Текст книги "Наши в городе. Сборник новелл"

Бомжи
Городская новелла

«Профессиональное нищенство – занятие не менее доходное, чем профессиональная филантропия».

Гораций Цафрин

Параграф 1. Прапорщик

…Ночная темнота давно просочилась по улицам и переулкам во все медвежьи углы города, заняла скверы и парки, сражаясь с тусклым светом одиноких фонарей. Томск погружался в тяжёлый сон, намучившись за день, намаявшись суетой жизни, и только на перекрёстке маячил одинокий «чёрный» человек с большим обшарпанным чемоданом, и не знал, куда ему податься. Подтянутая фигура выдавала в нём бывшего военного, а небольшой животик указывал на любовь к пиву. Если бы не кромешный мрак, то мы наверняка заметили бы тёмные круги под глазами, – следствие нескольких бессонных ночей и огромных переживаний за своё будущее.

…«Чёрный» человек пересёк, наконец, улицу и свернул наугад в мрачный переулок. Ему было абсолютно по барабану, в каком направлении двигаться; жизнь для него как-будто остановилась. Привыкший к порядку и дисциплине, мужчина оказался абсолютно не готов к свободному плаванию, к неизвестности, к беспределу и хаосу сегодняшней жизни.

Слева по ходу движения он заметил полуразвалившийся, старый двухэтажный дом. У этого старинного особняка не оказалось дверей на входе, рам на окнах и крыши как таковой. Тёмные глазницы окон выглядели смертоносными амбразурами дотов, и только в одном проёме на втором этаже брезжил огонёк небольшого костра.

Бывший кадровый военный, а ныне опустившийся бомж, остановился около этих мрачных руин, глубоко вздохнул и с опаской протиснулся в парадное. Резкая вонь прогорклой мочи, перемешанная с запахом застарелой плесени, ударила ему в нос, страх закрытого, тёмного пространства накрыл колпаком, но желание погреться у костра оказалось сильнее и он начал подниматься по раздолбанной лестнице без перил.

Почуяв аромат печёной картошки, он ускорил шаг, но тут же вляпался ногой в кучу дерьма. «Да что же это такое?! За что мне всё это?», – подумал «чёрный» человек и оказался в большой комнате, посредине которой горел уютный костёр.

Вокруг огня, словно двенадцать месяцев, расположились бомжи, протянув к теплу озябшие руки-ноги.

На незнакомца никто не обратил внимания, и только один с огромной и грязной бородой, очевидно главный, тихо спросил: «Ты кто будешь, мил человек?»

– Здравия желаю, господа бродяги. Я Николай Дворкин, бывший прапорщик Советской Армии, на данный момент – пенсионер, а точнее, ввиду жизненных коллизий, сейчас я бездомный.

– Ну проходи, «Николаша – Нидвораша», погрейся. Мы тут все такие же, как ты, на задворках жизни.

– Спасибо, люди добрые…

– А ты, часом не журналюга ряжёный? А может, ты писака хренов, сочиняющий новый роман «На дне»?

– Нет, я просто человек… Мимо проходил…

…Прапорщик поставил свой дурацкий чемодан и охотно присел к огню. Ему плеснули пол-стакана разбодяженного спирта и выдали печёную картофелину.

Первым ошеломляющим впечатлением, ярким откровением, шокирующим наблюдением для бывшего военного оказалось то, что эти люди не выглядели обречёнными, обиженными Богом и страной; они не жаловались на судьбу, не рыдали от горя, – они попросту грелись у костра, пили разбавленный, низкосортный спирт, закусывая чем Бог послал, они буквально существовали здесь и сейчас.

…Молчание нарушил один из колоритных бродяг.

– Мы почему вопросы новеньким задаём? Потому, что тут всякие шляются: журналюги и скинхеды, бандосы и наркоманы. И всем есть дело до нас, как – будто людям заняться нечем.

– А чего скинхедам-то надо?

– Ясно дело, чего: поубивать нас, чтобы, типа, город чище стал. Мы ведь заразу и вонизм распространяем, тырим всё, что плохо лежит, и кошек на костре жарим. По их мнению, нам не место в цивилизованном мире…

– А бандиты чего около вас трутся? Им-то чего надо? С вас взять– то нечего…

– Не скажи, Николаша. Нас на органы пустить можно, или педикам продать в бордель для пользования, как шлюх.

