Текст книги "Пётр и Павел. 1957 год"

19

Хлопнула входная дверь, и в прихожей раздались приглушённые голоса.

– Кэто, кто пришёл?! – Ираклий нетерпеливо забарабанил пальцами по столу.

– Сейчас, отец! – послышался взволнованный голос Екатерины, и через минуту она ввела в комнату коротко стриженного, очень худого человека, которому на вид можно было дать и тридцать пять, и пятьдесят, и даже больше. Измождённое, обветренное лицо его с глубоко запавшими глазами, резкие складки у крыльев носа и худые щёки выдавали в нём человека, много пережившего.

– Здравствуйте, товарищи! – неожиданно официально поздоровался вошедший со всеми, затем обратился к старейшему. – Товарищ Гамреклидзе, если не ошибаюсь?.. Ираклий Багратионович?

– Зови меня просто Ираклий, старик сжал кулаки и ещё дальше откинул назад свою седую голову. – Мы, грузины, не привыкли, чтобы нас по имени-отчеству величали. Договорились?

– Я попробую, – пробормотал пришедший.

– Что ж, попробуй. Это только сначала трудно старика без отчества называть. Скоро привыкнешь. А тебя как зовут, генацвале?

– Семён Михайлович, – ответил гость, но тут же спохватился. – То есть Семён. Просто Семён.

– Нет, не просто, а почти маршал Будённый, – улыбнулся старик. – Авто, познакомь нашего дорогого гостя с остальными.

Автандил сначала представил Семену Павла Петровича, затем тётю Катю и, наконец, представился сам.

– Кэто, дай дорогому гостю умыть руки с дороги, усади за стол, – распорядился Ираклий. – Чувствуй себя, дорогой Семён Михайлович, как дома.

– Да, да, конечно… – бедный тёзка Будённого явно чувствовал, что находится не в своей тарелке.

С ним повторилась та же процедура, что и с комбригом Троицким, с той только разницей, что с приходом нового гостя в доме возникла трудно объяснимая тревога, и омовение рук уже не производило впечатления торжественного ритуала.

– Авто, поухаживай за дорогим гостем. Прежде, чем мы разговаривать станем, ему с дороги подкрепиться надо. И вина Семёну Михайловичу налей…

– Я не пью совсем, – попробовал возразить тот, но старик не дал ему договорить.

– Я тоже не пью… Так, как некоторые это понимают. В доме Ираклия Гамреклидзе вино не алкоголический напиток, а источник радости и веселия. Впрочем, я не настаиваю, Семён. Не хочешь – не пей.

Тётя Катя и Автандил с двух сторон принялись ухаживать за гостем, а он, невыносимо страдая от такого внимания к себе и без конца повторяя "Спасибо!.. Спасибо!..", в полной тишине принялся за еду. Попробуйте проглотить хотя бы один кусок за столом, где никто не ест, а все молча смотрят тебе в рот и с нетерпением ждут, когда ты, наконец, закончишь жевать и приступишь к тому, зачем пришёл в этот дом.

Чуть не подавившись очередным куском бастурмы, тёзка Будённого отложил вилку в сторону и взмолился о пощаде:

– Огромное спасибо!.. Честное слово, я сыт.

Ираклий не стал настаивать на продолжении трапезы.

– Ну, рассказывай, с чем ты пришёл в мой дом. Добрую весть принёс нам или худую?..

Семён немного помолчал, очевидно, решая, с чего начать, и начал… с конца.

– Я не был уверен, что у меня правильный адрес, ведь столько лет прошло, и всё могло измениться. Но… Мне жутко повезло: я с первого раза вас нашёл.

– Почему с первого? – не понял Ираклий.

– Видите ли… У меня ещё два адреса были… На случай, если этот неверным окажется. Один в Старо-Конюшенном переулке. Это здесь, в Москве… А чтобы разыскать другой, пришлось бы отсюда далеко уехать. В Алаверди… А это, как я понимаю, Грузия…

В комнате стало очень тихо, и тиканье старинных ходиков гулко отзывалось в этом беззвучии.

