Текст книги "Mea culpa"

III

Света в недоумении уставилась (это он непроизвольно подумал – уставилась) на пылесос.

– Господи… что это?

– Пылесос, – сказал он и поставил пылесос у стены: звук получился такой, как будто, раздавливая паркет, упало пушечное ядро. Как она его дотащила – в такую даль?! Увидел над отполированной дужкой ее тонкое, заплетенное сеточкой жилок запястье… – Встретил сейчас жену Бирюкова – идет с пылесосом. Ходила в мастерскую, на Коптевской, а там никого. Работнички, блин… Ну, я и предложил посмотреть.

Жена чуть наклонила голову и взглянула на него исподлобья – и поджала бесцветные – с остатками яркой помады – губы.

– Да?

– Ну да, – сказал он, сбрасывая сандалии и надевая необъятные шлепанцы.

– Понятно, – сказал она и пошла на кухню.

Он поспешил в уборную, к шкафу с инструментом – вытащил тестер, отвертку, нож, моток изоляции… он любил, чтобы во время работы у него было все под рукой. Он немного тревожился: чего там в пылесосе может сломаться? Движок в ведре… Правда, если бы сгорела обмотка, она бы сказала – что была вонь, дым… Ладно. Умру – но этот пылесос починю. Обмотка так обмотка. На заводе, правда, может и не оказаться подходящих движков – чтобы вмонтировать в старый корпус. Ничего, перемотают… А то пойду – и новый куплю! Во придумал?! Пылесос стоит сороковник, а у меня на мотоцикл отложено пятьсот. Да и на кой он… что он, мальчишка – на четвертом десятке на мотоцикл? Нет, мотоцикл – это, конечно, здорово… только куда на нем ездить? До первого гаишника, мать их ети? Ах да, на участок… При воспоминании об участке сердце его вдруг потянуло тоской. В августе тесть обещал кирпич и бетон, придется строить эту проклятую дачу. Он поразился – весь этот год, когда он думал о предстоящем строительстве, руки его прямо вздрагивали от нетерпения: работать он умел и любил, неторопливое дежурство даже его тяготило – он наверстывал дома: встроенные шкафы, паркет вместо холодного как лягушка линолеума, год назад жена захотела карнизы и лепные розетки под люстры на потолке… во, дурь-то! Два пятьдесят потолок – и розетки с карнизами, как в старых домах, – но потом сам увлекся… Строительство дома – своего дома! – еще не начавшись, захватило его. И вдруг сейчас – проклятая дача… Интересно, а у Нади есть дача? Нет, наверное, – дочка все лето в Москве… Он опять увидел ее растерявшееся, залитое тонким румянцем лицо. Сейчас сидит дома, ждет… ждет, когда он придет и принесет пылесос. Когда он придет… На кухне вдруг что-то грохнуло – злым, тонкостенным металлическим зыком, как будто ударили молотком в пустое ведро, – он очнулся. «Что за черт, – медленно подумал он – и то, что он про себя выговорил потом, совершенно ошеломило его. – Может быть, я того… влюбился?» Уже много лет он не произносил даже мысленно в сочетании с местоимением я этих слов – «влюбился», «люблю»… то есть Светка, конечно, хорошая, и он ее любит – но чтобы он сказал именно так… И сейчас он – даже со злостью – посмотрел изнутри на себя: «Ты чего – дурак?!!» За спиной что-то стукнуло. Сидя над пылесосом на корточках, он оглянулся. На пороге кухни стояла жена. Губы ее были сжаты в прямую бесцветную линию.

– Обедать ты, конечно, не будешь?

Он – неизвестно почему – смутился. Он забыл об обеде, хотя по дороге домой был голоден, как собака.

– Почему, буду.

– А я думала, что тебе назначили срок. Аврал, конец года.

Он пообедал – не спеша, разумом заставляя себя не спешить. Жена молчала, и он молчал. Сережка пришел из школы – вторая смена.

