Текст книги "Пётр и Павел. 1957 год"

– Договорились, отче, – улыбнулся Павел. – Всё претерплю и не охну. Честное благородное!.. Бог терпел и нам велел… Кажется, так говорится?

Старик кивнул.

– Вот за это я и выпью! – Павел поднял стакан. – Сколько раз ты мне повторял: "Смирение – высшая добродетель!" Поверь, я ученик послушный.

– И я с тобой!.. – отец Серафим выпил, крякнул и, закусывая сырком "Дружба", сказал: – И помни… Всегда помни, что бы с тобой ни стряслось, испытания Господь только избранным своим посылает. И, чем суровее испытания, тем больше Его любовь к тебе, а потому – радуйся!.. "Блажени плачущий, яко тии утешатся".

– "Блажени милостивии, яко тии помиловани будут!"

Отец Серафим обнял Павла, расцеловал.

– Я тут для тебя ещё одно письмишко приготовил. Дяде твоему Алексею Ивановичу. Отправь с воли, сделай милость. Там и про тебя кое-что писано, можешь прочесть. И не бойся, человек он надёжный. Мой человек. Ты ему, как и мне, довериться можешь, – отец Серафим достал из кармана ватника исписанные листки бумаги, протянул Павлу. – Напишешь ему?..

– Напишу.

– Вы с ним непременно должны свидеться. Он, как и ты, немало в этой жизни испытал. Вы друг дружку с полуслова поймёте.

Когда через минуту Василий Щипачёв заглянул в комнату, отец Серафим и Павел Петрович всё так же сидели за столом. Павел Петрович негромко говорил, батюшка изредка вставлял словечко и кивал головой. Со стороны могло показаться, будто он исповедует своего товарища по несчастью.

Василий тяжко вздохнул: уж больно хотелось выпить, и бутылка с "Анапой" – вон она, сиротинушка, одна-одинёшенька посреди стола стоит… Но помешать такому важному разговору он не посмел и, помедлив самую малость, всё-таки пересилил себя и безшумно прикрыл дверь. Деликатности ему было не занимать.

– К Стукову подъезжаем!.. Стоянка две минуты! Стуков о! Две минуты стоим!

Звонкий голос проводницы разбудил старшину-сверхсрочника. Тот резко вскинулся на своём матрасе, широкими ладонями стёр с лица заспанные очумелые глаза, крякнул и, торопливо натягивая сапоги, негромко пустил матерком. Потом, ни к кому не обращаясь, хрипло приказал себе: "Жратвы достать!.." – и громко затопал кирзой по коридору.

Рельсы на стрелках за окном стали множиться и разъезжаться в стороны. Потом потянулись пакгаузы, за ними горы угля и щебня, штабеля просмолённых шпал, медленно проплыл привокзальный туалет с напрочь сорванными с петель дверями и, наконец, показался приземистый кирпичный вокзал, на обшарпанном фронтоне которого красовалась гордая надпись "С…уково"!..

Как много значит одна буква в слове! Павел невесело усмехнулся: убери её, и, вместо "стука", получишь "сук". А бывает, и того хлеще. Так и в прожитой жизни человеческой, к сожалению, ничего нельзя вычеркнуть, или поменять, или невзначай забыть, или сделать вид, не заметить. Бывают, конечно, и в ней пустые, никудышние дни, месяцы, даже годы, и в анкете, конечно, можно и без них обойтись, но наступит время последнего платежа, жизнь предъявит свой счёт без пробелов, без пропусков, и хочешь – не хочешь, а придётся принять его весь целиком… За всё заплатить сполна.

Неожиданно Павел вспомнил одного своего гимназического однокашника. Как его звали?.. Коля?.. Витя?.. Милый, застенчивый парень с непокорным вихром на макушке и большими оттопыренными ушами… Имя Павел забыл, а вот фамилию навсегда запомнил. Она была так созвучна нынешнему названию этой станции – Сучков. Фамилия как фамилия, ничего особенного, а тем более непристойного в ней не было, но именно из-за своей обыкновенной фамилии бедный парень страдал нестерпимо: повсюду, а особенно в присутствии девчонок, гимназисты безжалостно дразнили его, изменяя в ней всего-навсего ударение. Так Сучков превратился в Сучкова, и жизнь молодого человека была безнадёжно разбита. Гимназисты – жестокий народец!..

