Текст книги "Mea culpa"

Он опять закурил. Все вокруг него рушилось.

– Не знаю.

Вдруг у нее мелко задрожала вся нижняя половина лица, лоб собрался густыми морщинками – от неожиданности он растерялся… – она закусила ярко-белыми, влажно поблескивающими зубами нижнюю губу и горько, с закрытыми глазами заплакала… Он стиснул челюсти так, что скрежетнуло в ушах, – вскочил, побежал вкруг стола, – она тоже вскочила, прижалась к его груди, плечи ее тряслись, от волос пахло теплым, родным, любимым… Он страшно мучился, ему стало безумно жалко ее… но что же делать?!!

– Ну… не плачь, не плачь, – морщась повторял он, безостановочно гладя ее по крупно вздрагивающему, ускользающему плечу. – Ну ладно… – Он сам страшно устал, он сказал это просто так, не зная, что – ладно… промелькнула тоскливая мысль: «да что я, в самом деле, за дурак такой?…» – Не плачь, Светик. Ну… ну не скажу, не скажу. Все, хватит. Ну перестань…

Она оторвалась от него, доплакивая последние слезы, и отвернулась к раковине. Он сел и взял брошенную сигарету. Уже горько было во рту; в кухне стоял голубой туман; вокруг бахромчатого абажура завивались сизые змейки. Света вытерла чашки и повернулась к нему.

– Ладно, пойдем спать. Утро вечера мудренее.

– Пошли. – Он сказал это и вдруг подумал, что не заснет. Страшно хотелось забыться, но спать совершенно не хотелось. Выпить, что ли? В хельге стояла бутылка водки. Это надо пить всю бутылку, да и то будет мало. Когда Светка рожала – а рожала она тяжело, Сережка неправильно лежал, – он в один из вечеров, чтобы успокоиться, выпил бутылку водки. В обычное время со стакана в голове было больше. – Светик, а у тебя нет какой-нибудь таблетки? Боюсь, не засну.

Он сказал это неуверенно: еще никогда в жизни он не принимал снотворного.

– Сейчас дам.

Светка открыла шкафчик со стеклянными дверцами, висевший над холодильником, похрустела в его глубине пластмассой и протянула ему белую маленькую таблетку. Он недоверчиво посмотрел на нее. И от этого он уснет?…

– Что это?

– Димедрол.

Он проглотил таблетку и запил ее из стакана водой. Светка тоже взяла таблетку и запила из того же стакана. Затянувшись в последний раз, он потушил сигарету и приоткрыл оконную раму. Узкая черная щель резанула холодом; за окном, золотистыми в свете окна крупинками, сыпался мелкий снег. От одинокого фонаря по двору тянулись мертвые синие тени. Он повернулся.

– Пошли?…

VIII

С непривычки он спал как убитый – не только Светка, но и Сережка проснулись раньше него. Он полежал с минуту, чувствуя незнакомую кисловатую сухость во рту, – потом отбросил одеяло и сел, расставив голые ноги. Выбежавший из своей комнаты на кухню Сережка круто – как летучая мышь – изменил направление и метнулся к нему.

– Папа, уже десять часов! Собирайся! – Весь он был – нетерпеливое, искрящееся радостью возбуждение.

Николай внутренне вздрогнул – и чуть не застонал от тоски: он совершенно забыл о проклятом рынке! Как хорошо было бы не просыпаться… спать целый день, неделю… всю жизнь…

– Сережка, – сказал он чуть не плачущим голосом. Он видеть не мог счастливое, сверкающее блеском глаз и зубов Сережкино лицо – внутри все прямо переворачивалось. – Сережка… – Как тяжелый камень поднял – и придавил им сына… – Поедем в другой раз… – У Сережки ужасом и тоской налились округлившиеся глаза, задергался игрушечный подбородок. – Ну не могу я сегодня, – взмолился он – и вдруг по-настоящему рассердился: – Ну, не могу! Не хнычь! Подумаешь тоже – трагедия!

