Текст книги "Русский штык на чужой войне"

Любопытно упомянуть в этой связи, что при вступлении в Аддис-Абебу 5 мая 1936 г. передовые итальянские части первым делом разрушили русский православный храм.

Итальянское командование прекрасно знало, что во главе многих эфиопских частей стоят русские военачальники, и это стало не последней причиной, почему итальянская армия, вооруженная по последнему слову техники, в том числе и активно применявшая химическое оружие, целый год не могла справиться с нередко имевшими только копья эфиопскими солдатами.

Правда, сами итальянцы отрицали свое участие в уничтожении русского храма, утверждая, что он пострадал в те четыре дня анархии, установившейся после ухода из Аддис-Абебы эфиопских сил, когда якобы итальянцев в столице Эфиопии еще не было[269]269
  «Военно-исторический вестник». 1975. № 45–46. С.13.


[Закрыть].

После поражения Эфиопии большинству белоэмигрантов и членов их семей из-за угрозы преследования пришлось отсюда уехать, в основном в Европу. Те из них, что остались в этой стране после захвата ее итальянцами, нередко принимали участие в местном Движении сопротивления.

Так, бывший военный советник негуса Турчанинов лично сражался против захватчиков в партизанском отряде эфиопов[270]270
  «Новый журнал». Нью-Йорк. № 196. С.379.


[Закрыть].

Среди русских подпольщиков особенно отметилась Мария Ганаф-Лапина. Она, мать 16 детей, которые жили вместе с ней, в 1939 г. укрывала на своей квартире троих партизан-эфиопов, которых искала итальянская полиция за покушение на итальянского главнокомандующего Грациани.

Она рисковала своей жизнью, поскольку, если бы партизан поймали у нее дома, то ее могли за это казнить. Впоследствии о поступке Марии Ганаф-Лапиной все же стало известно итальянцам. Они ее арестовали и увезли как опасную государственную преступницу в Италию. Она провела в итальянской тюрьме за свой поступок долгих четыре года, пока в 1943 г. ее не освободили войска британо-американских союзников[271]271
  «Эхо планеты». 1991. № 17 (160). С.33.


[Закрыть].

Во время итальянской оккупации Эфиопии Ханефи Магомет Оглу и его семья лишились всех своих богатств. Сам он, его жена, дочь и несколько других членов его семьи также были арестованы в 1939 г. за помощь эфиопским партизанам и также провели за это четыре года в тюрьме Неаполя как особо важные преступники[272]272
  Хренков А.В. Указ. соч.


[Закрыть].

И лишь немногие «русские эфиопы» после окончания Второй мировой войны вернулись в Эфиопию. Среди них был Ханефи Магомет Оглу, который восстановил здесь свой бизнес, вновь уничтоженный после революции 1975 г. с приходом «красного» диктатора Менгисту Хайле Мариама, ориентированного на СССР. Однако его родственники, в частности, дочь, до недавнего времени продолжали жить в Аддис-Абебе и после его краха и прихода новой власти[273]273
  Он же. Указ. соч. С. 101, 102.


[Закрыть].

Также необходимо сказать и о потомках от смешанных браков русских с эфиопами. Например, у Бабичева от браков с эфиопками было пять детей – двое сыновей и три дочери. Больше всего был известен его сын Михаил, окончивший за границей военную школу и ставший первым летчиком Эфиопии. К началу Итало-Эфиопской войны 1935–1936 гг. он был командиром эфиопской авиационной эскадрильи, принявшей активное участие в боях против итальянцев.

После освобождения Эфиопии от итальянцев в 1941 г., Михаил Бабичев уходит на дипломатическую службу[274]274
  АВПРИ. Ф.165/1. Оп.1. Д.10. Лл.37, 65.


[Закрыть]. Некоторое время он исполнял должность военного атташе Эфиопии в СССР, однако, заболев, был вынужден вернуться домой, где вскоре скончался.

Как бы там ни было, но белоэмигранты сыграли здесь значительную роль в разгроме союзника германского нацизма – итальянского фашизма. Кроме того, их вклад в развитие и обороноспособность Эфиопии заслуживает более детального изучения, которое бы способствовало выведению ее отношений с Россией на более высокий уровень.

