Текст книги "Наши в городе. Сборник новелл"

Параграф 5. Завлаб

Через час Костян вернулся в особняк и рассказал всё командиру.

…Завлаб отвёл его в сторонку:

– Я на неделю отвалю. Надо в область смотаться, в Каргасок. Дружбан у меня старинный там. Порыбачим, в баньку сходим. Ты остаёшься на хозяйстве за главного. Без меня никаких активных действий не предпринимать, только охрана, наблюдение, выживание. Людей по местам сам распределяй…

– А с Ниной как быть? Она в бой рвётся…

– Пусть тут, на базе сидит, не высовывается. Военному делу учи её, и чтобы никто её пальцем не посмел тронуть.

– Да не переживай ты, всё будет тип-топ.

– Костя, на жирный контейнер, на Пушкина который, двоих поставь. За домом элитным пусть наблюдают, там гад один кантуется, на «Лексусе» чёрном рассекает, номер А-007-ДБ. Короче, когда приехал, с кем приехал, когда уехал… Пусть всё записывают.

– А кто это?

– Депутат из местных. Он закон о тунеядстве продавливает, чтобы, типа, бродяг и безработных закрывать, ну, принудиловка на производство, на стройки к бизнесменам задарма, как раньше «химики» батрачили на государство.

– Вот падла зажиревшая!

– Он к тому же за либерастов жопу рвёт, Родину не любит, сволочь.

– Я понял. Соберём на него досье, а потом, что?

– Пугнём, гада, чтобы обосрался и не тявкал.

– Что ещё, командир?

– «Николашу-Нидворашу», надо бы на вшивость серьёзно проверить, какой-то он мутный.

– Ладно, я что-нибудь придумаю… Раз с бандосами не воюем, время есть.

– Всё, Костян, попилил я, пока ещё все спят, бедолаги. Совсем забыл; дай ещё парочку обойм и гранату, на всякий случай…

– Правильно меркуешь, Завлаб; бережёного, как говорится, Бог бережёт!

…Завлаб протопал без приключений два квартала по ночному Томску, заметил на углу таксофон и набрал нужный номер:

– Я на площади Батенькова. Вышлите машину.

Через десять минут подкатила незаметная, обшарпанная «Копейка», выпуска семьдесят четвёртого года. Бомж быстро открыл заднюю дверцу и, довольный, нырнул во внутрь. Водила зажал нос от вони, закашлялся, но сдержался от резких высказываний.

Неприметная машина свернула налево и шустро покатила в сторону бывшего кинотеатра «Октябрь». На проспекте Кирова вонючий пассажир, шустро выскочил и направился к пятиэтажке. Набрав код домофона, он юркнул в подъезд и резво, подгоняемый собственным смрадным ароматом, вбежал на второй этаж. Все соседи ещё сладко спали, поэтому, не заметили, как бомж открыл дверь квартиры номер семь и скрылся в её недрах.

Завлаб, как угорелая кошка, вмиг скинул с себя дурно пахнущие лохмотья и рванул в ванную. Горячая вода подарила ему давно забытое ощущение блаженства, импортный шампунь полностью съел неприятные запахи и он ощутил себя почти как в раю. На протяжении долгого времени в своей берлоге он спал и видел этот день.

Когда ванна, наконец, наполнилась, бомж окунулся с головой, вынырнул и заметил, как вши сотнями идут ко дну в горячей воде, пуская пузыри. Он слил этот трупный первач и снова налил чистой воды, выпустил обильную мыльную пену и лёг в полной неге. Наслаждение от тепла, от приятных запахов, от чистоты вызвало в нём ощущение изменённого состояния сознания, почти транс, и он задремал. Спать в тёплой воде – верх блаженства. Если кто-то не верит, то попробуйте: не мойтесь три месяца, а потом опуститесь в мыльную, тёплую, божественную воду.

