Текст книги "Истории Дикого поля"

Фрол снял с еще перевязанной головы шапку, отороченную лисьим мехом, и положил ее на порог у входа в пещерку. Зимой в таком жилище, наверное, холодно будет.

* * *

В обитель они собрались, когда листья на деревьях уже начали желтеть, а с неба все чаще начинал моросить мелкий холодный дождь. Степан и Евтихей сидели на телеге, которую загрузили нехитрым скарбом из списка святогорских старцев. Были тут и пищали, и пули с дробью, а также ядра и заряды к пушке. Окромя этого, выделил воевода богомольцам несколько топоров, пилу, да пару заступов[63]63
  Заступ – лопата.


[Закрыть]. Кормовых денег без высочайшего распоряжения он выделить не смог, но зато дал старенький невод. Нашлась для обители и церковная утварь. Как сказал Евтихей, загружая все это добро на телегу: «Вот теперя зажируем!» Рядом с телегой верхом ехал Фрол с тремя сослуживцами. За пазухой у Фрола лежала грамотка от Цареборисовского воеводы, согласно которой назначались они в Святогорскую пустынь заставными людьми, службу нести на самой южной окраине государства Российского.

В обители их заждались. Только вот старец Александр не дождался доброй весточки – помер в аккурат на яблочный Спас. А через пару недель пожаловали и татары. Около десятка всадников показалось со стороны степи и без утайки направилось к меловому утесу. Степан и Евтихей зарубу сладили умело – два огромных дуба рухнули перед крымчаками в самый подходящий момент. А тут и пушчонка плюнулась ядрышком железным. Фрол было бросился ее перезаряжать, да куда там! Басурмане шуганули в разные стороны, как зайцы от волка. Одни попадали в Донец вместе с лошадьми, других вышибло из седел и они умылись красной юшкой в серой дорожной пыли. Служивые пальнули вдогонку татарам из пищалей уже больше из азарту, нежели из надобности.

Из-за деревьев выскочил Евтихей и бросился к Фролу:

– Надобно в погоню иттить! А то уйдут басурмане за соляные озера и расскажут своим про то, как мы их тута встретили.

– Нехай, – спокойно ответил ему Фрол, а потом добавил: – Пущай все знают про такое место, как Святые Горы, и про то, кто здесь хозяин.

Дорога измен и предательств

* * *

Берега реки Бахмут испокон веков служили естественной преградой для кочевых племен, искавших наживу и пленников в землях Руси. Путь ногайцев и крымских татар за добычей пролегал через эти места вдоль реки на север.

В XVI веке, в 1571 году, Иван Грозный положил конец бесконтрольным странствиям степных разорителей и постановил учредить пограничные заставы со сторожами, шестая из которых была названа Бахмутской.

Быть бы Бахмуту обычной крепостью на пути кочевников, но нашли там казаки соляные источники. С тех пор вокруг Бахмутских залежей соли шли споры, происходили конфликты, проливалась кровь.

Спустя сто тридцать шесть лет, в 1707 году, за право на добычу соли схлестнулись Изюмские казаки с Донскими, но победу в этом противостоянии одержал Государь. Петр I.

Кондратий Булавин, Бахмутский атаман и главарь Донских бунтарей, в летописях остался народным героем, борцом за справедливость, но так ли проста история его короткого взлета, полная ярких событий и предательств?

* * *

Станица Черкасская. Осень 1707 года.

– Мир дому вашему! Здоров будь, Лукьян! – пригнувшись, чтобы пройти под невысоким дверным проемом из горницы в покои, крепкий казак с кучерявой бородой, густыми бровями и крупными чертами лица снял папаху и приветствовал хозяина. Таких здоровяков на Дону было – пруд пруди, но мало кто из них мог одним взором заставить замолчать и любого строптивца в споре, и все общество на кругу[64]64
  Круг – общее собрание казаков для принятия решений.


