Текст книги "Пётр и Павел. 1957 год"

Старик рассмеялся.

– В сумасшедшем доме никакую жизнь начинать не надо. Ни старую ни новую. Там вообще лучше не появляться. Ты, Павел, как считаешь?..

– Согласен. – он поднял чашу с вином. – Нас Господь создал человеками по образу и подобию Своему, и поэтому я хочу выпить это вино за то, чтобы мы всегда оставались людьми, что бы с нами ни случилось… До последнего вздоха!.. И ещё… Попросить Господа, чтобы дал Он нам силы достойно вынести все испытания, что предначертаны нам в этой жизни.

И так же, как Ираклий, до дна выпил терпкое тёмное вино.

– Хорошо сказал, брат, – старик похлопал его по плечу. – А теперь налегай на еду. Уверен, ты с утра ничего не ел.

– Как-то не получилось, – улыбнулся Троицкий.

– Вот и ешь, не стесняйся. Кэто, ухаживай за нашим дорогим гостем. Из дома Ираклия Гамреклидзе ещё никто голодным не уходил!..

Слегка склонив красивую голову набок, чуть улыбаясь одними глазами, Екатерина принялась угощать Павла Петровича.

– Вот, попробуйте, пожалуйста: лобио, сациви, бастурма… Козий сыр домашний… Форель под ореховым соусом… Зелень вся тоже своя – кинза, цицмада, тархун… Нам из Грузии присылают… И вино у нас тоже домашнее. Авто, налей Павлу Петровичу. Наше вино никого опьянить не может.

Оно силы даёт, радость людям приносит. Пейте на здоровье. Такое "Мукузани" только у нашей бабушки Нины – сестры деда Ираклия.

– Можно я тоже два слова скажу? – внук исподлобья посмотрел в сторону деда.

– Говори, – старик кивнул головой.

– Павел Петрович, – начал Автандил, заметно волнуясь. – Простите меня, товарищ генерал, что сегодня утром я так глупо, так бездарно посмеялся над вами: сказал, что "за просто так у нас никого не сажают". Не сердитесь на дурака. Я ничего про отца не знал, – голос его дрогнул, но он справился с волнением и продолжил, старательно выговаривая каждое слово. – Не знал, что мой родной отец – самый честный, самый благородный из всех людей на земле, – что он тоже, как ивы… Что судьбы ваши, как две родные сестры, одним горем повиты. Правильно дед Ираклий назвал тебя: "брат". Я пью за тебя, Павел Петрович, как за брата своего… Одним словом… Ты меня понимаешь…

На глаза его навернулись слёзы, он сморщился, махнул рукой, залпом выпил чашу с вином и, уткнувшись в плечо деда, безутешно и горько заплакал, как маленький. Ираклий похлопал его по спине, как это обычно делают, когда человек поперхнётся, и, сурово нахмурив брови, строго сказал:

– Мужчиной надо быть, Авто. Что ты нюни распустил?!.. Пожалуйста, успокойся, – потом повернулся к Павлу. – Я тебя, дорогой мой, спросить должен: ты моего Георгия в тех местах, откуда сам только что вернулся, не встречал?

Троицкий отрицательно покачал головой.

– Не довелось.

– Так я и знал.

– Но вы не отчаивайтесь, – начал успокаивать его Павел. – Реабилитация только началась. Время должно пройти, чтобы всех невинно осуждённых на волю выпустили. А у нас по Союзу сколько лагерей раскидано!.. Только у нас в Дальногорске – четыре штуки. Пока до каждого лагеря у властей руки дойдут… Я думаю, ещё немного потерпеть надо… А может статься, сына вашего уже освободили, и он вот-вот дома появится…

– Спасибо, Павел. Меня утешать не надо. Ты не первый, с кем я об этом говорю. Я гибель троих сыновей пережил. Так что за меня не безпокойся, и четвёртую осилю. Я привык терять, – старик с горечью усмехнулся. – Сколько лет один и тот же вопрос задаю и каждый раз один и тот же ответ получаю.

Звонок в дверь прозвенел резко и неожиданно. Все вздрогнули, переглянулись.

– Кэто, разве мы кого-нибудь ждём сегодня? – спросил Ираклий.

– Нет, отец, – ответила Екатерина и пошла открывать.

– Кто там? – прозвучал в прихожей её голос.