…Через пятнадцать минут Завлаб разлепил глаза, вода в ванне остыла, к нему вернулось забытое ощущение чистоты, свежести и уюта. Он нехотя выбрался из ванны и голый поплёлся на кухню, оставляя за собой мокрые следы; в предвкушении сладкого смака открыл холодильник и достал настоящее немецкое пиво. Отсосав взахлёб три бутылки, Завлаб плюхнулся в чистую постель и моментально вырубился. В общем-то ничего особенного, но для бродяги – это пик блаженства. В окне показалась розовая заря, весело зачирикали утренние пташки, вдалеке послышался грохот первого трамвая, город отряхивался от тревожных сновидений…

…Ближе к обеду в дверь настойчиво позвонили. Привыкший к любым неожиданностям, натренированный воспринимать любой шорох, он тут же очнулся, напялил полосатую пижаму и бойко зашаркал открывать дверь. Взглянув в глазок, он повернул ключ. На пороге маячили двое: невзрачный серый очкарик, похожий на бухгалтера и неприметный толстяк, ну, вылитый Винни-Пух. Толстяк пожал Завлабу руку, подмигнул и весело произнёс: «С прибытием из зазеркалья, Владимир Владимирович». Очкарик, в свою очередь, скороговоркой выпалил: «Привет, майор. Надеюсь, немного отдохнул?»

…Владимир Владимирович Иванов, позывной Завлаб, он же майор ФСБ, внедрённый несколько лет назад в ряды бомжей, пригласил коллег в гостиную. Толстяк тут же отправился на кухню готовить обед, а очкарик вальяжно развалился в кресле и спросил:

– Ну, как служба?

– Спасибо, товарищ полковник. Бывало и хуже. По сравнению с Анголой здесь рай; только вот к вони никак не могу привыкнуть…

– Да это, Вова, мелочи по сравнению с мировой революцией… Кстати, я документы подписал на присвоение тебе внеочередного звания, за успешную работу. Сведения, добываемые тобой, бесценны, а устранение некоторых нежелательных элементов, – отличная работа!

– Устал я, товарищ полковник, иногда нервы конкретно сдают, лютым становлюсь.

– Потерпи ещё немного. Мы уже готовим тебе замену. Скажи лучше: твои подопечные не догадываются, что мы их в тёмную используем?

– Ни ухом, ни рылом! Считают меня вожаком и абсолютно уверены, что борются за справедливость в нашем городе.

– Прав оказался генерал, когда предложил контролировать не националистов и криминал, не скинхедов и ультрас, а бродяг и бомжей! Бомжи – это сила! Причём сила незаметная и чрезвычайно эффективная!

– Согласен с вами, товарищ полковник.

– Сколько у тебя на сегодняшний день бойцов невидимого фронта?

– Около двух тысяч штыков, и ряды постоянно растут. Нам бы стволов побольше, да посерьёзней…

– Волыны сами добывайте, так естественнее, и всё остальное – тоже. От нас – только информация, однако твои бродяги больше меня знают, ведь они целый день на улице: их никто в упор не видит, рыло от них воротят, не замечают, игнорируют, а они примечают всё, лучше любых агентов, лучше любой наружки.

– Вы правы, бомжи, – особые люди; всё видят, всё слышат, и голыми руками их не возьмёшь. У меня вопрос: скинхедов и дальше давить, а то в конец распоясались?

– Дави, по мере необходимости. Мы-то думали, что они нам опорой станут, деньги в них вкладывали, лозунгами снабжали, а они гляди, что творят: евреев не любят, а в нашем городе почти вся интеллигенция, – евреи, кавказцев гнобят, а это Рамзану не нравится, бомжей убивают, а русские люди сердобольные, они категорически против этого.

– А с урками что делать? У меня сложилось полное впечатление, что лихие девяностые вернулись, с ещё большей яростью…

– Погоди, Володя, с бандитами; тут пострашней враги нарисовались.

– Это кто?

– Журналюги независимые, навальные – касьяновы всякие, депутаты некоторые… Про ТВ-2 слышал?

– А что ТВ-2? Вроде, нормальный канал?

– Голову в полный рост подняли, везде негатив выискивают, против нынешней власти копают. Вот тебе список дюже любопытных с ТВ-2, с адресами, попасти их надобно, поработать с ними.

– Сделаем…

– Ладно, Володя, айда перекусим, потом продолжим.

…Румяная яичница с ветчиной, солёные хрустящие огурчики, селёдка с луком, винегрет, – вполне привычный обед для неприхотливых комитетчиков. Запотевшая бутылка водки лишь разбудила аппетит. Очкарик оглядел поляну и остался удовлетворён вкусным натюрмортом.

– Ну, капитан, у тебя золотые руки… Ну, в смысле, «золотые руки».