– А как ты узнал, что я ещё жив? – спроси гостя Ираклий. – Я уже давно должен был переселиться отсюда… Совсем по другому адресу…

– "Такие люди, как мой отец, дольше века должны жить на этой земле! Иначе весь мир осиротеет", – так мне Георгий сказал, а он слов на ветер никогда не бросал.

– Георгий?!..

– Ваш сын, – для чего-то уточнил Семён. Он сказал эти слова ровным усталым голосом, но всем показалось: в комнате грянул гром. Пальцы Ираклия, впившиеся в подлокотники инвалидного кресла, от напряжения побелели.

– Значит, Георгий жив? – тихо спросил он.

– Когда мы с ним расставались, был жив… Правда, было это… почти пять лет назад. Даже чуточку больше: пять лет и три месяца… Он вам письмо написал.

– Авто, возьми у Семёна Михайловича письмо отца и дай мне, – попросил внука Ираклий. – Прочитать слова, которые в нём написаны, я не смогу, но очень хочу конверт в руках подержать.

– Увы, Ираклий Багратионович!.. Письма у меня нет, – остановил Автандила Семён.

– Как нет?! – изумился старик. – Ты его потерял?!..

– Не потерял. Его у меня при обыске вертухаи отобрали. Но вы не волнуйтесь, меня Георгий попросил, чтобы я письмо наизусть выучил… На всякий случай…

– Вот и прочитай нам… это письмо. Надеюсь, ты его не забыл? – старик хотел казаться спокойным, но ему это плохо удавалось: голос Ираклия дрожал.

– Я не мог забыть то, о чём меня просил Георгий, – тёзка Будённого поднялся со стула, откашлялся, затем набрал полные лёгкие воздуха и стал читать торжественно, с выражением, как это делают пятиклашки на уроке литературы.

– "Дорогой отец! Дорогая мама!.. Родные мои – Кэто, Реваз, Симон, Тициан! Мальчик мой Авто и нежно любимая Лёка! Очень хочу верить, что все вы живы и находитесь в добром здравии. Я знаю, вы устали ждать от меня вестей, но, поверьте, я никак не мог дать знать о себе. Там, где я всё это время находился, почта работает из рук вон плохо. Да и сейчас мне не очень верится, что Семёну удастся доставить письмо по адресу. Но попытка не пытка. Авось, повезёт. Представляю, как вы все переживали, когда я так таинственно и необъяснимо исчез. Дело в том, что меня "мобилизовали". Так мне гэпэушник объяснил, когда брал с меня подписку о неразглашении государственной тайны. Но на самом деле это был обыкновенный арест. Правда, ходим мы не в арестантских робах и спим не в камерах, а в тесных каморках два с половиной на полтора. Зато у каждого своя, отдельная. Мы эти каморки "кельями" называем. Много написать не могу: слишком мало бумаги. Но, если повезёт и Семён до вас доберётся, он вам всё расскажет обо мне. Очень люблю вас всех и скучаю без меры. Будьте здоровы и постарайтесь меня дождаться. Ты слышишь отец? Я совсем недалеко от вас и, может быть, скоро всех вас обниму. Я в это очень верю. Надеюсь, до скорого. Ваш Георгий".

Семён помолчал, потом прибавил.

– У него в самом деле было очень мало бумаги. Нам нельзя было её иметь. Но Георгий стащил из мусорной корзины два обрывка измятого ватмана, и были они с мою ладонь, – он показал руку. – Вертухаи за этим строго следили: ни один клочок не должен был пропасть. Когда мы уходили из лаборатории или с объекта, нас всех обыскивали. Очень тщательно. Но Георгий сумел их перехитрить. Он вообще был очень умный. Замечательный человек!..

– Погоди, – остановил Семёна Ираклий. – Ты сказал "был"?

Неловкая пауза возникла за столом. Тёзка Будённого низко опустил голову и замолчал.

– Скажи мне всю правду, – потребовал старик. – Не надо со мной в поддавки играть!.. Ты меня понял, Семён?

Тот молча кивнул головой.

– Говори, жив Георгий?..

– Боюсь, нет, – Семён поднял голову и отважно посмотрел прямо в незрячие глаза Ираклия. – Я, конечно, ничего утверждать не могу, но, если бы он выжил, вы бы давно уже с ним увиделись.

