Текст книги "Вариант «Бис» (с иллюстрациями)"

– Никто и не говорил, что это будет легко. Но с вами, товарищ Шапошников, я согласен. Авиация на этом участке действительно заслуживает особого внимания. Спасибо за совет.

Маршал кивнул. Он был в официальной отставке с июня сорок второго, и его голос в Ставке был почти чисто совещательным, как и голоса всех остальных. Только решение самого Сталина было окончательным. Еще никому и никогда не удавалось навязать Верховному свою волю – только переубедить, причем ценой значительных усилий, напряжения и нервов. И никогда не знаешь, чем может закончиться такая попытка. Но на уровне «советов», которые старому армейцу давать позволялось, можно было направить мысли Вождя в соответствующем направлении. Шапошников был одним из немногих, кому Сталин демонстрировал свое уважение, и ему вообще позволялось больше, чем другим.

Конец дня 21 ноября встречали в разных местах по-разному. Экипажи кораблей идущих в океане эскадр, продиравшихся через непогоду, лязгали зубами от холода и напряжения. Многие не спали уже вторые или третьи сутки и не ожидали, что смогут уснуть и в эту ночь. Отстающая на несколько часовых поясов Европа полыхала орудийными вспышками, контрастно высвечивающимися на фоне чернеющего неба. В нем проносились рыжие росчерки советских и немецких реактивных снарядов, ищущих пехоту и технику, нащупывали друг друга мечущиеся с места на место батареи, поднимались в воздух твари ночного неба – русские «Ночные Ведьмы» и немецкие Nachtschlacht-flieger-Verbanden[130]130
  Ночные штурмовые части германской авиации. Известно, что первоначально Люфтваффе, переняв идею от советских ВВС, создали их как Storkampfstaffeln, «Ночные эскадрильи изматывания».


[Закрыть], стервятники, слетающиеся на свет и на звук. Еще восточнее мчались на всех парах составы, влекущие к фронту людей и оружие, чтобы напитать войну. Пятнадцать составов – одна дивизия. И назад – с превращенными в металлолом боевыми машинами, безвозвратными потерями бригад и корпусов, с санитарными поездами, за которыми в пропитавшемся кровью и гноем воздухе висел беззвучный крик. Круговорот веществ в природе, насмешка над школьными штампами.

Американцы так и не решились повторить свою недельной давности попытку массированной дневной бомбардировки. Судя по всему, эффект русского варианта «Гроссе Шлага» оказался достаточно значимым. В зоне досягаемости «крепостей» у русских не имелось никакой значимой индустрии, бомбардировка европейских городов, даже находящихся на оккупированной ими территории, их, разумеется, не трогала, а бомбить менее крупные цели было сложно. Ночным бомбардировщикам Королевских ВВС работы было больше, но и их активность большого влияния на развитие ситуации не оказывала.

В последние дни советское командование начало привлекать авиаполки глубинной ПВО к задачам тактического уровня – с жуткими клятвами не втягивать полки в обычную мясорубку, беречь каждую машину, каждого летчика. Они обеспечивали ПВО армейского и фронтового тыла, занятие почти по профилю. Разнообразие встреченных неприятельских машин поражало воображение. В течение всего двух дней перелетевший из Зблева корпус, оставивший на родном поле почти весь тыл и по эскадрилье с каждого полка, встретил в воздухе и старых знакомых – немецких «юнкерсов» с «хейнкелями», американских «бостонов» с «митчеллами» и невиданных еще летчиками «мародеров», чья живучесть и скорость стоила им немало крови.

– Какие новости для нас, пушистых? – спросил командира эскадрильи Николай, его бывший ведомый, только что получивший второе звено эскадрильи после вчерашней гибели его командира.

– Никаких… Лежим, отдыхаем. Первая эскадрилья дежурит.

– А вообще какие?

– Разные. Не помнишь, кто ту «крепость» завалил тринадцатого?

– Э-э-э… Шалва?

– Да, верно. Я никак вспомнить не мог. Молодняк видел?

