Текст книги "Пётр и Павел. 1957 год"

Семивёрстов выпустил ещё одно колечко дыма. Как оказалось, последнее. Потом с каким-то непонятным ожесточением раздавил окурок в консервной банке из-под шпрот, которая заменяла ему пепельницу, встал и, не проронив ни звука, вышел.

– Что это с ним? – Богомолов ничего не понимал, и всё происходящее представлялось ему каким-то дурным сном. – И мы с тобой, как два болвана. Что делать будем?..

– Ждать, – Иван был озадачен ничуть не меньше. – Больше нам ничего не остаётся.

С "Чапаевым" в руках вернулся Семивёрстов.

– Слава Богу, матушка уснула, – сообщил он своим гостям. – В последнее время она у меня безсонницей мается, так что мне по ночам до одурения приходится ей разные книжки читать, а сейчас спит, как младенец… Это хорошо, – затем пошарил на полке, извлёк из-за книг гранёный стакан и, наполнив до краёв, в два глотка выпил. Крякнул, поморщился. – Володька! Ты, кажется, о чём-то спросил меня?.. Или мне померещилось?

– Не валяй дурака, гражданин начальник! – озлился Иван. – Нам с Алёшкой твой спектакль вот уже где! – он провёл ребром ладони по горлу. – Для чего ты нас домой к себе затащил?.. Зачем напоил-накормил?.. Для чего это представление устроил?!.. Что дальше с нами делать собираешься?..

Тимофей усмехнулся, поглядел на своих "гостей". Зло поглядел, не по-доброму. Глаза у него сузились, пухлые губы сжались. И куда девалось его давишнее гостеприимство?

– Ну, Найдёнов!.. Дерьмо собачье, без роду, без племени!.. Да я бы тебя… вместе с дружком твоим!.. Я бы вас обоих!.. – поток самого отборного мата обрушился на головы друзей, потрясённых такой переменой в нём. Злоба, лютая ненависть переполняли Тимофея, и, брызгая слюной, захлёбываясь, он торопился выплеснуть её наружу. Но уже через минуту, отведя вволю душеньку, как-то сразу осёкся, сник: богатырские плечи обмякли, руки безвольно повисли, казалось, он даже уменьшился в размерах. – Но я теперь… Не могу… Ничего я больше не могу… Я теперь – никто… Ничто… Кончился Тимофей Семивёрстов… Продали Тимофея Семивёрстова!.. За рупь за двадцать продали!.. – и завыл по-звериному.

– Что ты, Тимофей Васильевич?.. Ты это… того… успокойся, – пробовал успокоить рыдающего хозяина Иван. – Ты не горячись, ты лучше по порядку нам всё объясни, пожалуйся… Увидишь, легче станет… Мы с Алексеем Ивановичем тебя слушаем…

– Да. Да… Это я… всё так… Сейчас… Минутная слабость… и только… Погоди, я сейчас…

Он опять закурил, но колечки уже не пускал, а вдыхал сизый дым шумно, с присвистом, жадно затягивался, и со стороны могло показаться, что курит он перед казнью – последний раз в жизни.

– Я позавчера из командировки прилетел. Как раз оттуда, где мы с тобой, Богомолов, несколько дней назад подружились. Во Внукове меня Тихоня на машине встретил, пока ехали, пару новых анекдотов по обыкновению рассказал… На службе тоже полный ажур: Вероника кофе сварила, бутерброды из буфета принесла, бумаги на подпись… Короче, всё, как обычно. И вдруг звонок: "Товарищ генерал просит вас немедленно зайти!" Тоже как будто ничего странного: сколько раз за двадцать пять лет меня вот так срочно начальство вызывало. Я бегом на пятый этаж, вхожу в приёмную… И вот тут для меня первый звоночек прозвенел: майор Курбатов, генеральский помощник, небрежно бросил через стол: "Присядьте, майор. Товарищ генерал занят", – даже взглядом не удостоил. Нюанс уловили?.. Не "товарищ майор", а просто – "майор", и всё. Словно "майор" не воинское звание, а кликуха моя. Ну, ладно, думаю… Сел, жду… На душе кошки заскребли, в голове тысячи вариантов просчитываю – в чём провинился?.. И никакой вины за собой никак найти не могу. От этого ещё хуже – неизвестность убивает. Не знаешь, с какой стороны удара ждать.