– Ираклий Гамреклидзе здесь живёт? – вопросом на вопрос ответил с улицы хриплый, надтреснутый баритон.

В замочной скважине повернулся ключ, заскрипели давно не мазанные петли, и ещё один нежданный гость вошёл в дом гостеприимных грузин.

18

Когда Богомолов и Иван Найдёнов вышли на Комсомольскую площадь у Ярославского вокзала, были поздние сумерки. Уже зажглись уличные фонари, и в чёрных лужах, причудливо преломляясь, отражался их холодный неоновый свет.

– Ну, и куда же мы теперь? – поинтересовался Алексей Иванович.

Иван хотел было почесать свою бороду, как это всегда делал отец Серафим, попадая в затруднительное положение, но рука его непривычно наткнулась на неуютно-лысый подбородок.

Было странно видеть его бритым, но что поделаешь?!.. Поездка в Москву требовала строжайшего соблюдения правил конспирации. А если верить детективным романам, для этого прежде всего надо было изменить внешность. Поэтому Богомолов уговорил, уломал приятеля сбрить бороду и, главное, выкрасить волосы. Совершенно белая голова Ивана немедленно привлекала к себе внимание: уж очень редким был естественный цвет его волос, поэтому-то и нужно было сделать его неестественным, но обычным, ничем не выделяющимся. Пришлось обратиться за помощью к Галине. К величайшему сожалению, в её закромах ничего, кроме старого пакетика хны, не нашлось, но и на том спасибо. Не сажей же из печной трубы волосы мазать. Вот и занялся Алексей Иванович поневоле парикмахерским делом да, видать, перестарался: слишком долго держал злосчастную хну на волосах Ивана, потому как, сняв с головы его полотенце, в ужасе ахнул!.. Перед ним предстал ярко-рыжий клоун из детской книжки про цирк Шапито, а вовсе не монах из Свято-Троицкой обители. Совершенно белые волосы Найдёнова обрели фантастический, никогда доселе не встречавшийся в природе багрово-красный цвет.

Как сокрушался, как горевал несчастный!..

И силы небесные призывал, чтобы те покарали раба Божьего Алексия, который его в глазах всех людей посмешищем сделал, и на коленях умолял Матерь Божью, чтобы вернула Она ему облик человеческий, взамен шутовского. И стенал, и плакал!..

Не помогло.

Кончилось тем, что Иван замотал голову шарфом, поверх на самые брови надвинул шапку и не соглашался снять её даже в поезде. Как назло, проводник, не жалея угля, натопил вагон так, что пот ручьями струился из-под ушанки, стекал по его лицу и на полу даже маленькая лужица образовалась. На все уговоры снять хотя бы шапку, Найдёнов отвечал отказом, держался геройски и стойко переносил выпавшие на его долю муки. Богомолов не мог без улыбки смотреть на своего несчастного друга.

Но сейчас было не до шуток. Надвигалась ночь, и надо было, наконец-то, решить, где они будут сегодня ночевать. Всю дорогу до Москвы приятели обсуждали этот вопрос, но к общему согласию так и не пришли. Конечно, у Ивана лежали в кармане ключи от комнаты в Даевом переулке на Сретенке, но показаться там было слишком рискованно, поскольку "они" там уже наверняка побывали, и соседи по квартире в любом случае осведомлены о похождениях Найдёнова… Но, с другой стороны, не станут же "они", ради какого-то беглого монаха, круглосуточную засаду в его комнате устраивать?.. А что касается соседей… Если, положим, явиться домой за полночь, когда все спать улягутся, то до утра можно не волноваться, что посреди ночи кто-нибудь из них побежит на Лубянку и станет во все двери на беглецов "стучать". Хотя… При желании можно тихонько "постучать" и по телефону. Даже если прямой номер не знаешь, позвони "02", и любые органы к твоим услугам. Так-то вот!.. Почему и возникал вопрос: рискнуть или погодить?..

– Давай-ка мы с тобой перво-наперво поужинаем, – предложил Иван. – А то на пустой желудок башка что-то плохо варит.

– Я не прочь, – согласился Алексей Иванович.

– Рядом со мной на Колхозной одна забегаловка есть. Там и готовят прилично и недорого. Ты как?..

– Пошли.

И они направились в сторону Садового кольца.