– Молодняк, – лейтенант улыбнулся, довольный. – Это такой молодняк, который тебя зажарит без сковородки. У каждого второго по два ранения. Так что сиди и бойся.

Новости действительно были разные. Первого ноября погиб Александр Клубов, один из наиболее популярных и результативных летчиков в советской истребительной авиации, но только сейчас известие об этом достигло воюющих частей. Полк, где он был помощником командира по воздушно-стрелковой службе (16-й ГИАП, как стало известно), стали перевооружать на новую технику, и он по должности начал летать первым. Из-за отказа гидравлики Ла-7 скапотировал при посадке, убив любимого всеми мужика. Пропал из того же полка Покрышкин, переведенный неизвестно куда, пропал Алелюхин, пропал Сиротин. Дмитрий Глинка тоже было пропал, но вернулся в сентябре – просто покалечился. Многие исчезли совсем, и слухи про них ходили очень нехорошие. В августе нескольких известных летчиков наградили, что было обнадеживающим знаком, но в армейских газетах продолжали печатать фотографии исчезнувших из частей пилотов и рассказывать про них совершеннейшие сказки. «Неужели снова начинается?» – спрашивали себя те, кого пополняющийся список фамилий исчезнувших известных асов начинал тревожить. Это было диким, но это было не в первый раз. Про Рычагова и Смушкевича было известно достаточно многим, а тогда, в сорок первом, большей дикости, чем расстрелять лучшего аса страны, просто представить было нельзя.

Сейчас было, конечно, полегче, чем в сорок первом – по крайней мере, их части. Приказом Осипенко, командующего истребительной авиацией ПВО, каждому командиру давалась полная свобода в отношении выбора тактики боя и решения о том, вступать в него или нет. Более важным считалось сохранить подготовленных людей и технику, продемонстрировав активность в воздухе, чем влить в статистику какое-то большое число сбитых. Утром предыдущего дня эскадрилья записала на свой счет три «митчелла» без единой потери, но днем в скоротечной схватке с истребителями-бомбардировщиками потеряла пилота, да еще из лучших. После этого комэск стал осторожным, как болгарский нестинар, не приняв ни одного боя. Единственным исключением стал все-таки сегодняшний день, когда он пятнадцать минут водил эскадрилью широкими кругами вокруг крупной группы тесно сомкнувшихся «мародеров», не зная, то ли рискнуть нарваться, то ли подождать, не караулит ли где сверху «Черное звено», охотники за истребителями. Одного из «мародеров» подбила зенитка, и он отстал от своих, став легкой добычей ЯКов, которые проводили остальных почти до линии фронта без единого захода. Не рискнули.

– Знаешь, что у меня сейчас главное в жизни? – спросил задумавшийся капитан.

Бывший спиногрыз посмотрел вопросительно: «Ну?»

– Мне интересно. Я не знаю, не могу даже предположить, что будет с нами, что будет вообще. Мне еще никогда не было так интересно жить. Ты меня понимаешь?

Лейтенант подошел к командиру вплотную – выше его на полголовы, уже в плечах на ладонь. Говорить он ничего не стал. Ему было понятно вполне.

Узел 8.
Ночь с 21 на 22 ноября 1944 г., 21.40—08.56

Ничем не примечательная вечерняя вахта на мостике ползущего по поверхности океана «Кронштадта» никогда бы не отложилась в чьей-либо памяти, если бы не случайность, оставшаяся совершенно незамеченной со стороны. Вахтенному штурману показалось, что заточка одного из карандашей могла быть и получше, и он обернулся от своего стола к столику вахтенного офицера связи с намерением попросить кусочек наждачной бумаги. За полминуты до этого раздраженный недосыпанием и головной болью командир выругался в адрес мудаков, не могущих настроить свои ящики с битым стеклом на волну Главного морского штаба для получения очередных ценных указаний. Не обратившего на это никакого внимания штурмана, не испытывающего в данный момент ничего, кроме комфорта и удовольствия от выполняемой работы, вдруг как ударило – взгляд у склонившегося над таблицами частот старлея был направлен точно в спину Москаленко, и был он очень нехорошим. Связист улыбался, но эта улыбка не обещала ничего доброго, а в насмешливом выражении его лица вахтенный штурман с потрясением увидел превосходство, легкую брезгливость и знание того, что будет. Как будто почувствовав чужой взгляд, офицер связи снова склонился над своими бумагами, мгновенно погасив на лице всю мимику. Алексей, сердце у которого колотилось, как сумасшедшее, почесал себе бедро и не очень ловко облокотился о стол, с которого на пол свалился длинный графитовый карандаш фабрики «Сакко и Ванцетти». От удара о линолеум палубы тонко заточенный грифель сломался у основания, и карандаш, подпрыгнув, покатился от стола. Чертыхнувшись, он со спокойным выражением лица полностью развернулся к связисту.

