Текст книги "Пётр и Павел. 1957 год"

– Во всём готов с тобой согласиться, отче. Вот только легче мне от этого не становится.

– Можно? – в прорези занавески показалось рябое лицо Васьки Щипачёва.

– Погоди, Василий, – поморщился отец Серафим. – Нам с Павлом Петровичем договорить надо.

– Я на минуту, – Щипач был сильно взволнован. – Не слыхали ещё?.. Филимонов-то Степан… того… Удавился…

6

Письмо отца Серафима.

"Здравствуй, душа моя, возлюбленный во Христе брат мой Алексий!

Случилась оказия, и я могу дать знать о себе, чем не преминул тут же воспользоваться. Надеюсь, что ты пребываешь в добром здравии и житейские негоразды не слишком тебе докучают. Не знаю, выпустили тебя из тюрьмы или нет, потому отправляю письмо на адрес Егора, чтобы не навредить.

Я, слава Богу, жив-здоров, что в моём преклонном возрасте неоценимое благо, ниспосланное мне свыше. Надеюсь, достанет мне сил потерпеть ещё немного и, даст Бог, мы с тобой ещё в этой жизни повстречаемся. Сидеть мне всего год осталось.

Удивляюсь, какой большой срок на земле определил мне Господь, но такова, видно, воля Его. Не всё ещё совершил я в этой жизни, что мне предначертано было. Стало быть, надо нести свой крест и благодарить Всевышнего. Трудно нам, смертным, отыскать волю Божию. Раньше, когда был молод, я спрашивал отца и следовал его советам. Но, чем старше становишься, тем меньше идущих впереди, за которыми просто и легко следовать по доверию и вере к ним. Поэтому прежде всего в искании воли Божьей прибегаю к усиленной молитве: "Скажи мне, Господи, путь… Устрой сам о мне всё".

Да и грех мне жаловаться. Целый день я на свежем воздухе, а он, воздух этот, здесь знаменитый – к примеру, сейчас пахнет хвоей и прелым листом, и грудь дышит легко и свободно. Пища скромная, но здоровая, постная. Да и много ли мне, старику, надобно? Кусок хлеба да глоток чистой воды. Люди вокруг меня разные, но в большинстве своём несчастные и не злые. Особенно жаль мне тех, кто жизнь свою положил на то, чтобы братьев своих в неволе держать. Ведь стоит только ощутить свою власть над кем бы то ни было, как человек неизбежно теряет свободу. Свободу духа! – Ибо власть парализует человека, заставляет его служить ей, и, в конце концов, он делается её рабом, пытаясь угодить ей. А каков результат? Гибнет человек под гнётом этой власти. Тяжело быть рабом, но тяжелее во сто крат быть поработителем. В рабовладении нет ни капли любви. Наверное, поэтому именно здесь я так возненавидел всякую власть. А знаешь, что значит, ненавидеть? Не хотеть видеть. Вот я и стараюсь – не смотрю. Ну их совсем!..

Об одном тоскует душа моя – сколько лет не служил, а это для меня потеря очень большая. Но я молюсь неустанно и прошу об одном, чтобы вернул Господь меня на стезю служения. Уповаю на Его благосердие.

Возлюбленное чадо моё, Алёшка! Не хочется верить, что, подобно мне, ты пребываешь в местах скорбных, да и сердце подсказывает: сии негоразды тебя миновали. Посему обращаюсь к тебе с просьбой.

Среди многих сотоварищей моих есть один – Павел Петрович Троицкий – человек редкой горькой судьбы. Когда-то был сановником, генералом, от одного слова которого зависели жизни тысяч людей. Но пробил час, и всё шиворот-навыворот повернулось. Теперь это несчастнейший из несчастных, самый жалкий из всех обиженных. Страшно представить, но целых 18 лет провёл он в заключении. Сейчас его реабилитировали (какое тяжёлое, нечеловеческое слово, верно?), но радости особой он не выказывает. Может, потому что все эти годы был отрезан от мира и ничего не знает о судьбе своих родных, равно как и они не имеют о нём никаких известий. Болит у меня за него душа. Как бы не натворил глупостей. Если воля вдруг, нечаянно, на человека обрушивается, то и раздавить может. У нас в лагере один такой случай уже был.