Жив ли он?.. А если удалось бедному парню в этом страшном веке выжить, то любопытно, его до сих пор так же дразнят или как-то иначе?

По перрону от вагона к вагону шустро сновали закутанные в большие клетчатые платки бабуси с плетёными корзинами, в которых угадывалась вынесенная на продажу нехитрая домашняя снедь. Со своей верхней полки Павел видел, как старшина, отчаянно жестикулируя, уговаривал самую маленькую из них скостить цену. Та отчаянно сопротивлялась, но времени на торговлю уже не осталось: протяжно прогудел паровоз, и бабуся нехотя махнула рукой. Лязгнули вагонные сцепления, поезд дёрнулся раз, другой, старшина сунул ей за пазуху измятую десятку и, подхватив газетный кулёк с едой, побежал к вагону.

Проводница, совсем ещё девочка – конопатая, курносая, с двумя тонкими косичками, больше походившими на тоненькие хвостики, заглянула в купе.

– Чай пить будем? Не то я к Людмилке в пятый вагон пойду.

– А как же мы тут без вас? Одни, всеми брошенные?

Павлу Петровичу захотелось пошутить, но сердце его вдруг болезненно сжалось, и, вместо улыбки, на лице нарисовалась кислая мина: "Может, и у меня где-нибудь вот такая же дочка? Или сын…" Ему было и горько, и радостно, и обидно.

– Ничего не поделаешь, чуток поскучать придётся… – девчушка кокетничала неумело, наивно, но потому очень трогательно, и сердце бедного Павла Петровича растаяло окончательно. – И потом, я же не насовсем ухожу, я скоро обратно буду. – И, чуть смутившись, призналась. – Людмилка обещалась научить меня пятку вязать.

– Берегись!.. – старшина боком протиснулся в купе и вывалил на стол пакет с едой, купленной на вокзале у бабки. – А ну-ка, цурочка, сооруди нам в темпе чайку.

– Слушаюсь, товарищ начальник! – она лихо отдала честь.

– С двойным сахаром! – сурово приказал старшина.

– Есть! – и озорно зыркнула в сторону Павла Петровича, – Вам тоже с двойным?

– А то як же?!.. – старшина решительно брал инициативу в свои руки. – Усим грамадянам нашей великой витчизны – с двойным! Чтобы горькая житуха наша, хоть на хвылыночку, сладкой нам показалась! – и кивком головы пригласил к столу Павла Петровича. – Давай, батя, пока бульбочка ще ни застыла. Чаи гонять будем!.. А ни то для особо желающих у меня и горилочка е!.. Как наш капитан говорит, "Для сугреву!" – и извлёк из кармана шинели початую поллитровку.

– У меня только крабы… – начал было Павел Петрович, но старшина решительно замахал на него руками.

– И думать даже не смей! Я их не то, чтобы есть, я глядеть на них не могу! Вот они где у меня! – и ребром ладони он провёл у себя под носом. – У нас в части не токо суп, скоро компот из крабов варить зачнут!.. Честное слово! Не веришь?

– Да нет, почему же? Компот из крабов… это оригинально. Никогда не пробовал.

– И не пробуй, не советую, коли жисть тебе дорога! Нет, батя, мы с тобой лучше попросту. Вот она бульбочка вот она, капу сточка!.. Ну, шо?.. Потекли слюнки? То-то! Много ли русскому человеку для полного щастя надо?

– И этого вполне довольно.

– Вот и я говорю. Швыдче, батя, водка стынет!

Павел Петрович, захватив мыло и бывшее когда-то белым казённое вафельное полотенце, пошёл мыть руки, а старшина принялся готовить к трапезе стол.

Айв самом деле, много ли человеку для счастья надо?

Если честно, то самую малость. При условии, что будет он жить без затей и не станет мечтать о несбыточном.

Когда Павел вернулся в купе, столик у окна был празднично сервирован. Старшина постарался на совесть: крахмальную скатерть заменяла изрядно помятая газета с бодрым названием "Вперёд!", а на ней аккуратно лежала варёная картошка "в мундире", рядом на таком же, как и у Павла Петровича вафельном полотенце, возвышалась горка квашеной капусты, тут же – солёные огурцы, мочёные яблоки и несколько баранок с маком.

– А баранки откуда? – удивился Павел Петрович.

– Та ж Нюрка-проводница угостила. Славная дивчинка. Дай Бог ей хлопчика хорошего и детишек штук двадцать!