– А что это? Пылесос! У-у, старый какой… Его до революции сделали, пап?

– Нет, – сказал Николай. Почему-то (все мотивы его поступков за последние полчаса были одним почему-то – не понимал он себя) ему не хотелось рассказывать сыну о пылесосе. Объяснила жена.

– Папа открыл частную лавочку, – язвительно сказала она.

– А как это?

– Ну что ты городишь? – вдруг озверел он – и – опять с непонятным! – чувством вины сломал себя. – Одна тетя во дворе попросила починить пылесос. – Жене: – Я же паял кофемолку твоим Васюковым!

– Паял, паял, – сказала жена и включила воду.

Он выпил залпом компот, сказал «спасибо» и вышел из кухни. Сережка сидел у пылесоса на корточках – острые коленки торчали выше ушей – и увидев его подскочил, как выпрыгнувший из травы зеленый кузнечик.

– Ты будешь его разбирать?

– Не знаю еще… Как там эти – молли… енозии?

– Моль-ли-е-ни-зии, – сказал Сережка. – Те, что остались, живут. Наверное, им кислорода не хватало… А у гуппи родились мальки! Видел?

– Видел, – солгал Николай.

– Только их меченосцы сжирают…

– Ну, вылови и отсади в банку. – Ч-черт, какая-то тяжесть была на душе. Он, конечно, лишь одним глазом смотрел на аквариум, но еще неделю назад – да что там неделю, вчера – мальки и его бы заинтересовали. Сейчас он даже говорил о них через силу. – Кормить-то их… чем будешь? Они сухой корм едят?

– Едят. Только мелкий-мелкий.

Николай, сидя на корточках, посмотрел на сына. Сын был в очках – в начале весны на диспансеризации определили ухудшение зрения, – отчего вид у него был очень умный, серьезный и – беззащитный. Николай поднял руку и осторожно погладил сына по теплой, маленькой – коснулся одновременно обоих мягких ушей – стриженной шелковисто-колючим ежиком голове. Сережка опустил голову и исподлобья – смущаясь – посмотрел на него. Отец его редко гладил и обнимал – если хотелось, сдерживался: нечего парня баловать… Он опустил руку и тяжело вздохнул.

– Ну, иди… вылавливай мальков.

В пылесосе починять оказалось нечего – провод переломился у самого входа в корпус. За полчаса он его отрезал, очистил, сплел, запаял, обмотал изоляцией и сверху, чтобы больше не переламывался, надел длинный и жесткий кембрик. Ему очень хотелось разобрать пылесос: посмотреть щетки, подтянуть винты крепления – за четверть века могли разболтаться, – даже выбить как следует фильтр… – но все время непонятно зачем ходившая взад и вперед жена глазами как будто жгла ему спину – ему так казалось, он не знал, смотрит ли она на него… Поэтому больше он ничего делать не стал, пошел в комнату – включить пылесос, проверить… тут же подумал: двадцать пять лет назад – двести двадцать вольт? Посмотрел на мерцающую малиновым облезающим лаком табличку – конечно же, сто двадцать семь, она еще мучается с трансформатором. Как-нибудь потом зайти к Михаилу, подобрать движок – конечно, с бутылкой… Он вытащил трансформатор, включил пылесос, притопил разболтанную педаль – пылесос завыл тепловозной сиреной… жена выскочила из кухни, посмотрела страдающим, злым лицом – но ничего не сказала, ушла… Он выдернул вилку – почувствовал раздражение: вот д-дура-то! стоит над душой, а винты не мешало бы подкрутить – во внутренностях старого пылесоса что-то отчетливо дребезжало… Ладно. Он надел сандалии и заглянул на кухню.

– Пойду отнесу.

– С доставкой на дом, – не отворачиваясь от плиты, сказала жена.

Он несколько секунд смотрел на ее круглую, показавшуюся ему не по-женски широкую спину – ничего не сказал, поднял пылесос и вышел из квартиры.