– Рассказывай, Семён Михайлович, – попросил старший Гамреклидзе. – Всё рассказывай, ничего не бойся. Только ложь убивает, да и то лишь слабых духом, а правда, даже самая горькая, только закаляет. Рассказывай, мы все тебя слушаем. Павел Петрович, объясни ему.

Троицкий попытался ободрить растерявшегося Семёна:

– В этом доме не любят вранья. И вы не смотрите, что хозяин скоро вековой юбилей справит. Он любому из нас сто очков вперёд даст.

Семён понимающе кивнул.

– Я познакомился с вашим сыном в тридцать втором. Меня, как и его, тоже тогда "мобилизовали". "Они", – он указал в потолок, чтобы ни у кого не возникало сомнений в том, кто такие "они". – Так вот, "они" тогда собирались строить секретное метро от Кремля до сталинской дачи, и Георгий был "им" позарез нужен, потому что он инженер от Бога. Замечательный инженер! Я бы даже сказал, выдающийся. Ну, а я считался неплохим чертёжником. Обо мне по Москве слава ходила, будто я, к примеру, могу без циркуля вычертить круг любого диаметра, при этом погрешность составит всего лишь какие-то доли миллиметра… Да, что правда, то правда, мог, – он невесело усмехнулся. – Вот ведь какой парадокс: некоторые за этой капризной дамой всю жизнь гоняются, надеются с её помощью птичку счастья за хвостик поймать… Я "славу" имею в виду… А меня эта вздорная тётка заставила двадцать пять лет в "шарашке" отмотать. А там все, как я. Такие же ненормальные.

– "Шарашка"?.. Первый раз такое слово слышу, – удивился Ираклий.

– Тот же самый лагерь, но… Как вам сказать?.. Режим в нём специальный. Туда забирают только высококлассных специалистов, и те за пайку белого хлеба создают для "них" уникальные вещи. Поэтому их кормят настоящим супом с мясом, на третье даже компот дают, перед сном позволяют гулять по территории лагеря без охраны, разрешают читать не только специальную литературу, но и беллетристику тоже. Представляете?.. Я, например, мог по каталогу выписать из "Ленинки" любую книжку… Но, конечно, главное преимущество шарашки – это общение. Туда сажают только интеллектуалов, и, сами понимаете, с ними есть о чём поговорить. Само собой, не обходится без трений и конфликтов… Увы!.. Это неизбежно в любом общежитии, но все эти частные неурядицы – сущая мелочь в сравнении с тем безпределом, что на обычной зоне творится. Думаю, товарищ, – он кивнул в сторону Павла Петровича, – может подтвердить.

"Как странно! – подумал Троицкий. – Очевидно, мы отныне даже в тысячной толпе будем безошибочно отличать друг друга".

– С Георгием мы сразу сошлись. Сначала по работе, а потом просто подружились. Он тоже любил Блока, и мы на вечерних прогулках наперебой читали друг другу: "Рождённые в года глухие пути не помнят своего. Мы, дети страшных лет России, забыть не в силах ничего…" И я не в силах забыть то время, потому что… Хотите верьте, хотите нет, но я в шарашке был по-настоящему счастлив… Как ни странно это может вам сейчас показаться… На первый взгляд…

Семён замолк, тихонько откашлялся: в горле что-то запершило. Сделал несколько глотков воды из стакана, что стоял перед ним на столе. Его никто не торопил, не подгонял. Все терпеливо ждали, когда он продолжит.

– Подумать только, четверть века прошло! – он жалко улыбнулся и покачал головой. – Простите, очень уж сентиментальным с годами становлюсь… никак не могу с нервами справиться… Верный признак старости.

– Семён Михайлович, вы про отца подробнее расскажите, – попросил Автандил. – И главное… Почему вы думаете, что он… что его нет в живых?..

– Это очень длинная история.

– Если ты, дорогой Семён, никуда не торопишься, нам тоже спешить некуда, – успокоил его Ираклий. – Авто, налей нашему гостю вина. Перед долгим рассказом надо сил набраться, а что в таком случае может лучше помочь, как не "Мукузани" моей драгоценной сестрицы Нино?..

– Боюсь, охмелею, Ираклий Багратионович, – попробовал возразить тот, но старик не стал его слушать.

