Текст книги "Наши в городе. Сборник новелл"

В таком довольно привилегированном положении я находилась несколько дней, после чего, меня вместе с другими воспитанниками отправили в загородный детский интернат с загадочным названием «Лесная школа».

…Интервью продолжалось, и писатель задал следующий вопрос: «Света, как вас приняли детдомовцы? Какие у вас складывались взаимоотношения, особенно в первые дни?»

…Я на минуту задумалась: «Что делать? Или отвечать, как раньше – кратко, по-шпионски, не выдавая всей правды, или дать полный честный ответ?»

Выбираю первый вариант: «Воспитанники приняли меня хорошо, помогали во всём. С первых дней пребывания в ДД я подружилась с девочкой Катей». Надеюсь, что такой краткий ответ вполне удовлетворил моего настойчивого интервьюера, а если нет, то, как говорится – «извините».

…В «Лесную школу» приехала моя бабушка и привезла платок, в котором я после постоянно ходила, скрывая позорную щетину на голове. Я, хоть и была маленькой, но всё же оставалась девочкой, из-за этого невероятно стеснялась своей новой причёски. Другие дети постоянно тыкали в меня пальцем, поэтому бабушкин платочек стал, пусть небольшим, но спасением от стыда. В то время я наглухо замкнулась в себе, всё время молчала, но не плакала…

Постоянные мысли о бабушке и дедушке поддерживали меня; воспоминания о потерянном доме не давали покоя…

После загородного санатория, в конце августа, все вернулись в детский дом, и началась моя незавидная эпопея казённого ребёнка – с издевательствами и унижениями от старших девочек, с бесконечными дерзкими побегами и неотвратимыми наказаниями за это; я жила с растущей день ото дня депрессией и обидой на весь несправедливый белый свет.

…Я по-прежнему ходила в платке. Однажды одна из старших девочек сорвала его с меня, ехидно расхохоталась и зло крикнула: «Пора рассекать без платочка, тоже мне краля; твои волосы уже достаточно отросли». Я разозлилась на то, что ничего не могу сделать, не могу достойно ответить этой дуре, что выглядела, как кошка ободранная; мне хотелось разреветься, но я просто стояла, как вкопанная, молчала, как рыба и тупо глядела в пол, не решаясь поднять глаза. Дети – народ злой и беспощадный. Тогда я была ещё слишком мала и невероятно слаба, чтобы давать отпор обидчикам…

…Сергей Юрьевич что-то записал в блокнот и поправил очки: «Света, мне почему-то всё время кажется, что вы говорите одно, а думаете совсем о другом? Ответьте, только честно, вы когда-нибудь убегали из детского дома?»

«Ну, случалось пару раз, но я не хочу об этом говорить», – быстро парировала я.

…Воспоминания, как огромные волны, с новой силой нахлынули на меня, накрыли с головой и, невероятно ясно, как будто это было вчера, проявились из негатива прошлых лет.

…Да! Я убегала из ДД, постоянно!! Первый раз я умотала вместе со своей новой подругой уже в сентябре, сразу после «Лесной школы». Однако я обрывалась не куда– то в пустоту. Я всегда убегала конкретно – к бабушке! Я разузнала, что необходимо сесть на трамвай, добраться до конца, и там окажется бабулин дом. Мне тогда казалось, что всё довольно просто.

…Но в тот, первый раз мы только вылезли через дыру в заборе, но не успели добежать даже до остановки; бдительные граждане перехватили нас на полпути и вернули назад, в родные пенаты.

…Наказание за этот побег было жестоким, гадким и унизительным. Завуч – мужчина, как впоследствии выяснилось, с педофильскими наклонностями, – заставил нас мыть пол в коридоре в одних трусах… Мимо бегали возбуждённые мальчишки и издевательски хихикали.

…Я опять не проронила ни единой слезинки, а сжав зубы, мужественно выносила этот своеобразный педагогический урок, эту неадекватную пытку. Моя подруга Катя махала шваброй, всхлипывала себе под нос и тихо выла, как маленький раненный волчонок.

…Скорее всего, после того первого побега моя репутация среди воспитанников сразу резко выросла. Естественно, как-никак мелюзга – восемь лет, всего лишь после двух месяцев пребывания в ДД уже совершила побег на волю. На такое не каждый способен, тем более девчонка. Короче говоря, меня зауважали, особенно старшие ребята. Этот, в общем-то необдуманный, спонтанный дурацкий поступок начал обрастать слухами, остросюжетными дополнениями и передавался из уст в уста на грани легенды…

Унизительное наказание не остановило моей потребности в свободе, и я с завидным упорством смывалась с периодичностью примерно раз в неделю. В бегунках я числилась почти до самого выпуска.