Сережка медленно повернулся и пошел в свою комнату – с низко опущенной головой, загребая тонкими, вогнутыми в коленках ногами. Николай приподнялся было за ним – раскаяние, жалость взяли за сердце, – но тут вчерашнее стремительно навалилось на него всей своей как будто окончательно проснувшейся тяжестью, и он со стоном рухнул обратно…

За завтраком сын сидел совершенно убитый. Николай несколько раз через силу – не хотелось ни о чем ни с кем говорить – пытался заговорить, – сын отвечал мокрым, звенящим, обессиленным голосом: «Ну ладно, ладно!…» Светка больше молчала, лицо ее было напряжено, неестественно неподвижно, почему-то с утра подкрашено; на коротких вопросах голос ее срывался… Когда Николай допил чай, поднялся и вышел в комнату, она пошла следом за ним. Глаза ее были круглы от страха.

– Что ты… будешь делать?

– Съезжу в эту… юридическую консультацию. Ну, надо узнать! – воскликнул он, увидев, что у нее заплясало лицо. – Мы же люди, надо и жить по-людски! Я просто спрошу, зависит пенсия от того… ну, был человек пьян или нет. И все. Чего ты волнуешься?

– А где это?

– На Белорусской есть. Савченко туда ездил, когда его по статье увольняли.

– Ну поезжай, – прошептала она на выдохе. Светка повернулась и пошла на кухню. Он посмотрел ей вслед – на ее плавные, круто расходящиеся от талии бедра, на проступающие при каждом ее шаге под тонким халатом упруго подрагивающие чаши литых ягодиц, на полные икры, перетекающие в тонкие длинные щиколотки… и вдруг подумал: Господи, ведь мне же совершенно не хочется, даже подумать страшно… сможем ли мы когда-нибудь делать это еще?…

– Серый, – послышался из кухни голос жены, – а поедешь на птичий рынок со мной?

Николай затаил дыхание. Несколько секунд была тишина.

– Да нет, – тихо, смущенно сказал Сережка. – Мы в другой раз… с папой.

У Николая задрожали глаза, скривился подковой рот… Он тряхнул головою так, что заломило в затылке, и решительно поднялся.

…Консультация размещалась в подъезде старого двухэтажного дома, выходившего на привокзальную площадь – где, опираясь на палку, тянулся куда-то вверх бронзовый Горький. Николай вошел в темный, затхлостью пахнувший подъезд и осторожно открыл обитую дерматином бугристую дверь. В сумрачном коридоре, выкрашенном унылой горчичной краской, с мокрым и грязным, неопределенного цвета линолеумом на полу, на длинной узкой скамье сидели прямой как палка черно-желтый старик (и обеими костистыми, с раздувшимися венами руками опиравшийся на суковатую, темного дерева палку), аристократического вида немолодая надменная дама в каракуле и две женщины помоложе и одеждой и повадкой попроще – в малиновом и зеленом пальто, в каких-то грибообразных вязаных шапочках и с поджатыми под лавку ногами; они сидели в некотором отдалении от чопорной дамы в каракуле и близко друг к другу, но, хотя они и разговаривали между собой (замолчали и робко посмотрели на Николая, когда он вошел), как-то видно было, что они незнакомы… Слева была еще одна дверь – высокая, пухлая, черная, со звездчатым строгим рисунком обойных медных гвоздей; справа в стене горбилось полукругом прикрытое дверцей окошко – на дверце было написано: «Плата за консультацию один рубль». Николай нащупал в кармане рубль – бумажки больше рубля он носил в кошельке – и подошел к окну. С той минуты, когда он ступил на порог консультации, волнение его, медленно разраставшееся дорогой, достигло своего апогея… Он постоял у окна с минуту, с тоскою глядя на золотистую щель между фанерной перегородкой и дверцей; одна из женщин попроще (вторая вдруг опустила голову и слабо и часто засморкалась в большой платок; старик же и дама в каракуле сидели неподвижно, как истуканы) прошептала оглушительным шепотом:

– Вы постучите!…

Николай согнул указательный палец и осторожно клюнул ногтем гулкую сухую фанеру. Дверца не шелохнулась. Он подождал немного и постучал еще раз. На последнем ударе, как будто уступая ему, дверца медленно, неохотно открылась; из нее брызнуло пыльным солнечным светом, и он не сразу заметил девушку лет двадцати – белобрысую, губастую, с водянистыми голубыми глазами и соломенно блестящим хвостом, – ее голова была лишь чуть выше уровня подоконника… Девушка равнодушно-устало посмотрела на него.

– Здравствуйте, – заторопился Николай, – я вот рубль хочу заплатить…

– Вы по какому делу?