Полчаса, как нашкодивший кот, в генеральской приёмной просидел. Ей Богу, не меньше. Ничего себе "срочный вызов", да?.. Наконец, запустили меня в кабинет, а там… Всё моё начальство в полном составе. Помимо Виктора Николаевича, ещё четверо… Кто такие, для вас значения не имеет, вы их всё равно не знаете… Ну, я, значит, отрапортовал, как по уставу полагается, жду, что мне скажут, а они молчат. Сидят и на меня смотрят. Наконец, генерал говорит своему заместителю: "Ознакомьте майора с делом". Улавливаете?.. Опять – просто "майора". Полковник через стол папку мне бросил и тявкнул коротко: "Ознакомьтесь". Я папку раскрыл, а там всего три листочка: какое-то заявление, от руки написанное, выписка из протокола допроса и мой рапорт. Ну, я, значит, прочёл и опять же ничего понять не могу в чём моя вина заключается. Генерал спрашивает: "Вопросы есть?" "Так точно, – отвечаю, – Не могу понять, в чём меня обвиняют". Ну, тут полковник мне всё популярно объяснил. Оказывается, вдова одного из моих подследственных жалобу на меня накатала: дескать, в тридцать седьмом я её мужа без суда и следствия расстрелял… Его нынешней весной реабилитировали, так эта жмура поганая судом грозить начала! Представляете?!..

– А на самом деле вы его не убивали, – уточнил Алексей Иванович.

– Почему? – удивился Семивёрстов. – Убил. Но как?.. При каких обстоятельствах?!.. Надо же во внимание все обстоятельства принимать!.. А они, обстоятельства то есть, такими были… Попался мне один субчик из одесских евреев – большевик с дореволюционным стажем… Ох, уж мне эта "старая гвардия"!.. Хуже типов и на киче не сыщешь. Чуть что, колотят себя в грудь: "Мы революцию делали!.. Мы с товарищем Лениным!.. Мы в обнимку со Сталиным!.." Мы, мы, мы!.. А чуть тряхнёшь, столько трухи из нутра посыплется, только подметать успевай. Но этот Ланда!.. Фамилия у него такая странная была, на бабскую похожа… Так этот Ланда крепким орешком оказался, кремень, а не человек. Никак я его подцепить не мог. То с одной стороны подъеду, то с другой… Всё без толку… Но как-то раз, случайно, уже от полной безнадёги, я взял да и ляпнул на допросе, просто так, от фонаря: "Вот ты грудь колесом держишь, революционным прошлым кичишься, а мне один тихарь капнул: ты же в шестнадцатом осведомителем полицейского управления состоял. Он там в одно время с тобой работал". Что тут с ним, с этой Ландой, сделалось!.. Затрясся весь! Побагровел!.. Темперамент у мужика бешеный был. "Ты про меня такое?!.. Да чтоб я!.. Большевик и… осведомителем?!.." И набросился на меня!.. Душить стал!.. Схватил за горло и натурально так давит!.. Пальцы цепкие, сильные… Я, честное слово, задыхаться начал, в глазах помутилось… Не помню, как пистолет из кобуры выцарапал, не помню, как выстрелил!.. Ничего не помню… Очнулся на полу. Ланда на мне лежит: тяжелющий, но пальцы разжал, а глаза стеклянные… Тут охрана вбежала, помогли мне из-под него выбраться… Китель у меня был новенький, и месяца не прошло, как справил… Так он мне всю грудь кровью своей измарал, пришлось выбросить, а жалко было… Я тут же рапорт написал, всё по форме, как полагается… Без подробностей, правда, насчёт охранного отделения… но суть верно изложил… И тогда, в тридцать седьмом, начальство, не то чтобы одобрило, но с пониманием отнеслось… Отправили дело в архив, и… шабаш!.. Я и думать забыл об этом жидёнке, за все эти годы и не вспомнил ни разу, так он сам дал знать о себе. Вернее Сарочка его решила напомнить!.. Паскуда…

Семивёрстов замолчал, и в берлоге его стало неуютно и очень тихо.