– Я, товарищ полковник, холостяк, поэтому, чтобы с голоду не умереть, кое-чему уже научился.

– Я вот тоже уже пять лет, как один живу, а ни хрена готовить не умею.

– А жена, сын где?

– В Лондоне они обосновались. У меня там двухэтажный дом, у жены прибыльный бизнес, сын в университете штаны протирает, а я, как патриот, за них отдуваюсь. Всё, хорош болтать! К приёму пищи приступить! Капитан, банкуй.

…Владимир Владимирович сразу ощутил отличие качественной водки от пойла, которое приходилось лакать у костра в разрушенном особняке. Эта разница оказалась настолько большой, что он даже поперхнулся.

– Что, майор, отвык от настоящей выпивки?

– Да, товарищ полковник, немного есть.

– А ты, когда мочу всякую глотаешь, думай о своём счёте в банке; он уже за эти годы, – с пятью нулями, плюс бонусы за ликвидацию клиентов.

– Бонусы, это хорошо! Я вот хотел семь дней попросить за свой счёт; хочу в Крым сгонять, в Алупку, косточки погреть. Вы как?

– Добро… Только сделай всё конспиративно.

– Ну, я не первый год в Конторе…

– Так, офицеры, выпьем за родину, выпьем за Ста…, ой, оговорка по Фрейду, за Путина, выпьем и снова нальём.

…Все дружно чокнулись, выдохнули и хлопнули за Россию, за царя…

Полковник хрустнул солёным огурцом, весело взглянул на майора: «А помнишь, Володя, как в Анголе спирт бананами закусывали, а потом все обдристались?»

– Помню! А Чисамба, проводник, принял сотку на грудь и тут же в хлам. Мы его в итоге, по джунглям четыре часа, как куль с говном, таскали.

– Да, есть что вспомнить… Капитан, ты наливаешь или день потерян?

– Уже льётся, товарищ полковник…

…Всех чекистов в начале карьеры учили правильно пить и не хмелеть. Поэтому после литровой бутылки водки все оказались трезвее трезвого.

Толстый полез в холодильник за следующей порцией горячительного, а полковник обратился к Иванову:

– Володя, а что это за история с детдомовкой Ниной? Из твоего последнего донесения я понял, что она озлобленная и может натворить дел. Что думаешь?

– Не приспособлена она к бродячей жизни, товарищ полковник. К тому же дерзкая не по годам, боюсь, из-под контроля выйдет. Посодействуйте насчёт квартиры? Я бы её отпустил в мирную жизнь; жалко девчонку, нахлебалась дерьма по самые помидоры.

– Я покумекаю, что можно сделать…

– Да один ваш звонок, и мэр ей хату выделит, а не своей очередной пассии.

– Угомонись ты! Сказал, порешаем этот вопрос. Между прочим, Володя, поставь глаза и уши за домом мэра. Есть мнение, что он на малолеток западает и дурь нюхает. Этих гнилых хозяев жизни надо на компромате держать, чтобы в нужный момент сговорчивыми оказались.

– Понял, я, товарищ полковник…

– Там в столе жучки найдёшь, на любой вкус. Попробуйте в доме у мэра установить. Сам понимаешь, нам нельзя, а вам, бродягам, всё можно.

– Мы попробуем!

– Вот из Крыма вернёшься, и займись этим в первую очередь. Я давно спросить тебя, майор, хотел: а чего ты постоянно в Алупку рвёшься? Там, наверное, «мускат» самый вкусный.

– Там живёт моя давнишняя подруга. Сколько лет прошло, а до сих пор к ней тянет…

– Ладно, проехали. Это твои заморочки.

– Товарищ полковник, у меня ещё вопрос.

– Излагай…

– Менты совсем оборзели, Что с ними делать?

– Мочить, конечно, не надо, а вот унижать – вполне даже стоит. Они нам со времён Чурбанова, как кость в горле. Пусть знают своё место, шпана недоделанная.

…Допили вторую бутылку, покурили, всё обсудили. Очкарик и толстяк удалились, а Владимир Владимирович позвонил в справочную Богашёвского аэропорта и заказал билет на завтра до Симферополя…

Чёрный чулан
Психологическая новелла

«Мы ненавидим тех, кого любим, потому что они способны причинить нам больше всего страданий».