Голос был еле слышный, ленивый – как будто засыпающий или только что пробудившийся.

– Я?… – растерялся Николай. Он никак не ожидал, что консультацию будут давать прямо здесь. А чего же эти тогда сидят? Да и вид у девушки был ненадежный… ~У меня это… пенсия. У нас на заводе несчастный случай произошел…

– Консультации по трудовому и пенсионному законодательству бесплатные, – тихо сказала девушка и быстро закрыла дверцу.

Николай помял двумя пальцами нос – и направился к очереди.

– Кто последний?

– А вы к какому адвокату? – спросила женщина, которая сморкалась в платок. У нее было широкое, мясистое, доброе – и какое-то исстрадавшееся – лицо.

– Адвокату?… – Слово адвокат сильно его смутило. – Я не знаю. Мне бы о пенсии узнать… – он напрягся и вспомнил, как говорил Немцов: – По случаю потери кормильца.

– А вы проходите. Мы все (при этом мы все дама в каракуле поджала темно-красные – как будто наклеенные на настоящие – губы) по другим делам… По трудовым здесь никого нет.

Николай снял шапку, машинально постучался – стук провалился в обивку, получился какой-то тусклый, бессильный, конфузливый пфук, – смутился – и, взявшись за ребристую медную ручку, открыл дверь и вошел.

В огромной сумрачной комнате (на высоких окнах висели тюлевые гардины, за ними смутно рябили тени троллейбусов и людей) стояли три длинных, покрытых торжественным темно-зеленым сукном стола. За двумя из них сидели мужчины, оба в очках, – один с зеркально бликующей лысиной и пенистой бородой, другой напротив кудрявый, в шапке седеющих черных волос и гладко побритый; перед лысым сидела девушка лет двадцати, раскрашенная как попугай, а перед кудрявым – мужчина, который не выделялся ничем. За третьим столом, стоявшим у дальней стены, очень прямо сидела обложенная бумагами и стопками книг женщина лет сорока – худощавая, темно-русая, со взбитыми над высоким лбом волосами, до безжизненности густо напудренная, с тонкими, пронзительно-ярко накрашенными губами, тоже в очках… Николай кашлянул, сказал общее: «Здравствуйте», – никто ему не ответил (только лысый, сидевший в профиль к нему, оборвал свое монотонное, пришепетывающее бормотание и как будто недовольно покосился на него), – и направился к женщине за столом. У нее никого не было.

– Здравствуйте, – еще раз сказал он, подходя. У женщины были строгие, смотревшие острыми точками чуть прищуренные за очками глаза. – По пенсионному законодательству, – вспомнил Николай, – это у вас?

– Садитесь, – сказала женщина звучным, ровным и каким-то безжизненно приветливым голосом. – Слушаю вас.

Николай опустился на низкий (какого-то сиротского вида рядом с огромным столом), с продавленным сидением стул. Женщина отложила в сторону густо запечатанный бланк и скрестила сухие тонкие бледные пальцы. На одном из них поблескивало обручальное, великоватое для ее пальца кольцо. Николай машинально подумал: «Да что ж это за жена… мертвая-то такая?…» Подсознательная мысль эта угасла, не дозвучав, – он страшно занервничал, комкая шапку.

– Понимаете… – начал он – и вдруг с ужасом подумал о том, что не приготовил в дороге, что ему говорить. – Понимаете, у нас на заводе произошел несчастный случай. Электромонтера… ударило током. А он был выпимши. Так вот жене его… пенсию будут платить, если он был выпимши? Или, может, будут, но из-за этого меньше будут платить? У него еще дочка есть, маленькая…

. – Несчастный случай с летальным исходом? – ровно спросила женщина.

– Как?…

– Со смертельным исходом? Николай качнул головой. -Да.

Женщина (почему-то про себя Николаю удобнее было ее называть судьей) недолго подумала – то есть помолчала с минуту и острые, холодные огоньки ее глаз потускнели.

– Основной размер пенсии, – размеренно начала она, – по случаю потери кормильца зависит от причины смерти – трудовое увечье, профессиональное или общее заболевание, – от числа нетрудоспособных членов семьи, от условий труда и от среднемесячного заработка кормильца…

Николай волнуясь соображал – и никак не мог сообразить. Так будут платить или нет?!

– Значит… будут? – наугад спросил он.