– Да разве стал бы я его для собственного удовольствия убивать?.. Да никогда! Но, скажите, что я должен был в этой ситуации сделать?.. А?!.. Самому подохнуть?!.. Дудки!.. Не было у меня другого выхода!.. Когда тебя по-всамделешному душат, не до рассуждений о законе и справедливости!.. Ей-ей!.. Тут инстинкт в тебе срабатывает!.. Вот я и выстрелил… К слову, за все двадцать пять лет безупречной службы эта кровь – единственная на мне. Никого больше убивать мне, слава Богу, – не приходилось. И прежнее начальство спокойно отнеслось, а нынешние… Нынешние не такие!.. Нынешние добренькими хотят быть!.. Любой сявке угодить стараются!.. И кричат, довольные собой: "Общественное мнение!.. Общественное мнение!.." Да чихал я на это "мнение" с двадцать пятого этажа!.. Если бы я на мнение всяких шнурков оглядывался, ни за что бы стоящего чекиста из меня не получилось бы. Никогда!.. Лично для меня всегда только авторитет существовал, а не шалман быковатых чмурняков. И у каждого человека такой авторитет обязательно должен быть!.. Любого жучка спросите, и он скажет вам: паханов во множественном числе не бывает! И так – везде и повсюду! Что на зоне. Что на воле! Вот моя философия, а всё остальное – фенькин номер.

– А в Бога вы, Тимофей Васильевич, не верите? – осторожно спросил Алексей Иванович.

– Чего?!.. – сначала Семивёрстов остолбенел, но следом расхохотался. Весело и раскатисто. – В Бога?!.. Ну, ты даёшь!.. В какого Бога?.. Ты его хоть раз видел?.. Бога своего?.. Мне Он как-то на глаза не попадался!..

– Так Он потому и Бог, что Его ни потрогать, ни даже увидеть нам, простым смертным, никак невозможно, – осторожно попытался урезонить разошедшегося следователя Богомолов.

Отсмеявшись, Тимофей вдруг посерьёзнел, нахмурился.

– У каждого из нас свой Бог. И у меня Он тоже, конечно, есть… Но не такой, как у вас, – дяденька с картинки.

– А у тебя дяденька с фотографии? – поинтересовался Иван.

– Что вы пристали ко мне?! – взъярился Тимофей. – Какой ни есть – с фотографии или ещё откуда – он мой!.. И вообще, я к вам в душу не лезу, и вы меня в покое оставьте! – и съязвил, но уже без злобы. – Тоже мне, Божьи человечки!..

– Так ведь все мы под Богом ходим. И те, которые веруют, и те, которые смеются над Ним. Все, гражданин начальник. Но Он милосерд, потому и прощает нам наше непотребство. До поры, до времени, разумеется, – Иван ласково улыбнулся, глядя на взъерошенного Тимофея. – Просто мне показалось, что не мы с тобой, а ты с нами захотел поговорить. Для того и домой к себе привёл. Или я ошибаюсь?

– Да нет, всё правильно. Матери правду я сказать не могу, правда её убьёт. А друзья… Все почему-то сразу куда-то разбежались, не докличешься. А может, и не было у меня друзей вовсе? А так только… приятели? – Семивёрстов ухмыльнулся и сокрушённо вздохнул. – Прав, Найдёнов, я для того и зазвал вас к себе, чтобы, значит, душу отвести. Выговориться мне кому-нибудь нужно было.

– Но ведь ты нам свою историю так до конца и не рассказал. Говори, Тимофей Васильевич, мы тебя слушаем.