Забегаловка называлась просто, но весьма поэтично – "Закусочная" – и помещалась в полуподвале двухэтажного дома. Поэтому, чтобы попасть в её чрево, пахнущее общепитовской снедью, нужно было преодолеть пять щербатых ступеней. Для трезвого человека это, естественно, никакого труда не составляло, но для выпившего было порой трудно преодолимым препятствием. Вот и теперь на первой снизу ступеньке сидел пожилой мужчина и, цепляясь за скользкую от дождя стенку трясущимися руками, пытался поставить своё тело в вертикальное положение.

– Домой, домой, домой, домой!.. – безостановочно повторял он, но руки-ноги его не слушались, и заветной мечте несчастного: оказаться под тёплым кровом, в этот вечер, похоже, не суждено было сбыться.

– Эх ты, бедолага! – Иван подхватил пьяницу под-мышки.

– Родной ты мой! – радостно завопил тот.

– Зачем же так напиваться? – полюбопытствовал наивный Алексей Иванович.

– Вследствие многочисленных причин, – алкаш даже обиделся, мол, зачем глупости спрашивать. – Во-первых, для сугреву всей внутренности, а во-вторых… – поставленный, наконец, на ноги он глубокомысленно изрёк. – Из-за полной безысходности неудавшейся на данный момент жизни! – и утробно икнул.

– Ты домой-то доберёшься?..

– Посторонних просим не безпокоиться! – пьяница обретал силу и уверенность. – Мы – поколение победителей!.. Понял?!.. Я пол-Европы брюхом пропахал!.. Небось и до Печатникова доползу!.. – и что есть мочи заорал. – "Тёмная ночь!.. Только пули свистят…"

Мотаясь из стороны в сторону, он побрёл в темноту.

– Победитель! – горько усмехнулся Богомолов.

В забегаловке было многолюдно, шумно, пьяно, несмотря на суровую табличку, что висела на голубой обшарпаной стене и на которой под треснутым стеклом можно было прочитать: "Приносить с собой и распивать спиртные напитки строго запрещается! Штраф – 50 рублей". Но все с собой приносили, и все тут же принесённое открыто распивали, и все смачно плевали и на суровый запрет, и на грязный пол, и на пятидесятирублёвый штраф.

Поставив тарелки с едой на алюминиевый поднос, друзья устроились в самом углу. Прежде, чем начать трапезу, Иван по обыкновению тихо произнёс:

– "Очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты даеши им пищу по благовремении, отверзаеши Ти щедрую руку твою и исполняеши всякое животное благоволения", – и перекрестил стол.

– Так вот ты где! – вдруг раздалось почти над самым ухом его. – Я за ним по всей России гоняюсь, а он, подлец, под самым носом у меня шмыгает!..

От неожиданности Иван вздрогнул, обернулся. Опершись о спинку стула, над ним склонился старший следователь по особо важным делам товарищ Семивёрстов Тимофей Васильевич. Собственной персоной. Из широко растянутого в улыбке губастого рта кисло несло перегаром.

– Позвольте за ваш столик присесть? Или вы кого дожидаетесь?

– Садись, Тимофей Васильевич. Места у нас не заказаны, – Иван тяжко вздохнул и, подвигая для нечаянного сотрапезника стул, с горечью подумал: зря он над собой надругался. И бороду сбрил, и в шута красно-рыжего обратился.

– Спасибо, Владимир Александрович, добрая душа. Погоди, я только закуску свою к вам перетащу, – и отошёл.

– Влипли! – у Богомолова стало так скверно на душе, что даже захотелось матерком пустить. Еле сдержался.

– На всё воля Божья. Помнишь, как в молитве Оптинских старцев: "Господи! Во всех непредвиденных случаях не дай мне забыть, что всё ниспослано Тобой", Иван, напротив, был удивительно спокоен и даже рад. – Всё, кончились наши треволнения, Алёша!.. Ни о чём нам теперь заботиться не надо. Тимофей в один миг все наши проблемы устроит: и на ночлег определит, и о пропитании нашем позаботится. Об одном горюю – он ведь и тебя заметёт, и ты заодно со мной безвинно пострадаешь. Прости меня, Господи!..

Семивёрстов вернулся. Поставил на столик три стакана, тарелку с остатками закуски, достал из кармана початую бутылку, разлил водку по стаканам и с размаху плюхнулся на стул рядом с Найдёновым.

– Ну, Володька?.. За что выпьем?