– Конечно. Пенсия по случаю потери кормильца выплачивается государством. Кроме того, если увечье причинено по вине организации, обязанной выплачивать за потерпевшего взносы по государственному социальному страхованию, то эта организация обязана и возместить причиненный вред нетрудоспособным лицам, состоявшим на иждивении умершего… в размере разницы между назначенной пенсией по случаю потери кормильца и той долей заработка кормильца, которая приходилась на них при его жизни.

Она говорила не останавливаясь, как по-писаному. Николай жарко вспотел. Он ничего не понял.

– Я извиняюсь… Я чего-то…

– Понимаете, – вдруг смягчилась женщина, и даже голос ее переменился – в нем зазвучали разные интонации, – пенсию по случаю потери кормильца будет выплачивать государство независимо ни от чего. Но если в смерти потерпевшего виновна организация – например, руководство вашего завода, не принявшее должных мер по охране труда, – то ваш завод будет дополнительно к этой пенсии выплачивать определенную сумму нетрудоспособным членам семьи… Вот вы говорите – осталась дочка?

– Дочка, да, дочка…

– Вот дочке, если вина лежит на организации, будет выплачиваться разница между пенсией и той частью заработка отца, которая приходилась на нее, когда он работал… Если эта часть будет больше пенсии. Понимаете?

– Понял, – кивнул Николай. Он только еще не мог все это до конца связать с Бирюковым.

– И вот эта выплата – сверх пенсии – в данном случае может зависеть от того, находился он в состоянии опьянения или нет. Потому что если он был пьян, то организация скорее всего не виновата… – она запнулась, – …то есть она может быть и виновата, но доказать это, если работник был пьян, будет нелегко. Так вот, если организация не виновата, то размер этого возмещения уменьшается либо не присуждается вовсе… Размер возмещения вреда организацией, – подчеркнула она, увидев, что Николай нахмурился. – Пенсию по случаю потери кормильца при всех условиях будут платить.

Николай покивал головой. Значит, будут платить. А возмещение, скорее всего, нет, – потому что Бирюков был пьян и значит сам виноват… Он молчал и мучительно думал, о чем бы еще спросить. После того как женщина заговорила хотя бы получеловеческим языком, все оказалось спасительно ясно и просто. Он думал, что ему придется рассказывать обо всех подробностях происшедшего, что назначение пенсии зависит от множества мельчайших, глубоко скрытых, для нормального человека неуловимых причин, – эта, как ее… юриспруденция представлялась ему чудовищно сложной областью человеческих знаний, для сравнения – столь же недоступной ему, как философия, в которой он ничего – даже что это такое и чем она занимается – не понимал: однажды у Васюковых он открыл философскую книжку (у Васюковых было огромное количество книг – горящих нетронутым золотом корешков, остро пахнувших краской, – и было многотомное собрание… кажется, оно называлось «философским наследством» или как-то еще), – так вот Николай, томясь от тоски (женщины хлопотали на кухне, водки пока не давали, а Васюкова позвали к телефону – впрочем, с Васюковым сидеть было еще тоскливее, чем одному), открыл наугад одну такую философскую книжку, с трудом прочитал несколько слов, не понял ничего – даже, казалось, предлогов, – мозг прямо заныл от бессильной тоски… посмотрел чуть не испуганно на Васюкова – неужели он это читает?! – и успокоился тем, что книга была не просто новая, хрусткая, но и чуть ли не половина страниц склеена была по обрезу – приходилось с треском их разнимать… А к юриспруденции или как там ее он относился с еще большим благоговением: если философия занималась вообще непонятно чем и, в его представлении, сгори это все – жизнь бы даже не шевельнулась, – то от короткой строчки в законе ох как часто зависела жизнь человека… Женщина в очках приветливо-ровно смотрела на него, размеренно постукивая по лежавшему перед ней государственного вида (с шапкой, с печатями) документу золоченым торцом карандашика… и вдруг перед ним будто вспыхнуло: это ладно, это если организация виновата, а если виноват… он, Николай? Он снова занервничал, борясь с искушением не задавать этот вопрос, – ему уже хотелось уйти… победил себя.

– А вот если… – медленно начал он, – …если не организация виновата, а другой человек? Ну… который рядом работал – сделал что-то не то, и напарник погиб?

Ему показалось, что женщина как-то особенно взглянула на него. В висках застучало.

– В этом случае вред возмещает тот, по чьей вине наступила смерть потерпевшего.