Семивёрстов согласно покачал головой, выкинул в шпротную коробку погасший окурок и продолжил:

– Ну, значит, объяснил мне полковник, какие ко мне претензии, а я, болван-болваном, всё равно стою перед ним и ничегошеньки не понимаю. "Я же в рапорте всё изложил, – говорю. – Неужели я из-за какого-то врага народа должен был жизни лишиться? Во мне инстинкт самосохранения сработал". Полковник страшно озлился: покраснел аж весь. «Ну, во-первых, товарищ Ланда никакой не враг народа, а самый настоящий большевик-ленинец, – закричал на меня. – А во-вторых, чекисты в своих действиях не какими-то там инстинктами должны руководствоваться, а революционным самосознанием и буквой закона!» Гнида поганая. Я же знаю, он не одну сотню таких, как мой Леон, в расход пустил. Но не могу же я его за язык схватить и к стенке припереть!.. Положение моё не такое, чтобы… «Товарищ генерал, – обращаюсь к Виктору Николаевичу, – вы тоже считаете, что я виноват?» – «Да, – говорит, – считаю». Но в глаза не глядит.

Он опять замолчал. Воспоминания о пережитом позоре давались ему с трудом.

– Чем же дело кончилось?.. Тебе, Тимофей, суд угрожает или просто из органов турнули? – Иван говорил с ним осторожно, как с больным.

– Откуда я знаю, что ещё эта жидовская фря, эта Сарьетга, надумает?.. Может и в суд подать. Это сейчас запросто… А пока отстранили меня от должности, создали комиссию и служебное расследование завели… Эх, дурак я, дурак!.. Надо было мне на пенсию уходить! Ведь предлагали – отказался!..

– Для пенсии у вас, по-моему, возраст неподходящий, – удивился Алексей Иванович.

– В пятьдесят третьем, после ареста Лаврентия Павловича, у нас поголовная чистка шла, и тогда многим сотрудникам, мне в том числе, предлагали на пенсию уйти… За выслугу лет… Работу обещали. Лично мне – завкадрами в тресте столовых. Так, кажется, эта контора называется. Трое ребят из моего отдела согласились, а во мне гордость взыграла. Как это я – потомственный чекист – в общепите портки просиживать стану?!.. Да ни за что! Вот и приходится теперь дырявой ложкой собственную дурость расхлёбывать. Ведь если эта ландавская мокрощёлка иск мне предъявит, я лет на восемь, как минимум, загреметь моху.

– Да-а… Попался ты, Тимофей Васильевич, как курица в ощип. Все-то пёрышки у тебя повыдергать могут, и останешься ты голеньким, то есть совсем, как есть: даже срам прикрыть нечем будет, – Иван был безпощаден, хотя и говорил тихо, ласково.

– Ох, не говори! – Семивёрстов в отчаянье махнул рукой. – Там у меня ещё одна бутылка заначена. Погоди, я сейчас.

– Зачем? – остановил его Алексей Иванович. – Думаешь горе водкой залить?.. Напрасный труд, не поможет. Оставь пока Василия Ивановича в покое.

– Какого Василия Ивановича? – удивился Тимофей.

– Чапаева. Кого же ещё!.. Ты, кажется, водку, что давеча купил, именно так обозвал?

– A-а!.. Гляди, запомнил!.. – рассмеялся Семивёрстов. – Молоток!..

– Тимофей Васильевич, ты меня, дурака, прости, ради Бога, – осторожно, издалека начал Иван. – Можешь не отвечать, коли тебе мой вопрос неуместным или безтактным покажется, я не обижусь…

– Спрашивай. Чего резину тянешь?

– Скажи, ты в самом деле верил, что все твои подследственные "враги народа"?

– И этот туда же!.. Что значит "верил, не верил"? Я получал задание и старался его выполнить, как можно лучше. Вот и всё. А решать, кто виноват, а кто нет, не моё дело. Над этим пусть начальство голову ломает. Я-то здесь при чём?.. Да если бы я разок хоть на секунду задумался, с ума сошёл бы. Как пить дать. Я работал, а загадки-ребусы решать мне было недосуг, – он вдруг рассмеялся. – В кроссворде спрашивается: "Человек по горизонтали, восемь букв". Знаешь ответ?.. Покойник.

– Погоди, Тимофей Васильевич, не до смеха теперь, – Иван недовольно поморщился. – Ты лучше скажи: тебя ни разу совесть не грызла? Ведь ты сам, своей волей безвинных людей на муки, а не то и на смерть отсылал, – не унимался Иван.