– Выпей, а следом и мы твоему примеру последуем. Пей, пей, хуже не будет, я знаю. На моих глазах не одно застолье прошло.

После того, как чаша с вином совершила полный круг, и все сидящие за столом выпили тёмное терпкое "Мукузани", Семён продолжил свой рассказ.

– Первое правительственное задание, которое мы получили: построить на ближней даче Сталина, в Кунцеве, пятнадцатиметровый подземный бункер. По тем временам этот объект был чудом инженерной мысли, и главная заслуга в этом, безусловно, принадлежит Георгию. Я видел бункер только в чертежах. Иосиф Виссарионович почему-то не позвал меня к себе на дачу, чтобы показать, какая красота из моих чертежей получилось в натуре. Но Георгий мне всё подробно описал. Снаружи никто не мог бы его обнаружить: маленькая дверь в стене и узенькая лесенка вниз. Скромненько так и малоприметненько. Но внутри всё было устроено по-царски, как в Кремле: те же деревянные панели на стенах, те же ковровые дорожки, та же мебель… А для вождя даже лифт соорудили. Всё политбюро по лесенке спускалось-поднималось, а "сам" – на лифте катался. И пол в этом лифте знаете, какой был?.. Паркетный. Представляете?.. Мне Георгий лично рассказал. Всем казалось, что после завершения этого грандиозного строительства нас всех освободят. Как бы не так!.. Бункер построили, а мы по-прежнему сидели в своих каморках, по утрам отправлялись на работу, и отпускать нас на волю никто не собирался. Даже "спасибо" не сказали. Пока бункер строили, мы проектировали подземную дорогу к нему. Самое настоящее шоссе с двухсторонним движением, только под землёй. От приёмной Минобороны на Мясницкой, через Кремль, в Кунцево. В дальнейшем планировалось построить ветку метро от "Площади революции" до "Киевской" и дальше к Поклонной горе. Но возникала одна проблема: строительство должно было вестись таким образом, чтобы никто не смог заподозрить, что под землёй что-то происходит. То есть ни на мгновение нельзя было закрыть движение поездов Арбатско-Покровского радиуса. Задача практически невыполнимая… для всех, но не для Георгия!.. Вы знаете, что он придумал?!.. Предложил построить двойной тоннель!.. Понимаете?.. Тоннель в тоннеле!.. Обычное метро более узкого диаметра поместить в тоннель большего диаметра, по которому и каталось бы наше политбюро во главе… К примеру, вы спокойно едете на Киевский вокзал от Арбатской площади и не знаете, что буквально в метре от вас, за стенкой, идёт строительство правительственного метро!.. Гениально!.. За это предложение Георгия наградили бутылкой самого настоящего "Варцихе"! Какой замечательный коньяк!.. После ужина мы забрались в его "келью" и тихо отметили это события. В узенькую клетушку набилось больше десяти человек, сидели друг у друга на головах, но никто не жаловался. Веселились до утра!

Он немного помолчал, вспоминая памятную пирушку.

– Потом, уже перед самой войной, мы начали строить бункер для Генштаба на станции "Кировская"… Первые чертежи я в тридцать седьмом сделал…

– Господи! – воскликнул Павел Петрович. – К этому строительству и я руку приложил!.. Многие документы, ваши чертежи в том числе, через мой кабинет проходили: я в Генштабе за связь отвечал…

– Вот видите!.. Видите!.. Как тесен мир!.. – обрадовался Семён. – Вы на моих чертежах вот такой значок не заметили? – он вытащил из кармана блокнотик с какими-то записями и в углу странички, исписанной чётким каллиграфическим почерком, начертил в овале букву "С". – Я в углу каждого чертежа этот свой фирменный знак ставил: "О" – это моя фамилия Окунь, а "С" – само собой, означает Семён. Не замечали?

Троицкий смутился.

– Не помню… Если бы я знал в те поры, что мы с вами за одним столом сидеть будем, я бы непременно запомнил. Но через мои руки столько бумаг проходило, что на подобные мелочи я просто внимания не обращал, – почему-то он чувствовал жуткую неловкость перед неподдельным восторгом этого человека.