IV

Бирюковы жили на четвертом этаже. Дверь была не обита. Он позвонил… волнуясь. Звонок был приятный – простой, – без набивших оскомину тягучих колокольчатых переливов… Жена Бирюкова открыла дверь. Она была в очень чистом (бросилось сразу в глаза), как будто впервые надетом, голубом в крупный белый горох халате. Он увидел ее лицо… и у него улыбнулось сердце.

– Прошу, – радостно сказал он, протягивая через порог пылесос… тут же сообразил, что у нее недостанет сил удержать его в вытянутой руке – и нехорошая это примета, через порог, – и опустил руку. – Готово.

– Большое вам спасибо, – сказал она. – Заходите пожалуйста.

Николай кашлянул – и вошел.

Квартира была точно такая же, как у них, – мебель была попроще (жена достала наконец гарнитур – не васюковский «Людовик», конечно, но по-модному матовый, без лакировки, с резными нашлепками на дверях и ручками под старую бронзу). В столовой – открытая дверь была перед ним – висела люстра на три рожка; один плафон был разбит – торчала серая лампа. Посреди комнаты стоял стол, на столе, в текучей розовой вазе, чернели три умирающие гвоздики. На стене у окна он увидел книжные полки – их было шесть или семь, а у него даже в двух оставалось место, и вспомнил, что жена Бирюкова… Надя, – библиотекарь. Наверное, много читает. Он поймал себя вдруг на том, что долго смотрит на комнату, – и, чтобы это скрыть, пошарил взглядом в углах прихожей – спросил:

– Куда бы его поставить?

– Да вот сюда, – заторопилась она, показывая на игрушечную табуретку под вешалкой. Николай поставил пылесос и выпрямился. Она смотрела на него – как-то напряженно.

– А… сколько я вам… должна?…

Вся кровь бросилась ему в голову… Но он увидел ее безмерно растерявшееся, смутившееся лицо – когда она это сказала – и поэтому не рассердился. Он расстроился и обиделся.

– Ничего вы мне не должны, – буркнул он. – Мне не нужны ваши деньги. До…

– Извините меня… пожалуйста! – Она всплеснула руками – как будто еще больше потерялась от этого жеста – и прижала ладони к щекам. Ему стало жалко ее… что она так растерялась.

– Да нет, ну что вы, – сказал он. – Я ничего.

– Проходите пожалуйста, прошу вас! Я сейчас чай поставлю… Пожалуйста!

Николай чувствовал себя… это была какая-то другая жизнь – как в кино или в книжке.

– Да нет, не надо… – Но она уже шла на кухню, рука ее непроизвольно потянулась к нему – и тут же, испугавшись, прижалась к груди, – и он покорно пошел за нею. В кухне, очень чистой и – показалось – большой (потому что в ней было мало вещей, у них дома все стены были в три яруса завешаны и заставлены полками и шкафами), у кухонной плиты стояла девочка лет шести, подбородком чуть возвышаясь над плитой, – с прутиками-косичками с белыми бантами, в голубом платье с белой оторочкой (и мама, и дочка были светлые, бело-голубые; ему показалось – очень уютно, красиво и ласково), – и что-то варила в игрушечной алюминиевой кастрюле размером с пол-литровую банку – струился голубоватый парок… – Это моя дочка, Лена, – улыбаясь сказала Надя. – Лена, а это… вы меня простите, я даже не знаю, как вас зовут.

– Николай… Николай Иваныч.

– Леночка, это папин товарищ. Он нам починил пылесос.

Леночка посмотрела на него – не смущаясь, широко открытыми серо-голубыми глазами – и серьезно сказала:

– Спасибо.

Николай вдруг разом раскрепостился – и засмеялся.

– На здоровье.

Леночка удивилась (сдвинула брови и игольчато наморщила лоб) и посмотрела на мать – потом снова на Николая.