ДОКУМЕНТЫ

Воспоминания Г. Турчанинова[275]275
  Турчанинов Георгий Николаевич (? – 28.01.1977, Аддис-Абеба, Эфиопия) – офицер российской и эфиопской армий. На момент захвата большевиками власти – корнет 17-го гусарского полка. С осени 1918 г. – участник белогвардейских добровольческих формирований на Украине. С января 1919 г. – во ВСЮР, весной воевал в эскадроне 1-го конного полка, составленного из солдат и офицеров 17-го гусарского полка. С мая того же года – командир его 1-го эскадрона. На момент своего ранения и контузии 15.10.1919 г. – поручик. В Русской армии Врангеля сражался в 3-м кавалерийскому полку в составе эскадрона, составленного из солдат и офицеров 17-го гусарского полка. На момент эвакуации из Крыма – штабс-ротмистр, в эмиграции – ротмистр. В декабре 1920 г., находясь в лагере Галлиполи, числился во 2-м кавалерийском полку. С 1921 г. в эмиграции в Эфиопии. После Второй мировой войны – инженер-агроном. В 1960-х гг. возглавлял объединение 17-го гусарского полка.


[Закрыть] «Русские в Эфиопии после революции 1917 года» были впервые опубликованы в белоэмигрантском «Военно-историческом вестнике» в №№ 45–46.

«Последний русский поверенный в делах П.К. Виноградов покинул Эфиопию в 1919 году. Из посольства остались в Аддис-Абебе один служащий Седов с женой и дочкой и повар Эфим. Дочь вышла замуж за русского и оставалась в Аддис-Абебе до 1968 года, потом уехала в Европу.

После трудной жизни в Европе русские эмигранты стали просачиваться в Эфиопию. Эфиопия, как старинная монархия и очень близкая по вере к православию, вызывала симпатию среди русской эмиграции, а поездка Императора Хайле Селассия (тогда еще наследника) в Европу в 1923 году дала толчок этой иммиграции.

Можно сказать, что их было две волны: первая – самотеком, после революции и первой Великой войны, а вторая – после второй Великой войны, главным образом из лагерей беженцев в Германии.

За первый период с 1925-го по 1935 год в Эфиопию прибыло 17 русских офицеров, из них 2 генерала, 6 инженеров, 4 доктора, 8 человек разных профессий и один протоиерей. Одна группа, состоящая из трех инженеров с женами, чтобы доехать из Европы в Африку, давала по дороге концерты, подрабатывая для оплаты проезда на пароходе. К концу этого времени русская колония насчитывала около 80 человек. Эти люди в Аддис-Абебе устроили церковь во имя Святой Троицы.

Большинство русских офицеров работало топографами, но были и исключения. М.В. Банкул[276]276
  Банкул Михаил Викторович – поручик ВСЮР и Русской армии Врангеля, служил в тяжелой артиллерии. Из лагеря Галлиполи в 1921 г. вывезен в Болгарию, откуда не ранее 1925 г. выехал в Эфиопию, где занялся бизнесом. Скончался не позднее 1989 г.


[Закрыть] был директором компании «Зингер» (швейные машины); И.С. Хвостов стал адвокатом; нетрудоспособные получали пенсию из сумм по найму бельгийцами здания русского посольства. Ротмистр Фермор[277]277
  Фермор Александр Николаевич (20 или 25.09.1886, Санкт-Петербург – 17.07.1931, Париж, Франция) – из дворянской чиновничьей семьи. В 1909 г. окончил училище правоведения. Работал чиновником Государственной канцелярии, дослужился до коллежского асессора. В 1914 г. добровольцем пошел на фронт, вольноопределяющийся. В том же году произведен в офицеры – поручик Лейб-гвардии Уланского Его Величества полка. Вступил в Добровольческую армию 6 ноября 1917 г. С начала 1918 г. командовал взводом 2-го эскадрона 1-го кавалерийского дивизиона. Участвовал в Первом Кубанском («Ледяном») походе. В июне 1919 г. произведен в ротмистры, по август того же года командовал эскадроном Лейб-гвардии Уланского Его Величества полка во 2-м Сводно-гвардейском кавалерийском полку. С начала 1920 г. – командир пулеметной команды Сводно-гвардейского кавалерийского полка. Участвовал в начале 1920 г. в Бредовском походе в Польшу, откуда перевезен в Зеленик (КСХС) и далее в сентябре того же года в Крым. Сражался в Русской армии Врангеля в Гвардейском кавалерийском полку в чине подполковника. Из лагеря Галлиполи переехал в Константинополь. В эмиграции произведен в полковники. В 1921 г. прибыл в Эфиопию. Там сформировал императорскую конную гвардию и личную охрану негуса, инструктор его армии. Позднее перебрался во Францию, занимался генеалогией. Похоронен в Сент-Женевьев-де-Буа.