– Всё равно!.. Это замечательно!.. – Семён никак не мог успокоиться. – Это не просто совпадение, это – судьба!.. Вы видели мою работу!..

Но радовался такому стечению обстоятельств лишь один Семён. Остальные напряжённо ждали продолжения рассказа.

– А что дальше, уважаемый Семён Михайлович? – осторожно спросил Автандил.

– Дальше?.. Дальше началась война, а мы по-прежнему сидели под землёй и, как кроты, зарывались всё глубже и глубже. Сначала нас отправили в Куйбышев. Там за полгода – всего лишь! – мы построили подземную ставку Верховного главнокомандующего. На случай взятия Москвы. Жаль, но она так и не понадобилась. Сталин даже осенью сорок первого из Москвы не выехал… Потом нас опять вернули в родные стены… Да всего не перескажешь… Сколько всякого… мы за эти годы понастроили!.. Ну, а после войны нас из-под земли на облака отправили. Захотелось "вождю всех народов" небоскрёбы в Москве понатыкать, и загнали нас на зону около деревни Раменки. Сначала название у лагеря было очень мирное – "Строительство – 560". И красиво, и не очень понятно. Но очень скоро переименовали нас в "Стройлаг". Для начальственного уха привычней звучит. И начали мы возводить дворец науки на Ленинских горах – высотку МГУ. Первый камень в основание фундамента в апреле сорок девятого года заложили…

– Господи!.. У меня там сын учится! – не сказал даже, а словно выдохнул Автандил.

– Вот видишь, Авто!.. Оказывается, это дед для своего внука университет построил! – скорбно покачал головой Ираклий.

– Не успел, – в голосе Семёна звучала неподдельная горечь.

– Почему не успел? – удивился Автандил.

– Не достроил он для внука университет… Когда коробка высотки была готова и начались отделочные работы, нашу зону из Раменок прямо в здание университета перевели, на двадцать четвёртый и двадцать пятый этажи. В целях экономии, я думаю: не надо зэков на работу возить и охрана большая не нужна. Какой безумец с такой страшной высоты бежать вздумает? И как без крыльев отсюда убежишь?.. Вот и решили они себе поблажку сделать и вожделенно, думаю, руки потирали: мол вот мы какие хитрые!.. Не предполагали, сволочи, что с гениальным человеком дело имеют. Георгий всегда говорил: "Чем труднее задача, тем интереснее её решать!" Мы тогда часы на башне монтировали… Так вот, Георгий весь июнь что-то рассчитывал… Из-за отсутствия бумаги, прямо на штукатурке гвоздём формулы царапал, часами просиживал с Аркашкой Вайсманом… Был среди нас такой метеоролог… Даже среди ночи они могли без устали говорить о воздушных потоках – восходящих и нисходящих. Я понимал: неспроста это, но с расспросами к Георгию не лез… В самом конце июня Георгий притащил откуда-то на башню два листа фанеры. Где раздобыл и как начальству объяснил, для чего фанера ему потребовалась, не знаю, но за неделю соорудил он из этой фанеры что-то вроде огромного крыла. Планер не планер, парашют не парашют… Восьмого июля зашёл ко мне в чертёжную проститься, отдал письмо к вам, мы с ним расцеловались, присели на дорожку, и больше я Георгия не видел. Уже потом те, кто на башне в это утро работал, рассказали, что в момент смены караула… А караул у нас потешный был: два солдатика новобранца с винтовками… Так вот, в то время, когда разводящий привел их на верхотуру, и они устроили представление "Пост сдал. Пост принял" – Георгий нацепил на спину своё самодельное крыло и… прыгнул с башни университета… Воздушный поток подхватил его… Недаром он столько времени с Аркашкой проговорил… и, как Икар навстречу солнцу, так и Георгий полетел навстречу своей свободе. Сам я не видел, но те, кто был при этом, рассказали, что будто приземлился он в деревне на другом берегу Москвы-реки… Охрана поначалу обалдела. А потом принялась палить из всех стволов. Но попали они хоть раз в Георгия или нет, никто достоверно сказать не может… Вот, пожалуй, и всё.