Прошу тебя, любезный друже, помоги несчастному. Сам знаешь, в одиночку горе тяжко перемыкивать. Не ведаю, сумею ли, но хочу уговорить его: пусть немного поживёт у нас в Дальних Ключах, прежде чем пускаться во все тяжкие. Хотя бы до весны. За зиму душа у него отогреется, сердце оттает. Для него сейчас самое главное – покой обрести. Зная тебя, верю, ты, как никто другой, сумеешь помочь.

Я дам ему твой адрес, и ты не удивляйся, если вдруг нагрянет к тебе нечаянный гость. Главное, ты его не бойся. Он, тихий, потому как совсем потерянный.

Кстати, это его стараниями ты сейчас получил весточку от раба Божьего Серафима.

Молюсь и помню.

Храни тебя Господь!."

Алексей закончил читать и, потрясённый, поднял голову.

– Тут для меня батюшка тоже пару слов накатал, – Егор достал из кармана скомканный листок. – Ничего интересного. Абсолютно. Но, как всегда, не пей, Егор. "Не пей!.." Будто я для собственного удовольствия пью. Будто мне больше делать нечего!.. Я ведь от безпросветности судьбы своей и отсутствия всякой перспективы её, подлую, потребляю.

– Алёша, что ты? – от Ивана не ускользнуло, что Богомолов был явно обескуражен.

– Павел Троицкий племянник мне, – выдохнул Алексей. – Сын Валентины… Сестры.

– Иди ты!.. – удивился Егор.

Иван всплеснул руками:

– Какой же он маленький, какой тесный, мир-то наш!..

– Но Павел погиб. Нет его на этом свете… Вот уже 17 лет нет!

– Откуда знаешь?

– Мне Валентина писала. Нет, невозможно… Чтобы воскрес?.. Нет!.. Никогда не поверю.

– Почему? – решил вмешаться Егор. – Макаровна сына своего Мишаньку два раза хоронила. Похоронки к ней по всей форме приходили. И что? Главное, он сам это во внимание не принял, и гляди, какой результат: мать бабкой сделал. Может, и племяш твой…

– При чём здесь это?!.. – вскинулся Алексей.

– Погоди, не горячись! – остановил его Иван. – На свете и не такие чудеса случаются. Давай разбираться. Рассказывай.

– Что рассказывать?

– Всё по-порядку. Давай, давай, мы этот ребус все вместе разгадаем. Верно, Егор?

– Об чём разговор? – тот был польщён, что и его не забыли. – В один момент. Ты не тушуйся, Лексей. Повествуй.

– Валентина ещё тогда, в 38-м, под новый год написала мне, что Павел… что он… что его… В общем, пропал он…

– Как пропал? Где? Ты поподробней давай, – Егор всё больше и больше входил во вкус своей роли.

– Не мешай, – одёрнул его Иван.

По правде сказать, Алексей знал совсем немного. Да и то, что знал, было так… В общих чертах, пунктиром. Какие там подробности?..

Так случилось, что с сестрой он практически не общался. Аккуратно посылал ей поздравления по случаю дней рождения, именин и прочих гражданских праздников. В ответ получал такие же безликие открытки с пустыми, ничего не говорящими словами. Вот и всё. Развела их жизнь в разные стороны. И, честно говоря, не возникало никакого желания менять сложившиеся отношения. Они и в детские годы не очень дружили. Почему?.. Во-первых, мешала солидная разница в возрасте – 10 лет, а во-вторых, и в главных, уж очень разными были они по складу характеров, и мир понимали тоже по-разному. Маленького роста с плотно сжатым ртом, колючим выражением карих глаз и сдвинутыми к переносице тонкими бровями, Валентина являла собой полную противоположность большому, косолапому, добродушному брату. На его губах, казалось, навечно застыла лёгкая, чуть застенчивая улыбка. И эта улыбка бесила её. Она понять не могла, чему этот увалень вечно улыбается? Или смеётся над ней? Он знал, что раздражает сестру, старался реже попадаться ей на глаза, а, когда после окончания гимназии уехал в Москву, то даже вздохнул с облегчением и решил выполнять свои братские обязанности с помощью поздравительных открыток. Только однажды, под новый, 39-й, год, он получил от сестры настоящее письмо. В конверте.