Лин Старлинг

… – Серёжа, ты несносный, похотливый мальчишка, опять писькой играешь? Сколько раз я тебе говорила, что это неприлично, отвратительно и бесстыдно!

– Мама, у меня просто чешется.

– Гадкий сосунок, онанист сопливый, чешется у него; я тебе сейчас руки отрежу. Видеть не могу, как ты своей маленькой сабелькой размахиваешь. Это абсолютно непристойно для приличного ребёнка.

…Серёжа, пойманный на месте преступления, готов был провалиться сквозь землю, расплакаться и умереть, в конце концов. Он на минуту представил, как мама отрезает ему руки, как всё кругом забрызгано его детской кровью, и с опаской спрятал их за спину. Его охватил ужас и как-то странно засосало под ложечкой.

Пятилетний мальчик неистово любил свою маму и страстно ненавидел одновременно, как это часто происходит у детдомовских детей, истерзанных своими родителями-алкоголиками, но всё же мечтающих вернуться домой, поскольку детдомовский ад оказывается гораздо хуже родительского.

Пристыженный, укоренный, униженный Серёжа стоял посередине комнаты и думал только об одном, чтобы его мама перестала кричать, а просто обняла его и ласково погладила по голове. Но злобная, полупьяная мамаша не унималась: «Нет, я не стану отрезать тебе руки гнусный ублюдок, паршивая овца; сначала отрублю тебе ноги, чтобы ты не мешался, не бегал, не лез куда ни надо.»

…Будучи неисправимым фантазёром от природы Серёжа в миг представил себя без ног. Увидел себя как бы со стороны, будто он, беспомощный обрубыш, ползает по полу и ест из миски, как щенок.

– Мамочка, не отрубай мне ножки. Я больше не буду!

– Ты каждый раз обещаешь, а я всякий раз ловлю тебя за этим мерзким занятием. Быстро отправляйся в чулан, гадкий маленький врунишка!

Серёжа с трудом отлепил от пола как-то сразу потяжелевшие ноги, заревел во всё горло и, шатаясь, поплёлся в страшный чулан, провонявший нафталином, пылью, гнилью и мышиным дерьмом.

Когда дверь за ним захлопнулась и скрипнул старый засов, в чулане повисла зловещая пауза, но только на секунду, через минуту, закопошились неугомонные мыши, послышался шорох противных тараканов и где-то в углу недовольно крякнул столетний домовой.

Испуганный ребёнок зажмурил глаза, сжался в комок и приготовился умереть. Мрак окутал его своими щупальцами, едкий запах нафталина залез в нос, холодный пол щипал за пятки, проникая по ногам всё выше к коленкам. Несмотря на то, что он сидел в чулане не первый раз, он всегда испытывал бесконечный ужас, граничащий с обмороком. Чем дольше длилось тюремное заточение, тем больше он ненавидел свою садистскую мать, тем сильнее кипела в нём жажда мести.

Через какое-то время он опустился на пол и, одурманенный собственным углекислым газом, задремал. Во сне ему казалось, что кто-то нежно гладит его по голове и поёт колыбельную. Как ни странно, это опять оказался домовой, которого маленький мальчик прозвал – «дядя Саша».

– Спи, Серёженька. Всё со временем наладится, не бывает так, чтобы не наладилось. Твоя мама тебя по– своему любит; только жизнь у неё несчастная, нищета беспросветная, вот она и озлобилась. Ты, Серёжа ненависть свою спрячь куда подальше, гнев задави в зародыше, любовью живи, ведь, эта непутёвая женщина, – мама твоя, а маму необходимо любить безоговорочно, без всяких условий, просто любить и всё…

Домовой ещё долго шептал Серёже на ухо о всепрощении, о почитании родителей, – о единственной заповеди, за выполнение которой ожидается награда, о том, что родителей не выбирают, о том, что такая мама – это не горе, а испытание для него. Очевидно, домовой дядя Саша являлся глубоко религиозным и верил во все добродетели.

Все живые и неживые жители тёмного чулана притихли, слушая наставления домового, затаились по своим щелям, не мешая дремать маленькому мальчику, и только за дверью слышалось бульканье, когда мама наливала себе очередную порцию горького и спасительного лекарства.

…Когда воздух в чулане практически кончился и мудрый дядя Саша закончил свою тоскливую назидательную проповедь, мама с трудом поднялась и нетвёрдой походкой отправилась вызволять сына из заточения, шатаясь, плача и ругая себя последними словами.