– То есть…

– То есть виновный в смерти потерпевшего – если таково будет решение суда – будет выплачивать определенную сумму сверх государственной пенсии нетрудоспособным членам семьи покойного.

– А… большую?

– Это решает суд, – неожиданно сухо – возвращаясь к своему первоначальному тону – сказала женщина. – Принцип тот же, что и при ответственности организации.

«Подумала, что мне жалко денег», – догадался Николай, и у него запылало лицо. На самом деле, спрашивая об этом, он думал о дочке Бирюкова. Сколько рублей заплатят ей за отца? Десять, двадцать, сорок?…

– Да нет, вы не подумайте, – пробормотал он. «Ч-черт, глупости какие-то говорю!…» Он окончательно смешался, сжал шапку так, что сошлись большой и указательный пальцы, – и неуклюже поднялся. – Спасибо вам… – он переступил с ноги на ногу, подумал: «Ну, все» – и сказал: – До свидания.

– Всего доброго.

Николай пошел к выходу. Женщина вздохнула и осторожно поправила узел прически. Лысый юрист в бороде, оторвавшись от попугайной девицы, вопросительно-весело посмотрел на нее. Она подняла к потолку подведенные синим глаза, чуть улыбнулась – ожило, совершенно преобразилось лицо – и слегка пожала плечами… Николай вышел на улицу.

«Вред, – думал он сквозь грохот и скрежет метро. – Вред… Вред… Вред…»

IX

Во дворе вокруг мухоморно ржавеющего грибка воробьями прыгали дети. У сломанных качелей стояли по-зимнему толстые женщины – человек шесть или семь, среди них заводские, – стояли не по-женски дружно, в кружок, никто не смотрел даже в детскую сторону: Валентина из второго подъезда, в ядо-сине-зеленой мохнатой шапке с трубчатой пипкою наверху, оживленно о чем-то рассказывала. На другой стороне площадки курили Серега и Валька из ателье, вокруг них – грязно-белой лохматой кляксой – бегала, потявкивая, Серегина растрепанная болонка. Николай не мог сделать вид, что их не заметил, – и посмотрел: Серега махнул рукой, приглашая его подойти; Николай – испугавшись, как боли, – резнул по горлу рукой: спешу… У подъезда вороньей стаей сбились старухи. Он услышал, подходя с невидимой им стороны – скрытый за сугробом заснеженного шиповника:

– …в сорок пять от водки сгорел. – Евдокия Степановна с третьего этажа, Серегина мать. – У моей знакомой сын под машину попал – пьяный, конечно, – в тридцать лет ходит с палкой.

– А слышали – месяц назад, в «Сам-бери», один вместо водки хватил какую-то кислоту. Неделю мучился, пока помер, весь живот, говорят, изнутри лоскутами пошел. Ирина Петровна рассказывала – ну, у которой сын за границей…

– А теперича этот… напился и полез голыми руками в розетку. И ведь все одно пьют! Мрут как мухи, прости меня Господи, – и пьют, не боятся…

Николай невольно замедлил шаги – остановился. Тошно было к ним выходить.

– Хоть бы уже все поскорей перемерли. – По громкому, каркающему голосу он узнал старуху из второго подъезда: у нее зять сидел в ЛТП. – Добро бы только себя, а то всех вокруг мучают.

– Все не перемрут. У них один сопьется, другой начинает…

Николай вышагнул из-за кустов и пряча глаза сказал: «Здравствуйте…» Старухи загомонили вразнобой, поджимая губы, – потом наступила глубокая, нетерпеливая тишина… Николай открыл дверь и вошел в подъезд.

В подъезде было темно – сумрачный зимний день лишь бледно окрашивал окна. Пенсия ни от чего не зависит, медленно думал он, поднимаясь по лестнице. Государство будет платить. Государство будет – а ты? Что ты сделал? Ты – чем заплатил? Только первые пять или десять минут по выходе из консультации он чувствовал облегчение; уже в метро оно улетучилось без следа. Пенсия. Какое это имеет отношение к нему? Он сделал то, что он сделал. Он виноват. Он уже не тот человек. Как сделать, чтобы до конца своей жизни не нести на себе этой вины? Как вернуть свою прежнюю жизнь, когда он был… спокоен?