– Сейчас… Я сохранил его… Сейчас покажу, – Алексей открыл ящик комода и стал рыться в его недрах. – Помню, я ещё удивился тогда: не в наших правилах было писать друг другу длинные послания.

Он извлёк на свет картонную коробку, где лежала кучка стареньких фотографий и несколько писем – всё, что случайно сохранилось в занятой чужими людьми квартире в Москве.

– Вот оно!..

Письмо Валентины Ивановны Троицкой (в девичестве – Богомоловой).

"Здравствуй, Алексей!

Поздравляю тебя и всё твоё семейство с Новым годом. Желаю всем вам здоровья, удачи, благополучия и всего того, что вы сами себе пожелать хотите.

У нас с Петрушей жизнь идёт своим чередом, так что грех жаловаться. Живы-здоровы – уже хорошо.

Давно я не имею от тебя никаких известий, но, думаю, всё у тебя благополучно, потому, как только приходит беда, мы тут же первыми узнаём о ней. Видно, в характере человека заключена потребность такая: поделиться горем, рассказать о своих напастях. Вот и я решилась написать тебе о своей беде. Павла арестовали.

Не видела я его с того самого дня, как сбежал подлец из дому и, признаюсь, зла на него была страшно. Но, когда жена его Зинаида написала нам об его аресте, сердце моё дрогнуло. Какой-никакой, а всё-таки сын. К тому же Зинаида сообщила, что беременна. На втором месяце. Я её никогда не видела и не горела особым желанием познакомиться, но при таких обстоятельствах, сам понимаешь, оставаться равнодушной я не могла. Всё бросила и помчалась в Москву.

Ты знаешь, Павел до ареста был большим человеком, и друзей, как говорили, была у него целая куча. А тут – пустота. Все приятели как сквозь землю провалились. Один дружок остался – Николаша Москалёв. Ты их должен помнить: Москалёвы соседствовали с нами, через два дома жили. В 22-м Николаша тоже уехал в Москву учиться на художника. Сейчас на фабрике "Красный Октябрь" фантики для конфет рисует. Так вот Москалёв – единственный, кто меня приютил, не отвернулся. От него я и узнала кое-какие подробности.

После ареста Павла Зинаида приходила к нему, сообщила, что её выгнали из квартиры, два раза вызывали на допросы, но мужа она не видела: свиданий ей не дают, передачи не принимают. Где она сейчас, Николай не знал, адрес Зинаида ему не оставила. Поэтому повидаться с ней мне тоже не удалось.

Сколько кабинетов я обошла! В какие только двери не стучалась! Всё без толку. Сгинул мой Павел. Пропал. И я, грешным делом, решила, нет его на этом свете.

Словом, уехала из Москвы не солоно хлебавши. Вот так-то, братец мой дорогой.

Поделилась с тобой бедой своей, и на душе легче стало. Напиши и ты мне, довольно нам с тобой открытками друг от друга отмахиваться. Ведь мы родные как-никак, и делить нам с тобой нечего.

Ну, будь здоров и благополучен.

Обнимаю тебя, брат. Твоя сестра Валентина".

– Вот такое письмо получил, – Алексей был взволнован, в глазах его стояли слёзы. Прочитанное письмо тронуло в душе такие струны, прикасаться к которым ему не хотелось. Мутной тяжёлой волной нахлынули воспоминания.

– И что? – хитро прищурившись, спросил Иван. – Где тут сказано, что Павел погиб?

– Действительно, – поддакнул Егор.