– Да, тяжело в наше время бродяжничать…

– Бомжом быть легко, поскольку нас не обременяет семья, работа, деньги, дом и всякие там мелочи жизни. Мы вне зоны потребления, вне зоны доступа, а против мрази всякой мы умеем защищаться, у нас свои методы.

…Прапорщик с грустью оглядел присутствующих и представил себе, как эти несчастные, незащищённые бедолаги отбиваются от психопатов-педрил, от хирургов– садистов, от бритоголовых, вооружённых битами.

Главарь свободной стаи униженных и оскорблённых, бичей и чмошников, уловил горькую иронию во взгляде новенького: «А это ты видел, Николаша – Нидвораша?!» Он достал ПМ и передёрнул затвор. Его примеру последовали остальные…

– Ни хрена себе?! Да вы – банда?!

– А ты думал, мы лёгкая добыча для стервятников? К нам уже давно никто не суётся, даже бродячие собаки нас стороной обходят, чуют, чем пахнет.

– А откуда стволы, если не секрет?

– Иногда пьяные в хлам менты теряют, иногда бандюгу одинокого подловим, две «мухобойки» афганцы подогнали для защиты. Вон у нас Костян – опалённый Кандагаром.

…Прапорщик невероятно воодушевился, воспрянул духом и с надеждой в голосе спросил: «Братцы, возьмите меня в свой партизанский отряд? Мне шагать некуда, я до края докатился…».

– Поглядим… Пока ты, Николаша, на испытательном сроке, а там видно будет, что ты за ком с горы.

– Я оправдаю… Я постараюсь… Я выжить хочу…

– Да не ёрзай ты и не очкуй. Поведай лучше свою хронику бытия. Это первый шаг, чтобы понять тебя. И смотри, без трёпа, бродяги враньё за версту чуют.

– История в общем-то обычная для сегодняшнего времени. Всё началось с развала Союза… Я всё спросить хотел: как вас звать-величать?

– Зови меня просто Завлаб, с остальными по ходу познакомишься. Погнали дальше…

– Под Семипалатинском находилось много военных городков. Вот в одном из них я служил прапорщиком, наверное, правильнее сказать, – горбатился, поскольку обитал в городе, а в часть ездил каждое утро на работу. В Семипалатинске хата у меня однокомнатная имелась… Бросить её пришлось в девяносто восьмом.

…Завлаб ехидно ухмыльнулся, хлопнул бодяжного пойла и недоверчиво поинтересовался: «А чего ты однушку свою не продал?»

– Тогда время такое было. Наверное, оно и сейчас в Казахстане такое же. Президент на всех углах заявляет, что в стране все нации равны, а на самом деле русских выдавливают всеми правдами и неправдами. Немцы и евреи все поуезжали, – благо есть куда, а для русских из Казахстана Россия – злая мачеха. Поэтому хату продать практически невозможно. Вы себе не представляете: стоит девятиэтажка, а в ней половина квартир – пустые; заселяйся кто хочет. Казахи, – бывшие колхозники, конокрады, бездельники, – в города косяком ломанулись. Это так у них государство жилищную проблему решает.

Короче, соскочил я на пенсию в сорок пять; довольствие копеечное, работы нет, кругом нищета. Несколько лет помыкался; два раза удалось из родной части кое-что вывести, продать. На то и жил, а точнее, бухал каждый день беспробудно…

Когда часть окончательно расформировали и перевезли всё, что можно, в Россию, я наведывался туда с такими же бедолагами, как сам, – плитку со стен сдирали, оконные блоки снимали, брошенный металл собирали, в общем, мародёрничали. А что делать? Заводы все встали, стройки заглохли, одни барахолки кругом. Русские-то все уехали, а казахи работать не умеют, да и не хотят. Тут ещё китайцы попёрли, как саранча… Вместо того, чтобы за русских держаться, правительство китаёзам подмахивает, – всё на продажу. Это называется «казахское экономическое чудо», туфта полная.

– Слышь, Колян, тебе бы романы строчить. А может, ты, в натуре, баснописец? Перекантуешься тут какое-то время, а потом, чтиво про нас накропаешь? Гонорар получишь? А..?

– Падла буду! Хлебом клянусь!