[Закрыть] сформировал конную гвардию Императора. Русские инженеры работали по специальностям: Ф.А. Шиманский стал старшим инженером муниципалитета, а Н.П. Вороновский – старшим инженером пути железной дороги Джибути – Аддис-Абеба.

В общем, до прихода итальянцев всем жилось хорошо, но с их появлением стало туго. Большинство потеряло работу, а итальянцы старались выжить из Эфиопии вообще всех иностранцев.

Кое-кто умер, многие уехали. Когда итальянцы покинули Аддис-Абебу (1940), то в ней русских оставалось только 12 человек. Русская церковь была разрушена во время разгрома Аддис-Абебы в 1936 году, в четыре дня анархии между уходом эфиопской полиции в партизаны и приходом итальянцев. Протоиерей Павел Вороновский скончался.

После ухода итальянцев и возвращения Императора в Аддис-Абебу оставшимся в столице русским удалось устроить на службу эфиопского правительства русских из лагерей беженцев в Германии (главным образом из Чехии и Югославии), так что большинство приехало на работу с готовыми контрактами, а переезд их был оплачен УHPА.

Русская колония ожила, была восстановлена церковь во имя Святой Троицы и выписан священник – отец Анатолий Миловидов. Приход состоял из около ста прихожан. Инженер-агроном Лисицын организовал метеорологическую службу и был ее начальником; инженер-агроном Турчанинов стал главным инспектором Министерства агрокультуры; архитектор фон Клодт построил несколько церквей, а художник и архитектор Г.Я. Киверов расписывал эти храмы и строил здания…

Но лет через 6–8 русские стали уезжать из Эфиопии, главным образом по трем причинам: 1) отсутствие пенсии, которую стали давать только бывшим государственным служащим, ввиду дороговизны жизни и трудности составить капитал для обеспечения старости; 2) ввиду образования эфиопского технического персонала (инженеров, докторов и т. д.), то есть плохой перспективы для молодых русских, и 3) оплата через УНРА переездов в Америку и Австралию и устройство в старческие дома во Франции с помощью Совета Церквей.

Священник отец Анатолий заболел и уехал в старческий дом во Францию. Десять человек скончались. Средств на выписку и содержание нового настоятеля не было, и церковь пришлось закрыть. Сохранилась в доме одного инженера часовня, в которой греческий священник отправляет иногда требы.

В настоящее время (1973 год) русских эмигрантов в Эфиопии осталось чуть более 20 человек».

Глава II
Балканы

Королевство сербов, хорватов и словенцев (Югославия)

После эвакуации из Крыма в ноябре 1920 г. армия Врангеля оказалась в исключительно трудных условиях. Союзническое командование, несмотря на холодную зиму, разместило ее под открытым небом в греческих и турецких (в основном палаточных) лагерях.

Деньги и продовольствие, вывезенные из России, быстро подошли к концу. Отказавшиеся далее снабжать Русскую армию французы стремились ее ликвидировать и предлагали три «официальных» выхода из ситуации: распыление армии (то есть фактический самороспуск), отправление на сельскохозяйственные работы в Бразилию и возвращение в Советскую Россию.

Неофициально также оставался еще один выход, которым, по разным данным, воспользовались в 1920–1921 гг. от пяти до десяти тысяч врангелевцев – запись во Французский Иностранный легион. Возможно, жесткие меры давления, оказываемые на чинов Русской армии, как раз и преследовали одной из целей получение Парижем дешевых и квалифицированных солдат для завоевания и удержания колоний.

Говоря о сложившейся ситуации, военный профессор В.Х. Даватц пишет: «Последняя надежда была, конечно, на славянские страны на Балканах. Генерал Шатилов, А.С. Хрипунов[278]278
  Хрипунов А.С. – видный монархист. С ноября 1917 г. – на подпольной антисоветской работе, входил в состав «Московского центра» и от его имени связывался с генералом М.В. Алексеевым. В 1918 г. – в Совете государственного объединения России, монархической структуры, базировавшейся сначала в Киеве под прикрытием немцев и гетмана Скоропадского, а потом в Одессе под опекой Антанты и распавшейся из-за неспособности ее членов договориться между собой по основополагающим вопросам. Участник «объединительного» монархического съезда в Париже в 1938 г., высказавшегося в поддержку кандидатуры великого князя Владимира Кирилловича «как олицетворения будущего России». Попал в руководящий орган данной структуры – «Совет для руководства Российского монархического объединения». Отдельными эмигрантскими источниками упоминался как «масон».