– Как это "что"?!.. С тех пор почти 20 лет прошло, и за все годы о нём ни слуху ни духу. Был бы жив, смог бы как-то дать знать о себе.

– Как?

– Ну, не знаю… Сумел же отец Серафим…

– У Серафимушки оказия случилась, а у Павла могло и не быть. Ох-о-хо!.. Милый мой человек, чтобы судить, что смог бы, а чего не смог бы племяш твой, самому надо через это пройти. Я-то знаю.

Алексей удивился.

– Будто?..

– Чему дивишься?.. Вот на этом самом горбу 8 лет лагерей вытащил.

– Ну надо же!.. – уважительно протянул Егор. – А по наружности не скажешь.

– А я не стал на лбу у себя автобиографию писать. Но… После об этом! Что с Зинаидой? Какие об ней известия? Жива или тоже пропала?

– Жива, слава Богу! И ребёнка родила, сына. Матвеем зовут. Парень уже совсем взрослый. 18 лет. Я подробностей не знаю, но Валентина их к себе в дом взяла. С ними теперь всё хорошо.

– Вот и ладно. Дай Бог им всем здоровья да радости!

Скрипнула входная дверь.

– Алексей Иванович, можно к вам?

– Заходите, Иосиф Соломонович.

В горницу вошёл мужичок невысокого роста, с полным отсутствием волос на голове и маленькими кривыми ногами. Если бы не его имя и не большой, чуть загнутый книзу нос, трудно было бы предположить, что перед вами еврей.

– Я, конечно, извиняюсь… Может, и помешал, но вы, Алексей Иванович, свою церковь закрыть забыли?

– Как это "забыл"?!..

– Этого я не знаю. Но сейчас мимо шёл, а дверь, знаете, так чуточку, конечно, но всё-таки приотворена… А внутри движение происходит… Сначала я решил…

Не дослушав Иосифа, Алексей в чём был бросился вон из избы. Остальные – за ним.

7

Степана Филимонова уже вынули из петли, и он лежал навзничь на топчане, резко закинув назад голову и вытянув вдоль туловища худые костлявые руки, отчего казался длиннее, чем был на самом деле. На лице старого большевика застыла скорбная полуулыбка, которая будто говорила всем: «Братцы! Как же мне теперь хорошо!..»

– Во придурок!.. Его на волю выпускают, а он… – за спиной Павла кто-то из блатных длинно и смачно выругался.

– Заткнись "Фитиль"! – Васька Щипач зябко передёрнул плечами и неожиданно даже для себя самого неловко перекрестился. – Человек помер. Уважение иметь надо, а ты… – его по привычке тоже потянуло пустить матерком, но Щипач сдержался и философски добавил: – Отмаялся бедняга… Полная воля ему на этом свете вышла… А на том… Кто знает, что нас там ожидает…

– Для вас, гражданин Щипач, нары там уже приготовлены, – коротко хохотнул Фитиль. – В райской зоне отдыха строгого режима.

Столпившиеся вокруг тела несчастного Степана Филимонова зэки радостно загоготали.

– Ты чего это?!.. А вы? Туда же!.. – Василий был вне себя от бешенства. – Побойтесь Бога!..

– Кого?!..

Новый взрыв хохота сотряс стены барака.

– Братва! Вы слыхали?!..

– Уморил!..

– Где ты его видел, Бога-то?..

– Ой!.. Боюсь, боюсь, боюсь!..

– Напугал!..

– Слыхали?.. Щипач блаженным заделался.

– Ну, ты даёшь!..

– Точно!.. Василий Блаженный!..

– Да не "блаженный", а "блажной"!..

– Васенька, ты уж там за нас заступись!..

– Родимый, райские нары займи по знакомству!..

Казалось, барак рухнет от гогота десятка людей.

Только Степан Филимонов лежал навзничь на топчане и молчал. Ему было не до смеха.

Василий растерялся.

– Я же в смысле… Не по-людски это, братцы!.. Совсем ошалели!.. Нехорошо!.. Ведь покойник… Эх, вы!..