…Моя воспитательница, когда я стала старше, махнула на меня рукой и стала втайне от Марии Михайловны отпускать меня к бабушке на часок-другой, логично рассудив, что, сколько волчонка не корми, он всё равно в лес смотрит; чтобы мне было не так страшно, со мной отпускали подругу….

«Хорошо, я понял, Светлана, Вы не хотите искренне рассказывать о своей жизни в детском доме, – с раздражением высказался писатель. – Но я не понимаю, к чему такая скрытность? Может быть, я задаю неудобные вопросы? Почему в своей голове вы выстроили такую непробиваемую защитную стену между нами? Я это чувствую…»

Я ответила уклончиво, вопросом на вопрос: «Я пока не поняла, зачем вы хотите написать книгу о детском доме? Почему вас это волнует, а государству абсолютно на нас наплевать? Мы, как изгои в родной стране, никому не нужны, как будто мы – люди второго сорта. Ответьте мне, Сергей Юрьевич, почему так?!»

…Писатель глубоко вздохнул и спокойно ответил: «Для того я и хочу написать о вас, о детдомовцах, чтобы обратить внимание общественности на ваши проблемы, имеющие место, как внутри детского дома, так и после выхода из него».

…«Наверное, стоит ему поверить? А может, и дальше выдавать себя за партизанку?», – подумала я.

…Сергей Юрьевич улыбнулся, снимая возникшее напряжение: «Хорошо, Света, давайте продолжим. У меня такой вопрос: чем вы занимались в детдоме после уроков? Имеется в виду ваш досуг? Может, припомните какие-нибудь захватывающие истории, случаи, заслуживающие, на ваш взгляд, внимания?»

Не задумываясь, я ответила: «Да что тут рассказывать; как и все дети – играли в разные игры. Помню, как-то бегали с девчонками по коридору своего этажа, бесились, орали. На батареях сушились какие-то тряпочки; ну, мы стали ими бросаться друг в друга. Маленькие ещё совсем были – лет по девять. Выскакивают старшие девочки в коридор и давай на нас орать: „Зачем вы наши затычки раскидываете?“ Я ведь, ещё не знала тогда, что такое „затычки“. В общем, попало нам тогда от старших».

…Больше ничего из того детства не приходит на ум. Я задумалась и отметила про себя: «На самом деле, много чего можно вспомнить необычного. Например, никогда не забуду случай, связанный с картошкой. Настала моя очередь чистить картошку в столовой. Начистили мы несколько больших кастрюль, повара обычно их называют «сороковками». Потом эту чищенную картошку заставляли мыть холодной водой из шланга. Все девочки уже удрали по своим делам, только я с подругой Катей что-то замешкались. В этот момент в овощной цех влетают две старшие девочки, хватают шланг и поливают нас с головы до ног ледяной водой. Я стою, трясусь от холода, но не плачу, как Зоя Космодемьянская. Это нас, младших, так на вшивость проверяли; типа, побежим мы жаловаться или нет? Жаловаться мы не пошли, значит – испытание выдержали!

Подобных испытаний – унижений случалось много, особенно в первый год. Я теперь все случаи и не помню, а вот ощущение от того, как дрожала от холода, почему-то врезалось в память. Или вот ещё: играли перед сном в сказку, – такой примитивный, импровизированный спектакль, где каждой девочке отводилась роль: королевы, слуги, палача, придворного или кого-нибудь другого, в зависимости от нашей детской фантазии. На следующий вечер девчонки выбирали новые роли, слова, сцены; текст, конечно, придумывался на ходу, по мере развития сюжета. Всем воспитанницам эта игра нравилась, особенно младшим…

Или вот ещё помню: перед тем, как заснуть, переговаривались между собой, рассказывали какие-то страшные невероятные истории, придумывали разные идиотские шутки-прибаутки: «Поцелуй меня в пятку – дам тебе десятку», то есть десять копеек. Один раз мне пришлось даже отдать заначенные двадцать копеек одной дурочке, за то, что она действительно поцеловала мне пятки.

…Вспоминается ещё одна дебильная детдомовская игра: мы надевали на голову колготки и заплетали из гач косы, поскольку, все девочки мечтали о длинных, шикарных волосах, о косах, хотели выглядеть красивыми и женственными, взрослыми и привлекательными.

…Когда наконец отремонтировали нашу детдомовскую дачу, то каждое лето все мы отдыхали там. Играли в обезьян, выискивающих друг у друга вшей. К огромному сожалению, все детдомовцы были вшивые, поэтому, у нас считалось нормальным вылавливать друг у друга этих паразитов и тут же давить их ногтями…

Однажды Наташка, девочка из моей группы, то ли в шутку, то ли назло, провела гребешком по своим волосам и затем стукнула его о стол; вши роем разбежались в разные стороны. Не детдомовцам такие игры, наверное, кажутся дикостью, но мы так жили…»

…Однако моё интервью продолжалось. Сергей Юрьевич вдруг спросил: «Света, вы, учились в обычной школе? Расскажите, как там было? Как общались с домашними детьми? Как к вам относились учителя?»