[Закрыть] и Н.Н. Львов спешно выехали в столицы Сербии и Болгарии хлопотать о срочной помощи. Прибыв в Белград, генерал Шатилов представился 13 апреля Н. Пашичу (тогдашний премьер-министр КСХС) и вручил ему письмо генерала Врангеля для Престолонаследника Александра, Регента Королевства. Королевич Александр принял генерала Шатилова в милостивой аудиенции»[279]279
  Даватц В.Х. Очерки пятилетней борьбы. Белград., 1926.


[Закрыть].

Генерал от кавалерии П. Шатилов сыграл особенно важную роль в успешном завершении переговоров. По его воспоминаниям, «…в Белград мы прибыли днем 6 апреля. В тот же день я побывал у нашего посланника В.Н. Штрандтмана и нашего военного агента Д.Н. Потоцкого. ⁴⁹

Из разговоров с ними я выяснил, что и Штрандтман, и Потоцкий уже предприняли шаги к тому, чтобы склонить правительство Королевства принять наши контингенты для постановки на работу массового порядка. Однако эти шаги до того времени существенных результатов не дали. Потоцкий мне доложил, что в военном министерстве имеется предположение использовать чинов армии на службу в пограничной страже, к организации которой будет приступлено в ближайшее время.

Со Штрандтманом мы наметили порядок моей работы… Прежде всего надо было добиться свидания с председателем правительства Н. Пашичем, затем представиться Королевичу Александру и параллельно сделать визиты всем министрам к наиболее влиятельным политическим деятелям.

Штрандтман предложил сопутствовать мне при нанесении визитов и при беседе с Пашичем. Передачу же обращений председателю Скупщины он просил сделать без него, так как по установленным международным правилам официальные переговоры дипломатических представителей с президиумом парламентов иметь место не должны.

Письмо Королевичу-Регенту решено было отправить через Пашича, с особым от меня письмом, в котором просить о передаче письма Его Высочеству и о назначении мне Пашичем приема в возможно непродолжительном времени.

Установив этот порядок официальной работы, мы приступили с Штрандтманом к визитам к министрам и другим лицам. Заставали мы очень немногих (судя по всему, учитывая сложную для белогвардейцев ситуацию, они целенаправленно не желали разговаривать с русскими представителями. – Ред.).

Из разговоров же с теми, которых заставали, мне стало ясно, что все дело зависит исключительно от решения Пашича. Некоторые министры это определенно и заявляли. Между тем приехавшие со мной Н.Н. Львов и А.С. Хрипунов посетили русских общественных деятелей Белграда и наметили с ними устроить целый ряд докладов о положении Русской армии в лагерях.

На эти сообщения решено было привлечь возможно больше влиятельных сербов, дабы путем общественного давления повлиять на решение правительства на делаемое мною представление. На тех же лекциях присутствовал и я и делал доклады о положении армии, об усилиях союзников распылить ее и о необходимости для ее спасения принять все меры к расселению армии в славянских странах.

Кроме того, я принял меры и к воздействию на сербскую печать, в чем мне самую существенную помощь оказал бывший сотрудник петербургского «Нового Времени» – Ксюнин. Он познакомил меня с заведующим бюро печати в Министерстве иностранных дел, который и оказал нам свое содействие помещением в некоторых наиболее ходких газетах благоприятной нам информации. Одновременно с этим появились статьи о тяжелом положении армии и о долге сербского народа помочь, как некогда русский народ помог Сербии в ее бедствии.

Почти одновременно со мной в Белград прибыли и атаманы – генералы Богаевский и Науменко. Они побывали у Штрандтмана и участвовали вместе со мною на докладах, организованных Львовым и Хрипуновым. На одном из докладов генерал Богаевский подчеркнул особенную тягость положения казаков на Лемносе и высказал надежду, что Главное командование выведет их в первую очередь.

Я на это ответил, что Главнокомандующий не раз подтверждал, что все части армии ему одинаково дороги и близки и что, конечно, в первую очередь будут перевезены те части, которым тягостнее всего; если обстановка ко времени переезда не изменится, в первую очередь будут перевезены части, находящиеся на Лемносе. После этого моего заявления генерал Богаевский сказал, что теперь за участь казаков он совершенно спокоен.

К сожалению, нарушение наших добрых отношений с атаманами, вернее, с их правительствами сказалось и здесь, в Сербии. Один из здешних их представителей, Мельников, стал проявлять определенную «самостийность» и желание отмежеваться и от нашего правительственного уполномоченного по делам беженцев С.Н. Палеолога, и даже от русского посланника.