– Но вы же мне ничего не дали покушать… Николай покатился – тут же испугался, потому что смех его языком тяжелого колокола ударил по стенам кухни, разбежался по всей квартире, – и уже беззвучно заулыбался. Он посмотрел на Надю: она смеялась!… Зубы у нее были не очень ровные, но очень милые – маленькие и белые.

– Леночка, иди в комнату, – сказала Надя. – Мы попьем чаю. Я посмотрю за твоим борщом.

Леночка сказала:

– Я тоже хочу чай, – но послушно пошла.

– Мы тебя позовем.

«Мы», – непонятно подумал Николай.

Надя наполнила чайник – славный такой чайник, красный и тоже в белый горох, все вместе было просто чудесно: халат голубой, чайник красный, и на халате и на чайнике белый горох, – и поставила его на плиту. Двигалась она быстро, легко, шагов не было слышно… Николай вдруг заметил, что из крана течет вода. Он шагнул к раковине и закрутил вентиль… вентиль на четверть оборота подался и встал. Вода продолжала течь. Он секундно подумал, глядя на ртутно поблескивающую волнистую струйку, вспомнил лицо жены…

– Знаете что, – решительно сказал он, – не надо чая. Честное слово не надо, я же только поел. Я вот лучше вам… кран починю.

Она как-то беспомощно посмотрела на него.

– Не надо… Не надо, ну что вы. Вы уже пылесос починили, такое спасибо вам…

– И кран починю, – загораясь нетерпением, радостно сказал он. Ну – просто в жизни никогда, нигде и ни за какие деньги не хотелось так поработать. – А вы пока подумайте, что у вас еще неисправно. Да… а как вас зовут?

– Надежда Васильевна.

– Где у вас… у вас есть инструмент?

Он вдруг увидел, что ее пальцы – тонкие, с коротко стриженными розовыми ногтями – царапают крышку стола, – вспомнил другую руку, широкие длинные ногти, лунки алого лака… Стряхнул.

– Мне неудобно…

«Неудобно спать на потолке», – чуть не сказал он. В цехе часто так говорили – с добавлением еще нескольких неудобств.

– Да это секундное дело!

Инструмент у Бирюкова был там же, где и у него, – в настенном шкафу в уборной.

– Я вызывала сантехника, – как будто извиняясь, сказала она за его спиной – когда он, отключив воду, выворачивал вентиль. – Он сказал, что ничего сделать нельзя, надо покупать новый кран. А… – Она запнулась.

– В магазинах вентилей нет, и он вам предложил поставить свой – за четыре рубля, – докончил Николай.

– За пять…

– А, ну да… водка же подорожала. – Он вытащил вентиль. Арматура была почти новой, резьба на штоке оказалась нетронутой – только копеечная резиновая прокладка была проедена кромкой седла почти на всю толщину. Черт, дома у него сколько угодно прокладок. Ладно, как-нибудь… в другой раз?… Пока он просто перевернул прокладку и уложил ее вверх нетронутой стороной.

– Сволочь он, этот сантехник. Знаю я его. Он… – Николай машинально хотел рассказать, что этот сантехник и Свете предлагал поменять новый вентиль на свой – правда, за четыре рубля, – когда Николай был в командировке в Ростове, – но на слове «он» почувствовал острое нежелание говорить о жене… Он откашлялся и затянул кран разводным ключом. Потом вышел в уборную и пустил холодную воду.

– Ну, что? – крикнул он.

Он слышал, как она тихонько ахнула.

– Не течет!…

– Конечно, не течет, – сказал он, входя в кухню, – радуясь ее удивлению. – Но эта прокладка скоро все равно полетит. Надо поставить новую. В следующий раз… – он кашлянул. «Научить даже женщину менять износившуюся прокладку – минутное дело. Показать ей как, и будет менять сама?… И не надо будет никого приглашать…» Вслух он сказал:

– Ну, что у вас еще не работает?