– Вадим, дай наждачку.

Так же спокойно старший лейтенант со скромной колодкой из двух ленточек сложил квадратик наждака вдвое и кинул из своего угла на стол штурману. Очистив карандаш и заточив его лопаточкой, тот так же кинул бумагу обратно. «Кронштадт» качало, и штурман промахнулся, не докинув тяжелый бумажный кубик на полметра. Ничего не сказав, связист нагнулся со своего места, подобрал наждак и снова наклонился над своими формами.

– Спасибо! – запоздало сказал штурман. Тот ничего не ответил, только головой мотнул, слышу, мол.

«Ай да связист! Ай да мышка наша серенькая!» – подумал Алексей, сдерживая дыхание, чтобы продолжать казаться безмятежным и увлеченным любимой работой – расчетом скоростей линейного крейсера для вывода его в точку поворота у южного побережья Медвежьего. Впервые незаметный светлоглазый старший лейтенант вызвал у него интерес, и, продолжая делать вид, что работает, то есть перекладывая линейку и транспортир с места на место и водя по кальке карандашом с сосредоточенным видом, Алексей попытался вспомнить, что вообще ему известно о связисте. Выходило немного. Самое нормальное звание для его возраста – то есть точно возраст он, конечно, не знал, но на вид старлею было года 23—24. На колодке – «Красная звезда» и «За боевые заслуги», опять же «малый джентльменский набор». Говорил, что из Ленинграда, и, наверное, не врал. Вид образованный, и не дурак. В связи разбирается крепко, но впрямую за рацией не сидит, на то радисты есть, а работает больше с бумагами, выдает радистам частоты и сроки сеансов, смены частот внутриэскадренной связи, шифрует и расшифровывает, когда нет шифровальщика, что надо и быстро. Все время молчит. Нет, общается, когда дело, четко соблюдает субординацию. «Корректен» – вот самое подходящее слово, хотя и устаревшее. Но никогда не травит баек, не заливает, не пытается подколоть кого-то. В шашки играет неплохо, но с ним играть неинтересно, сидит как дурак, не радуется ничему, не переживает. Никто с ним вместе не служил, никто его нигде не встречал из их компании. Если поспрашивать пошире, может, кто-то чего-то знает… Но вот этого делать никак не следует. Про тебя он не думает, вот так пусть и остается. Но что ему от командира надо? Сидит, слушает… Шпион? Или все же нет?

Штурман был далеко не ребенком и вполне понимал, что это могло означать, если его следующее предположение окажется верным. Своего командира он, как и все остальные молодые офицеры «Кронштадта», любил, его резкость в разговоре никогда не переходила в грубость, а идеально проведенный бой в полной мере выявил все его сильные стороны. Никакого прозвища, даже логично образованного от фамилии, у Москаленко не было – едва возникнув после его назначения командиром строящегося корабля, оно быстро исчезло само собой, настолько явно оно ему не подходило. Тем не менее Алексей понимал, что, несмотря на все победы и достижения, даже если им удастся дойти до Мурманска без единой царапины, то, что, бывало, звучало в рубке, будучи доложено куда следует, испортит кровь немалому числу людей. Победы забываются очень быстро. «Скотина», – подумал он, еще ниже склоняясь над исчерченной мягким карандашом картой. Сделать было ничего нельзя, и именно бессилие больше всего и угнетало.