Старшина разлил водку по стаканам:

– Ты садись, батя, не тушуйся. Як тебя кличут?

– Павлом.

– А по батюшке?

– Петровичем.

– А я Тарас, но не Бульба, а Стецюк. Папаша мой Опанас, чистопородным хохлом был, а мамка такая ж кацапка, як и ты. Так что по моим жилам вместе с кровью дружба наших братских народов тече. Вникай! Ну, будь здоров, Петрович, не кашляй. За знакомство!

Они чокнулись. Тарас разом опрокинул свои полстакана, а Павел Петрович сделал робкий глоток, скукожился и поскорее закусил водку солёным огурцом.

– Ты, Петрович, бульбочку бери, пока тёплая, – старшина взял картофелину и, не очистив от кожуры, целиком отправил в рот.

– Всё, как просили, с двойным! Приятно кушать! – проводница Нюра поставила на стол четыре стакана горячего чая и выложила из кармана целую гору сахара. – Я нарочно вам побольше принесла: вдруг ещё захочете, а меня нет, – и, уже уходя, весело помахала рукой. – Не скучайте! Если что, я в пятом пошла к Людмилке пятку вязать!..

Тарас посмотрел ей вслед, коротко утробно охнул:

– Ежели б не война, моя Ганночка точь-в-точь такая ж была б… – он застонал, замотал головой. – Нет, ты мне, батя, скажи, хто придумал, чтобы детишек на войне убивать?.. Ну, нас, мужиков, понятно: мы, может, для того и зроблены. Может, это наша… наша, – старшине очень хотелось найти точное слово, – во! работа! Согласен. Но вот баб и детишек за што?.. Ведь несправедливость это, а для чего?! Ни одна душа растолковать мне не може… Ты где воевал?

– Нигде. Не довелось мне как-то повоевать.

– Ну, тогда навряд поймёшь… Я в Вене войну кончил, а воевал знаешь для чего? "За Родину! За Сталина!", думаешь? Як бы не так! Дюже хотелось поскорее домой. Вникаешь? Ну, возвернулся, и шо?.. Дома нет!.. И никого в том дому нет… То есть совсем никого… И вышло… зря я так торопился… Один, як перст, Тарас Стецюк на земли остался… Прочие уси… – он кивнул головой вверх, – меня там дожидаются. А я вот тут подзадержался чуток…

Он помолчал, покрутил в широких ладонях пустой стакан.

– Вот ведь як любопытно житуха наша устроена!.. Ты токо вникни!.. По жизни уси люди на две половинки разделились: одни, которые счастливые… ну, более-менее… И другие, которые наоборот. Невезучие то есть. Я – из вторых. А почему? Отвечаю… Усю дорогу мне не фартит… Ну, то есть абсолютно и безповоротно! Ты гляди: школы я не закончил, всего восемь классов, а без образования, сам знаешь. Папашка на пилораме руку по локоть оттяпал, а в доме восемь ртов, и уси есть просят. Потому лётчик из меня не вышел, а получился… дояр. Нет, ты вникни, героическую профессию на бабью променял. Заместо того, штоб под небесами летать, я по колено в дерьме коров за титьки дёргал! Да надо мной уси пацаны, як жеребчики ржали… Ладно, проехали. И хоша издевались надо мной, а токо, когда женился Стецюк, уси хохмачи чуть не лопнули. От зависти. Жинка у меня така гарнесенька была – чернобрива та черноока!.. Кажись, живи, Тараска, да радуйся, так нет! Лариса моя, ластонька моя чернобровая, возьми, да и помри в родах!.. Ну шо за невезуха така, скажи!.. И осталась у меня Ганночка – и утешение мне, и отрада! Но… Паскуда-Гитлер и это счастье моё порушил!.. Ей бы в том годе в аккурат шестнадцать исполнилось… – по щеке его поползла предательская слеза. – Вот и остался я на сверхсрочную, потому як деваться мне, Петрович, некуда… Абсолютно и безповоротно.

Потом он долго молчал, думал о чём-то своём, невесёлом. И вдруг рассмеялся:

– Нет, невезуха моя, видать, ни в жисть не закончится. Ты знаешь, куда я еду?

– Нет.

– И я не знаю.

Павел Петрович опешил:

– Я паровоз потерял, – с горечью признался старшина.

– То есть как… "паровоз"?!..