Навстречу кто-то спускался – он поморщился от тоски. Появился сосед с нижнего этажа – научный работник, тот, у которого собака за тысячу рублей, – улыбнулся приветливо и сказал: «Приветствую вас…» Николай сказал: «Здравствуйте», – с трудом разлепив как будто уставшие губы. Вот у этого человека все хорошо, думал он. Он живет правильно, он сначала подумает, потом сделает, он обязательно предупредит о включенном рубильнике. Да и не только он, все это сделают, поэтому все спокойно живут и заслуженно счастливы. Все не такие, как он, Николай. Он один такой.

Он открыл свою заботливо (глупыми пухлыми ромбами) обитую дверь – и сразу увидел жену, которая стояла в прихожей. По тому, как она стояла – без дела, неподвижно, лицом к нему, – он понял, что она услышала хруст замка и вышла его встречать. Ему опять стало жалко ее – и в то же время в ее волнении ему показалось что-то мелкое, недостойное, безжалостно-равнодушное… ко всему, что кроме них было и жило вокруг… Он вздохнул и бросил шапку на вешалку.

Света молчала; руки ее были заложены за спину – остро торчала высокая грудь; он увидел, что висевшее у нее за спиной голубое пальто как будто мелко дрожит, – и понял, что она теребит его пальцами… Жалость хлынула водопадом, смывая все на своем пути, – он шагнул к ней и ласково погладил ее по плечу.

– Ну, не волнуйся… Пенсия ни от чего не зависит. Будут платить.

На слове «будут» она громко всхлипнула и припала к его груди. У него же на этих словах снова застыло сердце.

Они будут – а ты? Какое отношение это имеет к тебе?… О доплатах он ей ничего не сказал. Он сам еще твердо не знал, что надо делать; знал только, что что-то сделать ему придется.

– Ну, все, – сказал он бодро, ломая жгучее желание куда-нибудь убежать – не стоять рядом с ней, на месте, – неловко погладил ее по спине… и вдруг, не справившись с собою, отстранил ее и прошел быстро в комнату.

Все вокруг, знакомое и дорогое, было чужим и ненужным. Он сел на диван, привычно скрипнувший под его тяжестью, сплел руки, опершись локтями на колени, и низко опустил голову. Со двора пробивались счастливые детские крики. Сережка выглянул из своей комнаты: он уже успокоился, лицо его было радостно-озабоченным, в одной руке он держал бокорезы, в другой – моток двухжильного провода… Увидев провод, Николай нахмурился – разбежались все остальные мысли.

– Ты чего это собрался делать?

– Провод хочу удлинить. У меня грелка до тройника не достает.

Его передернуло – еле сдержался.

–. Значит так, – на одной ноте пророкотал он, – ложи провод и инструменты назад. К электричеству без меня близко не подходить!

– А…

– Все! – отрубил он – как будто ударили в бочку. – Увижу, что ковыряешься в электроприборах, – пеняй на себя: сниму все оборудование к чертовой матери! Пусть аквариум темный стоит.

Сережка надулся и побрел прочь из комнаты, ни слова не говоря. Он вовсе не был таким беспрекословно послушным (в обычное время Николай не был с ним строг, скорее даже – ругая себя – его баловал), но сейчас голос и взгляд отца его раздавили… Николай опустил голову и шепотом выматерился.

Он опять начал думать… но думать не получилось: мысли тяжко потолкались, поворочались в голове – и осели камнями где-то на дне сознания. Просто ему было плохо, даже физически плохо – массивное тело его как будто придавило его, он ощущал его не своим телом, а посторонней, гнетущей тяжестью… Сережка осторожно прошел в свою комнату, с аквариумной книгой под мышкой. Света на кухне приглушенно звенела посудой. Страшный удар нанесла ему жизнь… подлый удар, на который нельзя ответить, от которого нельзя защититься, – потому что не знаешь, как поступить. Он встал, подошел к окну. Мужиков во дворе уже было четверо: двое те же, третий Петька с нижнего этажа – тот, что гоняет жену, – и один незнакомый. Наверное, Петька привел. Полезли в карманы (Серега осторожно, поглядывая на стоящую у качелей жену), вынули по бумажке – Петька собрал, передал незнакомому, тот кивнул, повернулся – пошел… В одиннадцатый, наверное. Его вдруг охватила прямо-таки душераздирающая зависть – он даже негромко застонал, стиснув зубы. Спуститься бы сейчас во двор, вмазать пару стаканов в беседке, поговорить о работе, об Афгане, о «Спартаке», о повышении цен на красное… выйти покурить на крыльцо, с чувством снисходительной, ласковой гордости помахать рукой Светке, притворно грозящей пальцем в окно… а-а-а, йитить твою мать, – какая была жизнь!…