[Закрыть]. Тяжелый был взгляд у Кондратия, такой же тяжелый, как и кулак, которым он однажды в порыве гнева дверь дощатую проломил.

– И вам не хворать! – Атаман Войска Донского Максимов Лукьян ждал этого гостя уже который день.

События последних месяцев не давали ему покоя ни днем ни ночью. Старшины, посланцы, жалобщики и голытьба отнимали все время засветло, а думы тяжкие не давали заснуть до рассвета. Всякий раз, когда приходило время почивать, Лукьян долго гладил свои залысины с поседевшими остатками когда-то пышной казацкой шевелюры, словно изгоняя из головы рой тяжелых мыслей. При этом взгляд его маленьких широко расставленных глаз становился рассеянным и бессмысленным, как у старого пса с бельмом.

– Люди сказывают, искал ты меня, Лукьян? – Казак своими большими руками обернул тумак[65]65
  Тумак – клиновидный суконный клык, свисавший сбоку папахи. В бою в него вкладывали твердый предмет для отражения удара шашки.


[Закрыть] вокруг папахи и засунул ее за ворот, ожидая продолжения разговора. Он и сам собирался ехать в Черкасскую, но когда гонец от атамана принес к нему в Трехизбенку наказ явиться в казачью столицу, пришлось поторопиться.

– Заходи, Кондратий, присядь… Искал, да… – озабоченный вид атамана только утвердил гостя в мысли о том, что дела на Дону неладны. – Что там, на Айдаре, Кондратий? Что старожилы гутарят? Про буйство князево слыхал-то?

Бахмутский сотник Кондратий Булавин не только слыхивал от ходоков и верховых казаков[66]66
  Верховые казаки жили в городках и станицах верховья Дона.


[Закрыть] о сыскных отрядах князя Юрия Долгорукого, но и не единожды по пути сюда, в Черкасскую, встречал караулы, сопровождавшие голытьбу десятками человек. Куда их вели, Кондратий прослышал в одном из городков: станичники сказывали, что на государевы верфи уводят новопришлых[67]67
  Новопришлыми считались казаки и беглые, переселившиеся на Дон после Азовской кампании Петра I 1695–1696 годов.


[Закрыть] в Воронеж, а каких-то после розыска в края родные, где ждут их в приказах для возмещения убытков.

– Гутарят старожилые казаки, гутарят пришлые, беглые гутарят, все гутарят, Лукьян! – Голосом своим Булавин выказал то недовольство, что слышал от донцов. Расставив ноги в стороны, Кондратий оперся на колени и уставился на Максимова взглядом таким, будто перед ним не атаман Войска Донского сидел, а московский боярин. Люто ненавидели дончаки племя боярское за хитрость и изворотливость, за советы, что Государю Петру Лексеичу[68]68
  Петр I.


[Закрыть] нашептывали, за притеснения вольницы своей ненавидели.

Не прерываясь, Кондратий продолжил:

– Аль не знаешь ты, атаман, какие беды учиняет подполковник Долгорукий в верховьях? Для того звал, чтобы очи я тебе открыл? Иль по делу какому?

Атаман Максимов встал с места своего, прошелся по палате, поглаживая окладистую бороду. Потом резко сел на лавку напротив гостя, приняв такую же позу, и гаркнул громко, отрывисто:

– А ты не бузи, сотник! Я испрашивать буду! Не ты!

Булавин выровнялся и сложил руки на груди, насупив взгляд, как на татарина:

– Испрашивай, коль звал, только за ответы мои серчай на себя да на старшин Черкасских!