После некоторых размышлений о том, что лучше бы, наверное, и не высовываться, Алексей решил рассказать о своих догадках кому-нибудь, кто сможет принять решение, как поступить дальше. Что самому Москаленко не следует говорить ни слова – было ясно, тот просто послал бы его подальше с такой заботой. Военком, о-очень задушевный товарищ, отпадал первым – тот больше говорил о необходимости любить Партию, чем любить море. Оставалось три кавторанга, из которых он остановился на вторпоме Чурило, как человеке опытном и, безусловно, преданном своему командиру и своему кораблю.

До конца вахты оставалось еще больше часа, за это время ничего не произошло, но как всегда перед сменой все начали нервничать. Ровно в двадцать два вахта была передана, штурмана сменил другой старший лейтенант, пошутивший по поводу исчерченной вкривь и вкось кальки, офицер связи, зевнув, ушел в свой закуток за метеокомнатой – в первую ночную обязанностей у него не было, и в ходовой рубке снова стало тихо. Командир крейсера остался на вахте, ему не нравились прокрутки ситуаций, переданные штабом Левченко, и он боялся, что английская эскадра сумеет догнать их и перехватить в первой половине ночи.

Сменившийся штурман вместо своей уплотненной каюты пошел в коридор кают левого борта – здесь обитали старшие офицеры и здесь, как он знал, находилась и каюта второго помощника. Коридор не охранялся, и в нем было удивительно тихо – только постоянный рокот работающих турбин, к которому все привыкли уже настолько, что перестали воспринимать как звук, глухо вибрировал, отражаясь от стен. В желтоватом свете несильных ламп Алексей пошел вдоль ряда дверей, надеясь, что ни одна из них не откроется именно в эту секунду, и почти сразу же нашел нужную: она, как и положено, располагалась близко к трапу, ведущему в рубку. Глубоко вздохнув, он осторожно постучал.

«Да!» – сразу же отозвались внутри. Нешироко приоткрыв дверь, Алексей боком продвинулся внутрь тесной каюты, застыл на пороге, сказав обычное «Разрешите», и, получив соответствующий кивок, прикрыл дверь за собой. Второй помощник был занят тем, что привинчивал и пришпиливал свои ордена к до предела отглаженному черному кителю, и выражение лица у него было при этом довольно мрачное. У Алексея похолодело внутри, когда он подумал о том, что, кроме своих фактически ничем не подтверждаемых подозрений, ему высказать нечего. «Себе же хуже делаю», – подумалось, но взгляд связиста, направленный в спину командиру, его брезгливую усмешку он забыть не мог. «Если что, – мысль мелькнула и смазалась, – скажу, думал, что он американский шпион». Кавторанг мрачно смотрел на покрывающегося пятнами штурмана и продолжал молчать, взвешивая на руке орден Отечественной войны. «Нельзя больше», – подумал Алексей и выдавил едва не прервавшимся голосом: «Офицер связи…»

– Ну и чего с ним? – буркнул вторпом, не отводя глаз от уже почти бурого лица старлея.

– Да с ним-то ничего, – того как прорвало, и он заговорил, прерываясь. – А вот с командиром может быть, если не сделать что-нибудь…

За полминуты он выложил все, что знает и что думает про незаметного связиста. Вышло немного и сумбурно, почти по-женски, и опять он с каким-то облегчением подумал, что все сказанное им ерунда, выдумки, и сейчас кап-два обложит его матом и на этом все закончится.

Вторпому, однако, полученного хватило. «Так…» – сказал он, прикрыв наконец глаза. Алексей дернулся, ему послышалось страшное. Детство он провел в Бурятии, где отец служил в невысоких чинах в кавалерии, и ощущение тихо вынутого из ножен изогнутого метрового лезвия было ему хорошо знакомо. Здесь был как раз не звук – тихий и шелестящий, едва различимый ухом, – а именно ощущение, от которого идет мороз по коже и хочется на шаг отступить и присесть, готовясь нырять под клинок, как учил отец.