Мужики о чем-то разговаривали, струились дымки сигарет, Серегина болонка, увязая в снегу, бестолково носилась кругами… Николай отвернулся, медленно отошел от окна, снова сел на диван. На него тупо смотрело широкое, лоснящееся серым лицо телевизора. Нет, так жить нельзя… Так тебе и надо, загорелась злая холодная мысль. Пять минут своей серой вонючей жизни ты пожалел на то, чтобы найти Бирюкова и сказать ему о рубильнике. Так тебе и надо… за жизнь человеческую?! Ну не-ет, этого тебе будет мало. Был доволен собой? Радовался, какой ты хороший? Гордился, что не смотришь Немцову в рот? что Наташка предлагает себя, а ты щелкнешь ее по заду – и все? что ты такой сильный, что ломаешь себя?… Ты – г…Нет, я не г…! Другой бы вообще в ус не дул, думал бы только о том, чтобы о рубильнике никто не узнал! У-у, исусик… а ты не думаешь о том, чтобы никто не узнал, а все равно никто ничего не знает. Не знает. Не знает! – весело-злобно задразнился кто-то внутри него. Заземлил человека – и в кусты. Страдать о том, какой ты хороший… Да кем же это надо быть, чтобы врубить ток и уйти – уйти не предупредив?! А ведь ты его еще и не любил… ну, не то чтобы не любил… хуже – тебе было просто наплевать на него. А если бы на его месте была Светка?., да нет, при чем тут Светка, Светку он и представить на заводе не мог, – а вот, например, Гарик? Старый друг, с которым он вместе учился в школе – и которого Светка не приглашает на Новый год потому, что придут Васюковы… Васюков с разряженной как чайная кукла женой. Он представил своим сменщиком Гарика – это было легко, Гарик и работал слесарем-сборщиком на ТМЗ, – и ему стало жарко… он закрыл глаза – врубил выключатель, тут же родилась мысль: кабель под напряжением, а я ухожу, – на всякий случай надо предупредить Игоряшу, где его черти носят?! Гарика он предупредил бы, Бирюкова – нет. Не потому, что хотел Бирюкову зла, – просто Бирюков был для него – ничего. Пустое место в его жизни – есть он, нет его… Ну все, хватит. Он зло тряхнул головой. Давай – что делать? Пойти заявить? Кому? Ну, это уж найдется кому… Будет суд. Конечно, будет суд… надо было спросить у этой бабы-юриста, сколько за это дают… кроме возмещения вреда, или как там это называется. Да нет, как спросить, она ведь сразу догадалась бы… Он опять запутался, заметался. Так ты хочешь, чтобы все было шитокрыто, или чтобы дочка Бирюкова получила свое возмещение? Будет суд. Дадут… сколько дадут – год, два… три? Он вдруг увидел – сотканное из книг, кинофильмов, рассказов: черную тень судьи над длинным столом, равнодушный конвой с автоматами, раздавленную бритоголовую фигуру за перегородкой… колючую проволоку, перерезающую далекий заснеженный лес, концлагерные вышки в низком свинцовом небе, приземистый обледенелый барак, стылые физиономии уголовных… Он сморгнул; вокруг него было тихо, тепло; Светка позвякивала на кухне, Сережка плескал страницами в своей комнате… напротив него, на стене, висел старый – покойница мать подарила – темно-красный с цветами ковер, узорчатый тюль на окне серебрился в лучах осторожного зимнего света, за тюлевой вуалью на подоконнике смутно зеленели колючие головы кактусов… Стало страшно – даже дрогнули руки. На зону, в тюрьму?… Он встал, взял сигареты, открыл наружную дверь. Светка выглянула – прямо выскочила – из кухни: глаза ее были испуганы. Он закрыл дверь, закурил. Сигареты попались сырые, легкие зацепило только после третьей затяжки. Этажом ниже, у научных работников, игрушечно тявкал щенок. Целыми днями тявкает. На половине сигареты он немного успокоился. Да погоди ты сходить с ума… что ты, как баба. Бирюкову уже не поможешь ничем, кроме… возмещения причиненного вреда. Можно собрать в цехе деньги и добавить свои – все, которые лежат на сберкнижке. Те, которые отложены на мотоцикл. Тогда можно никуда не ходить… хотя это, конечно, мало. Но, в конце концов, юридически он, кажется, ни в чем не виноват… Ну, действительно, в чем? ну, не знаю… Он сошел по лестнице вниз, на площадку к окну. Мужиков во дворе уже не было – дождались гонца и засели в беседке. Сейчас пропускают по полстакана и говорят… о Бирюкове. Вдруг пошел крупный, как обрывки бумаги, медленный снег; все за окном зарябило. Какая-то женщина в синем пальто, в некрашеной кроличьей шапке-ушанке, шла под окном… машинально он проводил ее взглядом и вдруг узнал: жена Бирюкова. Она шла очень медленно, как будто с трудом раздвигая вязкую снежную пелену, – одинокое темное пятнышко в огромном белом дворе… жена Бирюкова – который напился и полез под напряжением в сеть. Пьяный дурак. Выпил водки на четыре с полтиной и оставил дочку сиротой на всю жизнь. И жену вдовой. «Вы разве ее не знаете? Ну как же, у нее муж напился, и его током убило. Сильно пил». – «А чья это девочка?» – «А это Леночка Бирюкова. У нее отца током убило – пьяным полез под ток». – «Я вам так скажу, прости меня Господи: черт с тобой, туда тебе и дорога, – но ты о ребенке подумал?» – «А ну-ка поди сюда. Дыхни. Что, по Бирюкову соскучился?» – «Товарищи! Я не могу обойти стороной нашей острейшей проблемы – пьянства. Все вы знаете о недавнем несчастном случае в пятом цехе, когда электромонтер Бирюков, находясь в состоянии опьянения, занялся ремонтом цепи, не выключив ток. Товарищи, в будущем году пьянству надо объявить решительный бой!» – «Это у тебя сменщик спьяну убился? А чего он, м…что ли?…» Николай, обжигая пальцы, всмятку раздавил догоревший до фильтра бычок – и быстро пошел наверх. Нет. Так нельзя. Бирюков мог быть пополам – но если бы он, Николай, не включил рубильник, ничего бы этого не было. Бирюков просто полез бы пьяным в обесточенную сеть. И все. И ничего не делать сейчас – нельзя. Ничего не делать – нехорошо. Неправильно. Нечестно. Подло.