– Ладно… Верю я… Да, не ори ты, а то крыс разбудишь…

…В этот момент к костру вернулся ночной дозор. Один из часовых подсел к прапорщику: «Залётный? Каким ветром? Я гляжу, ты бывший вояка? У тебя на лбу написано…»

Другой подгрёб к Завлабу: «По периметру всё спокойно, шеф. В левом крыле беспризорники пытались на нашу поляну проникнуть, так мы их шуганули. Да, ещё за гаражами ментовская машина около часа маячила: мусора проститутку на халяву отымели. В остальном – тихо, как в танке.»

Завлаб пошептался со сменными караульными и вопросительно взглянул на примолкшего прапорщика.

– Продолжай…

– Я вот и толкую, что жизни в Казахии совсем не стало. Всё, что можно утащить из бывших военных городков – утащили, и я стал собираться в Россию. Сначала направился к двоюродному брату на Алтай. Там тоже разруха, работы нет, производство на боку лежит, все от тоски бухают по-чёрному. Я попытался в контрактники записаться, но медкомиссию не прошёл. Опять запил надолго. Через полгода жена братана с треском выперла меня. Я опять в канаве…

…Завлаб понимающе кивнул: «Сколько вот таких, как ты, бывших служивых, по России болтается. А сколько, спилось? А сколько в бандиты подались и сгинули? А сколько по психушкам да по тюрьмам мыкаются? Страна большая; плюс-минус миллион… Кого это волнует? Правильно, никого!»

– Мне первое время как-то стыдно было, что я здоровый взрослый мужик болтаюсь, как говно в проруби. Потом – смирился.

– Я не врубился, а что ты за Алтай не зацепился? Просторы там огромные, деревень, – полно; нашёл бы себе бабёнку и жил бы, как у Христа за пазухой…

– Понимаешь, не могу я в деревне. Я чисто городской человек; тошнит меня от запаха навоза, в огороде копаться не люблю, самогонку на дух не переношу, а от деревенских баб воротит меня.

– Бывает… Меня вот, тоже, когда в колхоз посылали от Универа, тошнило от деревенской безнадёги, выть волком хотелось. Ладно, давай дальше. Как в Томске оказался?

– Племяш у меня тут жил; я вчера с горем пополам до города добрался, а его уже месяц как закрыли за разбой, на семь лет. Его жена меня даже на порог не пустила, сука страшная… Вот я и шатался по городу целый день. Один раз чуть в мусарню не загребли, пришлось последние двести рублей отстегнуть.

– Скажи мне, прапорщик, а ты в помойке когда-нибудь ковырялся в поисках тухлятины, плесневелого хлеба, хоть чего-нибудь съестного?

– Не приходилось…

– А бычки вонючие на улице собирал?

– Пока Бог миловал…

– А за пустые бутылки с конкурентами махался?

– Нет, не приходилось…

– А вшей у себя на башке сотнями давил?

– Нет…

– С сегодняшнего дня всё это огребёшь в избытке. Можешь, конечно, уйти в автономное плаванье, только, я уверен, что тебе одному на улице и двух дней не продержаться. Я тебя не гоню, оставайся, но учти, – у нас дисциплина и полное мне подчинение.

– Я согласен. В принципе, именно этого я и ищу, чтобы подчиняться и ни о чём не думать, как на службе.

– Как были вы в армии баранами, так и остались, как считались пушечным мясом, так и остались…

– А так легче жить…

– Ладно, устраивайся тут у костра, покимарь, завтра дел невпроворот.

– Каких дел?

– Ты, прапорщик, коней не гони. Будет день, – будет жрачка. У нас каждый день, – забот полон рот, а цель одна, – выжить, ну, примерно, как на войне. Готов?

– А я, как тот пионер…

– Не гоношись! Завтра проверим, на что ты годишься…

Параграф 2. Афганец

…Только наивным гражданам, доверчивым старичкам, простодырым глупышкам и сердобольным бабушкам кажется, что бомжи – это блаженные, святые бродяги, праздношатающиеся беззаботные люди. Однако они все в заботах. На самом деле мест, где можно разжиться деньгами, получить какую-нибудь еду или одежду в современном городе – огромное количество. Поэтому, чтобы везде успеть и не упустить ничего, Завлаб составлял разнарядку на каждый день.