«Я вместе с другими детдомовцами ходила в ближайшую школу, номер 75. Училась, в принципе, хорошо, случались, конечно, и тройки, и двойки, но в детском доме меня считали хорошей ученицей. С домашними детьми отношения складывались нормальные, ровные», – ответила уклончиво я.

…А на самом деле эти домашние, папенькины и маменькины детки, шарахались от нас, как от прокажённых, боялись, как диких зверей и, в глубине души, ненавидели, как заклятых врагов. А за что нас, детдомовцев, любить? Мы ведь запросто могли в случае чего собраться и избить любого, могли украсть всё, что плохо лежит, матерились, как сапожники, старшие – курили все поголовно, учились в большинстве своём плохо, к общественной жизни школы проявляли полное равнодушие. Думаю, что школьные учителя нас просто терпели, как фатальную неизбежность. Несмотря на то, что я в детстве выглядела лопоухой и прыщавой, никто в классе по этому поводу даже рот не смел открыть, поскольку мог тут же нарваться на злобную стаю детдомовцев.

…Я вот только что вдруг сообразила: «Странное дело, но у себя в ДД мы практиковали и сами всячески поддерживали дедовщину, а на воле, в обычной школе, упорно этому противились. Вот такая каша крутилась в наших головах. Я уверена, что мы все в ДД были двуличными и противоречивыми, а скорее всего, и остались такими»…

Кто жил в детском доме, тот меня поймёт… Мне сейчас 34, а я всё помню, как будто детдом был вчера. За то, что воровали друг у друга, издевались друг над другом – ни грамма не стыдно, а за то, что ссалась с первых дней жизни в ДД – ужасно неловко…

Кстати, за ночное недержание мочи старшие гнобили младших по полной программе, хотя, я подозреваю, что почти все старшие регулярно мочились под себя, но только тщательно это скрывали.

…Мы, как подпольщики, знали все методы конспирации. Например, я зассаную простыню быстренько ночью застирывала в умывальнике и ложилась на неё, мокрую, спать; к утру она высыхала, и концы в воду…

…Писатель закрыл свой блокнот, снял очки и тихо произнёс: «Я смотрю вы, Светлана, совсем не хотите делиться воспоминаниями. Может быть, встретимся ещё, как-нибудь?»

«Может быть… может быть…", – ответила я, довольная тем, что в который раз всех обманула и осталась при своих… мыслях, воспоминаниях, интересах…

…Вынужденное молчание затянулось. Я глянула в окно летящего поезда невидящим взглядом, предаваясь ностальгическим и грустным воспоминаниям о своём казённом детстве.

…Мелькающие за окном столбы, как стрелка метронома, монотонно отстукивали дни, месяцы и годы, проведённые в ДД. На самом деле, это враньё и самообман, что всё плохое и гадкое забывается, стирается из памяти; оно живёт во мне совершенно отдельной жизнью, всплывая ощущениями всякий раз при словах «Детский дом».

Мария Игнатьевна тихонько кашлянула и вернула меня в сегодняшнюю реальность. Она посмотрела мне прямо в глаза и произнесла: «Света, извините, что я лезу с разговорами и расспросами, но мне кажется, что вы пребываете в полной прострации, где-то далеко, в каких-то весьма неприятных для вас воспоминаниях. Я права? Если хотите, можете со мной поделиться. Я умею слушать людей и постараюсь вас понять. Может быть, что-то посоветую, от чего-то предостерегу».

Я опустила голову, пойманная на своих воспоминаниях, как маленькая девочка, попавшаяся на воровстве чужой куклы, и грустно ответила: «Да всё в порядке. Просто немного задумалась. Этот непрерывный, монотонный стук колёс меня явно загипнотизировал».

Мария Игнатьевна, как опытный педагог, в некотором смысле психолог со стажем, скорее всего, не поверила моей импровизированной отговорке. Хитро улыбнувшись, она продолжила нахрапом протискиваться мне в душу.

…Я понимаю, что у людей, которым далеко за 60, существует невосполнимый дефицит общения, недостаток внимания и непреодолимая тяга лезть в чужую душу, к тому же, они любят раздавать направо-налево полезные советы.

«Светочка, расскажите немного о себе. За разговорами и время быстрее пройдёт. А я вам расскажу про себя, мне есть чем поделиться, я ведь детдомовка послевоенного времени», – не унималась попутчица.

Глубоко вздохнув, я стряхнула с головы пыль воспоминаний и нехотя вступила в разговор: «Да мне особо нечего рассказывать: школа, университет, психологический факультет, аспирантура,… Вот еду на научную конференцию в Москву», – выдала я скороговоркой заготовленную ложь.