– За что? – Иван взял наполовину наполненный стакан, взглянул на притихшего Богомолова. Тот с нескрываемой тревогой наблюдал за происходящим. – Я, признаюсь, уж и не помню, когда пил, но сегодня… Так и быть, выпью… – он протянул второй стакан Алексею Ивановичу. – Держи, Алёша. Знаю, не пьёшь, но пригубь с нами… Так сказать, чисто символически… За компанию…

Немного помолчал, повертел в руке стакан, словно выжидая, что кто-то первым начнёт говорить, не он. Потом коротко взглянул на Семивёрстова.

– Я, Тимофей Васильевич, за здоровье твоё хочу выпить. А если у тебя жена, детишки и прочие сродники имеются, то и за их благополучие. Пусть Господь дарует всем вам покой душевный и здравие телесное.

– Низкий поклон тебе, Владимир Александрович. Ты даже не представляешь, как мне твоё пожелание сейчас надобно! – Семивёрстов потянулся к нему своим стаканом, чтобы чокнуться, но Иван остановил его.

– Погоди, я самого главного не сказал… Но, чтобы душа твоя и в самом деле покойна была, не бери на себя нового греха: отпусти с миром Алексея Ивановича. Он к моим геройствам никакого отношения не имел и иметь не может. Согласен?

– Зря тревожишься. Я к твоему приятелю никаких претензий не имею. Пей! – и залпом опорожнил свой стакан, так и не чокнувшись с Найдёновым.

– Ну, спасибо, Тимофей Васильевич!.. Уважил! – улыбнувшись, сказал Иван. Затем тоже выпил, аккуратно поставил стакан на стол, встал, опустил руки по швам и ясно, отчётливо произнёс: – Я готов.

– Ты это о чём? – похоже, Семивёрстов не понял, что имеет в виду его сотрапезник.

– Мы, гражданин начальник, как?.. Пешком или на троллейбусе поедем?

– Зачем на троллейбусе?..

– Ведь тут до Лубянки рукой подать. Или вы спецмашину вызовете, чтобы, значит, с шиком на цугундер меня доставить.

– А тебе не терпится поскорее на нары забраться? – скривив губастый рот, попробовал пошутить Тимофей.

– Самое время, – в тон ему ответил Иван. – А то, как бы не припоздниться.

– Сядь! – гаркнул Семивёрстов. – И не мельтешись!.. Остряк-самоучка…

Иван опешил. Сел. Было видно, Тимофей что-то решает про себя…

Но что?..

– Ты бы лучше закусил сначала. Небось, целый день и чёрствой корочки во рту не было.

– Благодарствую, – Иван пристально глядел на него, ждал. – Что-то не хочется.

– И то верно. В этой отравиловке только самоубийцы жируют. Того и гляди, язву наживёшь или ещё чего… Похуже, – он брезгливо отодвинул от себя тарелку с недоеденной сарделькой, встал. – Ладно, пошли.

– Ну, Алёша, не поминай лихом!..

– С Богом, Ваня… С Богом!..

Друзья обнялись, трижды расцеловались.

– Чего это вы прощаться надумали?.. – расхохотался Семивёрстов. – Я разлучать вас пока не намерен. У нас с вами, друзья мои, одна дорожка.

– Как?! – возмутился Иван. – Ты же обещал!..

– Мало ли чего! – Тимофей был доволен произведённым эффектом. – "Обещалки" силы закона не имеют. Что глаза выпучил?.. За мной! – и направился к выходу.

Они вышли из "Закусочной" и, дойдя до угла, свернули налево в сторону Лубянки. На другой стороне улицы ярко горели витрины сретенского "Гастронома".

– Подождите меня, я мигом, – Семивёрстов перебежал дорогу почти перед самым капотом отчаянно сигналившего хлебного фургона и скрылся за дверью магазина.

Положение было явно "из ряда вон". Что делать?.. Как быть?..

– А может, рванём от него? – предложил Алексей Иванович.

– Ерунду городишь, – Иван был сильно раздосадован. – Теперь мы у него вот где, – и показал плотно сжатый кулак. – Пока он не знал, где я, ещё был какой-то шанс, а теперь… Нет, Алёшка, давай на Господа уповать и молиться, чтобы не оставил нас Своим попечением.

И "задержанные" принялись ждать своего "конвоира".