– Кондратий, да что ж ты за человек такой… Тут дело править надо, а ты с обидами своими. – Атаман смягчил тон, ему сейчас ссориться с сотником было не с руки. Положиться не на кого. Кто из гонористых да заводных – в войска Петровы откомандированы, в кампанию против шведов. Дончаки обескровлены, а приказы царские издают циркуляры один другого горше. Атаман продолжил, растягивая фразы, будто продумывал слово каждое, да боялся ошибиться:

– Знамо про жестокости, что Долгорукий учиняет. И лазутчиков не надобно. Вон казаки десятками жалобы сказывают. Думаешь, любо мне тут очами моргать? Долгорукий с войском в Черкасскую заявился, потребовал беглых выдать, указ царский на круге зачитали. Господа казаки взбеленились, мол, издревле с Дону выдачи нет. Так он нам Горчакова припомнил. Говорит, Петр Лексеич люто осерчали на Кондрашку вашего, на Булавина. Не покрываете ли смутьяна и вора[69]69
  Вор – разбойник.


[Закрыть] Булавина?

– Ах, я уже в ворах хожу?! Здорово же дьяк сказку нашептал…

В прошлом году дьяка[70]70
  Дьяк – государственный служащий, ведавший делами учреждения (приказа).


[Закрыть] этого, направленного Адмиралтейским приказом в Бахмут для проведения описи людей, срубов, домов, кузен, солеварен и прочих строений, казачки решением круга арестовали, не допустив к переписи. Недолго томился под караулом Алексей Горчаков, отпустил его Булавин, согласившись со старшинами, что гнев царский того дьяка не стоит, ведь дело сделано – солеварни Бахмутские, отбитые у Изюмского полка, за собой ведь оставили, пусть идет с Богом. Одного не ведал тогда Кондратий – что дьяк прибыл переписывать государево имущество. Устал Петр I от склок между Изюмцами и Донскими да повелел солеварни на себя отписать с доходом в казну.

– Так и спрашивал Долгорукий за голову твою. Видеть хотел. А люд станичный не выдал. Никто не сказал, где тебя искать, Кондратий, никто! – Атаман на последних словах нагнулся к лицу сидящего на скамье Булавина и сказал их громко, будто с укором. – Уж еле уговорили подполковника царского низовых не тревожить и Черкасск со станицами в покое оставить. Да и сам он видел, что солдат у него не хватит. У меня тут паломничество, Кондратий! Народ новопришлый буераками сюда от сыска бежит. Что прикажешь, как надобно было делать? Чтобы подполковник сразу и низовые станицы прошерстил? Куда бежали бы? В Крым?

– Что не выдали, так за это благодарствую, а приказы тебе пусть совесть твоя дает. Юрий Долгорукий и его опричники людей в кандалы запечатывают, режут, девок насилуют. Видел бы ты, как висят казачки головами вниз на дубах, а так все токмо по сказкам знаешь… А кто ходит с ними по станицам? Старшины твои, Черкасские, которых ты послал. – Булавин по-прежнему не понимал, к чему клонит атаман. Говорит вроде одно, а как на дело посмотреть – так другое совсем происходит.

– Тревожно мне за подполковника… – сказал атаман, понизив голос. – Станичникам я письма тайные разослал, прошу казачков поглядывать, может, в воду упадет, или на дубину пьяного вора какого нарвется… Оно ж всяко бывает, гадюки в камышах водятся, а мостки хлипкие, да мало ли опасностей, а ежели на подпитии, так и с лестницы скатиться недолго. Раз – и калека… А станичники Черкасские, они что? Они ж и скажут: скатился Долгорукий, анисовой перебрал, да и не уберегся, а руки подать некому было, пили-то вместе. Всяко может статься…

– Ты, Лукьян Максимович, издалека заходишь! Ежели я так бы замысловато с изюмцами изъяснялся, так не быть бы Бахмуту нашим. Коль дело хочешь, так атаманом будь. Что, ждать будешь, пока полковник с лестницы скатится? Так а сколько ждать? День, два, месяц? Он уже обошел верховья. Караулов не хватает беглецов уводить, под расписку на месте оставляют до распоряжения. Ты в надеждах пребываешь, что лихо это Черкасскую обойдет? Ты или наивен как дитя, Лукьян, или темнишь что-то… А терпению уважаемого общества тоже конец может прийти. И вспомнят потом, кто молчал, а кто – рубил. Письма, заговоры… Грамотами Долгорукого не успокоить. Шашка тут нужна. Этого хотел?