У истеричных людей, больных душой, с неуравновешенной психикой, всегда слёзы и самобичевание находятся рядом с гневом и садизмом, желание просить прощения и ползать на коленях соседствуют с жестокостью и необузданной злобой. Такую публику, без сомнения, надо изолировать не только от собственных детей, но и от общества, их необходимо лечить, и не только лекарствами, но и психотерапией. Однако, что поделать, если не только мама и её сын были больны, но в таком же состоянии находилась большая часть человечества, от Владивостока до Калининграда и дальше.

Конечно, у этой болезни существует много названий: равнодушие, цинизм, коррупция, злоба на всех, рвачество, желание халявы и много других.

…Дверь чулана с шумом распахнулась, Серёжа полной грудью вдохнул чистый воздух и тяжело проснулся.

– Серёженька, сынок, прости меня ради Бога! Не знаю, что на меня нашло, я сама себя ненавижу. Мальчик мой, я люблю тебя больше жизни, я хочу, чтобы ты был счастлив!

Малыш бросился к ней на шею, обнял холодными ручонками и заплакал от счастья, поскольку перед ним стояла его прежняя мама, только немного пьяная.

– Мама, мамочка, не закрывай меня больше в чулане. Там очень страшно, там мыши, тараканы и старый дедушка.

– Глупый, я люблю тебя и, если наказываю, то всегда за дело.

– Мама, ставь меня лучше в угол коленками на горох, как старая бабка всегда делала, или ремнём бей, как папка, но только не запирай в чулане…

– Ладно, договорились. Айда на кухню, я картошки наварила, ещё капуста осталась…

Мама опять заплакала, Серёжа тоже всхлипнул за компанию. Через открытую дверь чулана дядя Саша перекрестил их и, тяжело вздохнув, полез на шкаф спать. Дверь сама собой со скрипом захлопнулась, чулан остался в ожидании следующей шалости мальчика и вспышки ярости его ненормальной мамаши…

…Маленькая, прокуренная, обшарпанная кухонька приветствовала мальчика горой грязной посуды в ржавой раковине, чёрной кастрюлей с картошкой в мундирах на плите и натюрмортом на столе: тарелкой квашеной капусты, нарезанной луковицей, стаканом, солонкой и начатой бутылкой водки. В давно немытое, загаженное мухами, серое окно глядело унылое сентябрьское солнце, напоминая, что жизнь, несмотря ни на что, продолжается.

Мама открыла холодильник, где уже несколько дней, как повесилась мышь, оглядела пустые полки и достала последнюю банку килек в томате.

– Вот был бы жив твой отец, царство ему небесное, мы не влачили бы такое жалкое существование. Живём в клоповнике, как ханыги последние…

– Мама, ты никогда не рассказывала, почему умер папка.

– Бухал, как сапожник, вот и подох. Вон кореша его, забулдыги, до сих пор небо коптят, кровь своим бабам пьют, а у твоего отца сердце не выдержало, в Чечне надорвался.

– А что такое Чечня?

– Вырастешь, расскажу…

Минута молчания накрыла давно небеленую кухню, на плиту выполз огромный прусак и зашевелил усами; Серёжа, давно привыкший жить в соседстве с тараканами, не обратил на него никакого внимания.

Мальчик молча жевал подгоревшую холодную картошку и глядел в пустоту. Мать жадно плеснула себе пойла в замызганный гранёный стакан и тихо промямлила: «Ну, за батьку твоего, хоть и гад был последний, ладно, земля ему пухом».

…На следующий день, когда мать поплелась на работу – мыть полы в какой-то конторе, Серёжа замыслил провернуть одно дельце.

Он подкрался к чулану и тихонько открыл дверь. Постоянные обитатели тут же затаились на время, но, не обнаружив неприятностей для себя, снова зашуршали хвостами, усами, крыльями. Все неслыханно обрадовались старому знакомому, часто посещавшему их узнику.

Серёжа вытянул из кармана засохшую корочку хлеба и полез на шкаф, приговаривая: «Это, дяде Саше», после покрошил остатки на пол: «Это вам, мышки.» Затем, он нашёл большую, ржавую отвёртку и принялся ковырять дырку в двери, примерно в полуметре от пола.