– Ты парень, не дурак, и правильно сделал, что ко мне пришел.

Оскалив зубы, вторпом повернул китель лицевой стороной к себе и с хрустом вколол последний орден в отверстие.

– Я тебе верю, такие вещи лучше всякой бумаги. И времени у нас нет, сегодня ночью все решится.

Алексей поднял глаза на лицо почти пятидесятилетнего матерого мужика с косым шрамом на левой брови, поймал его взгляд, в котором была только боль и ожидание, и понял – «Да».

– Тебе и делать, больше некому. Такого не поручают… «Чего? – ахнул про себя Алексей. – Чего не поручают? Ведь не это же самое поручит?»

– Сегодня ночью нас будут убивать, – кавторанг привинтил плоскую стальную шайбочку, закрепив орден на кителе, и легко встал на ноги, мотнув его рукавами кителя в воздухе. – Так вот, выкрутимся мы или нет, Вадик пережить этот бой не должен.

Сказал буднично, даже чуть гнусавым голосом, но бесповоротно и с пониманием глядя на исказившееся лицо молодого штурмана.

– В рубке будет тесно, никто на тебя внимания не обратит. Куда бы я ни послал тебя с поручением, помни: его я пошлю минут через пять к СПН[131]131
  Стабилизированный помт наводки, включающий в себя 4-метровый дальномер и управляющий стрельбой 100-мм установок.


[Закрыть] универсального калибра на стреляющий борт. Ты там уже должен быть к этому времени. Ничьих постов, кроме зенитчиков, там нет, а они внизу отсидятся, так что никто тебе не помешает. Работай чисто, оттащи его потом куда-нибудь, где осколков много.

Подойдя к Алексею, Чурило положил ему тяжелую руку на плечо.

– И не дергайся так, не он первый, не он последний. С этими ребятами иначе нельзя, а то они нас всех к ногтю… Одним сексотом меньше на флоте… И не думай, что ты первый его просчитал. Все нормально будет.

Потрясенный штурман вышел из каюты вторпома, с минуту бесцельно постоял у двери, потом, опомнившись, пошел к себе. Подумав, он решил сделать то же, что и Чурило, да и большинство опытных офицеров – переодеться в чистое, а потом попытаться немного вздремнуть. Каюта, которую он делил с офицерами своей БЧ, была пуста, и, отхлебнув из полупустого стакана холодный чай, Алексей уселся пришивать подворотничок к суконному воротнику собственною кителя. Привычная и не требующая напряжения работа его немного успокоила. Разгладив грудь кителя на колене, штурман достал из нагрудного кармана завернутые в чистый носовой платок награды, практически тот же комплект, что и у приговоренного связиста. «ЗБЗ» – за катерные рейды с разведчиками в самом начале войны, «Звездочка» и еще одна «За боевые заслуги» – память о горячей осени сорок второго, когда стволы пушек канонерки, на которой он воевал, не успевали остыть за короткий северный день. Привинтив орден и приколов обе медали, Алексей повесил китель на стул и, не снимая ботинок, вытянулся на койке. Сон, разумеется, не шел. В голову упорно лезли разные мысли, и основная из них была: «А может, мне показалось?» Черт, ну не монашенка же он все-таки! В том же сорок втором их как-то провезли по берегу, показывая цели, по которым они стреляли незадолго до этого, – командование решило, что это будет способствовать повышению их боевого духа. Песок на прибрежных дюнах был перекопан, наверное, на три метра вглубь, редкий сосняк превратился в отдельно торчащие расщепленные пни, каждый из которых был не более метра высотой. Все было устлано ровным слоем военного мусора – щепками от выкрашенных в зеленый цвет снарядных ящиков, пустыми цинками, разодранными противогазными и гранатными сумками, обрывками пулеметных лент вперемешку с заскорузлыми кровавыми бинтами и ворохами стреляных гильз. После их работы пехота высаживалась здесь с барж, довершив начатое. Тела своих уже успели убрать, а убитые немцы валялись в разных позах, иногда друг на друге, лица их уже успели потемнеть и потерять человеческое выражение. Моряки, возбужденно переговариваясь, остановились тогда у группы тел в серого цвета гимнастерках, песок вокруг которых был просто черным от запекшейся крови. Ведущий их по берегу младший лейтенант с «МП»[132]132
  Германский пистолет-пулемет MP-39 или MP-41, более известный как «Шмайсер» (по имени фирмы-производителя).