– Натурально, – и, заметив недоумение Павла Петровича, разъяснил: – Нашей части паровоз подарили… Управление железной дороги… Ну, и отправил меня командир в Кутьму подарок получать, чтобы, значит, доставить в расположение части в целости и сохранности. Я подарок получил чин-чинарём, расписался в ведомости, як полагается, еле-еле за две бутылки уломал начальника станции Кутьма прицепить паровоз к пассажирскому составу, а сам барином на верхней полке в плацкартном вагоне и, честно признаюсь, маленько напозволял себе… Расслабился. И шо б итоге?.. Сам-то я к месту назначения прибыл, а паровоз… Тю-тю… Отцепили подарунок железнодорожников где-то по пути, а в яком именно месте – неизвестно. Вот и еду я неведомо куда, искать неведомо як свою дорогую пропажу. Командир так и сказал: "Без паровоза лучше тебе, Стецюк, не возвращаться!.." А як его найдёшь? Стибрили, думаю, окончательно и безповоротно!.. Давай, Петрович, знаешь, за шо выпьем?.. Чтобы паровозные страдания мои благополучно закончились!.. Не век же мне по железным дорогам мыкаться.

Он взял бутылку, чтобы разлить водку, и только тут заметил: свою прежнюю порцию Павел Петрович почти не тронул.

– Петрович!.. Так мы не уговаривались!.. Пей до дна, не годится злобу в стакане оставлять. Нехорошо.

Старшина залпом отправил содержимое своего стакана в рот и не поморщился. Павел решился последовать его примеру, но на половине глотка задохнулся, жестоко закашлялся.

– Не у то горло пошло? – старшина дубасил его своей здоровенной лапой по спине. – Эх, ты, бедолага!

– Давно водку не пил, – с трудом выдавил из себя Павел Петрович, еле отдышавшись.

– А шо это значит – давно?.. Неделю?.. Две?..

– Да нет, подольше… девятнадцать лет…

– Шо ты сказал?!.. – теперь от удивления и ужаса задохнулся Тарас. – Скоко-скоко?!.. Девятнадцать?!..

– Без малого.

– Заливаешь!.. Ни за шо не поверю… штобы… стоко лет!.. Ведь так и помереть можно!..

– Не хочешь, не верь, – улыбнулся Павел Петрович.

– И ни грамма?..

– Ни капельки.

– А як же ты?!.. – старшина был потрясён. – Як жил?.. Чем занимался?!.. Да не, такое ни один нормальный мужик не выдюжит!

– Значит, я ненормальный, – Павел Петрович понял: пьющему человеку в реальность его слов поверить почти невозможно, и, горько усмехнувшись, добавил. – Но ты не думай, я не одинок… Нас таких, "ненормальных", довольно много по всему Союзу разбросано.

– Ты смотри!.. – не унимался Тарас. – И ведь выжил!.. Я б не смог!.. Или сбрендил бы, или руки на себя наложил!.. И як это ты?!..

Павел вздохнул, улыбнулся и вдруг неожиданно даже для самого себя заговорил. Никому и никогда, даже отцу Серафиму, он не открывал свою жизнь так подробно и обстоятельно, как сейчас этому несчастному старшине, потерявшему паровоз, случайному попутчику, с которым он никогда больше не увидится.

10

Ночью накануне Покрова выпал первый снег и покрыл землю чистым белым ковром. На короткое время спрятал от людских глаз мутную осеннюю грязь.

По случаю праздника в Дальние Ключи приехал отец Георгий, рыхлый толстяк, вечно прячущий добродушную ухмылку в огромной пушистой бороде. Он обладал редким по красоте и густоте басом и, когда возглашал на литургии: "Благодать Господа нашего Иисуса Христа, и любы Бога и Отца, и причастие Святаго Духа, буди со всеми вами!.." – сердца прихожан наполнялись благоговейным трепетом. Никто не мог вот так, одним возгласом, вызвать в душе человеческой неизъяснимый восторг. Но отца Георгия любили не только за голос, а, главным образом, потому, что умел он как-то по-особому расположить к себе людей. И на исповедь все шли к нему охотно, радостно и легко каялись во всех совершённых грехах. А за долгие промежутки между праздниками, когда в храме не совершались богослужения, их набиралось немало – маленьких и больших, ведомых и неведомых. Кто оскоромился в постный день, кто поругался с соседкой из-за того, что плохо привязанная коза забрела в чужой огород и попортила капустные грядки, а кто и в том, что позавидовала она, подлая, своей свояченице, у которой муж, вопреки всему, выжил и вернулся с войны. И пусть был он покалечен и пил в мёртвую, сквернословил, а бывало, и поколачивал благоверную свою, зато была она мужниной женой и стоял в избе мужицкий дух, а запах махорки, из-за которого она, дура, в прежние времена гоняла своего непутёвого на крыльцо в дождь и стужу, теперь был ей слаще и дороже любых заморских ароматов…

Да и мало ли грехов у нас?.. Если покопаться да поглубже вовнутрь себя заглянуть, чего только там не отыщется?!.. На самом донышке исстрадавшейся души человеческой!