…Долго рассуждая в своих частых заточениях в тёмном чулане, Серёжа пришёл к выводу, что ему необходима отдушина для воздуха и смотровое отверстие, чтобы не так страшно сидеть взаперти. Домовой одобрительно крякнул, приветствуя почин смышлёного мальчика и с удовольствием показал место, где спрятался старый коловорот со сверлом.

Теперь утомительная работа продвигалась намного быстрее. Уже через час Серёжа проделал отверстие в двери диаметром с мизинец, но этого оказалось вполне достаточно для визуального осмотра комнаты и втягивания чистого воздуха.

По видимому, Господь Бог счёл нужным, в этот раз сберечь Серёжкину жизнь и подсказал ему идею с отверстием. Всё началось вечером, как всегда, – мать опять погрузилась в гнев, закрыла перепуганного мальчика в чулане, а сама, пьяная в хлам, отключилась. Если бы не отверстие в двери, то Серёжа, без всякого сомнения, задохнулся бы уже к полуночи.

Припав к дыре, он жадно хватал ртом воздух, потом дремал, беседуя с домовым, затем снова дышал, после снова слушал, затаив дыхание, проповеди сердобольного дяди Саши, и так до рассвета…

…В восемь утра затрещал ненавистный будильник, и ошалелая мать бросилась к чулану. Её сын спокойно спал на полу сном младенца, досматривая Нагорную проповедь, включённую дядей Сашей.

– О Господи, Серёжа, ты жив! Какая я всё таки сука, пьянь, дрянь, коза, плюгавка, падла…

Серёжа нехотя открыл глаза, увидел заплаканное лицо своей матери и тихо произнёс: «Мама, я тебя люблю».

– Серёженька, золотко моё, прости свою непутёвую мать. Умоляю тебя! Пожалуйста, прости!

– Мама, я видел сон. Дядя Саша сказал, что Боженька любит детей и пьяниц. Бог им помогает, оберегает и охраняет…

– Что ты такое болтаешь, сынок? Какой «дядя Саша»? Какой Бог?

– Дядя Саша, – он, вот в этом старом шкафу живёт вместе с жёлтыми бабочками, а Бог, он там, высоко на небе.

…Мамаша потрогала сыну голову и заплакала: «Серёжа, у тебя бред, ведь ты чуть не задохнулся. Я тебе обещаю, что больше ни капли в рот».

Рано повзрослевший Серёжа ей категорически не поверил, но хитро улыбнулся и вымолвил: «Хорошо, мама».

– Пойдём на кухню, я тебе манную кашу сварю, потом, порядок будем наводить, сегодня из соцзащиты припрутся глядеть, как мы живём.

– А что такое соцзащита?

– Это такие гады, которые детей у родителей отбирают и в тюрьму их увозят.

– А что такое тюрьма?

– Это плохое место, где несчастные дети обитают, называется Детский дом.

– Мама, я не хочу в Детский дом, я не хочу в тюрьму, я хочу жить с тобой, я люблю тебя.

– И я тебя люблю, я против того, чтобы тебя увезли, значит, нам надо идеально убрать квартиру.

– Хорошо, мама, я постараюсь тебе помочь.

…Когда дверь чулана закрылась, домовой по обыкновению перекрестил их, одобрительно крякнул и полез на шкаф, мыши радостно запищали, а тараканы в знак солидарности зашевелили усами.

Всё как всегда. Жизнь продолжалась!

…После обеда малогабаритная двухкомнатная хрущёвка сияла блеском, гора пустых бутылок выброшена в мусорный бак на радость местным бомжам, холодильник забит дешёвой, но свежей едой.

Мама искупала сына, одела во всё чистое и, после необходимого инструктажа, отправила играть с машинками, а сама уселась на диван в ожидании непрошеных гостей.

…Ровно в три дверной звонок пропел давно знакомую мелодию, женщина нервно вздрогнула и, тяжко вздохнув, выругалась: «Нежданный гость хуже…» и нехотя поплелась открывать дверь.

…На пороге маячил рыжий, замученный вискарём и жизнью, с мешками под глазами (очевидно, с похмелья) участковый и две дамы в роговых очках, неопределённого возраста. Тётка в сером пальто, тощая, со злобой в глазах, похожая на потрёпанную мышь, делая вид, что она тут первый раз, открыла папку с документами и брезгливо спросила: «Это вы, гражданка Бабаева? Мы с проверкой, по сигналу, из соцзащиты.»