– Что ты привязался ко мне?! – взъярился Семивёрстов. – Сказано было: я всего одного человека убил – Леона Ланду!.. Да и то в целях самообороны. Больше крови нет на мне!.. Нету!

– Уверен?

– Тебе что, побожиться надо?!.. Честное пионерское под салютом!..

– Не балагань, Тимофей, вопрос серьёзный. Как быть с теми, кто после твоих допросов мученическую смерть принял? Куда девать слёзы матерей, вдов, ребятишек маленьких? Ведь это ты их осиротил.

– Тебе, случаем, обвинителем на товарищеском суде выступать не доводилось?.. А то, гражданин Найдёнов, запал у вас больно строгий. Прокурорский!.. Повторяю, я честно делал свою работу… Работу! Неужели не понятно? Каждый из нас делает свою работу в этой жизни: вор ворует, сыщик ловит, следователь доказывает, судья судит, палач казнит. Я в этой цепочке – всего лишь третье звено. Дознавательное. Не более того. И не надо на меня одного вину за грехи всей системы валить. Если машина сломалась, маленький винтик не виноват, что её плохо придумали. За это с конструктора спрашивай, не с меня. Я всю свою сознательную жизнь был этим самым винтиком. И горжусь этим, если желаешь знать!.. И не смотри ты на меня так сурово и не пытай: "Винтик, а тебе не совестно, что конструкторы светлого будущего, вожди наши, столько ошибок понаделали? Как ты можешь спокойно спать, когда тысячи, миллионы людей под колёса нашей государственной машины попали?! Позор тебе, винтик! Позор!" От таких обвинений, честно скажу, винтику ни жарко ни холодно. И спит он по ночам спокойно, кошмары угрызений совести его по ночам не мучают. Да и с чего? Знаешь ли ты, прокурор мой недоделанный, что из себя эти мученики представляли? Сколько мути! Сколько дерьма в их поганых душонках до поры, до времени таилось!.. Нет, поначалу все героями пыжились себя показать: "Да как вы смеете?!.. Я в партии с девятьсот пятого!.. А я с девятьсот второго!.. Я Ленина видел!.. Я буду жаловаться!.." А поработаешь с таким революционером, извините за выражение, всего недельку-полторы, не больше, и диву даёшься, откуда в одном человеке столько говна умещается?!.. Как начнут они друг на друга помои лить!.. Вы бы протоколы допросов почитали, весьма любопытные случаи попадаются. И откуда только что берётся? Друзей, родных своих с потрохами продают, утопить торопятся. Иной раз довольно уже, улик и без того предостаточно… Куда там!.. Их уже понесло, не остановишь!.. А их письма в политбюро почитай! Или товарищу Сталину "лично"! С первых строк подивишься, до какого предела можно дойти, как низко человек пасть может! Ниже некуда! За всё время моей работы я только один раз фиаско потерпел. Леон Ланда не в счёт. Его бы я сломал в конце-концов, а вот комбриг Троицкий!.. Перед Павлом Петровичем шапку снять готов и в ножки поклониться! Большой человек, редкостный!.. И чего я с ним только не делал?!.. Весь арсенал употребил!.. И даже сверх того!.. Ничего не помогло!.. Обосрамился Семивёрстов по первому разряду!

Он замолчал, очевидно вспоминая своё поражение. Потом пробурчал себе под нос:

– Где он теперь?.. Жив ли?.. Бог весть… Хотя навряд ли…

– Жив, – тихо сказал поражённый услышанным Алексей Иванович.

– Откуда знаешь? – удивился Тимофей.

– Павел Троицкий – племянник мне. Я от него на днях письмо получил, – и достал из внутреннего кармана пиджака изрядно помятый конверт. – Вот.

– Ну-ка, ну-ка, покажи! – Семивёрстов почти вырвал из рук Богомолова письмо, раза два прочитал написанное и, отдавая конверт, поднял сияющие глаза на Алексея Ивановича. – Ты гляди – живой!.. Хотя, чего я удивляюсь? Таких, как Павел Петрович, не сломить!.. Такого мужества, такой стойкости я ни у кого не встречал!..