– Все, все, – запротестовала она, – честное слово, все… Вы просто волшебник… у вас золотые руки. – У него как будто открылась грудь – так легко и радостно он дышал. Вдруг лицо ее затуманилось. – Ну давайте же чаю…

– Лампочка не работает, – раздался обиженно-строгий голосок у него за спиной.

Николай с живостью обернулся.

– Какая лампочка?

– Лена!…

– Лампочка, – уже тише сказала девочка и опустила глаза. – Маленькая…

– Ну, пошли, – сказал Николай и взял девочку за кукольную ручку. Он шел за ней по темному коридору и улыбался. Надя шла следом, что-то недовольно шепча. Он вошел в комнату – письменный стол, шкаф, какие-то крупнолистные, на длинных мохнатых черенках цветы на подоконнике, куклы в коробке на полу, детская кроватка… на столе он увидел лампу – в виде маленькой керосиновой, с патроном миньон, и рядом с ней – фотографию Бирюкова. Бирюков на фотографии был симпатичный, совсем молодой – как на том, висевшем на заводе портрете… он помолчал и сказал, не глядя на Надю:

– Алексей был хороший парень… Надежда Васильевна.

– Да, – тихо сказала она и поправила подушку на детской кровати.

В лампе провод переломился в месте зажима в патроне. Починка у него заняла десять минут; он щелкнул выключателем – за молочным стеклом загорелась оранжевая дуга. Леночка засмеялась.

– Та-ак… Что еще?

– Все, – решительно сказала Надя. – Спасибо вам, Николай Иванович. Пойдемте на кухню. Чаю…

Николаю очень хотелось чая – не пить, а просто посидеть вместе с ней. Он уже не пытался анализировать свои мысли и чувства, причины возникновения их – все к черту, ему хотелось… больше всего на свете ему хотелось сейчас сидеть и смотреть на нее. И в то же время он отчетливо, болезненно ясно осознавал: то, что происходит сейчас, и то, что его уже сорок минут нет дома, – это что-то очень серьезное, неожиданное, быть может, не совсем правильное, очень важное – и даже подсознательно страшное, к чему он совсем не готов, – и что сейчас с этим чем-то надо, ломая себя, кончать. И он сказал:

– Нет, Надежда Васильевна, спасибо. Пора. – Он подумал и добавил, чтобы она не обиделась: – Дела ждут… – и не сумел заставить себя сказать – проглотил: «домашние»…

– Очень жаль, – сказала Надя.

– Мама, – сказала Леночка, – а дай дяде и мне конфетку.

Они оба – Надя и Николай – рассмеялись. Это было удивительно… хорошо – смеяться вместе. Надя открыла шкаф и вытащила горсть дешевой «театральной» карамели. Николай вспомнил, что жена закармливает Сережку «Мишками» и «Ну-ка отними» – его всегда это бесило, он возмущался и говорил, что нельзя будущего мужчину приучать к шоколадным конфетам… Надя протянула одну карамельку ему, вторую дочке и ссыпала остальные в карман.

– А вы? – улыбаясь спросил Николай, разворачивая обертку.

Она вдруг как-то особенно – помолодев на несколько лет (то есть она и была молодой, но стала еще моложе) – ему улыбнулась.

– А я не люблю сладкого.

Ну просто все было не так, как… – Ну ладно, – сказал он. – До свидания.