За эту прямоту и дерзость недолюбливал атаман Максимов Кондратия Булавина, любимца верховых казаков, бывшего Бахмутского атамана, но все другие только обещали, да головами покачивали, будто не понимая его намеков, а этот понял все сразу и юлить не стал.

– На твой выбор, Кондратий… Токмо шум лишний нам тут не нужон…

* * *

Много гулящих людей, выслушав речи Булавина, разнесли по городкам вести о том, что есть теперь человек, который взялся поставить на место долгоруковских насильников. Те же беглые, что прятались по лесам и оврагам, разыскивали своего нового атамана и примыкали к его ватаге, не столько в отсутствие выбора, сколько из-за неутолимой жажды мести и восстановления казацкой вольницы. К Шульгинскому городку Кондратий пришел уже с отрядом больше сотни человек, часть из которых тут же отправились по его приказу вдоль Айдара и по верховым поселениям с приказом созывать людей на круг.

В Ореховом Буераке собралось посланцев от городков в числе больше двухсот человек и держали они совет.

– Господа казаки! – Кондратий стал в центре, так, чтобы его все слышали. – Есть ли среди вас хоть один, кто скажет, что Булавин когда-нибудь струсил? Здесь ли, или в Бахмуте, может?

– Нет таких, Кондрат! – раздались нестройные речи из толпы.

– Есть ли среди вас такие, кто спокойно может глядеть на бесчинства, учиняемые солдатами Долгорукого в городках наших?

– Нет таких, Кондрат! – Голоса стали уверенней и громче.

– Ирод ненавистный!

– Убийца! Проклят будет!

– А что ведь теперь получается, господа казаки?! – Папаху по традиции Кондратий держал в руке, в знак уважения к высокому собранию. – В столице нашей, Черкасске, старши́на отдала верховые городки на откуп Долгорукому, чтобы указ царский про розыск беглых их не коснулся! По-нашему ли это, или всей рекой[71]71
  Всем обществом.


[Закрыть] отбиваться надобно? Аль и дальше терпеть будем розги и нагайки княжеские?

– Не будем! Мы люд свободный! – выкрикивали казаки.

– Видано ли, чтобы с Дона выдача была? Или отцы наши деды на земли донские не за свободой пришли? – Голос Булавина был низким, но громким, и каждое слово, сказанное ним, поддерживалось одобрительным гулом круга.

– Сегодня новосельцев угонят, а завтра, может, земли наши кому из бояр приглянутся? Угодья охотничьи, реки, полные рыбы, или сразу уж табуны заберут, чтобы казаков осадить? А? Люди добрые?

– Не бывать этому вовеки! Не бывать!

– Долгорукого, ненавистника нашего, прислали за тем, чтобы приструнить казаков, на место поставить! Как на шведа идти, так полки дайте, а как добром отплатить – так кукиш? Это что ж за справедливость такая? А, станичники? Любо ль нам такое?

– Не любо! Не любо! – криками взорвалась толпа.

– Решать надобно сейчас и здесь, станичники! Не отобьемся сегодня, завтра некому городки будет боронить да семьи кормить! Ката Долгорукого за обиды все наши, за станицы разоренные, за женщин наших обиженных, за носы и щеки порезанные, лбы клейменые приговорить прошу! Дабы следующему неповадно было! Любо?

– Любо! Любо! Казнить его! Повесить на суку! Рубить ему голову, дряни боярской! – Решительность Булавина нашла полную поддержку в круге. Наконец-то вслух было сказано то, о чем втихую шептались казаки.

– На том и порешим, господа казаки! Собирайте станичников, запрягайте коней и шашки свои наострите!