Много лет назад, в армии, три дембеля из соседнего взвода начали, озверев, сапогами месить молодого. Этого молодого кулаком можно было убить, он был маленький, тощий и – гордый. Молодому быть гордым нельзя. Николай заступился – хотя он был один и до дембеля ему было еще далеко: он знал, что если он не сделает этого, то он будет сволочью, – и резнул усатого Левченку так, что у того затрещали зубы… Ему тоже досталось – это он сейчас говорит: досталось, прошло уже десять… пятнадцать! – лет, а тогда это было не то слово – досталось… Вы всё книжки про гестапо читаете? ты пойди послужи – и выступи против дедов… То, что происходит сейчас, тоже плохо, и тоже надо ударить… только ударить надо – себя. Чтобы не чувствовать себя сволочью. Чувствовать себя. Странная мысль вдруг неповоротливо всплыла в его мозгу: получается, что он думает – о себе? Бирюкова уже не вернешь; если его, Николая, посадят, Сережка останется без отца, Светка без мужа – то есть всем будет плохо. Если не считать той добавки к пенсии, которую, может быть, получит семья Бирюкова. Но это ладно… а так получается: ты мучаешься угрызениями совести, тебе – плохо, и ты хочешь пойти и обо всем рассказать, чтобы тебе стало хорошо. Хорошо?… Ну, легко. То есть ты идешь – для себя. Если бы тебе было на все наплевать и ты бы пошел – это другое дело; а если тебе от сознания своей подлости плохо, то… Он окончательно заблудился, устал, ему было трудно думать, еще никогда ни о чем он так долго не думал. На душе лежала страшная тяжесть; он уже надрывался под этой тяжестью, у него больше не, было сил, он рвался сбросить эту тяжесть с себя – отдать ее людям… Чем больше будет людей, тем ему будет легче. А то уже просто нельзя.