Он замолчал. И все, кто сидел за столом, тоже молчали, потрясённые услышанным. Фантастический рассказ Семёна произвёл на всех такое же фантастическое впечатление. Казалось, этот удивительный гость рассказал им волшебную сказку про ковёр-самолёт… Вот только конец у этой сказки оказался совсем не таким счастливым, к какому мы все с детства привыкли. Волшебство оборвалось там, где обычно всё заканчивалось финальным пиром: "И я там был, мёд-пиво пил…"

Ираклий закрыл незрячие глаза руками и, слегка покачиваясь из стороны в сторону, что-то тихо зашептал по-грузински. Похоже, молился. Екатерина ласково поглаживала скатерть, лежащую на столе, словно пыталась успокоить, утешить кого-то, а может, и самою себя. Павел Петрович, подперев подбородок рукой, внимательно разглядывал узор на стареньких обоях и, вспоминая легенды из тюремного фольклора о том, как отважные храбрецы под самым носом у лагерной охраны совершали лихие побеги, не мог припомнить ничего, что хотя бы отдалённо напоминало историю Георгия Гамреклидзе. И лишь Автандил не хотел, не мог смириться с таким трагическим финалом. Он замер и широко распахнутыми глазами не отрываясь смотрел на Семёна. Он ждал… Всё-таки ждал счастливой развязки.

После долгого томительного молчания Семён продолжил:

– В тот же день началось дознание. К нам на двадцать пятый этаж примчался красный, потный генерал Комаровский из Главного управления лагерей. Начальника нашего Стройлага, полковника Хархардина, совершенно раздавленного случившимся и потерявшего способность что-либо соображать, под конвоем довели до лифта и без всяких почестей спустили на первый этаж. Все понимали – жизнь его на этой земле не сегодня-завтра закончится. Меня, как ближайшего друга Георгия, взяли под арест и заперли в узкой тесной каморке, где хранились чертёжные принадлежности и бумага. Расследование продолжалось до середины августа. А в сентябре, мне, как пособнику беглеца, дали пять лет строгого режима и отправили в Норильск. Там, на шахте, я весь срок отмотал. От звонка до звонка. Освободился и… сразу к вам… По правде сказать, мне возвращаться некуда: из близких никого в живых у меня не осталось. Кого война забрала, а кого время.

Ираклий отнял руки от лица.

– Спасибо тебе, Семён. За всё – низкий поклон тебе. И за то, что письмо Георгия по адресу доставил, и за то, что другу своему верен остался… Не предал… Не забыл… Живи у нас, если идти тебе некуда. Будешь мне названным сыном… Согласен?

– Спасибо, Ираклий Багратионович, – Семён был искренне тронут. – Если позволите, я у вас, действительно пару-тройку дней перекантуюсь. Мне надо в клинику устроиться. Я в Норильске на руднике сначала туберкулёз заработал, а сейчас… рак лёгких у меня. Такой диагноз мне норильский врач в диспансере поставил. "Вялотекущий", – сказал и посоветовал в Москве как следует провериться.

Он сказал об этом так просто, так обыденно, словно речь шла о насморке.

– Авто, налей мне вина, – попросил старик и, когда внук вложил чашу в его руку, сказал. – Я пью за твоё здоровье, Семён! Да продлит Господь дни твои на этой земле!.. – сказал и отпил из чаши. – А насчёт твоей болезни, мы тоже можем кое в чём помочь. Кэто, где номер телефона того профессора, который после банкета забыл, где живёт, и которого Автандил полночи по Москве с выключенным счётчиком катал, пока не привёз к нам?

– В моей записной книжке. Она в синей коробке лежит. Принести?

– Не надо. Завтра утром позвонишь ему и скажешь, что Ираклий очень хочет его видеть.

– Но ведь этот профессор не лёгкие, а ухо-горло-нос лечит, – Екатерина деликатно попытался урезонить отца.

– Какая разница, что он лечит. Главное, он известный профессор, лауреат. У таких людей всегда куча знакомых в медицинском мире, среди них найдётся и такой, который сможет Семёну Михайловичу помочь. Ты меня поняла?..

– Да, отец.

– Второй тост я поднимаю в память о моём сыне Георгии!.. Пусть Господь упокоит его отважную душу. А если и были у него какие-либо серьёзные грехи, то страданием своим он искупил их сполна.