– Да, это я! Здравствуйте. Заходите…

Хозяйка неблагополучной квартиры сделала вид, что тоже впервые видит эту серую мышь, рыжего участкового и толстую, с длинным носом, похожую на старуху Шапокляк, тётку.

Коррумпированная дама придирчиво провела пухлым, наманикюренным пальчиком по полкам в поисках притаившейся серой пыли, нагло сунула напудренный носик в холодильник, в надежде обнаружить повешенную мышь, брезгливо заглянула в отдраенный унитаз, пытаясь разглядеть там прятавшихся микробов и только после этого разинула поганый, напомаженный рот: «На вас поступил сигнал от бдительных соседей, что вы, гражданка, ненадлежащим образом заботитесь о своём сыне, что у вас тут пьянки-гулянки, что ребёнок с голоду пухнет. Убедите меня в обратном, помогите мне поверить, что это всё не так, что вы, гражданка, являетесь чуткой, прилежной, заботливой и любящей матерью».

Чиновница произнесла заученный до оскомины текст равнодушным, писклявым, противным голоском. Даже идиоту стало ясно, как дважды два четыре, что ей глубоко наплевать на детей; она лишь выполняла спущенный сверху план по отъёму ребятни и заполнению тысяч российских детских домов, которые в свою очередь, выпускали во взрослую жизнь несамостоятельных, привыкших к халяве молодых людей, будущих заключённых и бомжей, приживал и проституток… Сначала государство одурманивало через зомбоящик пропагандой и враньём своих равнодушных сограждан, параллельно спаивая их, а потом, отнимало у них детей, или жизни путём болезней, пожаров, ДТП, посадками в дурдом.

Между тем, в квартире гражданки Бабаевой всё оказалось чисто, ни пылинки, ни соринки; придраться не к чему, а заявление соседей, – это всего лишь кляуза, ничего не значащая. Поэтому, «тройка» решила-постановила допросить с пристрастием Серёжу.

– Как тебя зовут, мальчик?

– Меня зовут Серёжа…

– Скажи, сколько раз в день твоя мама пьёт водку?

– Она, вообще, не пьёт водку, только чай и кофе…

– А что ты сегодня ел утром?

– Манную кашу с маслом… Ещё хлеб с сыром…

– А где мама работает?

– Я не знаю, вы у неё спросите, она скажет…

– Ты в детский сад ходишь?

– Раньше ходил, но там все злые, а нянечка била меня, если я не спал. Теперь я с мамой дома занимаюсь: рисую, играю, песни и стишки учу…

– Когда мама на работе, тебе, наверное, страшно одному?

– Когда мамы нет, со мной сидит тётя Лена, мамина подруга…

– Мама тебя наказывает? В угол ставит или в чулан запирает?

– Зачем меня наказывать, я хороший мальчик…

И так далее, в том же духе.

…Серёжа, как настоящий партизан на допросе, не выдал военной тайны; теперь он больше боялся не чёрного чулана, а Детского дома; он сразу сообразил, что жить с плохой мамой лучше, чем в самом прекрасном Детском доме.

Пока мать отвечала на провокационные вопросы Серой мыши на кухне, Серёжа стойко выдерживал перекрёстный допрос у себя в комнате. Не добившись от мальчика нужного результата, участковый и толстуха вывалились в коридор перекурить.

– Слышь, капитан, я непременно должна забрать этого маленького врунишку, а его мамашу лишить родительских прав. План у меня, врубаешься? И потом, мне кажется, что здесь что-то не так, уж больно всё у них шито-крыто. Они явно сговорились. Если у нас ничего не получится, то надо хотя бы денег с мамашки сорвать.

– Ирина Владимировна, ну откуда у неё деньги? Скорее всего, они концы с концами еле сводят.

– А ты, Михаил Павлович, надави на неё, попрессуй маленько, ты же в погонах, ты власть, тебе можно!

– Послушайте, Ирина Владимировна, я конечно, не ангел, знаю, что весь в дерьме, но одинокую мать с маленьким ребёнком прессовать не стану.

– А бутерброды с икрой любишь? А вискарь кушать каждый день нравится? И тачка у тебя, – не «Ока», и всё на одну ментовскую зарплату, а?