В сферу влияния бомжей входили сердобольные церкви, городские базары, пункты раздачи горячей пищи, хлебные мусорные контейнеры, находящиеся рядом с ресторанами, супермаркетами, престижными домами, загородные свалки и мичуринские участки.

Около церкви на паперти можно было за день выклянчить несколько тысяч рублей, половину из которых приходилось отдавать бандитской крыше; за это братва самоотверженно защищала своих попрошаек, не допуская посторонних.

Особенно удачными считались праздничные дни, когда народ, как под гипнозом, валил в церковь. Русские люди в массе своей любили нищих, щедро подавали им, полагая, что таким образом участвуют в святом деле распределения богатств, отмывают свои грехи.

Чтобы оказаться в числе счастливчиков, промышляющих возле церквей, необходимо бандитам отстёгивать членский взнос в размере десять тысяч деревянных, плюс к этому, – договариваться с другими группировками бродяг. Конкуренция здесь жесточайшая; тот, кто нарушал незыблемые правила игры, мог запросто исчезнуть бесследно.

Завлаб откупил право на места около трёх томских церквей, но и этого вполне хватало для ежедневного пополнения бомжовского общака.

На эти злачные места направлялись самые изворотливые, изобретательные, хитрые, подготовленные бродяги, умеющие вышибить слезу и жалость из кого угодно; предпочтение отдавалось несчастным калекам и бывшим воинам-интернационалистам.

…Командировка на базар считалась среди бомжей редкой удачей, вроде поощрения, поскольку можно не только самому натырить продуктов и нажраться от пуза, но и притащить своим несколько килограммов всякой еды. На продуктовых рынках тоже приходилось отстёгивать бандитам, – триста рублей в день за право воровать безнаказанно; разборки с коррумпированными ментами и продавцами братва брала на себя.

…На пунктах раздачи горячей пищи от Завлаба всегда дежурили люди и выкупали за деньги у волонтёров львиную долю похлёбки и чёрствого хлеба для своих. Оставшимся без жрачки бомжам предлагалось вступать в ассоциацию «Свободных бродяг» и «Гордой босоты», а проще говоря, в банду Завлаба.

…Непримиримая, кровопролитная война за мусорные контейнеры велась между томскими бомжами; особенно за те, которые располагались в престижных, богатых кварталах города. Эти хлебные места являлись настоящим Клондайком, как-никак там можно было найти не только приличную, немного просроченную еду, но и практически новую одёжку, причём на все сезоны.

Бандиты ещё не опустились до крышевания мусорных баков, поэтому бомжи сами бились в кровь за каждый контейнер. И тут побеждали те, кто имел оружие, как банда Завлаба. Постепенно в его логове образовался целый склад барахла, не хуже любого «Секонд-хенда», которое продавалось другим бомжам, не охваченным ассоциацией…

Конечно, бездомные могли прилично одеваться, но предпочитали вонючие лохмотья и старую, заношенную обувь; людей в таком убогом прикиде всегда бесконечно жалко и хочется им хоть что-нибудь дать, на это и делался расчёт.

…Жизнь на улице, каждодневная борьба за существование и кусок хлеба сформировала из бомжей отличных психологов, профессиональных попрошаек, истинных актёров.

Одним словом, быть обездоленным, несчастным, убогим становилось выгодно, если, конечно, правильно подойти к этому вопросу.

…Костян, активный член группировки Завлаба, подгрёб к заветному контейнеру и с изумлением обнаружил около него двух наглых конкурентов.

– Эй, козлота, вы конвенцию нарушаете, а ну свалили отсюда!

– Какую, блин, ещё конвенцию? Город, блин, общий и бачки общие, сдрисни нах… по добру, по здорову, говножуй вонючий, шваль драная, бомжила конченный…

Костя мог стерпеть любое оскорбление, но когда его называли бомжом, а тем более, – бомжилой, он приходил в бешеную ярость и свирепел как зверь.

– Это я бомжила?! Ну вы, гады козлиные, нарвались!

– Да пошёл ты, сто раз, тыщу раз бомжила…

Костя достал вороненый ПМ и передёрнул затвор.

– Шаг влево, шаг вправо, – шмаляю без предупреждения; да, забыл, – прыжок на месте, – провокация, тоже валю, как баранов. Всё что нагребли из нашего бачка, бросайте на землю, падлы, и делайте ноги, пока я добрый.