Правда, старания его добиться от сербов официального признания представительства казаков встречали полное противодействие, но зато некоторые русские члены Державной комиссии (ведающей ассигнованиями сербских денег на беженцев) старались поддержать домогания Мельникова и Сушкова, представителя кубанского атамана. Эти лица не останавливались ни перед чем, чтобы проводить свои сепаратистские и левые убеждения.

Что касается В.Н. Штрандтмана, то он старался быть возможно более внимательным к атаманам, но всегда подчеркивал свое отрицательное отношение ко всяким проявлениям самостийного направления. На это его толкала, главным образом, позиция правительства Королевства, которое не признавало никаких государственных образований, возникших на территории бывшей России.

Наконец, 10 апреля состоялось посещение нами председателя Скупщины. Он принял нас в своем служебном кабинете, во временном здании Скупщины. На этот прием, кроме меня, Н.Н. Львова и А.С. Хрипунова, прибыли и два атамана. Говорили мы по-русски, председатель отвечал по-сербски.

Я ему вручил обращение к Скупщине, переданное мне в Константинополе, которое за несколько дней перед приемом пожелали подписать и атаманы. В кратких чертах я ему изложил неблагоприятно сложившуюся для армии, в районе проливов, обстановку и просил оказать содействие в принятии ее контингентов на территорию Королевства.

В ответ мы получили заверение в полном нам сочувствии, но вместе с тем и напоминание, что распорядительные функции власти в Королевстве принадлежат правительству, поэтому участие его, как председателя Скупщины, почти вовсе исключается. Мы все же просили его поговорить с Николой Пашичем и оказать на него давление. Получив довольно уклончивый ответ, мы с ним расстались.

Для меня становилось все яснее и яснее, что только от Пашича зависит решение нашей участи… Штрандтман говорил, что если бы вопрос зависел только от Пашича, то дело было бы решено в положительном смысле и в полном объеме, но Пашич недостаточно самостоятелен. Ему в решении русского вопроса мешают министры-демократы, обработать которых он и должен до внесения нашего дела на обсуждение в Совете министров. Этим Штрандтман и объяснял задержку Пашичем моего приема.

Когда прошло около пяти дней после подачи мною Пашичу письма с просьбой назначения приема и с приложением обращения генерала Врангеля к Королевичу, а из секретариата председателя правительства ни Штрандтман, ни я не получали ни одного слова, я обратился к посланнику с просьбой лично обратиться в секретариат и просить срочно меня принять. После некоторого упорства Штрандтман, наконец, согласился и написал Пашичу об этом письмо, которое и отвез личному его секретарю. Я пошел вместе с Штрандтманом, дабы своим присутствием подтолкнуть необычайно осторожного Василия Николаевича в своих действиях. Секретарь обещал в тот же день лично доложить письмо Пашичу и дать ответ по телефону.

Прошел день, прошел другой, а ответа все нет. Пошел я опять к посланнику и выразил ему свое беспокойство. Я предложил Штрандтману избрать другой путь – непосредственно обратиться к Королевичу-Регенту, которому я должен был представиться уже после приема у Пашича.

Штрандтман запротестовал и просил меня этого не делать. Я тогда предложил ему написать, уже от себя, письмо Пашичу, в котором упомянуть, что больше я ждать не могу, что обязанности моей службы призывают меня в Константинополь и что возвращение мое без определенного ответа повлияет на войска угнетающим образом.

Сначала посланник протестовал, но затем согласился на эту меру, взяв с меня обещание, что письмо Пашичу будет написано не в очень горячем тоне. Я ему на это ответил, что, как и раньше, так и впредь всякое мое обращение к правительственным лицам Королевства я обязательно буду давать ему на просмотр еще в черновом виде. Кроме того, я по-прежнему буду просить его брать на себя их передачу. Штрандтман успокоился, и письмо на следующий день было отправлено.

Уже к вечеру этого дня я получил извещение через посланника, что 14 апреля я буду принят Пашичем. Мы решили с Штрандтманом идти вместе. К этому времени я заготовил справку, в которой изложил обстановку в военных лагерях, дал цифровые данные и просил согласия на принятие около 15 тысяч на работы и около 10 тысяч на службу в пограничную стражу.

Захватив эту справку с собой, я отправился со Штрандтманом в Министерство иностранных дел, где помещался служебный кабинет «Председника Влады» (председателя правительства), в котором Пашич нас и принял.