– Молодцы!.. Дёру не дали! – словно из-под земли перед ними вырос Семивёрстов. В руках у него были пакеты со снедью, из кармана шинели торчали горлышки бутылок. – Надо было продовольственные запасы пополнить. Ну вот, а теперь у нас полный ажур. Вы, кстати, как к "Кубанской" относитесь? Ни "Московской", ни "Столичной" не было. Всё выпили. Пришлось Чапаева взять. Видите, на этикетке мужик в бурке на лошаде скачет, так народ эту водку "Чапаевым" прозвал. По-моему, остроумно!..

Но сам не смеялся. Иван с Богомоловым тоже. Глядя на их хмурые, настороженные лица, Тимофей спросил:

– Вы чего носы повесили?.. Вперёд! – и зашагал размашистыми шагами дальше по Сретенке. Ошарашенные, ничего не понимающие приятели – за ним.

Во дворе большого серого дома, который стоял как раз напротив кинотеатра "Уран" вся троица вошла в первый подъезд, поднялась на четвёртый этаж и остановилась перед высокой дубовой дверью. Пока Тимофей доставал ключи, Алексей Иванович успел сосчитать, что в квартире № 7 проживало шесть ответственных квартиросъёмщиков: по числу кнопок электрических звонков, установленных по обе стороны дверных наличников. А сколько за этими кнопками проживало простых обывателей, даже предположить трудно. Московские коммуналки всегда многолюдьем отличались.

Огромный коридор весь был заставлен разнокалиберными ящиками и сундуками. На почерневших от времени стенах висели детские ванночки, картонные коробки и два двухколёсных велосипеда. Тут царил вечный полумрак: тусклая пятнадцатисвечовая лампочка не могла осветить всех его углов и закоулков. Из-за закрытых дверей долетали сюда обычные вечерние звуки: кто-то смотрел по телевизору "Клуб кинопутешественников", в другой комнате заходился в безостановочном плаче грудной ребёнок и мать, доведённая этим криком до отчаяния, остервенело баюкала его, из-за третьей двери доносилась монотонная привычная в этой семье ругань – очевидно, жена пилила своего незадачливого мужа.

– Прошу! – Семивёрстов распахнул одну из дверей, за которой оказалась самодельная крохотная прихожая, отгороженная от комнаты ситцевой занавеской. – Ноги вытирайте, как следует, чтобы не наследить, – и отодвинув занавеску, крикнул: – Мам! Я пришёл не один!.. Как ты?

Из комнаты послышался дребезжащий старческий голос:

– Всё хорошо, Тимоша!.. Ко мне Марьюшка раза четыре заходила. Всё хорошо, не безпокойся!

– Отлично!.. Я тебя сейчас кормить буду, – и обратился к друзьям. – Заходите, заходите!.. Не стесняйтесь, – и первым прошёл за занавеску.

В прихожей возникло маленькое замешательство. Уже одно то, что Семивёрстов привёл их к себе домой, вместо того, чтобы посадить под замок, было неожиданно и странно, но не это обстоятельство всерьёз пугало Ивана Найдёнова. Более всего на свете он боялся обнажить свою перекрашенную голову. Однако войти в дом и не снять шапку, этого он тоже позволить себе не мог. Вот и стоял, в нерешительности переминаясь с ноги на ногу, и затравлено глядел на Алексея Ивановича. Тот не выдержал и улыбнулся.

– Тебе хорошо смеяться! – трагическим шёпотом укорил друга Иван. – А мне каково?!..

– О чём шепчемся? – заглянул в прихожую Тимофей. – Не тушуйся, Володька!.. Раздевайся, проходи…

И к вящему ужасу Ивана стащил с его головы ушанку. Вместе с шарфом. Хохот, который сотряс стены коммуналки № 7 вслед за этим торжественным актом, можно было сравнить с обвалом в горах. Семивёрстов хохотал взахлёб, то взвизгивая, как поросёнок, то ухая, словно филин. От раскатистого баса он переходил к тонюсенькому тенору. Стонал, всхлипывал, рыдал!..

– Ой, не могу!.. Ну, учудил!.. Ох, умора!.. Мамонька моя!.. Герой-конспиратор!.. Помогите!..

– Тимоша!.. Что там у вас стряслось? – раздался из комнаты взволнованный старческий голос.