[Закрыть] за спиной охотно и с удовольствием объяснил, что эта компания долго отстреливалась, а потом их порубили саперными лопатками. Алексея поразила словоохотливость пехотного лейтенанта, ему казалось, что о смерти всегда нужно говорить тише. Никаких чувств, кроме обычного любопытства, убитые у него не вызвали, и потом, поразмышляв, он понял, что просто не воспринимал их как людей. Теперь дело было совсем другое. С офицером связи он был знаком почти полгода, они раз тридцать попадали в одну вахту, бывало, говорили, и взять его просто так и убить казалось невозможным. Ну сказать ему, что ли, крикнуть…

– А не надо было тогда к Чурило ходить! – со злостью сказал штурман сам себе и осекся, оглянувшись быстро на дверь – не слышит ли кто. Мысленно послав свою чувствительность к черту, он решил больше об этом не думать. Громко и с выражением произнеся «Надо – значит надо!», формулу, часто повторяемую его отцом, Алексей решил перейти в практическую плоскость. Достав из-под матраса кортик с кожаным ремнем, он, нажав на кнопку, извлек его из ножен и внимательно осмотрел чистое, без единой зазубрины, бритвенной остроты лезвие. Кортиками они с братом обменялись на счастье, когда в сорок третьем встретились на побывке у родителей. Брат был на шесть лет старше и успел дослужиться уже до майора артиллерии. Рассказывая про свой кортик, брат хвалился, что тот сделан из разрубленного и разогнутого швейцарского подшипника от стамиллиметровой полковой пушки образца 1910 года и зубрит любой черкизовский или златоустовский клинок как жестяной. На флоте холодное оружие полагалось и младшим офицерам, и, оставив себе ножны с якорем, Алексей выменял свой кортик на кортик брата. Георгий сгорел в самоходке под Влоклавеком в сорок третьем, и письма матери заканчивались теперь одной просьбой: не губить себя.

Взглянув на часы, Алексей изумился – за всякими дурацкими мыслями прошло уже много времени, а он тут рассиживается, как поп на похоронах. Быстро надев китель и прицепив кортик на уровне верхней трети левого бедра, он заспешил в командирскую столовую с намерением съесть чего-нибудь, что осталось в расходе от ужина. Кок, однако, навалил ему полную тарелку обильно наперченного гуляша и выдал чуть не четверть буханки хлеба – сегодняшний вечер, видимо, не располагал к аппетиту. Удивляясь себе, штурман умял всю тарелку, поминутно глядя на часы в ожидании того, что вот-вот объявят тревогу, а добираться до рубки минут десять. Напившись черной крепости чая, он помахал рукой коку в окошке и побежал к выходу, придерживая колотящийся кортик левой рукой.

По дороге к рубке он несколько успокоился – в принципе, ничего страшного еще не произошло. Стемнело уже полностью, завесив последние просветы в облаках. Снова начался дождь. Рубка была полна народу, все при полном параде. Москаленко сидел прямо на столе, прикрыв глаза ладонью, и что-то вполголоса говорил Чурило, наклонившему к нему голову. Тот покосился на очередного вошедшего, но даже не моргнул в сторону Алексея, продолжая кивать командиру.

