тут кто-то есть! – полушёпотом выдавил он. – Мохнатый…

Пошарил пространство крючком, при этом зацепив волка за брюхо. Тот зарычал, чем заставил обоих заскочить обратно в грузовик.

– Собаку привязали!

– А почему не лает?

– Хрен знает… Обрываемся!

– Погоди, посвечу…

Через секунду вспыхнул неяркий налобный фонарик. Ослеплённый волк угрожающе зарычал, однако не испугал воров.

– Если привязали, почему стоит на раскоряку? – мужественно рассудил один. – Это и не собака – волк! Давай забьём!

Поднял крюк, но сразу не ударил, примерившись бить сбоку.

– Если сорвётся? – трусливо предположил второй. – Ну-ка его…

– Хватай крюк, забьём! Иначе лесу не достать!..

– Ну, вы чего там вошкаетесь? – из кабины высунулся третий. – Давай скорее. Пока электровоз не перецепили!

Их торопливость и обманчивый свет спасли Молчуна. Первый удар был мимо, крюк просвистел над самой головой и по инерции громыхнул по высокому борту грузовика. И тогда второй, трусливый, ударил сверху вниз, подавшись вперёд. В последний миг волк увернулся, железный крюк скользнул по левой лопатке, и этого хватило, чтоб высвободить заднюю лапу. Всё произошло молниеносно, зверя, как из катапульты, бросило вперёд, и рука человека сама угодила в пасть, вместе с зажатым в ней крюком. Слабые кости захрустели, человек заорал, однако Молчун расцепил челюсти и, бросившись на задний борт грузовика, достал за ляжку второго. Одним коротким движением он вырвал клок одежды, шкуры и мышцы обидчика, брезгливо выметнув из пасти мерзкий кусок. И, сопровождаемый криком ужаса, спрыгнул на спасительную землю.

Дурной, дикий ор ещё долго слышался за спиной, пока волк не свернул с длинной деревенской улицы в переулок, оказавшийся тупиковым. Он с ходу перескочил один забор, второй и, только оказавшись на заснеженном огороде, ощутил боль в задней лапе. Поджав ее, Молчун одолел ещё несколько препятствий и наконец-то очутился в неубранном льняном поле. Коробочки со зрелым семенем издавали ритмический шорох при каждом прыжке, и это были единственные звуки после железнодорожного гула и грохота. Он сел в середине этой тишины и стал зализывать рану: палец на лапе был выдран с корнем, и в образовавшуюся дыру с обрывком сухожилия набилась грязь. Волк с хирургической тщательностью очистил рану, одновременно усмиряя боль, поджал лапу и, не задерживаясь более, помчался кружным путём к железной дороге.

Он вышел к насыпи уже далеко от пригорода и сразу же взял след вожака.

Мерцающая в ночи зеленоватая точка напоминала путеводную звезду и теперь пропадала на короткое время, когда в попутном или встречном направлении проносились составы. Скорость на трёх лапах заметно упала, однако он всё равно шёл махом, поскольку теперь не мог рысить. Время от времени, пропуская поезда, Молчун останавливался прямо на откосе и зализывал всё ещё кровоточащую рану. А под мостом через неширокую речку опустил её в ледяную воду, чтоб остудить горячее жжение, пришедшее на смену боли, и одновременно напился.

И всё равно к утру, будучи сытым, он начал уставать, поскольку удар по лопатке был хоть и вскользь, однако оставил кровоподтёк на мышце и саднящее жжение. Надо было отлежаться хотя бы сутки, чтобы подживить рану и восстановить силы, однако путеводная звезда над дорогой меркла, вожак передвигался со скоростью, пожалуй, в трижды большей, и след таял, как тает хвост кометы. После коротких передышек он вставал уже с трудом и не бежал – ковылял тяжело, приседая назад. Засветло он вышел в пристанционный посёлок, располагавшийся с обеих сторон железной дороги, и сразу попал под брех собак из-за изгородей и ворот. Хорошо, что повалил густой снег, скрасивший его выразительную серость: редкие прохожие не обращали внимания на одиноко бредущего, хромающего пса. Так он добрёл до пустынного перрона и лёг под единственную скамейку зализывать рану. Его волчья душа протестовала ещё раз попытать счастья и заскочить на какую-нибудь платформу проходящего грузового поезда. Он пропустил несколько составов, в том числе и пассажирских, прежде чем на перроне послышался некий ритмичный стук костыля. По неровным, вкривь и вкось уложенным плитам неуверенной походкой двигалась слепая женщина. Она прощупывала палкой дорогу и всё равно оступалась, поэтому двигалась медленно и зигзагами.