– Всё нормально, мама!.. Всё хорошо!.. Сейчас сама увидишь!..

Отсмеявшись, он взял приятелей под руки и повёл в комнату знакомить с матерью. Иван готов был сквозь землю провалиться.

На высокой пружинной кровати с никелированными шарами и завитушками лежала маленькая худенькая старушка. Розовое личико её, обрамлённое ореолом пушистых белых волос, покоилось на горе из трёх пуховых подушек.

– Вот, мам, познакомься: мои, так сказать, клиенты. Алексей Иванович Богомолов – церковный староста, а Владимир Александрович Найдёнов – беглый монах.

Старушка ласково посмотрела на гостей своего сына, кокетливо улыбнулась.

– Я поняла… Тимоша, конечно же, пошутил насчёт места вашей работы?

– Нисколько… Алексей Иванович, скажи.

– Ваш сын правду говорит, – подтвердил Богомолов, а Иван только головой кивнул и густо покраснел… До самых корней своих красных волос.

– Ах, как жаль!.. А я подумала, вы из цирка, – разочарованно протянула старушка.

Иван чуть не взвыл от такого тяжкого, а главное, незаслуженного оскорбления.

– Но всё равно, мне очень приятно. – Старушка опять ласково улыбнулась и в свою очередь тоже представилась: – Елизавета Павловна Семивёрстова. Это по мужу, естественно. А в девичестве я носила славную фамилию графского рода Изместьевых. Вы, наверное, слышали: мой прадед Ипполит Изместьев, генерал от инфантерии, был героем войны двенадцатого года?

Мужчины неопределённо пожали плечами, что с равным успехом означало "конечно, кто же Изместьева не знает?!", а так же "нет, первый раз фамилию эту слышим".

– Матушка моя известна не только принадлежностью к дворянской элите, – вмешался в разговор Семивёрстов. – Она у меня – самая настоящая революционерка!.. До шестнадцатого года эсеркой была, но потом с Машкой Спиридоновой разругалась и стала большевичкой. Ленина, как нас с вами, видела. И ходили слухи, но это, конечно, сугубо между нами, у них роман был… Самый настоящий. Да, да!..

– Тимоша!.. Как не стыдно?!.. Что ты говоришь?.. – она ругала сына, кокетливо улыбаясь.

Но сын никак на её реплику не прореагировал.

– А с Дзержинским бок о бок восемь лет проработала. До самой его смерти. Можно сказать, одна из тех, кто на заре революции чрезвычайку создавал. Она у меня – "Почётный чекист". Если не верите, могу знак показать.

Сообщение Тимофея повергло приятелей в шок. Трудно было поверить, что этот "божий одуванчик" создавал когда-то грозную ВЧК.

– Тимоша! Как не стыдно хвастать?! Товарищи Бог знает что подумать могут!.. Ничего я не создавала, я только безпризорниками занималась, – Елизавета Павловна засмущалась, но было заметно, что в душе она очень довольна. Но, чтобы скрыть свою радость, как всякий интеллигентный человек, решила перевести разговор на другую тему и обратилась к Ивану: – Какой у вас интересный цвет волос. Неужели натуральный?

Иван опять покраснел. На сей раз ещё гуще.

– Это он в целях конспирации себя изуродовал, – начал объяснять Семивёрстов. – Дело в том, что Владимир Александрович в данный момент находится во всесоюзном розыске, и, чтобы ввести меня в заблуждение, решил внешность свою категорически изменить. Но!.. Как видите, попытка эта оказалась не слишком удачной. С таким цветом волос можно только всеобщее внимание к себе привлечь, а о том, чтобы скрыться, речи быть не может. Но мы его простим, ибо опыта в парикмахерском деле у товарища Найдёнова никакого. Чем красили, Владимир Александрович? Неужто медным купоросом?!..

– Хной, – процедил сквозь зубы Иван. Никогда прежде не доводилось ему бывать в таком унизительном, в таком идиотском положении.

– Коварное средство! – не унимался Тимофей. – Не додержишь, бурый цвет получается. Передержишь – красный. Тут ювелирная точность нужна. Но ты особо не переживай, товарищ Найдёнов. Мы это дело поправить можем. Мой сосед Иннокентий, он тут через стенку живёт, классный парикмахер. Завтра мы его призовём и потребуем, чтобы он тебя обработал по высшему разряду и благообразие облику твоему вернул. Так что – будь спок! – как говорил палач приговорённому к отсечению головы, твоё дело в шляпе!..