Но в этот приезд отца Георгия интерес к предстоящей службе был особый. Ещё бы!.. Вслед за литургией, а весть об этом разнеслась по всей округе ещё две недели тому назад, должны были последовать крестины. И крестить батюшке предстояло не какого-нибудь несмышлёныша-младенца, а колхозного бухгалтера Иосифа Соломоновича Бланка. Давненько в храме не было подобного столпотворения!.. Даже из соседних деревень по такому случаю прибыли люди: кто на мотоцикле, кто на лошади, а кто и на своих двоих. О бабах и говорить нечего: они всегда любопытством отличались. Но мужики!.. Мужики-то!.. Их, бывало, в храм на аркане не затащишь, а и те к концу службы потянулись к церкви. Уж очень выдающимся и небывалым казалось предстоящее событие: во-первых – еврей, во-вторых – бухгалтер, то есть человек образованный, а в-третьих – пятьдесят два года возраст не маленький, стало быть, человек не с дуру, а по трезвому размышлению на такой шаг решился. Ничего похожего никто прежде не видал. А главное – для чего ему креститься понадобилось?!.. Зачем?!..

Да, загадал Иосиф своим односельчанам задачку!.. И решить её всем очень хотелось. Ну, разве не любопытно?.. Так или иначе, будет о чём с соседями посудачить да детям, что в городе живут, рассказать!

Сам виновник этого всеобщего интереса отнёсся к предстоящему событию очень серьёзно. Всю службу он скромно простоял в сторонке чуть отдельно ото всех, не крестился, не бил поклонов, но как-то подчёркнуто внимательно вслушивался в каждое слово священника и время от времени доставал из кармана тщательно выглаженных брюк чистый белый платок и протирал им свою блестящую лысину. И тут становилось заметно, как дрожат его руки. Очень уж волновался…

Но вот хор пропел: "Ис полла эти, дэспота", молитвенно сложив руки на груди, потянулись к святому причастию те, кто с утра исповедовался, и после целования креста служба, наконец, закончилась. В левом приделе уже со вчерашнего вечера была подготовлена купель, и теперь Алексей Иванович, сняв крышку, осторожно локтем, как это делают мамки перед купанием своих чад, попробовал не очень ли холодная в ней вода, и, убедившись, что температура вполне терпима, дал Бланку знак, чтобы тот раздевался.

Народ, дабы не пропустить самого интересного, перешёптываясь и посмеиваясь, сгрудился возле купели.

– Это что за столпотворение? – густой бас отца Георгия накрыл любопытствующую толпу. – Вы в храм Божий или в цирк Шапито пожаловали?!.. Тут вам никто представлений устраивать не станет! Имейте хоть малое уважение… Сейчас великое таинство совершится, и праздно любопытствующим присутствовать при сём совершенно не обязательно. Алексей Иванович, – обратился он к своему добровольному помощнику, – крёстные родители у раба Божьего Иосифа есть?

– А то как же!.. Я и вот… бабка Анисья… – Богомолов поверх людских голов попытался найти в толпе крёстную мать. И та, маленькая, аккуратненькая, в белом платочке на голове, бочком, бочком, но, всё же сознавая своё значение и важность момента, протиснулась вперёд. На лице её проступала величавая торжественность.

– Вот ты с рабой Божьей Анисьей останься, а остальных попрошу из храма удалиться.

Недовольный ропот пробежал среди прихожан.

– Дорогие братья и сестры! Не вводите во грех. Не понуждайте меня голос свой возвышать, – отец Георгий был непреклонен. – Па-пра-шу!..

С таким мощным басом спорить было безполезно и даже опасно, а потому обманутые в самых сокровенных своих ожиданиях люди, ворча и разочарованно вздыхая, потянулись на улицу.