Радость его была неподдельной.

– А не боишься, что он тебя при встрече, как Леон, придушить захочет? – съязвил Иван.

– Пускай душит. От такого человека и смерть красна! – губастый рот его расплылся в улыбке, он прищёлкнул языком и прибавил. – Во, как жизнь людей сводит! Вы, как хотите, а за здоровье Павла Петровича я непременно выпить должен! – и, не дожидаясь возражений, скрылся за дверью своей берлоги.

Друзья остались одни.

– Что делать будем, Алёшка?.. Ты как полагаешь?

– Может, смоемся втихаря?

– Куда?!.. Нет уж, давай терпеть философские выверты Тимофея. Нам, может, явку с повинной зачтут. Тем более мы с тобой так и не узнали, что он с нами сделать хочет. А вдруг отпустит на все четыре стороны.

Неожиданно дверь из кухни приоткрылась и в узкой щели показалось испуганное лицо Дуни.

– Граждане-товарищи, вас Тимофей Васильевич к себе требует.

Когда приятели вышли из семивёрстовского убежища, стало ясно: что-то стряслось. Вся коммунальная квартира пришла в движение. Ответственные и безответственные квартиросъёмщики высыпали в коридор и взволнованным шёпотом что-то обсуждали.

– Что у вас тут стряслось? – обратился Иван к пожилой соседке.

Та картинно всплеснула руками.

– Ох!.. И не спрашивайте лучше! – она всхлипнула, но как-то уж очень фальшиво. – Елизавета Павловна… того… преставилась… Померла, значит… Отмучилась.

Дверь в комнату Семивёрстовых была распахнута настежь. Голова Елизаветы Павловны в ореоле пушистых волос покоилась на белой кружевной подушке, и выражение лица у неё было на удивление спокойное, умиротворённое. Казалось, она ненадолго задремала и тихонько улыбалась во сне чему-то своему, потаённому. Сын её – грозный следователь КГБ, приводивший в душевный трепет не одну сотню людей – стоял на коленях возле материнской кровати и, прижав к губам её прозрачную холодеющую руку, беззвучно плакал.

К двум часам ночи все формальности были закончены. Врач "скорой" поставил диагноз, из которого следовало, что смерть наступила от внезапной остановки сердца, и выдал туго понимающему, что вокруг него происходит, Тимофею соответствующую справку. Тело Елизаветы Павловны увезли в морг, и в доме Семивёрстовых образовалась тяжёлая, гнетущая пустота, возникающая всякий раз, когда из него навсегда уходит человек, долгие годы проживший здесь. Куча дорогих мелочей, милых сердцу пустяков вдруг становится совершенно никому не нужными; висящие в платяном шкафу платья ещё очень долго будут хранить едва уловимый аромат, как скорбное напоминание об ушедшем; и только на желтеющих год от года фотографиях, что висят на стенах или аккуратно вклеены в семейный альбом, останется всё та же живая улыбка, всё тот же молодой, не подвластный безжалостному течению времени жизнерадостный взгляд.

Алексей Иванович и Иван, так и не понявшие до сих пор, кто они и что им делать, сидели на диване, сложив руки на коленях, как послушные первоклассники, изредка молча переглядывались и опять замирали в ожидании, не очень представляя, как им в такой ситуации себя вести. Просто встать и уйти они не могли, но и оставаться в этом доме с каждой минутой становилось всё тяжелее и нелепей. Более дурацкое положение было трудно даже вообразить. Дуня, весь вечер помогавшая Семивёрстову, сидела за столом и, уставившись неподвижным отрешённым взглядом куда-то в пространство, тоже сидела не шевелясь И только один Тимофей, совершенно потерянный, безцельно ходил по комнате из угла в угол, вздыхал, мотал головой, что-то тихо бормотал, но что именно, понять было невозможно. Лишь изредка сквозь безсвязное бормотание прорывался один и тот же вопрос: "Как же я теперь без тебя?.. Ну, как?!.." Потом сел на стул рядом с Дуней, обхватил за плечи, уткнулся ей в плечо и захлюпал носом.