Пашича я увидел в первый раз. Это был глубокий старик, небольшого роста, довольно плотный, с серой бородой и с добрыми, потухшими глазами. По первому впечатлению, мне стало страшно за успех моих действий. Мне казалось, что такой старик, как Пашич, не сможет уже понять нашу идеологию, наше стремление сохранить армию, не сумеет оценить ее значение и не разберется в том влиянии на ее моральное состояние, какое имеют действия союзных оккупационных властей.

Мне также показалось более чем странным, что управление новым, созидавшимся государством поручено в самый сложный для него период такому старику, как Пашич. Однако мои опасения и первое впечатление оказались совершенно неверными. Уже после первых же слов я почувствовал, что Пашич не таков, каким он мне показался с первого взгляда.

Беседа наша с Пашичем продолжалась около часу. Мы разговаривали на русском языке, который Пашич понимал совсем хорошо и на котором понятно объяснялся. Подав справку, я просил Пашича дать мне определенный ответ. Пашич это сделать не хотел и лишь обещал сделать все возможное, чтобы оказать нам помощь в тяжелое для нас время. Однако я к нему так пристал, что он… выразил согласие на принятие нескольких тысяч человек на службу в пограничную стражу, причем с деталями о точном числе принимаемых в эту службу предложил мне обратиться к военному министру…

Этим разговор наш закончился. Конечно, результатом его не было полное решение судьбы армии, но все же начало было положено, и можно было ожидать в дальнейшем постепенного выполнения плана вывода армии из лагерей (Галлиполи, Лемнос и Чаталджи. – Ред.).

На следующий день вместе с генералом Потоцким мы посетили военного министра, генерала Иовановича, чтобы выяснить возможности принять в пограничную стражу часть наших контингентов. Я передал министру сущность моего разговора с Пашичем и просил его высказать свои соображения. Он отнесся сочувственно к вопросу о принятии наших контингентов, особенно после того, как я его заверил, что для заполнения предоставленных нам вакансий в пограничной страже мы выберем наиболее дисциплинированные и наиболее приспособленные для этого части.

Целый ряд вопросов, осложняющих прием наших контингентов, например о положении офицеров, о предоставлении нам командных должностей и т. п., я умышленно не поднимал, чтобы сразу не провалить дело. Эти вопросы я решил поднять уже после того, как принятие наших частей на границу выльется в реальные формы.

Наиболее существенным являлся тогда вопрос о числе принимаемых. Этот вопрос я старался выяснить, но вполне определенного ответа не получил, так как и сам военный министр на него положительно ответить не мог. Примерное число определялось от пяти до семи тысяч человек. Кроме того, меня, конечно, интересовал и вопрос о сроке приема, который также точно определен не был, но он намечался на май или июнь месяцы.

Ко времени моего пребывания в Белграде король Петр уже совершенно устранился по болезни от дел и его замещал королевич-регент Александр. Личность Королевича давала мне большие надежды на оказание нам помощи… Королевич Александр, как получивший воспитание в России, с особой симпатией относился к судьбе нашей армии, которая подняла свой меч на защиту Сербии в 1914 году.

Кроме того, являясь народным героем во время войны и освободителем своего отечества, он, несмотря на конституционные условия правления, должен был бы иметь значительное влияние в решении государственных вопросов. Личная близость к нему Пашича должна была этому содействовать…

15 апреля я получил от Штрандтмана уведомление о том, что на следующий день, в пять часов вечера я буду принят королевичем Александром.

Я тотчас стал подготовлять подробную справку, которую решил подать при моем представлении в виде доклада по поручению Главнокомандующего. Я заготовил донесение в двух экземплярах, из которых одно, еще до представления Королевичу, послал при особом письме Пашичу для сведения. Донесение это я дал предварительно для просмотра нашему посланнику, который попросил внести несколько редакционных исправлений, что мною и было исполнено.

В назначенный час я прибыл во временный дворец Королевича. Я был принят им в его гостиной. Начал разговор Королевич на русском языке, иногда переходя на французский. Я предложил Королевичу говорить по-французски, чем он немедленно же и воспользовался, так как русский язык он стал, по-видимому, забывать.

По его предложению я ему прочел… поданный ему мною доклад, который он очень внимательно выслушал. Затем он сказал, что имел уже по этому вопросу беседу с председателем правительства, который ему передал о нашем с ним разговоре. Я очень просил Королевича посодействовать Главнокомандующему в вопросе размещения армии в Королевстве и дать толчок к скорейшему разрешению этого вопроса, а также и к увеличению числа принимаемых…

Королевич дал свое обещание…

Представление мое королевичу Александру произвело на меня самое благоприятное впечатление, как той деловитостью, которая была проявлена Королевичем, так и его сердечностью и внимательностью к нашему тяжелому положению…

После представления королевичу Александру, возложив на генерала Потоцкого ведение дальнейших переговоров о принятии первой партии на работы и на службу в пограничную стражу и получив от Штрандтмана обещание постепенно подталкивать решение нашего дела, я 17 апреля выехал в Софию»[280]280
  Шатилов П. Расселение армии по балканским странам // Военно-исторический вестник. №№ 38–41.