Находясь в центре круга, Кондратий видел каждого, кто готов был за ним идти. Это, знакомое еще с Бахмута, ощущение братства, уверенности в своей правоте зажигало глаза мужиков, делало речи их резкими и краткими.

– За тобой пойдем, Кондратий! Булавина в атаманы походные! Любо говорит! – Казаки тут же избрали его и помощников в новое войско назначили: двух полковников – Лоскутова и Банникова и двенадцать есаулов из городков разных, по представительству.

Казаку на войну собираться – дело недолгое. Конь, пика и шашка, нагайка за голенищем сапога да краюха хлеба – вот и все сборы. К началу октября, сохраняя, насколько это было возможно, секретность, отряд был сформирован, но решили по Айдару не рысачить, а дождаться, пока Долгорукий сам подойдет поближе.

Восьмого дня лазутчики доложили, что подполковник с соратниками остановился на атаманском подворье в Шульгинском городке. Передовой разъезд привел тем же вечером прапорщика в пехотном мундире, треуголке и при нем двух солдат. При допросе, даже без пристрастия, те поведали походному атаману Булавину, что идут в Ново-Айдаровскую за семьей Гришки Банникова. Дан приказ на арест. Сам Гришка, прослышав про то, взвился в бешенстве и орал на всю избу: «Отдай их мне, Кондратий! Отдай, Христом Богом прошу!»

– Да погоди, Гришаня, погоди… Ты ж всех по одному не отловишь… Ночью выходим и гадюку в гнезде ее задавим…

Мелкий осенний дождь размочил дорогу, и кони беззвучно передвигались в сторону Шульгинской, оставляя за собой только следы от подков. Шли медленно, пустив вперед передовой отряд. Станица спокойно спала, лишь два костра перед атаманским куренем обозначали присутствие караула.

– Стой, кто идет? – вскинул ружье постовой. Его сослуживцы в это время тоже потянулись к оружию.

– Та свои, хлопцы, свои… Станичники мы, за солью ходили… – После первых двух выстрелов часовые обмякли, а те, что остались целы, дали ответный залп.

Подполковник Юрий Долгорукий проснулся от того, что разбилось стекло. Надевая мундир, он выглядывал в окно, пытаясь разглядеть, что там происходит. А там уже завязались перестрелки в соседних дворах, где ночевали его офицеры. Шум, крики и брань, слышные с улицы, не позволили ему вовремя обратить внимание на то, что дверь открылась.

– Вот он, соколик! – сказал один из вошедших, и, подойдя на два шага, вонзил в живот царского офицера пристегнутый к кремниевому ружью штык. Подполковник успел только удивиться и с этим выражением лица согнулся, обхватив обеими руками ружье. Так и сполз на пол, проткнутый штыком.

– Может, пристрелим? – спросил Булавина казак, но тот отрицательно покачал головой.

– Нет… Баб наших пусть припомнит, мужиков забитых. На это времечко надобно. Пусть здесь помучается, а там, – Кондратий взглядом показал на икону, висевшую в красном углу, – ему тоже воздастся…

Той ночью семнадцать трупов скинули в волчью яму. Сыскной отряд прекратил свое существование. Кто успел сбежать оврагами, тех искать не стали, справедливо рассудив, что в первом же городке их примут как положено. Теперь станичники могли вздохнуть спокойно.

С победой шли воины Булавина в Черкасск, донскую столицу. Уже не скрываясь. По пути в каждом городке к ним присоединялись казаки, прослышавшие о спасителях. Станицы встречали отряд хлебом-солью, медом и хмельным вином. Подробности этой баталии обрастали народной молвой и домыслами, так что в итоге тайный советник Шафиров получил в Москве донесение о тысяче бунтовщиков.

Старшины Черкасские и атаман Максимов уже не раз собирались на совет и так не смогли решить, что же им делать с этим бунтом. С одной стороны, голутва[72]72
  Голутва – бедные казаки, в основном – из новопришлых.