И, как бы ища поддержки, обратился к отцу Серафиму.

– Батя, скажи им.

Все обернулись к стоящему в стороне священнику.

– Да уж, – не унимался Фитиль, – просвети нас, тёмных, святой отец.

– Не юродствуй, – Серафим с грустью смотрел на веселящихся зэков.

– Ты чё?.. Я серьёзно, в натуре… Ша, братва!.. Батя нам щас глаза открывать будет.

Хохот понемногу стих.

– Скажи, Бог есть?..

– Есть, – просто и коротко ответил отец Серафим.

– Докажи.

– Коли веришь, зачем тебе доказательства? А не веришь, никто тебя убедить не сможет.

– Ну, хитёр! – Фитиль радостно сверкнул золотой фиксой. – Чистый адвокат: врёт, как пишет.

– Я верую. Для меня Бог – суть всего живущего на земле и жизнь в будущем веке… Ты не веришь, и тебе уготованы мрак и пустота. И здесь, и за гробом.

Батюшка говорил просто, не повышая голоса. Говорил беззлобно, сострадая и жалея несчастного.

Наступила мёртвая тишина. Воры, убийцы, насильники вдруг примолкли.

– Ты это… Я пуганый-перепуганный… – Фитиль начинал злиться. – Чёй-то, я смотрю, Бог и с тобой неласково обошёлся. Мы, сдаётся мне, на одной параше сидим, и пайка у нас с тобой одна. Ты тут не очень-то!..

Отец Серафим улыбнулся:

– Ты спросил, я ответил. А коли тебе мой ответ не понравился, не обезсудь. Другого не будет.

– Что, Фитиль?.. Прижали тебя? – Василий дрожал от удовольствия.

– Меня хрен прижмёшь. Трепаться я тоже мастак… Нет, ты мне докажи!.. Не можешь, так и скажи.

– Ничего я тебе доказывать не буду, только задам очень простой вопрос: откуда курица появляется?

– Как "откуда"?.. – Фитиль сразу нутром почувствовал подвох. – Из яйца… Всем известно.

– А самая первая курица на свете тоже из яйца появилась?

– Не понял… А откуда ещё?..

– И кто же это самое первое яйцо снёс? – полюбопытствовал отец Серафим.

Зэки, потрясённые его логикой, охнули и замерли: ждали, что ответит Фитиль. В наступившей тишине слышно было их тяжёлое хриплое дыхание.

– Ну, это… – Фитиль был потрясён не меньше остальных, но сразу признать своё поражение не хотел, а потому озлился. – Кто снёс, кто снёс?.. Откуда я знаю?.. Дядя Коля шмаровоз – вот кто!.. Чего пристал?!..

– Ну-у-у!.. – разочарованно прогудела публика. Симпатии её явно переметнулись на сторону отца Серафима.

– Ты не огорчайся, – тот почесал подбородок и ласково улыбнулся своему оппоненту. – Над этим вопросом многие учёные мужи веками бились. Так что не переживай, ты не одинок, они тоже ответа не знают.

– Батя!.. Но ведь ты знаешь… Ведь знаешь, скажи!.

– Знаю.

– Ответь!.. Не томи! – Василий предвкушал полную и окончательную победу.

– Не было никакого яйца.

– Как не было?!

– Очень просто. Это первая курица снесла первое яйцо.

– А она сама откуда вылупилась?

– Ниоткуда. Её Господь сотворил.

– Поняли, придурки?! – торжествовал Щипач. – Не было вовсе яйца!.. Не было!.. Господь сотворил!.. Ну, батя!.. Ну, молоток!.. Вот оно – доказательство!.. – торжествовал Щипач. Но вдруг осёкся и испуганный обернулся к отцу Серафиму.

– Отец, слыхал я, будто на том свете самоубивцев не принимают! Даже таких, как я, пускают, а этим… – он кивнул на Степана, – ворота закрыты наглухо. Скажи, брехня или как?

Серафим удивился.