И донельзя довольный собой снова захохотал.

Через полчаса, накормив мать жиденькой манной кашкой и напоив её крепким чаем, Тимофей оставил приятелей наедине с Елизаветой Павловной, а сам скрылся на кухне. Старушка, обрадованная возможности общения с живыми людьми, завела долгий разговор о своей родне по материнской линии. Из её рассказа выходило, что Иван Андреевич Крылов, наш великий баснописец, приходился ей троюродным дедушкой со стороны двоюродной тётки её матери, а бабушка Михаила Юрьевича Лермонтова – пятиюродной прабабушкой её двоюродной кузине от третьего брака второго троюродного дедушки её двоюродной тётки. Совершенно запутавшись в хитросплетениях родословной Изместьевых-Крыловых-Лермонтовых, Найдёнов и Богомолов настолько извелись, что с нетерпением ждали возвращения в комнату Тимофея. Тот ворвался с дымящейся чугунной сковородкой в руках, на которой аппетитно шипел царский омлет из дюжины яиц с ветчиной. Ну, разве можно было сравнить это роскошество с прогорклой тушёной капустой и сардельками подозрительносерого цвета, что оставили они в "Закусочной" на Колхозной?!.. И как потеплело на душе из-за того, что ужинали они за большим круглым столом под оранжевым абажуром с бахромой. "Совсем, как в детстве!" – подумал Алексей Иванович.

– Кстати, о конспирации, – Семивёрстов вытер рот полотенцем и в очередной раз разлил "Чапаева" по стаканом. – Последние годы Сталин в основном на ближней даче жил. Это по Минскому шоссе, за Поклонной горой. И, как тогда полагалось, на всём пути следования сталинского ЗИСа вдоль трассы стояли "топтуны". Наружная охрана то есть. А путь Иосифа Виссарионович от Кремля на дачу пролегал через Арбат. Улочка узкая, многолюдная. На ней "топтуны" сразу в глаза бросались. А тут ещё им всем по разнарядке выдали серые драповые пальто с пыжиковыми воротниками и такие же шапки. Одним словом, стали они все, как братья-близнецы. Берия увидел, в бешенство пришёл. Такой разнос учинил!.. "Вы бы, – говорит, – ещё погоны всем на пальто нацепили!.. Вместо того, чтобы спрятать сотрудников, напоказ выставляете?!.. Немедленно смешайте их с толпой!" "Как смешать, Лаврентий Павлович?" – спрашивает начальник охраны. Берия ещё пуще рассвирепел. "Посмотрите, как простые люди по улицам ходят! Кто с портфелем, кто с авоськой, а кто и коробку торта домой несёт!.." Начальник охраны от радости на седьмом небе оказался. "Всё!.. Понял, Лаврентий Павлович! Спасибо за ценное указание!" И на следующий день смешал топтунов с толпой: всем по коробке торта роздал!.. А вы что не смеётесь?.. Ведь смешно же… А?..

С кровати донёсся голос Елизаветы Павловны:

– Тимоша, я анекдот этот уже в сто двадцать пятый раз слышу!..

– Ну, и что?!.. Я их развеселить хочу, а они… Сидят, как на поминках.

Гости его и в самом деле сидели хмурые, и выражение их лиц было похоронное.

– Вы как хотите, а я выпью. С вами, друзья, от тоски засохнуть можно, а я вас к себе не за тем звал. Ну, будем здоровы! – он смачно выпил и, отправив в рот последний кусок омлета со своей тарелки, предложил. – Пойдём, покурим.

Они вышли из комнаты и по коридору направились в другой конец квартиры.

– Я сейчас вам главную достопримечательность покажу: свою берлогу… Осторожно, тут кованый сундук стоит, глядите, как бы штаны не порвать… Наш дом в середине девятнадцатого века построен, поэтому тут много разных сюрпризов. Теперь направо, и… мы почти у цели.

Они вошли в огромную кухню. Тут царил тот же полумрак, что и в коридоре, и от этого фигуры двух женщин у плиты на фоне ярко светящихся газовых горелок казались призрачными. Ирреальными.

– Бабоньки!.. Привет!.. Как мы себя ощущаем?

– Нормально, – буркнула та, что помоложе.

А та, что постарше, затараторила, как заведённая.