[Закрыть] ликовала, что вольница восстановлена, а с другой – старожилые опасались гнева Петра. Уж очень далеко зашел Кондрашка Булавин, уж очень велика была опасность распространения смуты на весь Дон. Все письма Булавина в казачью столицу остались без ответа – старши́на не решалась возглавить восставших донцов, и тогда Кондратий решил сам явиться пред их очи, чтобы испросить: «С кем вы, уважаемые есаулы, полковники и атаманы?»

Немало разволновался Лукьян Максимов, как с верховий стали поступать донесения, что Булавинский отряд идет в Черкасск.

Навстречу отправили конницу и пеших, числом больше того, о котором доносили про войско Кондрашкино, и одержали победу в бою у Закотенского городка. В Москву было немедля отписано, что воровское войско разбежалось, изловленные бунтари из числа беглых отправлены с конвоем в московский Преображенский приказ для розыска, а кто супротив пошел, чинил отпор, так тем носы резали, в воду сажали, да розгами секли. Отдельно Лукьян Максимов уточнял о том, что розыск зачинщика бунта – Кондратия Булавина – ведется без остановок, но пока не увенчался успехом.

А Кондратий в это время, распустив остатки своих сторонников, против всякого здравого смысла отправился в Черкасск. Ходил по пристаням, базарам и возле храма бывал, благо – оделся в монашьи черные одежды и внимания к себе не привлекал. Нищий люд да голутвенное казачество только и говорили, что про судьбу бунтарей, да про предательство вольницы старшинами. По всему было понятно, что ждут его, надеются и помогут.

«Да в Крым он подался, точно говорю, на тракте его видели… Да не. Гутарят, к туркам ушел, еле ноги унес… Эх, кабы мы рядом встали, так все иначе б сложилось…» – судачили казаки, полные сожаления о неудавшемся бунте, но никто из них не был прав. Булавин пошел на запад, в Запорожскую сечь, где осел на зиму в крепости Кодак, и зимовка эта не прошла даром.

По весне донцов всколыхнули новости о войске Булавинском, что перешло речку Кальмиус от Запорогов и теперь на Донской стороне стоит, где-то на Хопре. Гонцы Кондратия скакали во все городки с прелестными письмами о поддержке, мобилизации казачества и отмщении старшинам Черкасским за предательство. Войско пополнялось с неимоверной быстротой – история повторялась в точности, только с большим размахом.

Уже в апреле, на подходе к Черкасску, Булавин принял ходока из нижних станиц. Пегий мужичонка, из тех, что на коня уже и не запрыгнут, лицом был решителен, без страха, и со взглядом лукавым хотел речь свою держать.

– Чьих будешь? – Таких неприметных с виду хитрецов в каждой станице или полку с десяток найдется. Немощность их, видимая на первый взгляд, с лихвой восполнялась опытом житейским, изворотливостью, умом и смекалкой. Памятуя о том, атаман спросил с любопытством.

– Иваном меня кличут. Степанов. Скородумовские мы. Ты, атаман, не серчай, выслушай до конца…

– С чего бы мне серчать на тебя, ты ж еще ничего не сказал? Говори, казак Степанов, с чем пришел и чего ко мне?

– Прослышали мы, что на Черкасск собрался идти?

– Да мало ли чего гутарят, а ты лазутчик или предложения имеешь? Не юли, казак… Со мной так не надо. Не люблю, – нахмурился Кондратий.

– Имею полномочие говорить от атаманов трех станиц – Скородумовой, Тютеревской и Рыковской. Круги собирали, толковали на майдане и порешили всем обществом к тебе с предложением выйти.

– Говори…

– Уж не знаем, мимо какой из станиц пойдешь, а может, ко всем заглянешь – честный люд судачит, что никого вниманием не обходишь, так ты мимо проходи…

– Ты, казаче, для того сюда столько шел, чтобы смерть свою найти? Чегой-то ты тут раскомандовался? – возмутился Кондратий, взявшись за рукоять шашки.