– Дед! – закричал Автандил. – Как ты можешь сына хоронить?!.. Ты же не знаешь точно, жив он или погиб?!.. Ты его мёртвым видел?!.. Семён!.. Скажи, хоть одна пуля попала в отца, когда он на волю улетал?!..

– Я не знаю.

– Мальчик мой! – неожиданно громко заговорила тётя Кэто. – Больше пяти лет прошло с того дня, и, если бы твой отец был жив, мы бы первые узнали об этом.

– Всё равно!.. Всё равно!.. Нельзя так!.. Нельзя! – Автандил никак не мог успокоиться и, в конце-концов, не выдержал – разрыдался. Было странно видеть, как содрагается от рыданий его огромное тело, как безпомощен, как беззащитен этот взрослый большой человек.

– Прекрати, Авто!.. Будь мужчиной! – гневно оборвал истерику внука дед. – Твой отец был героем, а ты… Ты… Хуже переваренной курицы из сациви!.. Честное слово!..

Тётя Кэто обняла племянника, прижала к себе и осторожно, но всё-таки упрекнула старика.

– Вспомни себя, Ираклий Гамреклидзе!.. Как ты плакал, когда нашего дедушку хоронили!.. А бедный мальчик не может ни одной слезинки пролить?.. Отец, ты несправедлив…

– Ничего себе мальчик, сорок лет скоро, – недовольно пробурчал старик.

– Прости, дед… И вы, дорогие гости, тоже простите, – Автандил оттёр большим белым платкам слёзы со щёк, налил в чашу вина, поднял глаза к портрету молодого красивого грузина, что висел на стене, и просто сказал. – И ты, отец, если я обидел тебя своей слабостью, не сердись на меня… Мир праху твоему! – и выпил залпом чашу. До дна.

Потом они ещё долго сидели за столом, разглядывали старые, довоенные фотографии, вспоминали былое и говорили, говорили… И никак не могли наговориться.

Автандил позвонил в гостиницу и огорчил Ларису Михайловну, сообщив ей, что комбриг Троицкий ночевать сегодня не приедет. Тётя Кэто постелила Павлу Петровичу в гостиной на диване, а для тёзки Будённого разложила там же громоздкое кресло с потёртой гобеленовой обивкой, которое, как оказалось, могло служить также кроватью. Автандил, сговорившись с "товарищем генералом", что приедет за ним с утра пораньше, отправился домой, и после взаимных пожеланий "доброй ночи" всё в доме угомонилось, затихло. Легли спать.

Павел Петрович лежал на спине, скрестив руки за головой, и глядел в потолок, на котором причудливо переплелись и дрожали тени от ветвей деревьев, склонившихся к самому окну старинного домика на Третьей Мещанской улице. Лежал и думал.

Впечатления последних дней навалились на него всей своей тяжестью и полнотой. Отец Серафим и Васька Щипач, Степан Филимонов с Марксовым "Манифестом" в руках и верёвкой на тощей шее, верный Шакал и гундосый Фитиль… Все они остались где-то далеко позади, а на смену им пришли всезнайка Людмилка и скромница Нюра, следом – несчастная Авдотья Макаровна со своим слепым сыном и неунывающий Влад… А старшина, потерявший паровоз!.. И наконец, эта удивительная грузинская семья… Мог ли он ещё вчера предположить, что свою первую ночь в Москве проведёт не в гарнизонной гостинице, на что рассчитывал и он сам, и розовощёкий лейтенант из дальногорского военкомата, а на скрипучем диване, пружинное нутро которого жило какой-то своей особенной жизнью и при каждом движении комбрига отзывалось стонами, вздохами, жалобным треском. Казалось, мебельный ветеран, простоявший в этом доме не один десяток лет, по ночам привык жаловаться людям на свою горькую судьбу.

Да, у каждого свой жребий, определённый Господом. И роптать, жаловаться, что тебе, мол, не тот номер выпал, – занятие неблагодарное. Что предначертано, того избежать ты никак не сможешь, как ни старайся. С этим Троицкий смирился давно. Единственное, что мучило и не давало покоя, почему близкие, которые ни в чём не виноваты, должны разделить его участь. Разве это справедливо, что родные должны страдать и мучиться из-за него?