– Спокойно, паря, мы же не знали, что это ваша территория. Не убивай, земеля…

– Повторяю последний раз…

– Да, врубились мы! Всё! Испаряемся! Кстати, ты чей будешь, псих ненормальный, кто тебя в бой ведёт?

– Про Завлаба слыхали, скунсы?

– Это тот, который в «Заистоке» рулит?

– Он самый. А, чо хотели?

– Желаем в его армию вступить, надоело на «Поца» шестерить. Ой, блин, я аж стихами запел…

– Я поспрашаю, что к чему. Завтра сюда подгребайте, перетрём тему, только без фокусов.

– Замётано. Может, мировую прилепим, у нас два фуфырика «Боярышника» в заначке?

– Я на работе не употребляю и вам не советую…

…Конкуренты растворились в утреннем тумане, а Костя принялся собирать в тележку трофейный улов: поношенную кожаную куртку, ещё не рваные женские сапоги, куклу «Барби», почему-то, темнокожую, кочан подгнившей капусты, несколько морковок, большую луковицу и раздолбанный ноутбук.

В этот момент к контейнеру приблизился ещё один флибустьер томских помоек, судя по всему, – одинокий волчара.

– Эй, земеля, имей совесть, поделись…

– Ещё один козёл! Как вы меня, падлы, достали?! Тут, чо, мёдом намазано?

– Мёдом не мёдом, а луковицу срочно отдай, бомжила, а то…

– Да что же это такое сегодня, одни хамы на улице. Где тебя воспитывали, пим дырявый?

…Не успел Костян вытянуть заветный ПМ, как с удивлением обнаружил у себя под носом такую же волыну. Несколько минут они торчали друг против друга, держа оружие на уровне носа. Глаза Костяна налились бычьей яростью, рука тряслась, а на лбу выступил липкий вонючий пот. Конкурент же покраснел, как созревший помидор и первым нарушил тягостное молчание.

– Ты, кто?

– Я конь в пальто, а ты кто?

– А я – Жан Поль Безпальто… Давай, без нервов, побазарим. Скинхеды только того и ждут, чтобы мы друг другу глотки перегрызли.

– Согласен, скины те ещё суки.

– И я того же мнения.

…Они одновременно опустили пушки, вместе выдохнули и разом успокоились. Нервы у Костяна оказались крепче; когда он опустил глаза, то заметил свежее пятно мочи на штанах своего визави.

– Чо, паря, страшно? Ты наверняка никогда никого не убивал?

– Не приходилось как-то…

– Тогда внимательно слушай, вояка: если выдернул ствол, будь готов нажать на курок. Тут или ты меня, или я тебя. Понял, ссыкун?

– Ладно, давай знакомиться. Ты кто?

– Я Костян, можно сказать, правая рука самого Завлаба, а ты кто?

– Я Гришаня, жилмассивский. Я сам по себе.

– А чо ты, Гриша, на чужую землю залез, да ещё нахально стволом тычешь?

– Не знал, что это ваша вотчина. А про Завлаба я слыхал, говорят, лютый зверюга. Ещё поговаривают, что он весь город под себя поджимает, армию собирает…

– Правильно гутаришь. Давай к нам, в одиночку долго не протянешь, сожрут тебя вместе с мухобойкой. Тут кругом чёрные хирурги за нами охотятся, на органы нас хотят разобрать.

– Да ну?!. Кому, на хрен, наши пропитые потроха нужны?

– Я слышал, что за бугор органы гонят, а там пока разберутся, – поезд ушёл.

– Тут один рассказывал, а я не поверил; значит тебя, Костя, мне сам Бог послал. Сведи меня срочно со своими…

– Ну айда, коль не шутишь…

– Не, я не шучу, я пожить ещё хочу, причём, с почками и селезёнкой, с печенью и желудком, с яйцами и членом.

…Ещё несколько минут назад эти двое готовы были убить друг друга за луковицу, а теперь, ковыляли рядышком и болтали, как старые, закадычные друзья. Страх перед смертью, жажда жизни сплачивает лучше любой клятвы, желание быть в стае сковывает крепче любых оков, а общая беда побеждает любого врага.

– Костя, поведай, как ты до такой житухи докатился: ни дома, ни семьи, ни работы.