– Кондратий Афанасич, ты не пыли, попусти вожжи-то… Я пришел челом бить от общества уважаемого, дослушай, мил человек… Как будете вдоль наших редутов идти, так мы ж палить должны. Из мортир, из ружей, из всего… Как же, по смутьянам палить надобно, да…

– Тех редутов ваших мне на полдня, – усмехнулся атаман.

– Так а мы ж и не спорим, потому и послали меня… Палить по сорокам будем. А ты, Кондратий Афанасич, вели пыжами заряжать, нам лишняя кровь ни к чему. Не наше оно – по своим стрелять, и тебе убытку не будет…

– Ай, хитрецы! – восхитился Булавин. – Это, ежели я битым стану, так Максимову доложите, что баталию затеяли и редуты боронили?

– И такие речи на кругу слышал, не скрою. Понимай, как хочешь. Атаманы наказали передать, что по своим не будут палить. А как остров[73]73
  Черкасск.


[Закрыть] возьмешь, так и мы ворота откроем, и на круг придем, и слово за тебя скажем.

– Старшинам передай – пусть не подведут и обещание свое сдержат, а я свое тоже обещаю, – ответил Булавин и, покрутив ус, достал из кисета табаку и не спеша раскурил трубку. Казак внимательно смотрел на атамана мятежников, справедливо разумея, что разговор не окончен. – А что скажешь, Иван Степанов, черкасские за Лукьяна головы сложат, али нет?

– Дурное дело – не хитрое… – протяжно отвечал Степанов. – Слыхивал я, что голытва дюже недовольна… Там есть с кем гутарить. Ума у людей достанет глупостей не творить. Коль повелишь, так знаю к кому сходить…

К Черкасску войско подошло с севера, от ратного поля[74]74
  Ратное поле – учебный полигон.


[Закрыть]. До столицы казачьей рукой подать – только перейти через мост, перекинутый от ворот в одной из шести башен – срубов через Танькин ерик[75]75
  Ерик – протока.


[Закрыть]. Сами ворота и все калитки с других сторон были наглухо заперты изнутри засовами.

Приказ Кондратия был таков: стать обозом за редутами, куда ядра не достанут, а стрелкам, что на первой линии, носа не высовывать да беречься. Усердия в меткости не проявлять до команды особой, а ежели кто через протоку перебираться будет, так не бить, а к нему сразу, на испытание.

Среди ночи притащили в обоз казака. Мокрый весь, небольшого роста, без оружия, он посылал всех к чертям и кроме Кондрата ни с кем не хотел дела иметь.

– Степанов! – атаман улыбнулся, когда перед ним предстал вымокший лазутчик.

– Та то я, да… – казаку развязали руки, он первым делом снял рубаху и выкрутил ее от воды.

– С вестями?

– А как же… Чай, не за табачком вплавь собрался. – Иван подкрутил усы и, сохраняя важный вид, кивнул на своих провожатых. – А уши нам нужны?

– Свои все. Сказывай, не томи.

– Ночью завтра не спать никому, а за воротами поглядывать. Как откроются – по мосту без опаски можно идти. Люди супротив тебя не хотят, а кто о шкуре своей помышляет да с Максимовым якшается, так с теми они сами порешат.

Весь следующий день палили из крепости арматами, мортирами и ружьями. Усердно, но не точно. Потерь у булавинцев не настало: редуты выручали, да и оборонявшиеся будто первый раз ружье заряжали или фитиль пушечный видели, а с закатом ружейный треск раздавался уже внутри стен.

Как Степанов сказал, так и вышло – зашел Кондратий Булавин в крепость через открытые ворота, а Лукьян Максимов и еще пятеро старшин из тех, что с Долгоруким покойным по верховьям учиняли зверства, связанными на телеге лежали.

– Собирайся, казаки, на совет! – пошел клич по острову. – Атаман Булавин собирает люд честной!

На майдане[76]76
  Майдан – центральная площадь поселения.