– До свидания, – сказала Леночка, запрокидывая голову. – А вы теперь всегда будете к нам приходить? Чинить лампочки…

Надя видимо растерялась. Она приоткрыла было рот – что-то сказать – и растерялась. Он понял – он как будто даже быстрее стал соображать: ответить «да» – было ей невозможно, «нет» – неудобно…

– Конечно, буду, – сказал он. Тут ему пришла в голову мысль, от которой ему стало сладко-тревожно. – Надежда Васильевна, вы это… запишите мой телефон. Если что. – Она подошла к телефону, взяла записную книжку. Он продиктовал телефон подстанции. – Это рабочий телефон… – он запнулся. Сначала он сообразил, что этот телефон у нее есть – это же телефон Бирюкова, – и чуть не сказал: «А-а, но у вас же он есть…» – но в последнюю секунду спохватился; потом он подумал – уже тяготясь затянувшимся молчанием – о том, надо ли сказать и если надо, то что сказать, – почему он не дает своего домашнего телефона (а действительно – почему?…), – посмотрел на нее и как-то по ее лицу понял: ничего говорить не надо. – Если что, звоните. – Он опять помолчал и почти неслышно добавил себе под нос: – И вообще… – не имея ни малейшего понятия о том, что – вообще… – Ну, до свидания.

– До свидания, – сказала Надя. – Большое спасибо. Он переступил порог, обернулся, посмотрел прямо в ее глаза – опустил голову и быстро пошел вниз по ступенькам.

V

Света открыла дверь. Он заметил, что глаза и губы ее ярко накрашены. Не дай Бог – идти в какие-нибудь снабженчески-торговые гости…

– Засиделся?

Голос ее дрожал. Недобро дрожал, но и… жалобно.

– Я кран починял, – виновато сказал он. – И настольную лампу. Надо же человеку помочь.

Вдруг лицо ее искривилось – болезненной, колючей гримасой.

– Может быть, ты ей еще чем-нибудь помог?

– Дура! – заорал он – и увидел, что ее лицо (странно – как будто с облегчением) дрогнуло. – У вас у всех только одно на уме!… – Он нетвердо знал, у кого это – у всех, – ну вот у таких, что стоят во дворе… у некоторых. – У нее мужа нет, сантехник, с-с-с… – он увидел проскользнувшего в столовую Сережку, – …требует пять рублей за прокладку, которой цена десять штук пятачок. Где ты на каждую сволочь пятерок-то напасешься?

– Ладно, – устало сказала она. – Не кричи, надоело. Чай будешь пить?

– Буду, – тоже устало сказал он и пошел в ванную – мыть руки.

…На следующее утро – был выходной – он стоял во дворе с Серегой, у которого болонка, Петровичем и Валькой из ателье. Эти трое раздавили бутылку – он пить не стал и уже собирался домой (Сережка тащил в кино, на какое-то «Золото Маккенны»), – когда Валька, осклабясь красно-пятнистым (уже со стакана пятнился) лицом, сказал:

– А чё это ты, Колян… говорят, под бирюковскую бабу клинья забиваешь?

Николай тяжело посмотрел на него. Ко всему прочему – когда он сам был трезв, он не любил пьяных.

– Кто говорит?

– Ну, кто… Трудящиеся.

Серега усмехнулся. Глуховатый Петрович спросил:

– Чья-чья баба?

– Заходил отремонтировать пылесос, – сказал Николай, не давая ответить. – Понял?

– Ну и как… пропылесосил?

– Слушай, ты, м…ла, – сказал Николай. – Раз я сказал – починял пылесос, значит – починял пылесос. Чего?

Валька знал его лет пять – с тех пор, как Николай переехал сюда. За эти пять лет Николай пару раз срывался.

– Ну… починял и ладно. Чего ты?

– Ничего, – сказал Николай и ни с кем не прощаясь пошел к подъезду.

…В понедельник со смены он возвращался другим путем – не через парк, а мимо стекляшки. К их дому, с противоположной двору стороны, примыкал детский сад; он пошел так, чтобы пройти мимо детского сада. Прогулочную площадку окружал высокий забор из крупноячеистой сетки; вдоль забора росли молодые липы – пестрая тень от листвы подрагивала на бархатисто-черных стволах. Тихий час недавно закончился, и под песочными грибками и крышами многоцветных беседок кипела шумная, восторженная суета. Он подошел к забору и оглянулся: кронистые липы и серебристая стена тополей скрывали его от дома. Он пошел вдоль забора – сгорбившись, исподлобья поглядывая на детей. Дети были рассыпаны по площадке, как пестрые конфетти. Он не сразу увидел Леночку.