Был первый час ночи, но все были возбуждены как в первую утреннюю вахту. Синие лампы на столах давали достаточно света для работы, и сразу несколько офицеров расположились вокруг крупномасштабной карты Северной Атлантики, захватывающей верхним краем Шпицберген, а нижним – северную оконечность Норвегии. Курс соединения пролегал несколько ниже Медвежьего, полого спускаясь затем к юго-востоку, тонкая красная линия обозначала их конкретное местоположение и курс за последние несколько часов. В отношении подводной опасности ничего хуже того места, где они сейчас находились, просто не существовало. Пару лет назад их бы уже пять раз торпедировали, но к концу сорок четвертого наводившие некогда ужас на Северную Атлантику «волчьи стаи» были перетоплены, а немногие уцелевшие лодки старались не связываться с боевыми кораблями. «Охотниками-убийцами», как иногда дословно переводили англоязычный термин, эскадра не являлась даже отдаленно, поэтому взаимности риска не было – все сводилось к факту наличия или, наоборот, отсутствия подлодок-одиночек на их пути. В любом случае, о противолодочном зигзаге не могло быть и речи. На часы все смотрели поминутно, разговаривали громко, то и дело смеялись. Нервное напряжение было предельное.

Ничего, однако, не происходило. Ратьер затемненного «Советского Союза» молчал, «Чапаеву» тоже, видимо, не хотелось лишний раз обращать на себя внимание. Невысокий, похожий в темноте на привидение, абсолютно черный на фоне серого моря, он выдавал себя только вырывающимися из-под развала носовой оконечности бурунами. С кормовых флагштоков линкора и крейсера спустили за корму белые шелковые вымпелы десятиметровой длины. Сразу намокнув, они стали единственными светлыми пятнами на сливающейся границе неба и моря, служа ориентиром идущему сзади кораблю. Радары включались на короткие периоды и через нерегулярные промежутки времени, уменьшая риск быть обнаруженными по их излучению. Тридцать секунд, требовавшиеся антенне радара «Советского Союза», чтобы два с половиной раза обежать горизонт с вершины башнеподобной фок-мачты, проходили в полном молчании, затем взмокший капитан-лейтенант клал трубку, сигнальщик выдавал на другие корабли двухсекундный ряд «теплых» точек, и люди получали возможность еще минут двадцать дышать более-менее спокойно. Командам было разрешено спать на боевых постах, но вряд ли у кого-то хватило нервов уснуть в эту ночь. По отсекам разнесли консервы, сухари и бачки с горячим чаем – это было очень кстати. Не хотелось делать ничего, люди просто сидели, глядя на черные коробки репродукторов, в полной готовности в любую секунду сорваться с места, крутить, срывая дыхание, рукоятки маховиков, вслушиваться в прорывающиеся сквозь телефонный треск слова команд. На человека, имеющего достаточно смелости или, наоборот, легкомыслия, чтобы травить в такой обстановке анекдоты, смотрели как на фокусника в цирке.

Обходящий отсеки «Кронштадта» военком засмеялся, увидев смущение старшины одной из шестидюймовых башен, не сумевшего остановиться при его появлении и закончившего рассказ неприличным словом. Комиссар, в другое время собравший бы ради этого комсомольское собрание боевой части, сейчас только махнул рукой – сиди, мол, и, обернувшись сам на дверь, не входит ли кто еще, сам рассказал хоть и не содержащий ни одного грубого слова, но не слишком пристойный и абсолютно идиотский анекдот. Днем раньше засмеяться при этом не рискнул бы ни один матрос, теперь же, после слов: «…Девушка, может, еще раз на трактор посмотреть хотите?», большинство искренне захохотало. Выслушав еще парочку таких же глупых анекдотов, военком, покачивая головой и ухмыляясь, вышел из башни, закрыв за собой рычаг бронированной двери. В башне ему понравилось – если матрос травит про баб или морские страшилки для молодых, значит, он с ума еще не сошел.

С трудом удерживаясь за поручни, он добрел по раскачивающейся палубе до люка и с удовольствием протиснулся в относительное тепло корабельного нутра. Задержавшись на мгновение в проеме, военком «Кронштадта» провел взглядом по уровню, где приблизительно находился горизонт. Ничего не увидев в черноте ночного океана, он наконец захлопнул дверь люка за собой. В попытках разглядеть что-то в месиве волн и дождя он был не одинок. Только на одном «Кронштадте» дюжина сигнальщиков и просто не приставленных к делу офицеров обшаривала линию горизонта в самую лучшую оптику, как отечественного, так и иностранного производства в попытках увидеть врага до того, как он увидит их.