– Не надо, Тимофей Васильевич… Я, пожалуй, пойду…

– Сиди! – приказал Семивёрстов. – Я тебя сегодня никуда не отпущу!..

– Так ведь люди же тута… Что подумают?..

– Люди?.. Какие люди?.. – мутный взгляд его уперся в гостей, сидящих на диване; он про них совершенно забыл. – A-а!.. Вы ещё здесь?.. Не ушли… Это хорошо… Я что хочу сказать?.– он нахмурился так, словно силился вспомнить что-то очень важное, существенное, и никак не мог. – Да… О чём это я?.. Ну, конечно, об этом! Всё об одном!.. Она мне другом была! Понимаете?.. Не родительница, нет! Друг!.. Настоящий! И по правде сказать, единственный!.. Таких ещё поискать!.. Отца своего я совсем не знал, то есть абсолютно. А Василий Михайлович Семивёрстов отчим мне… Но это только формально, а по сути – он мой настоящий отец… Именно он!..

И Тимофей, путаясь и сбиваясь, рассказал притихшим приятелям и соседке Дуне историю жизни своей матери, троюродной внучки Ивана Андреевича Крылова Елизаветы Павловны Семивёрстовой.

Своего биологического отца он, действительно, не знал: ни фамилии, ни имени-отчества, даже фотографии его ни разу не видел. Мать не выносила разговоров о нём, а если случалось нечаянно упомянуть бывшего мужа, то называла его только в третьем лице – "он". Потомок какого-то знатного рода, страстный игрок и мот, "он" застрелился в Монте Карло, когда сыну его и трёх лет не исполнилось. После "его" смерти оказалось, что "он" проиграл в казино не только все наличные деньги, но также имение в Орловской губернии, конный завод, дома в Орле и Москве, фамильные драгоценности, не говоря уже о прочих "мелочах". Таким образом, семья его оказалась без каких бы то ни было средств к существованию и в буквальном смысле слова на улице. Если бы не бабушка Оля, судьба четвероюродного праправнука нашего великого баснописца оказалась бы более трагичной. Бабушка приютила несчастных родственников, выделив им в своей огромной московской квартире на Мясницкой отдельную комнату и первое время, пока Лиза не стала самостоятельно зарабатывать, давая уроки игры на фортепьяно в купеческих семьях, позволяла дочери и внуку столоваться за свой счёт. В этой же квартире жили ещё три маминых сестры – тётя Капа, тётя Груня и тётя Клёпа. Так случилось, что все они оставались старыми девами, и за это люто ненавидели "младшенькую", которая в семнадцать лет сумела так "удачно" выйти замуж. А они, наделённые не меньшей привлекательностью и прочими достоинствами, оставались на бобах. И после того, как у "Лизы-подлизы" случилось такое несчастье, испытывали почти физическое наслаждение. Желание напакостить ей превратилось у них в самую настоящую манию, и поэтому, когда Тимоша немного подрос и мог уже достаточно хорошо соображать, они с наслаждением рассказали мальчику о похождениях его отца. Тимоша, естественно, очень расстроился, побежал к маме и, рыдая, рассказал ей о том, что поведали ему тётушки. Лиза устроила злыдням-сестрицам страшный скандал, но было уже поздно: мальчик узнал всю правду о своём отце, и скрывать от него что либо стало безсмысленно. Поэтому Елизавета Павловна запретила сыну даже думать о "подлеце, который сделал их несчастными". Тимоша всегда был послушным мальчиком, но этот наказ матери исполнить так и не смог. Как ни старался, но мысли об отце почему-то всё время лезли ему в голову, особенно по вечерам, когда он укладывался спать. Отец представлялся ему блестящим офицером, с закрученными усами и гремящей шашкой на боку, точь-в-точь, как у квартального надзирателя Афендикова, и было до слёз обидно, что не может он пройти вместе с папой по улице, чтобы все соседские мальчишки лопнули от зависти. И Тимофей сильно страдал.