Когда церковь опустела, отец Георгий широко перекрестился, и в гулкой пустоте храма загремел, загрохотал его раскатистый бас:

– Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа!..

Выставленные из церкви мужики и бабы сгрудились при входе. Несмотря на то, что увидеть во всех подробностях уникальное событие, ради которого все в этот день собрались в церкви и чего целых две недели ожидали с таким любопытством и нетерпением, так и не удалось, народ расходиться не торопился. Мужики задымили своими самокрутками, а бабы, разбившись на кучки по семь-восемь человек и прислушиваясь к доносившемуся из храма голосу отца Георгия, продолжали жарко обсуждать эти необычные крестины:

– Слыхали? У него, говорят, всю семью немец в печке спалил.

– В какой такой печке?

– В специальной… "Криматорий" называется.

– Поди ж ты!..

– Это что же?.. Вроде синатория какого?

– Ага!.. Тебя бы в такой синаторий, я бы тогда на тебя поглядела!

– Врёшь ты всё!..

– Не, не врёт… Я тоже про этот самый криматорий слыхала…

– Немец всех евреев под корень хотел извести.

– Да за что же их так?

– И не токо евреев, а нас, русских, что?.. Не хотел, скажешь?

– Ох, не говори!

– Нам, поди, поболе прочих досталось!..

– Скоко в одну нашу деревню похоронок пришло!..

– Почитай, токо в шести избах мужики-то и остались…

– Повезло…

– Да уж, повезло, что прежде смерти, немец их покалечил.

– И взаправду повезло… Неча Бога гневить.

– А я и не гневлю, я правду говорю.

– Это токо у нас…

– А по всей России?..

– И не счесть!..

– Нашей кровушкой Гитлера порешили!..

Внизу на дороге из-за поворота показались две машины. В первой все тут же признали задрипанный "газик" председателя колхоза, а вот вторая, новенькая блестящая "Победа", в здешних краях не водилась и была явно из города. Мужики, до сих пор не принимавшие участия в бабьем разговоре, оживились.

– Глядите!.. Никак начальство на крестины к Иосифу пожаловало!..

– Ай да Иосиф!.. Ай да сукин сын!..

– Ото всех скрыл, какие связи у него в городе!..

– Ну, хитрюга!..

– А они все такие.

– У них даже на том свете свои люди сидят. Всё у них схвачено. И везде.

– Одно название – "евреи"!..

Машины остановились. Из "газика" первым выбрался Герасим Тимофеевич, за ним – председатель сельсовета и парторг колхоза Галина Ивановна и, наконец, неуёмный вожак сельской молодёжи Никитка Новиков, что привело в замешательство всех собравшихся возле церкви. Факт публичной порки секретаря комсомольской ячейки скрыть от колхозной общественности не удалось, и вот уже две недели сельские острословы перемывали на все лады косточки несчастному вожаку, придумывали ему новую кличку и, в результате, сошлись на том, что отныне у Никиты Сергеевича Новикова будет шикарная двойная фамилия – Гнойников-Поротый. Вот почему появление на людях опозоренного парня вызвало такое всеобщее изумление. Ему бы в закуточке тихонько сидеть и людям на глаза не показываться!..

А из сверкающей свежей краской "Победы" появилась совсем другая публика: майор милиции в форме и при орденах, которые угадывались за распахнутыми полами синей шинели, усталая пожилая женщина в сером драповом пальто и с кукишем собранных на затылке редких седых волос, а также двое мужчин в штатском. Один – коренастый, крепко сбитый, с коротким колючим бобриком на совершенно круглой голове, другой – хлипкий, высокий интеллигент в очках, всё время сползающих с длинного, заострённого к низу носа.

– Здравствуйте, товарищи! – первой с народом поздоровалась усталая женщина в пальто, отчего все сразу признали, кто в этой компании главный.

– Здравствуйте, – нестройным хором ответили колхозники.

– Почему не работаем, товарищи?

– Так ведь праздник сегодня.

– Какой праздник?

– Покров Пресвятой Богородицы. Разве не знаете?

– Я, товарищи, знаю наши советские праздники, а все прочие отношу к пережиткам в сознании отсталых граждан, которые надо искоренять!.. Выжигать калёным железом!

Она сказала это страстно и убеждённо. Было только непонятно, кого или что надо выжигать и искоренять? Пережитки или стоящих перед ней отсталых граждан? Но, не дав себе труда устранить несуразицу, она обернулась к председателю колхоза и, строго покачав головой, добавила:

– Не думала я, товарищ Седых, что у тебя в колхозе дисциплина хромает. Не думала…

Герасим Тимофеевич был мрачнее тучи.