[Закрыть].

Однако В.Х. Даватц указывает, что на этом работа еще не была окончена: «перед правительством (КСХС. – Ред.) самим стоял вопрос: что реальное оно может оказать?

Момент был чрезвычайно тяжелый. Экономические раны от Великой войны были еще свежи. Финансы были расстроены. Белград еще был в развалинах. Вокзалы стояли обугленными – и подвижного состава, с выбитыми дверями и стеклами, не хватало для самых минимальных потребностей. К тому же Сербия была уже наводнена русскими беженцами – и удвоить их число было почти не под силу.

Внешнее политическое положение было тоже неблагоприятным для постановки вопроса о принятии армии. Правда, Сербия была доблестным членом союза держав-победительниц; но Адриатическое море – это яблоко раздора между Сербией и Италией – заставляло итальянцев чутко прислушиваться ко всем деталям размещения наших контингентов. Возможность размещения их на Далматинском побережье уже вызвала у итальянского посланника некоторое беспокойство. (Напротив, подобную ситуацию усиления конкуренции в регионе между Белградом и Римом можно расценивать как благоприятный фактор для приема русских подразделений. – Ред.).

Внутреннее положение тоже было неблагоприятно. Приезд генерала Шатилова в Белград совпал с окончанием разработки основных законов и началом заседаний Учредительного собрания. Министру внутренних дел предстояло отвечать перед парламентом на запрос коммунистов по поводу принятых правительством энергичных мер, не предусмотренных законом: от результата голосования зависела участь кабинета. Смерть военного министра Иовановича и покушение на жизнь заместителя его, министра внутренних дел Драшковича, отодвигали на второй план вопрос о спешной переброске частей. (И опять здесь можно не согласиться с Даватцем – как раз усиление внутренней нестабильности и опасности со стороны коммунистов способствовало приему белогвардейцев, на которых правые круги могли положиться для противостояния «красной» опасности. – Ред.).

К самому вопросу о принятии войск для расселения в Сербии существовало некоторое недоверие. Во-первых, правительство Королевства могло принять их не на свое иждивение, но как рабочую и отчасти военную силу – на постройки дорог и на пограничную стражу.

Надо было получить гарантии, что хотя бы на первое время части армии будут обеспечены собственными ресурсами: денежный вопрос встал во всей своей полноте. Во-вторых, способность русских контингентов, в которых прежде всего видели «аристократов» и «белоручек», была для сербских властей под большим сомнением. Министр путей сообщения не доверял искусству наших солдат и казаков и почему-то сомневался в способности даже военно-технических специалистов. Военный министр колебался в решении принять наши части на пограничную стражу: его смущала мысль о возможности проникновения через ее ряды большевистских агентов.

Можно смело сказать, что благоприятному решению вопроса мы обязаны исключительно доброй воле и желанию председателя совета министров Н. Пашича. Но все изложенное выше показывает, с каким трудом разрешался этот жизненный для армии вопрос.

Очень крупную роль в деле переговоров сыграл российский посланник в Белграде В.Н. Штрандтман. В самые тяжелые минуты для Сербского Королевства, в момент наступления австро-германской армии, он являлся представителем Российской империи: конечно, он должен был пользоваться большим влиянием. Теперь, когда трагические минуты жизни армии как-то стерли противоречия между Главным командованием и Совещанием Послов, В.Н. Штрандтман мог оказывать действительную помощь, не вступая в коллизию с Парижем.

Общими усилиями – обращением Русского Совета, Главнокомандующего, общественных организаций, телеграммами российского посла в Константинополе А.А. Нератова, оказавшего неоценимые услуги Русской Армии, – были получены необходимые средства от Совещания Послов. С получением их создавалась некоторая база для переговоров.

Тем не менее они шли туго. В самом начале, 13 апреля, говорилось о 5000 человек на шоссейные работы, 5000 человек на пограничную стражу и, предположительно, о 2000 человек на службу на железных дорогах; к 26 апреля был вопрос всего о 4000 рабочих в район Скоплье. На следующий день Министерство общественных работ гарантировало всего прием 3500 человек, и только в середине мая была установлена возможность поставить на работы до 5000 человек. Вопрос о пограничной страже сперва был решен отрицательно, и только 21 июня В.Н. Штрандтман телеграфировал о благополучном его разрешении»[281]281
  Даватц В.Х. Очерки пятилетней борьбы. Белград, 1926.