– Сказал, что не буду; всё, проехали! Если у вас претензий нет, то двигаемся на свежий воздух.

– Ты смотри, какой у нас Михуйло, принципиальный стал, правильный, неподкупный…

…Этот гнусный диалог мог бы продолжаться вечно, но из кухни выпорхнула серая мышь и зло произнесла:

– Эта гадина кругом подготовленная, как диверсантка. Вот, тридцатку у неё выбила; по десять штук на рыло; с драной козы хоть шерсти клок. Всё, отчаливаем! Ира, сколько у нас ещё адресов?

– Ещё четыре неблагополучные семьи.

– Значит валим отсюда. Больше часа тут торчим, и пацана не забрали, и заработали сущие копейки. Гражданка Бабаева, вот тут распишитесь, мы уходим. У вас всё в порядке, нет никаких оснований лишать вас родительских прав.

…Закрыв за рэкетирами дверь, женщина с облегчением вздохнула, перевела дух и, заглянув в комнату к сыну, еле вымолвила: «Спасибо, сынок».

– Мама, ведь ты сама сказала, что они гады и сволочи, безжалостно забирают детей в тюрьму. Я старался говорить всё правильно, как ты учила.

– Ты у меня просто молодец! Я вот что подумала: «Давай чулан сломаем?»

– А где же дядя Саша будет жить?

– Какой опять дядя Саша?! Ты в очередной раз начинаешь меня выбешивать, выводить из себя, маленький врун! Нет, если я сейчас не выпью, я сойду с ума; какой же ты гадкий! А ну марш в чулан!

– Мама, я не хочу, я боюсь… Мама, я опять тебя ненавижу…

…Тринадцать лет спустя.

…Следствие по делу банды несовершеннолетних преступников, называвших себя «Навозниками» (так именуются рабочие ферм, занимающиеся исключительно уборкой навоза за скотиной) длилось почти два года.

Восемнадцати членам ОПГ были предъявлены обвинения по нескольким тяжким статьям УК за совершение особо дерзких преступлений.

Идейным вдохновителем и организатором банды являлся отличник одной из школ Томска Сергей Бабаев.

На счету банды нападения на уличных проституток, зверские избиения, уродование лиц и тел несчастных, в результате чего только за последний год девять девушек оказались в реанимации.

Также «Навозникам» инкриминировался разгром элитного гей-клуба «Стрекоза»: семеро человек нетрадиционной сексуальной ориентации были буквально исполосованы ножами и бритвами. «Скорые» пол-ночи развозили их по больницам и моргам города; в числе пострадавших замечены депутат областной Думы и известный банкир.

Кроме этого, члены банды осквернили памятник Ермаку около центрального стадиона «Труд», выкрасив коня в голубой, а самого Ермака в розовый цвета. Дело в том, что скверик, где находился этот монумент, непонятного смысла и назначения, давно облюбовали геи для своих грязных тусовок и лесбиянки для любовных встреч.

Лично Сергей Бабаев по прозвищу «Бабай» спалил автомобиль «Порш Кайен», принадлежащий начальнику РОВД Советского района Колесову Михаилу Павловичу, а также кинул коктейль Молотова в окно офиса соцзашиты…

Ввиду того, что на момент совершения дерзких деяний Сергею не исполнилось восемнадцать лет, то его вместо пожизненного заключения приговорили к девятнадцати годам колонии строго режима, которая среди уголовников пользовалась очень дурной репутацией и именовалась «Чёрный чулан». За двадцать лет существования этой зоны на свободу не вышел ни один сиделец: кто-то умер в больничке от туберкулёза, кого-то до смерти забили спецназовцы, отрабатывая боевые приёмы, кто-то погиб в разборках между собой, борясь за власть, кого-то затравили собаками вертухаи…

Урки, рецидивисты, педофилы, убийцы готовы были выкладывать миллионы за то, чтобы никогда не оказаться в «Чёрном чулане», даже особо ярые правозащитники старались не упоминать об этом особом концлагере в своих отчётах…

…Где сейчас когда-то смышлёный не по годам, рано повзрослевший мальчик Серёжа, не знает никто. Может быть, его уже зарыли в землю, как падаль, а может, он умер от холода и голода в карцере, – этого никто и никогда не узнает.