Через несколько минут слепая нащупала посошком скамейку, поставила тяжёлую сумку и со вздохом села.

От неё исходила волна печали, связанная с какой-то болезнью, вероятно тяжёлой: такой зыбкий свет обычно исходит от обречённых либо умирающих. Молчун выполз из укрытия, подковылял к женщине и лёг возле ног.

– Собачка, – вяло проговорила она и, сняв перчатку, погладила. – Одноглазая…

Молчун позволил ей приласкать себя, однако никаких чувств не выразил – не умел ни улыбаться, ни вилять хвостом. Только расслабился, развалив сторожкие уши по сторонам.

– Хозяина потерял, – голос её уже звучал отстранённо, как из другого мира. – Почему-то раньше тебя не встречала. Я здесь всех знаю… От поезда отстал? Волк посмотрел ей в блуждающие, блеклые глаза: молодая ещё, притягательная, но утончённая красота, словно прошлогодняя шерсть, утратила исконный цвет, излиняла, обвисла клочками – будто умирать собралась.

– А ты ведь не собака, – определила. – Ты очень умный пёс. И взгляд человеческий. Тебе куда нужно? Я еду к морю, а ты? Ей просто хотелось с кем-нибудь поговорить, чтобы не думать о болезни, которая, словно дым в морозную пору, стояла кучевым столбом.

Бывало, что от восторга, ещё в щенячестве, волк лизал руки вожаку стаи, но больше никогда и никому. Тут же, повинуясь некому отчуждённому желанию, сдержанно коснулся языком её открытой ладони и положил голову на передние лапы.

– Что это значит? – спросила она, и на бледном лице появилось что-то вроде изумлённой улыбки. – Ты кто?.. Ангел?

Молчун лишь покосился на неё: взор у женщины был мёртв, мир в глазах уже не мог отразиться, словно в зеркале, покрытом чёрной занавесью.

Женщина отчего-то не посмела больше прикасаться к нему, гладить, ласкать, либо как-то иначе выражать свои чувства и надела перчатку.

– Нет, ты не ангел… Ты похож на волка, только одинокого. И ошейника на тебе никогда не было…

В это время на путях показался пассажирский, замедляющий ход. Объявлений по радио не было, однако же поезд остановился, и к нему, оравой грабителей, бросились люди с пакетами, кастрюлями и корзинами, внезапно появившись, словно из-под земли. Женщина сделала несколько шагов к вагону и вдруг вернулась.

– Поехали со мной? Будешь моим поводырём?.. Думай скорее, стоянка – одна минута.

Возле вагонов и в тамбурах шла стремительная торговля, что-то перепихивали из рук в руки и кричали, не понимая друг друга.

Волк встал под её руку, а слепая на ощупь отстегнула длинный ремень с сумки и замкнула его на шее.

– Так надо. Иначе не пустят.

Волк сунулся к вагонным ступеням перед женщиной и был бы наверняка остановлен проводницей.

– Куда?.. – успела спросить она и тут узрела слепую. – Всё равно справку!..

В это время кто-то рядом выронил бутылку с пивом, проводницу окатило брызгами и битым стеклом. На асфальте вздулась шапка пены и началась такая же пенная перепалка, кто разбил и кому платить. Зверь протиснулся возле ног спорящих и оказался в тамбуре, после чего захромал по плацкартному вагону. Женщина шла следом и считала своим костыликом купе.

– Нам сюда, – сказала она и нащупала свободную нижнюю полку. – Спрячься на всякий случай…

Молчун, не раздумывая, заполз в нишу под полкой. Весь он не уместился, мешали сумки, однако попутчица села к столику и прикрыла его подолом длинного платья. Поезд в тот же час тронулся, и под полом знакомо застучали колёса.

Женщина расстелила постель и легла, умышленно спустив край простыни до самого пола. Их головы оказались совсем рядом, мало того, слепая попутчица как бы невзначай свесила руку и принялась ласково трепать волчий загривок.

– Все ездят к морю летом, а мне можно только зимой, – обречённо проговорила она. – Не купаться и не загорать. Только дышать воздухом. В морском воздухе есть йод… Ты не спишь?

Таясь, она заглянула вниз, и Молчун увидел в её оживающих глазах отражённую путеводную звезду…