– Что молчишь?.. Представь нас несознательным товарищам колхозникам, – и после короткой паузы добавила. – Шучу, конечно.

Но никто на эту шутку почему-то не рассмеялся.

– Знакомьтесь, товарищи, секретарь нашего райкома Рерберг… Эмилия Вильевна… Вот… – та коротко кивнула головой. – Теперь далее, – на председателя колхоза было больно смотреть, таким он выглядел жалким и потерянным. – Товарищ майор – наша районная милиция…

– Коломиец Игнат Сидорович, – майор широко во весь свой губастый рот улыбнулся и лихо козырнул.

– Панченко Михаил… – Седых слегка замялся, вспоминая редкое отчество.

– Януариевич, – подсказал высокий интеллигент в сползающих на кончик носа очках и, не дожидаясь официального представления, скромно пояснил: – Я, так сказать, районный министр культуры, товарищи. То есть я ей, культурой то есть, заведую…

Кто-то в толпе громко хмыкнул:

– Гляди-ка, и министры к нам зачастили!

Но остряка-одиночку никто не поддержал. Все ждали.

– И, наконец…

– Меня представлять не надо! – резко оборвал председателя человек с бобриком на голове. – Я здесь лицо неофициальное.

Герасим Тимофеевич кивнул и замолчал, мрачно уставившись в землю, стараясь не глядеть на стоящих вокруг людей.

Повисла тяжелая пауза.

Простой русский человек не любит и боится начальства, какое бы оно ни было, районное, областное или союзное. За долгие годы общения с ним крестьянин привык: ничего хорошего ждать от сильных мира сего не приходится. Но, когда начальство без всякого видимого повода собирается в одном месте да ещё в таком расширенном составе, жди не просто неприятностей, жди беды. Это проверено. Не раз и не два.

– Кто начнёт? – Эмилия Рерберг строго оглядела свою свиту.

– Можно я? – выскочил Никитка. Видно, очень уж зудело у него в одном месте.

– Никита Сергеевич, не торопись, и до тебя очередь дойдёт. А пока… Галина Ивановна, ты – парторг, тебе и карты в руки.

Бледная, как полотно, с плотно сжатым ртом и стиснутыми кулаками Галина Ивановна вышла вперёд. Немало бед довелось испытать этой женщине за сорок два года её невесёлой жизни. Помнила она, как раскулачивали деда и отца… И как везли их потом с тёплого кубанского юга куда-то на север в набитых под завязку теплушках… И как в дороге умерла её годовалая сестрёнка… И как в первые дни на новом месте спали они под открытым небом, а ведь был уже конец сентября, и первые заморозки по ночам серебрили пожухлую траву… И как в тридцать седьмом забрали сначала деда, а потом отца, и как в сорок третьем получила она похоронку: "Ваш муж, гвардии сержант Прохоров Андрей Алексеевич, пал смертью храбрых в боях за Родину"… И как горевала и убивалась, а потом сама, в одиночку, тащила на себе не только всю семью – троих ребятишек и старую бабку, свекровь, – но и весь колхоз… И как голодали, и как холодали…

Сколько же на твою долю невзгод и напастей выпало! Сколько горя и бед!.. Гордая русская женщина!.. И всё ты вынесла, всё превозмогла, всё перетерпела, всё смогла.

Но сейчас… То, что должна была она сделать сейчас, казалось ей выше человеческих сил.

– Товарищи!.. – голос Галины Ивановны сорвался на высокий фальцет, и она смолкла, кашлянула в кулак, потом обвела стоящих вокруг мужиков и баб тоскливым затравленным взглядом и почти прошептала. – Не могу… Простите…

– Стыдно!.. Стыдно, товарищ!.. – тоже тихо, но отчётливо и гневно так, чтобы слышали все, даже стоящие вдалеке, произнесла Эмилия Рерберг.

– Можно я?.. Ну, я вас очень прошу… Ну, пожалуйста!.. Дайте мне!.. – Никитка весь трясся от зуда и нетерпения.

– Что ж, давай, Никита Сергеевич. Покажи старшим товарищам, что такое партийная принципиальность. В твоих руках будущее! Дерзай!..