Революция сломала миллионы жизней по всей России. Семья потомков бабушки Лермонтова не стала исключением. Нет, поначалу было даже интересно: далёкие выстрелы по ночам, шумные демонстрации, люди с красными бантами на груди и красными флагами в руках… Медь духового оркестра!.. "Вихри враждебные веют над нами…" Но, когда эти люди с красными звёздами на фуражках посреди ночи пришли к ним домой и что-то долго искали, вывалив на пол содержимое всех шкафов и комодов, первый раз стало по-настоящему страшно. Мужчин в доме бабушки никогда не было, защитить пятерых несчастных женщин и пятилетнего парнишку было некому. И все они дружно дрожали от страха, забыв прежние распри и былую неприязнь друг к другу, потому что появился новый объект для их лютой ненависти – советская власть. А потом стало совсем плохо – наступил голод. Первой в самом начале восемнадцатого ушла бабушка Оля, потом с поразительной регулярностью, через каждые два месяца, все мамины сёстры. Одна за другой. И Лизу с сыном ждала та же участь, если бы однажды не упала она в голодный обморок прямо на улице в очереди за хлебом. Когда очнулась, первое, что увидела, встревоженные ярко-синие глаза склонившегося над ней мужчины в кожаной куртке с парабеллумом на боку. Это и был будущий отчим Тимофея – Василий Михайлович Семивёрстов. Он привёл Лизу в чувство, проводил домой, и с этого дня они стали встречаться почти каждый день. Как писали в любовных романах конца девятнадцатого века и которые так любила читать бабушка Оля: "Любовь налетела, как вихрь, и заставила их сердца биться в унисон!.." Да, не смейтесь, пожалуйста, это была самая настоящая любовь с первого взгляда!.. Через пару недель Василий Михайлович приехал на Мясницкую с огромным сундуком, покидал туда Лизины вещи и отвёз её с сыном к себе. Ему дали комнату в освободившейся квартире на Сретенке, и с тех пор Семивёрстовы жили здесь. Василий Михайлович устроил Лизу на работу в "чрезвычайку", где она быстро сделала карьеру и уже через полгода работала в комиссии ВЧК по делам безпризорных. Мать с отцом никогда не регистрировали свой союз, но жили дружно, весело, и, когда в двадцать девятом Василия убили в перестрелке с бандитами, у бедной Лизы опять возникло ощущение, что жизнь кончена. Но товарищи отца не бросили их на произвол судьбы. Сначала Тимофея устроили в школу милиции, а потом взяли на работу в ГПУ.

– Вот таким образом я пошёл по стопам родителей, и, наверное, про меня можно сказать: «потомственный чекист», – закончил Семивёрстов свой рассказ.

Он замолчал и тупо стал разглядывать розовые цветочки по голубому полю клеёнки, лежащей на столе. Алексей Иванович вопросительно взглянул на Ивана. Тот кивнул головой: мол, знаю, что делать, погоди, не торопи меня, и после довольно продолжительной паузы осторожно спросил Семивёрстова:

– Тимофей Васильевич, а с нами как?.. Ради Бога, определи ты наш статус. Кто мы такие с Алексеем Ивановичем? Задержанные, подозреваемые или обвиняемые?.. А то как-то неуютно нам пребывать в неизвестности…

Семивёрстов с трудом оторвал взгляд от цветастой клеёнки.

– Кто такие? – спросил зло, сквозь зубы, и в его интонации прозвучала плохо скрываемая угроза. – Сучары вы поганые, вот кто!.. – После этого грязно выругался и заорал, шарахнув кулаком по столу. – Вон!.. Вон из моего дома!.. Подонки!.. Ублюдки!.. – и опять нецензурная брань выплеснулась из его губастого рта. – Я им жизнь свою рассказал!.. Душу открыл!.. А они!.. Их, видите ли, статус сраный интересует!.. Вон!..

Долго уговаривать приятелей не пришлось. Они быстро встали, вышли за ситцевую занавеску, моментально оделись и, пристыженные, очумевшие ото всего происшедшего с ними за этот вечер, покинули "потомственного чекиста", как им тогда казалось, навсегда.