– А ты, Василий, с чего это забеспокоился?

– Не, ты токо не думай!.. Я же не… того… Степана, бедолагу, жалко. Что он в этой жизни, кроме Ленина, видел?.. Нужду да колючку. А закончил и вовсе в петле, – он сжал кулаки. – Вот ведь как!.. Понять не могу, для чего мы на свет рождаться должны?.. Неужто для горя только?!.. Да это же… Несправедливость одна!..

Ему так хотелось выругаться!.. Но бедняга невероятным усилием воли вынуждал себя глотать матерные слова, морщился, страдал нестерпимо и, в конце-концов, онемел.

Отец Серафим прошептал про себя короткую молитву, широко перекрестил покойного Филимонова и вместе с Павлом вышел из барака.

На тёмном, почти чёрном небе яркими точками горели звёзды, а над изломанным краем тайги белым холодным шаром вставала полная луна.

– Гляди-ка, распогодилось, – батюшка полной грудью вдохнул колючий морозный воздух. – Благодать!.. А через пару дней снег повалит, и придёт к нам долгая длинная зима.

Павел вздохнул.

– Без меня зимовать будете.

– Когда уезжать собрался?

– Как только все документы оформлю. А у нас, чтобы все нужные бумажки собрать, немалый срок нужен. Но, думаю, недели полторы хватит.

– И куда?

– В Москву. Пенсию оформить, с жильём определиться, а главное: Зинаиду надо отыскать. Не знаю как, но попробую… Может быть, всё-таки не ошибся я, и в "Звёздочке" Пётр на фотографии запечатлён. Если так, есть шанс. Может быть, он о судьбе Зинаиды что-нибудь знает. Если же нет, через Лубянку выяснить попытаюсь. Раз мне генеральское звание вернули, могу я, в конце концов, ответа у них потребовать, где моя жена. Последний раз я её во время очной ставки видел. Месяца через три после ареста…

И, сам того не желая, он вдруг увидел её перед собой. Маленькую, хрупкую, такую безпомощную… Увидел так ясно, так отчётливо, что казалось, протяни руку и можешь коснуться её лица. И забытый запах «Красного мака», её любимых духов, тревожно защекотал ноздри. И воспоминания навалились на него всей своей неизбывной тяжестью.

Следователь Тимофей Семивёрстов – высокий добродушный увалень с колючим бобриком рыжих волос на голове – усадил Зиночку напротив Павла, а сам устроился между ними, присев на краешек письменного стола.

– Зинаида Николаевна, я хочу вам пожаловаться на вашего мужа. Он у вас такой непослушный! Честное слово. Совсем не хочет нам помогать. Молчит, не хочет с нами совершенно разговаривать. А ведь, кажется, интеллигентный человек!.. Нам так немного от него нужно. Уговорите его подписать протокол. Какую-нибудь закорючку вот здесь поставить. Всего-то!..

Зиночка не плакала, но была так напугана, что никак не могла унять нервной дрожи. Её бил озноб, она кивала головой и, не отрывая глаз от сидящего напротив Павла, только повторяла.

– Да, да, конечно… Я понимаю… Я всё понимаю…

– А если понимаете, то скажите ему, кисонька моя, – излучая необычайную доброту и участие, Семивёрстов протянул ей лист протокола. – Взрослый человек, а ведёт себя хуже маленького. Нам такое упрямство надоесть может. А мне бы так не хотелось делать вам больно. Но если он и дальше артачиться будет, то, увы! – придётся и к вам применить… Понимаете, о чём я?

– Понимаю… Я всё понимаю…

Пытка эта продолжалась долго, часа полтора, и кончилась тем, что Зиночка не выдержала и потеряла сознание. Семивёрстов в сердцах сплюнул, грязно выругался, окатил её водой из графина, несколько раз ударил по щекам и велел конвойному: "Убери эту сучку с глаз моих!"