Мысль о жене, оставленной в ложе Большого театра, и ребёнке, который родился в то время, когда отец его сидел на Лубянке, вдруг обожгла Павла Петровича. Ударила больно и неожиданно, что в последнее время случалось с удивительным постоянством.

"Где они?.. Живы ли?!.."

Умом Троицкий понимал, уцелеть в это жестокое время оголтелой ненависти и повального страха среди нечеловеческого безумия, тем более в одиночку, почти невозможно, но всё же… Всё же… В глубине души теплилась слабенькая надежда, что родные его живы-здоровы, а если и не благоденствуют теперь, то хотя бы имеют кусок хлеба и крышу над головой. В любом случае, он во что бы то ни стало должен разыскать свою семью!.. История, расказанная Семёном, и горючие слёзы Автандила лишний раз убедили его в этом.

Ещё в лагере Павел Петрович продумал план поиска близких, и состоял этот план из пяти пунктов.

Пункт первый: прежняя квартира на Чистых прудах. То, что Троицкому не предложили вернуться в свой дом, а дали направление в гарнизонную гостиницу, яснее ясного говорило о том, что Зиночку из квартиры выгнали, и он не рассчитывал найти её там. Но в доме, наверняка, остались соседи, которые могли хоть что-то знать о её судьбе.

Пункт второй: две ближайшие подруги Зиночки – Соня и Тина. Где жила первая из них, Троицкий не знал, но адрес Тины отпечатался в его памяти, как запись в адресной книге: Хомутовский тупик, дом 4, квартира 4. Так что поиски можно продолжить в Хомутах.

Пункт третий: Николаша Москалёв – закадычный друг Павла с детских лет. Правда, отец его был городским головой Боголюбова, а семьи таких людей в период репрессий страдали в первую очередь, но, если вдруг с ним и его тётушкой Натальей Семёновной ничего не случилось и они по-прежнему живут в Сокольниках, ведь бывают же исключения из общего правила, то есть шанс разузнать что-нибудь и у них. В трудную минуту Зиночка прежде всего кинулась бы к Москалёвым.

Пункт четвёртый: Лубянка и Тимофей Семивёрстов. Этот-то, наверняка, никуда не подевался – здравствует и поныне. Такие субъекты вообще непотопляемы: любую ситуацию себе на пользу обратят. Другой вопрос, позволят ли бывшему зэку копаться в архивах ГПУ и согласится ли его мучитель встретиться со своим бывшим подследственным. Вопрос. Но попытка – не пытка.

И наконец, пункт пятый, последний и самый волнительный: его родовое гнездо, из которого он тайно бежал тёмной мартовской ночью восемнадцатого года и в которое так и не заглянул с тех пор ни разу. Уже одно это создавало определённые трудности. Как, спустя почти сорок лет, нагрянуть в родительский дом и… "Здравствуйте! Узнаёте?.. Я – ваш сын и брат. Шёл мимо и решил заглянуть на огонёк…" – "Но где же ты раньше был? Почему за все двадцать лет до ареста так и не решился на огонёк заглянуть?" Вполне резонный упрёк, а ответить на него нечем. Впрочем, прежде, чем такая встреча могла бы состояться, необходимо выяснить, жива ли мать Валентина Ивановна. Как-никак, а ей в этом году семьдесят четыре стукнуло! И если жива, то где обитает? По-прежнему в Боголюбове, переименованном большевиками после смерти Ленина в Краснознаменск?.. А может статься, и ещё где?.. Столько катаклизмов за эти годы случилось!.. Столько событий!.. Столько перемен!.. Революция, Гражданская война, Отечественная… Не одну семью "вихри враждебные" раскидали по белу свету, так что и концов отыскать порой невозможно.

Но у бывшего комбрига Троицкого было две зацепки: во-первых, фотография в "Красной звезде", на которой он узнал своего младшего брата Петра, а во-вторых, неожиданно нашёлся родной брат матери Алексей Иванович Богомолов, с которым Павел Петрович надеялся завязать переписку. Уж брат-то должен знать, что сталось с его сестрой и где она в данный момент живёт.