Он остановился, зацепился пальцем за ячею и неуверенно, волнуясь позвал:

– Лена… Леночка!…

Никто его не услышал: крик на площадке стоял такой, что он сам себя плохо слышал. Он посмотрел в обе стороны, оглянулся через плечо – и, покраснев как рак, громко, страдая, крикнул:

– Леночка!!

Она услышала, повернула голову – упруго задрожали косички – и с места, как будто нажали кнопку, побежала к нему… Воспитательница – румяная круглая баба в малиновом платье, вообще вся похожая на перезрелую малину на ножках, – на него посмотрела. И много детей повернули как флюгеры головы и стали смотреть на него. Лицу стало жарко, солнце, клонившееся к закату, прожигало затылок. Леночка подбежала к ограде вплотную и с другой стороны – на высоте, казалось, его колен – ухватилась за проволоку.

– Здравствуйте, дядя Николай.

– Здравствуй, Леночка, – сипло сказал он. – На-ка тебе… – Он вытащил из кармана шоколад «Сказки Пушкина» – купил на заводе в буфете – и сунул его в ячею… Шоколад не прошел. Он вспотел от волнения – до края забора он дотянуться мог, но не бросать же плитку на землю… догадался: смял проволочную ячейку – квадрат превратился в ромб – и просунул ярко-синию плитку по длинной диагонали. Леночка неуверенно протянула руку и взяла шоколад – и сказала:

– Спасибо.

– На здоровье, – сказал Николай и вымученно улыбнулся. Проклятая баба неотрывно – впилась как пиявка, как клещ – смотрела на него. Лицо ее было неуловимо знакомо. – Маму не забудь угостить.

– Я отнесу домой, – сказала Леночка и обеими руками, как книгу, обхватила шоколадную плитку.

– Молодец. Ну… беги. Иди, поиграй.

– А сейчас уже мама придет. Вы ее не будете ждать?

– Нет, – сказал Николай, чувствуя, как у него непроизвольно перекатываются желваки. – У меня много дел, Леночка. Я пошел, ладно? Передавай привет маме. Я пошел, хорошо?

– Хорошо, – сказала Леночка и сделала два шага назад. – Спасибо.

– Все, – сказал он и, повернувшись, торопливо зашагал к рафинадно блестевшему дому.

Он шел напрямик – ноги мягко вязала уже высокая, густая трава. На пригорке – лишней земле, оставшейся после засыпки траншеи, – раскрывались серебристые зонтики дикой моркови. Золотые одуванчики мелко пятнали изумрудный островок пустыря. Он вышел на бегущую за угол дома асфальтовую дорожку. Навстречу шли мать, отец и сын лет четырнадцати. Потом отец, мать и дочка с косичками. Потом бабка с двумя детьми. Потом мужик с бородкой и дипломатом. Потом парень с девчонкой. Потом парень с бутылкой красного. Всем всё было понятно. Он повернул за отполированный солнцем угол и пошел к своему подъезду. У подъезда он остановился, выкурил сигарету, бросил окурок в толпу молодых лопухов… «Ну, ничего, ничего, ничего…» Он сказал это просто так – надо было что-то себе сказать. Он не знал, что ничего.

Прошло еще полгода, и двор стал белым, как свежая простыня. За это время многое переменилось.

…Он позвонил. Звонок был простой, без колокольчиков. Дверь открылась. На ней был старый, с исчезающими цветами халат – он ведь не предупредил, что придет. Она заплакала. Он вошел, поставил чемодан и обнял ее, прижавшись щекой к ее горячо бьющемуся виску. Выло очень тихо – только в окно за ее спиной, силясь добраться до них, царапалась первая вьюга.

И снова была вина. Жизнь нельзя прожить без вины.

1994.