[Закрыть].

На службу в пограничные войска устроили преимущественно кавалеристов, причем некоторые белогвардейские части поступали на сербскую пограничную службу целыми подразделениями, как, например, кавалерийская дивизия генерал-майора Барбовича[282]282
  Барбович Иван Гаврилович (1874–21.03.1947) – генерал-лейтенант Белой армии, один из видных белогвардейских кавалерийских начальников на юге России. Начав Первую мировую войну ротмистром, командиром 2-го эскадрона 10-го Гусарского Ингерманландского полка, закончил её командиром того же полка. При Деникине командовал кавалерийскими соединениями от полка до дивизии включительно. При Врангеле фактически командовал всей неказачьей кавалерией (Сводным кавалерийским корпусом). С сентября 1921 г. проживал в Белграде, служил на ответственных должностях погранохраны КСХС, а позднее – военно-техническим чиновником в местном Военном министерстве. При создании РОВС в сентябре 1924 г. был назначен помощником начальника 4-го (сербского) отдела этой организации. С 21 января 1931 г. возглавил его. В октябре 1944 г. покинул Белград незадолго до его освобождения советскими войсками. Последние годы жизни жил в лагере беженцев под Мюнхеном.


[Закрыть] из 4203 человек[283]283
  Шатилов П. Расселение армии по балканским странам // Военно-исторический вестник. №№ 38–41.


[Закрыть], зачисленная в армию Королевства Сербов, Хорватов и Словенцев (КСХС) 1 сентября 1921 г. (Правда, впоследствии сербы оставили из этого числа на довольствии лишь 3382 человека).

Также по соглашению Врангеля с сербским правительством от 15 ноября 1921 г. в пограничники записали перевезенную из Турции казачью группу численностью 1100 человек (в основном донские казаки). Кроме того, сербскими пограничниками также стали еще 300 человек из гвардейских частей: Лейб-Гвардии Донской казачьей батареи, Лейб-Гвардии Казачьего, Лейб-Гвардии Атаманского и Лейб-Гвардии Кубанского дивизионов.

Кроме того, попадали русские эмигранты на службу в местную жандармерию. Речь шла про «часть офицеров различных частей»[284]284
  Даватц В.Х. Очерки пятилетней борьбы. Белград, 1926.


[Закрыть].

Переход на службу Белграду русское командование расценивало как временный шаг. Врангель, заключая соответствующий договор, добился внесения в его текст оговорки, по которой контракт автоматически разрывался, если по каким-то причинам россияне захотят в полном составе вернуться домой. Это позволяло сохранять под ружьем тысячи бойцов в надежде на «весенний поход» в Россию и продолжение борьбы против большевиков[285]285
  ГАРФ. Ф.6899. Оп.1. Д.4. Л.12.


[Закрыть].

Как говорилось выше, инициатором зачисления белогвардейцев в сербские силовые структуры был генерал Шатилов. Во многом его успех был обусловлен тем, что во главе Военного министерства Сербии находился русофил, генерал Хаджич, который прославился, сражаясь в Первую мировую войну на стороне русских. Он сформировал из пленных сербов и хорватов дивизию, которая достаточно успешно действовала на фронте.

Именно благодаря ему власти КСХС и пошли на беспрецедентный в истории шаг. Когда Кавалерийская дивизия Барбовича и другие более мелкие части вливались в сербскую пограничную стражу, Хаджич, учитывая имеющуюся структуру белогвардейских подразделений, допустил своеобразное смешение русской и сербской военных организаций, «пересадив» таким образом россиян на местную почву.

В результате русские начальники белогвардейских подразделений одновременно являлись инспекторами отделов погранохраны («отсеков») на местах, то есть занимали управленческие посты в структуре сербской пограничной стражи[286]286
  Даватц В. Годы. Очерки пятилетней борьбы. Белград, 1926.


[Закрыть].

Старшие же офицеры бывшей врангелевской армии, «контрактуальные чиновники», везде занимали командные должности «водников». Причем почти все командиры погранзастав («страж») были русскими. Сам генерал Барбович с небольшим штабом находился при сербском командире корпуса пограничной стражи и, являясь у пограничников высшим русским начальником, одновременно был у сербов «высшим инспектором»[287]287
  Он же. Указ. соч. С.30.


[Закрыть].