– А мне, Гриша, по душе такая житуха; я всегда считался бродягой по жизни, даже тогда, когда в семье кантовался. Помню, в тринадцать лет первый раз из дома удрал, путешествовать хотел, свободу всегда любил… Через пять дней поймали, в Коканде с поезда сняли, волки позорные. Отец тогда избил меня до полусмерти, мать в тёмный чулан заперла.

– Значит, говоря словами психологов, ты, Костя, – социопат, раз такая жизнь тебе по душе.

– Как это? Никакой я не психопат, я нормальный, только ограничения не люблю, рамки ненавижу, законы презираю.

– Ну и что? Больше не убегал из дому?

– Ещё пару раз пытался, потом, в армию загремел. Как раз Афган начался, повезло мне! Вот там я покуражился вволю, на сверхсрочную остался. Семь лет воевал, духов положил, – немерено. Меня до сих пор в Кандагаре боятся. Душманы за мою башку награду давали, аж сто тысяч баксов; один раз, правда, контузия случилась, а так…

– Ну ты, герой!

– Штаны с дырой! Кому мои хреновы подвиги нужны? Дембельнулся, а тут – другая страна: ворюги кругом, бандосы рулят, менты, как проститутки, братва ссучилась. Полный беспредел!

– И чо ты, Костян, обратно подался на войну?

– Да… В Приднестровье круто отметился, в Нагорном Карабахе чурок давил. Для таких, как я всегда где-нибудь война идёт. Я солдат, понимаешь? Я ничего больше не умею.

– А в Чеченской кампании поучаствовал?

– А как же! Классное время было, и противник достойный. Я там Героя России получил, посмертно…

– Не догоняю, я. Как это посмертно?

– А так! Нет меня, схоронили героя России заживо. Наша рота в подлую засаду попала, все погибли, а меня, раненого, землёй присыпало, поэтому не нашли ни наши, ни абреки… Почти двое суток пролежал, пока меня пастушья собака не учуяла. Пастух, старик лет девяноста, в дом на себе притащил и выходил.

– А чо чеченам не сдал?

– О, это, конкретно, странная история! Когда немного очухался, он спрашивает: «Как деда твоего зовут?» Я отвечаю, что дед давно помер, а звали его Иван Тимофеевич, ну, в общем, я на деда здорово похож. Оказалось, что этот горец вместе с ним воевал. Под Варшавой мой дед его с поля боя раненого вытащил, жизнь спас. Поэтому, когда боевики к пастуху нагрянули, он грудью за меня встал; сказал, что сначала меня убейте, а потом русского. Горец этот оказался каким-то влиятельным аксакалом в совете старейшин. Короче, чечены злобно зубами поскрипели, вежливо извинились и отвалили не солоно хлебавши. Через год я окончательно на ноги встал. Аксакал мне паспорт новый купил и в Россию отправил, на вольные хлеба, с чувством вернувшего долг фронтовому товарищу.

– Да, занимательная история. Побила тебя, однако, жизнь. А дальше как сложилось?

– Приезжаю в Томск. Родители давно умерли, пока я воевал, в квартире нашей совершенно посторонние люди живут, друзей нет, одноклассники по миру разъехались. Я в полной жопе. Подгрёб в офис к воинам-интернационалистам, к афганцам, надеялся помогут имя восстановить, награды, пенсию, в конце концов…

– И что?

– А там – такая же братва, с такими же бандитскими понятиями, только, падлы, бывшими заслугами прикрываются, бодяжной водкой без налогов торгуют, сигареты вагонами толкают, жиреют, богатеют, в общем, одно на уме. Понял я, что не по пути мне с ними… Дальше, по всяким подвалам ночевал, в коллекторах вонючих грелся, нагло попрошайничал, дерзко воровал. Через какое-то время, меня бритоголовые спящего подпалили, ну, скинхеды. Если бы люди Завлаба не подоспели, наверное, сгорел бы заживо.

– Значит, ты у Завлаба в коллективе теперь?

– Да, уже без малого четыре года. Учу ихнюю братию с оружием обращаться, рукопашные приёмы показываю, рассказываю им о тактике партизанской войны и всё такое. Меня уважают, ценят.

– Получается, ты, Костян, при деле?

– Да, я как-будто никуда с войны и не уходил. Тут покруче Чечни закрутилось.

– Полностью согласен! На улицах – настоящая война!