Никитка торжествовал. Пришёл и на его улицу праздник!.. Как он отомстит им сейчас!.. Всем и за всё!..

– Товарищи колхозники! – никогда ещё его комсомольские глаза не горели таким воодушевлением, никогда прежде не колотилось так пламенно в его груди комсомольское сердце. – Эре мракобесия пришёл конец! Свободный советский человек сбросил рабские путы и смело шагает в будущее! Вперёд, товарищ!.. Зори коммунизма видны на горизонте!.. Не отставай!.. Кто там шагает правой? Левой! Левой! Левой!.. Да здравствует наш дорогой Никита Сергеевич!..

Он замолчал и, задрав голову, победоносно оглядел всех. Но тут же спохватился и уточнил:

– Я не себя, конечно… Я товарища Хрущёва имел в виду.

И что же? Вместо аплодисментов, среди людей раздались смешки, а Егор Крутов, выколачивая о свою деревянную ногу пепел из самодельной трубочки, спросил, как показалось Никитке, зло и ехидно:

– Дорогой ты наш Никита Сергеевич, ты хоть сам-то понимаешь, что за ахинею несёшь? Или как? Мели Никита, чтобы пузо было сыто?..

Народ развеселился ещё пуще:

– Осмелел парень!..

– А они, комсомольцы, все такие!..

– Да уж, нахальства им не занимать…

– Ну, надо же!.. Самого первого партийного секретаря… "имел в виду"!..

Колхозники от души потешались над незадачливым оратором.

Никитка готовил свою речь два дня и две ночи. Он так радовался, когда придумал "эру мракобесия" и когда решил ввернуть стихи Маяковского!

Ведь это было так здорово!.. И вдруг какой-то калека… Какой-то алкаш, который и двух слов-то связать не может и речей таких настоящих никогда не слыхивал, вздумал смеяться над ним?!..

– А ты, товарищ Крутов, дурака из себя не строй!.. Я, между прочим, не глупее тебя!.. И, кажется, понятно выражаюсь, – теперь Никитка дрожал от обиды и гнева.

– Во-первых, щенок, я у тебя в товарищах никогда не ходил, а во-вторых, ты своё прокаркал и теперь помолчи маленько, пока взрослые разговаривать будут.

– Да ты!.. Да я!.. – не сдавался Никитка.

– Цыц, тебе говорят!

– Никита Сергеевич, ты не ершись. Зачем? Не годится перед несознательным элементом бисер метать, – Эмилия Рерберг ласково потрепала парня по голове. – Товарищ что-то не понял, и мы с тобой ему сейчас всё разъясним. Спрашивайте, товарищ, не стесняйтесь.

– Что я?.. Девица, чтобы стесняться? – разговаривать с начальством Егор не привык и потому в самом деле чувствовал себя не в своей тарелке. – Но, дорогие гости, интересно было бы узнать, для какой такой надобности столько важного народа к нам в колхоз понаехало?.. Думаю, не одного любопытства ради.

– Чтобы праздно любопытствовать, у нас на это времени нет! – сказала как отрезала партийная дама. – Михаил Януарьевич, – обратилась она к интеллигенту в очках. – Ты у нас инициатор сегодняшнего события, тебе и карты в руки. Говори.

Прежде, чем начать, Януарьевич откашлялся, поправил очки.

– Товарищи! – несмотря на свой хлипкий вид, "министр культуры" обладал звонким голосом, держался уверенно и солидно. – Согласитесь, наша партия и правительство постоянно и неусыпно заботятся о благосостоянии нашего народа. Успехи коммунистического строительства в нашей стране, согласитесь, видны невооружённым глазом, и только отпетые враги первого в мире социалистического государства могут отрицать, что с каждым годом, с каждым днём жизнь советского человека становится лучше, богаче, светлее. Но, дорогие товарищи!.. С собой в коммунизм мы возьмём только всесторонне образованных, культурных людей. Людей без пережитков в сознании и предрассудков. Людей, которые живут и мыслят свободно!.. Согласитесь, товарищи, тяжёлое наследство получили мы от наших предков, которые на протяжении веков одурманивали себя ядом идеализма, и ошибочных представлений о мироустройстве, и подлинном назначении человека в этом меняющемся, в этом бурлящем мире! В том самом мире, который нам с вами, согласитесь, предстоит перестроить, чтобы вековая мечта человека о всеобщем братстве, об истинном равенстве и подлинной свободе стала реальностью!.. Согласитесь…