К четырем часам утра окончательно измучивший всех дождь перестал. Вахта сигнальщиков сменилась несколько раз, и от сладкого кофе – лучшего, по мнению Москаленко, средства для улучшения зрения ночью – всех уже тошнило. Нервное возбуждение сошло, уступив место усталости и желанию уснуть, у многих появилась надежда, что им каким-то образом удалось ускользнуть от англичан. Действительно, после прорыва сквозь пролив на полной скорости и без единого выстрела эскадра успела уже дважды поменять курс, идя двадцатиузловым ходом, и не имела ни одного контакта с противником с момента потопления сторожевика в проливе и уничтожения истребителями «Каталины» за несколько часов до этого. До наступления светлого времени суток, когда калибр «Советского Союза» мог стать одним из решающих факторов артиллерийской дуэли, оставалось всего несколько часов, и шансы протянуть как-нибудь это время все более повышались. За ночь эскадра прошла уже треть пути к Ян-Майену – голому клочку земли в сердце Северной Атлантики, и после пяти часов даже Москаленко поверил, что они выкрутятся.

В пять шестнадцать утра измученный двенадцатичасовой вахтой оператор радара на вершине фок-мачты линкора включил свой прибор, подождал две минуты, пока прогреются нити ламп, проверил неоновой лампочкой сеть и переключил тумблер активного контура на «вкл.», засунув лицо внутрь картонного цилиндра, затеняющего экран. Желтая стрела поискового вектора едва успела провернуться на четверть круга, как за ней вспыхнули три жирные желтые точки, выстроенные в ряд. Инженер-капитан-лейтенант несколько секунд в ужасе смотрел на их медленное угасание и очнулся только от возмущенного и нетерпеливого голоса в прижатой к уху телефонной трубке: «Как сейчас, нормально?»

– Мать! – он дернулся, выронив трубку с плеча, и с трудом успел подхватить ее рукой. – Три цели сто пятьдесят градусов, интервалы минимальные! Дистанция… – сорвав картонку, он наслоил на экран целлулоидную гибкую линейку. – Около тридцати девяти тысяч. Жирные, как собаки! Леня, чтоб я сдох, – оператор с тем же ужасом проследил, как вектор развертки снова прошел через этот сектор и точки вспыхнули на том же месте с пугающей ясностью. – Это они!

Офицеры в рубке, уже успевшие остыть и расслабиться, как один повернулись к поперхнувшемуся воздухом каплею с трубкой в руке. Бледный хуже покойника, тот попытался сказать что-то, голос сорвался, и командир шагнул к нему, страшный, с исказившимся лицом: «Ну?!» Капитан-лейтенант, запинаясь, повторил услышанные слова, с растерянностью и страхом глядя на адмирала. Левченко, сразу постаревший, согнулся пополам в кресле, как от боли. Выпрямившись, он закрыл ладонью горло, с трудом выдавив из него сухой и надтреснутый голос: «Отключить радар, быть в готовности включиться любую секунду». Офицер у телефона скороговоркой передал адмиральское приказание и тут же отозвался: «Он отключил сразу же, еще до приказа».

– Молодец, – Левченко сжал ладонью горло еще сильнее, боль при каждом слове была невыносимой.

– Ратьером на «Кронштадт» и «Чапаев»: «Три крупные цели на курсовом угле один-пять-ноль, в плотном строю. Дистанция три-девять тысяч метров. Боевая тревога».

Ждавший этой секунды Иванов, скинув плексигласовую коробку предохранителя, вжал багровую кнопку алярма в стальной кружок и сразу же пятками ощутил вырвавшиеся из стальных тарелок удары гонга.

– Ну что, бог артиллерии, – обернувшись, он в упор взглянут в лицо старшему артиллеристу. – Постреляем? Не все Москаленко порох жечь?