– Ой, Тимошенька!.. Ты что-то припозднился сегодня!.. Как ни зайду к Лизавете, а тебя всё нет да нет. Видать, работы много, да?.. Только о деле и думаешь!.. Ты гляди, сердечный, работа работой, а о себе тоже подумать надо, чай, не из железа сделанный. И мать цельный день одна… Я, правда её не бросаю… Вот гляди, морсу сварила клюквенного. Обратно пойдёшь, банку с собой прихвати. Пусть бедняжка напоследок порадуется, ведь не долго уже…

– Уймись, балаболка!.. – рассердился Семивёрстов, но так, больше для виду. – Не тебе, Марья, решать, какой срок матушке отпущен!..

– Ой, не мне!.. Ой, не мне!.. – тут же согласилась соседка. – А к тебе, я гляжу, гости пожаловали… Здравствуйте, товарищи дорогие!.. Откуда будете?..

– С кудыкиной горы, – оборвал её Тимофей и предупредил. – Вы с ней осторожней будьте: язык без костей, а уши – длинней заячьих. Всё-то ей знать надо!..

– И что ты такое говоришь, Тимофей Васильевич?!.. Товарищи неизвестно что подумают!..

– А тут и думать нечего. Всё и так ясно. Ты, Марья, стучи, но не так откровенно.

Молодая соседка презрительно фыркнула.

– А ты, Дуня, сегодня что-то не в настроении. Случилось что?..

– Ты, Тимофей, курить пошёл, вот и иди себе, а ко мне не лезь, – огрызнулась Дуня. – Неча зря приставать!..

– Ой, ой, ой!.. Какие мы сегодня недотроги!.. Зайдёшь попозже, я тебе настроение в один миг поправлю. Учти, у меня ветчина имеется… И кое-что ещё, и кое-что другое, о чём не говорят, чему не учат в школе, – и приобняв её за талию громко чмокнул в щёку.

– Отвяжись, сказала! – не любила, видать, она, когда к ней на людях с нежностями приставали.

– Милости прошу к моему шалашу! – Семивёрстов щёлкнул задвижкой и открыл едва приметную дверь в самом углу кухни, за которой скрывался совершенно исчезнувший в современных домах так называемый "чёрный ход".

– А знаете, почему он чёрным назывался?.. В дореволюционные времена по этой лестнице уголь для печей носили, чтобы буржуинов согревать, а теперь я здесь отогреваюсь, – Тимофей щёлкнул выключателем и осветил своё "убежище". – И в прямом, и в переносном смысле. То есть и душой, и телом.

Берлога Семивёрстова, действительно, была чудом коммунальной изобретательности. В углу лестничной площадки стоял топчан, покрытый лоскутным одеялом, на каменном полу лежал штопаный-перештопанный, но всё же настоящий ковёр; настольная лампа на бронзовой подставке в виде наяды или купальщицы, но с отбитой напрочь головой, украшала прикроватный столик, сооружённый из остатков ножной швейной машинки товарища Зингера; на одной стене висел сильно потёртый выцветший гобелен "Олени на водопое", на другой – полка с книгами, среди которых попадался и Пушкин, и Карл Маркс, и совершенно истрёпанный, зачитанный до дыр Зощенко; а на ступенях лестницы лежали вышитые крестиком диванные подушки разных размеров.

Красота, да и только!.. Богомолов в восхищении покачал головой, а Иван даже языком причмокнул.

– Что, нравится?.. Располагайтесь! – довольный самим собой и произведённым эффектом, Семивёрстов широким жестом гостеприимного хозяина указал своим гостям на топчан, а сам, соорудив из подушек некое подобие кресла, утонул в их разноцветной глубине.

– Поскольку вы не пьёте, дорогие товарищи, то, надо полагать, и с куревом у вас такие же дурацкие отношения, поэтому не угощаю, – он достал пачку "Казбека", вынул папироску, размял табак, постучал мундштуком по крышке, смял его в двух местах и только после этого закурил. Глубоко, с наслаждением затянувшись, начал медленно выпускать дым изо рта маленькими аккуратными колечками.

Две-три затяжки все трое сидели молча.

– Послушай, гражданин начальник, – первым не выдержал Иван. – Объясни ты нам, дуракам, кто мы такие, в конце концов?.. Задержанные, арестованные?.. Или как?..