Получилось, на мой взгляд, довольно правдоподобно. Мария Игнатьевна не удовлетворилась таким ответом и начала новый мозговой штурм: «Так вы, Светлана, значит, психолог? Весьма интересно, а тема диссертации какая? Я, знаете ли, первый раз в жизни с психологом общаюсь. Для меня эта наука – тёмный лес. Я почему-то не доверяю психологам, считаю их шарлатанами и боюсь их, впрочем, как большинство людей в России. Да и слово „психология“, оно какое-то болезненное и неприятное, ведь мы все не психи».

…Я окончательно выбралась из ступора воспоминаний, возбудилась и произнесла ликбезовский монолог о психологии, в том смысле, что эти специалисты бесспорно нужны, они помогают людям справляться с душевными проблемами, и дальше в том же духе.

Мария Игнатьевна внимательно меня выслушала и спросила: «Я, тем не менее, не понимаю, как можно без необходимых лекарств вылечить человека?»

…У меня не возникало ни малейшего желания объяснять ей, как именно психолог лечит людей без таблеток и уколов, по этой причине я срочно сменила тему: «Знаете, о психологии я могу говорить часами, – врала я напропалую, стараясь выглядеть серьёзной. – Возможно, вам это покажется интересным. Расскажите лучше о себе?»

Она кивнула головой и таинственно произнесла: «Хорошо. Слушайте, Светлана, исповедь бывшего маленького человека из казённого детства».

Мне стало любопытно послушать эту исповедь. А самое интересное: что конкретно она расскажет? – сладенькую сказку про прекрасную жизнь в ДД или горькую правду про систему под названием ДД, перекалечившую не один миллион детских судеб…

Вместо послесловия

– Серёжа, я с безумным отвращением, с нескрываемой досадой прочёл твой пасквиль. Это просто кошмар какой-то! Ты цинично обгадил не только интеллигентный Томск, но и всех его горожан.

– Но вы же, Владимир Семёнович, почему-то дочитали новеллы до конца. Значит, текст вас зацепил, задел за живое, держал в напряжении!

– Хотелось узнать, может, ты, тем не менее, скажешь хотя бы несколько добрых слов о своих земляках… Ведь ты здесь родился, вырос, учился, женился, в конце концов, ты здесь был счастлив.

– Владимир Семёнович, вы считаете, что я не люблю свою малую родину – Томск?!

– Серёжа, извини, но ты законченная мразь и мрачный подонок; ты ненавидишь Родину…

– Но вы оглянитесь вокруг – и заметите всё то, что я подсмотрел. Ничего не выдумано, я просто показал сермяжную правду про российскую злобу, про ненависть ко всем, про зависть, про цинизм, про любовь к халяве… Я на вас совершенно не в обиде, не считаю вас прожжённым критиканом. Однако посмотрите по сторонам, и вы обнаружите тысячи героев моей книги.

– Может, всё-таки ты где-то прав, но нельзя же так обсерать всех и вся. Они живут, вернее, выживают, как могут! То, что ты заклеймил бандитов и психопатов, – это, конечно, правильно, но ты жестоко обидел простых жителей города.

– Да они сами обижаться и обманываться рады! В быдло превратились, когда за фальшивую стабильность проголосовали, пахана на трон посадили, поддались на мнимые обещания…

– Ты что, призываешь к бунту и смуте?

– Даже в мыслях нет! Я хорошо знаю, чем заканчиваются революции; я этого не хочу, но чиновники охренели до такой степени, что теперь их можно задвинуть только беспощадным русским бунтом.

– Не понимаю я тебя, Серёжа! Вроде бы совершенно мирный, интеллигентный писатель, а гонишь исключительно негатив.

– За Родину обидно! Такая великая, огромная страна, а прозябает на уровне нищей Эритреи…

– Серёжа, а не надо нас сравнивать с нигерами. У нас свой исключительный, великий путь!

– Этот путь заведёт вас в полную нищету, прозябание, всеобщую депрессию, каждодневные суициды и катастрофы!

– Ещё раз повторяю: ты подлец, диссидент, пятая колонна, жополиз всяких там навальных, гад конченный…

– Скорее всего, я точно диссидент и пятая колонна в одном лице, но мне за державу обидно!

– Смотри, я в Томске прожил всю жизнь, повидал всякое, в разных ситуациях крутился, но Родину не оскорбляю!

– Вы, Владимир Семёнович, давно скурвились…

– А ты на личности не переходи, а то в полицию позвоню; закроют тебя, как экстремиста.

…Писатель, Сергей Юрьевич и его одноклассник Владимир Семёнович высказали всё, что думали, угомонились и накатили по стопарю, зажевали израильской картошкой с венгерскими огурчиками и украинским салом, затем закурили «пиндосовский» «Кэмэл» и переключились с кухонной политики на говённый российский футбол…