Когда Зиночку вывели, Семивёрстов улыбнулся во весь свой губастый рот и спросил: "Думаешь, кралечка твоя домой пошла?.. Как бы не так!.. Её сейчас на казённой машине в Бутырку везут. А завтра с утречка мы её в работу запустим. Догадываешься, что сие означает?.. Эх, ты, дуралей!.." – и заржал, довольно потирая руки.

Павел молчал, глотая подступавшие к горлу слёзы. Отвернулся и опустил голову, чтобы отец Серафим не увидел, что творится у него на душе. Глупец!.. Как он был самонадеян! Решил про себя, ничто уже не сможет выбить его из колеи и сердце окончательно окаменело, и вот сейчас… Ну, надо же!..

– Нет, нет!.. Это было бы слишком!.. Жива она!.. Жива!..

– Дай-то Бог!..

– И сына мне родила.

– А если дочь?

– Нет!.. Сына!.. Мы его Матвеем назвать хотели.

– Ты, Павел, не смущайся: хочется плакать, плачь. Слезами душа умывается.

– Отвык я нюни распускать.

– А вот это зря.

– И сейчас не стану. Не ко времени. Мне нужно все силы в кулак собрать, иначе сломаюсь.!.. Да что я за баба такая?!.. – в безсильной злобе Павел заскрежетал зубами.

Они медленно брели по лагерной улице. Было тихо, и только Шакал, задрав морду к луне, протяжно выл: оплакивал несчастного Степана.

– Напрасно ты так, – отец Серафим покачал головой. – Не отравляй сердце злобой. Злоба, она, душу опустошает. А на пустыре, сам знаешь, один бурьян растёт… Так что, Павел, пересиль себя и прости… Сразу увидишь, как светло на душе станет, как просторно.

– Не могу.

– Подумай, друже, а ему каково?.. Легко?.. Да он больше твоего пострадал. Побои плетьми можно вынести, а каково угрызения совести?!..

– А ты уверен, отче, что у таких, как этот Семивёрстов, совесть есть?

– Она у каждого из нас непременно имеется. Только у некоторых дремлет до поры, до времени. Но наступит час, и проснётся она, безпощадная, и вот тут даже самый последний злодей страдать начинает. И с Тимофеем твоим то же самое будет.

– Да все его страдания одной Зиночкиной слезинки не стоят!.. Одного её вздоха!.. – взорвался Павел. – А в угрызения совести наших славных чекистов что-то не очень верится…

– Оставь ты его в покое!.. Тебе с ним детей не крестить. Забудь!..

Павел согласно кивнул головой.

– Я просто тебе пожаловаться захотел. Больше некому.

– Вот и ладно, душа моя. Пожалился, а теперь угомонись. И не спеши. Прежде чем приговор вынести, хорошенько подумай, все страсти свои утиши. Только трезвым умом и холодным сердцем можно ошибок избежать. Горьких и непоправимых, – старик достал из кармана ватника незапечатанный конверт. – Я с тобой ещё одну весточку хочу домой отправить. Поезжай-ка ты в Дальние Ключи. Старостой у меня чудесный человек служит – Богомолов Алексей Иванович. Надеюсь, жив и пребывает в добром здравии. Он тебя примет, отогреет… – и вдруг осёкся. – Что с тобой, друже?

Павел был потрясён.

– Как ты сказал, отче?.. Богомолов?..

– Алексей Иванович… Неужто знакомый тебе?

– Дядя он мне… Родной брат матери.

– Неисповедимы пути Господни!.. – батюшка был поражён не менее Павла. – Как тесен мир Божий! – он засмеялся. – Голуба моя, недаром Господь свёл нас с тобой. Ох, недаром!.. Это перст Божий!..

Он перекрестил Павла, возложил ему руку на голову и тихо произнёс.

– "Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа! Господи Иисусе Христе, Сыне Божий! Укроти волны страстей, на нас восстающих, умягчи сердца наши, дай силы душевные все негоразды житейские со смирением и благодарностью перенести…" Ну что?.. Поедешь к Алексею?..

– Поеду.

– Дай слово.

– Сказал же… Но сначала в Москву.