[Закрыть] собрались, наверное, все, кто был в крепости, кроме детей, женщин и девиц, да из ближних станиц гонцы тоже прибыли. И стар и млад пришли выслушать Кондратия. Такого совета эта площадь еще не видывала, кто подальше стоял – на бочки залазили, подводы подогнали и на них стали, пацанва на деревьях повисла, а кто запоздал, так те со стен глядели, переспрашивая у передних, чего там гутарят.

– Господа казаки, жители столицы донской, вольные люди! – начал свою речь Булавин. Стоя в окружении своих старшин, он выделялся выправкой, зычным голосом и колючим взглядом. – Знаете ли вы, уважаемое общество, кто убил подполковника Юрия Долгорукого?

– Знаем, Кондратий Афанасьич! Твоих рук дело! Кланяемся за то! – раздались возгласы из круга. Толпа бурлила, с разных сторон слышались одобрительные возгласы.

– А знает ли казачья река, по чьему приказу кара эта постигла князя?

Казаки на площади притихли – никто правды не знал, потому и выкрикивать не рисковали.

– По их указу! – Булавин нагайкой ткнул в сторону телеги с пленными старшинами. – А кто послал полк нам навстречу?

Казаки молчали, прекрасно зная ответ на этот вопрос – послали старшины и атаман Максимов.

– Перед приказами Московскими отчет держали, что разбили Булавина наголову! Знали вы за это? А, казаки?

– Ах, боярские подстилки! На кол!

– Кто они после этого? – громогласно спросил у площади Кондратий.

– Изменники! В воду их![77]77
  Утопить.


[Закрыть]

– Что, говорите, казни заслуживают, подлецы?

– Любо! Любо, Кондратий Афанасьич! Казнить!

– Так и быть тому, как круг решил, так и будет! – Кондратий подошел к телеге, где рычал от злости связанный Максимов. Булавин нагайкой поднял его подбородок и негромко сказал:

– Видишь, Лукьян Максимович, до чего измена доводит, не люб ты стал казакам…

– Торопись жить, Кондратий, – сквозь окровавленные губы прошипел в ответ бывший атаман. – Кто изменщик, это еще посмотрим. Сам подохнешь от друзей своих. Вашей своре только до горла добраться…

– Ты прощай, Лукьян, не увидимся мы боле…

– Не зарекайся, на том свете повстречаемся… Не придется мне за тобой тосковать долго… Скоро свидимся… – Максимов резко дернул головой, освободившись от нагайки, и со всей ненавистью плюнул кровью под ноги Кондратию…

Вскоре под хоругвями и знаменами Войска Донского Кондратий принял булаву – символ атаманской власти. В эти же дни пятеро станичных атаманов, заручившись поддержкой полутысячи своих тайных сторонников, учинили заговор. Через два месяца Булавин был застрелен там же, в Черкасске, в своем доме.

Дело представили так, будто заговорщики напали на атаманское подворье и вор Кондратий Булавин, завидев безысходность, покончил с собой. Московский приказ остался доволен – самоубийцы в народе почета не имеют, в храме их не отпевают, и на погостах с остальными не кладут. Так позабудут смутьяна…

Новым атаманом Войска Донского избрали одного из старшин – Илью Зерщикова. Человек до той поры не особо приметный и скрытный, именно он открыл Кондратию Булавину ворота в Черкасск, а через два месяца организовал его убийство.

* * *

Недолго пришлось Илье Зерщикову атаманской булавой владеть. Царский гнев не смогли смягчить ни его с сотоварищами депеши в столицу, где они растолковывали подвиги свои против раскольника Булавина, ни попытки искать заступничества в столичных властных кругах.

По Высочайшему указу Петра I Илья Григорьевич Зерщиков был казнен через несколько месяцев после Булавина на площади перед строящимся собором в Черкасске.

Указ свой Государь закончил словами: «Предавший единожды не заслуживает доверия. Он предаст и многажды».