Текст книги "Пётр и Павел. 1957 год"

Словом, вариантов много, и завтра с утра можно начать поиски. Тем более у Автандила, как он клятвенно заверил Троицкого, ближайшие два дня совершенно свободны, и потому он предложил свой "оппель" и себя самого в полное распоряжение "товарища генерала". Стало быть, транспортом он обезпечен. А в его ситуации это весьма существенно. И слава Богу!.. А сейчас – спать… Спать!..

Он перевернулся на правый бок. Диванные пружины натужно взвыли.

– Павел Петрович, – громким шёпотом позвал Семён Окунь, и следом из-за спинки кресла-кровати показалась его встрёпанная голова. – Вы не спите или мне показалось?

– Да, не спится что-то… Мысли всякие одолели…

– И я не сплю. Но меня одна мысль точит, как червь яблоко, покоя не даёт. И давно уже… Очень хочется один детский вопрос задать, а некому. С Георгием мы на эту тему не говорили, я боялся в его глазах дураком оказаться.

– А меня не боитесь?

– Нет, не боюсь. Во-первых, вы меня совсем не знаете, а во-вторых, мы с вами завтра расстанемся и, пожалуй, больше никогда уже не увидимся, так что стесняться мне будет некого.

– Интересная у вас логика, Семён Михайлович… Спрашивайте.

– Скажите… Только честно… Вы боитесь смерти?

Павел Петрович опешил:

– Честно скажу, я как-то не думал об этом… в последнее время. Голова другим была занята. Мальчишкой, да, страшно боялся. А теперь…

Семён жутко обрадовался, что Павел Петрович не отмахнулся от него, не оттолкнул. И заговорил жарким шёпотом, торопясь, чтобы успеть всё сказать:

– И я не думал… Пока сидел, всё мечтал по ночам: эх, хотя бы месячишко… Да что там "месячишко"?.. Недельку без конвоя пожить, вольным воздухом подышать!.. А потом… И помереть не страшно… Но слаб человек и жаден!.. Как на волю вышел, какая там "неделька"?!.. Какой "месячишко"?!.. Теперь мне годы, десятилетия подавай!.. На меньшее не согласен!.. А у меня рак! Даже при самом благоприятном течении болезни мне долго не протянуть. В лучшем случае – год-полтора… Я знаю. Недаром в норильской библиотеке все книжки о раке, какие там были, прочитал. Представляете, полтора года, и… Всё!.. Но я же не хочу умирать!.. Не хочу!.. Понимаете?.. Я ведь по-настоящему так и не жил… Когда меня "мобилизовали" мне двадцать второй год шёл, и выходит – большую часть своей дурацкой жизни я за решёткой просидел. Двадцать пять лет кагэбешному псу под хвост вышвырнул!.. Я всего-то двух женщин знал!.. Первую ещё до ареста… Анечка, лаборантка…

Милая такая, робкая… Даже жениться на ней хотел… А вторая… медсестра Клава… в шарашке… Но об этом даже вспоминать не хочется… Без любви, без ласки… Как скоты!.. И того хуже… Она всем желающим себя предлагала, и я… не утерпел. Испоганился… А в результате что получается? Ноль с минусом, а не жизнь. Вроде дали, как младенчику, пустышку пососать, чтобы не орал слишком, добропорядочных людей не тревожил… И вот выпустили Семёна Окуня на свободу: хочешь, Семён, сызнова жить начать?!.. Очень хочу!.. Ха-ха-ха!.. Шиш тебе!.. Гляди, за воротами зоны костлявая стоит, тебя дожидается!.. Я отбиваюсь: не хочу!.. А она торопит: нет, милый, давай поторапливайся, что-то зажился ты на этом свете, поскорее закругляйся!.. Одному вам признаюсь: я её страшно боюсь. До дрожи. Наверное, как и вы, в детстве… Как подумаю, что очень скоро меня здесь совсем не будет… Жуть какая-то!.. Жуть!.. Бррр!.. Не могу!.. Не хочу!.. – он задохнулся в жестоком, выворачивающим его наизнанку кашле.

Павел Петрович был поражён. Первый раз в своей жизни он столкнулся с человеком, который так вот простодушно поведал ему о самом великом из всех страхов людских – о страхе смерти. Семён откашлялся. Отдышался и уже спокойно, без судороги спросил.

– А вы как?.. Не боитесь?.. Или всё-таки тоже?.. Скажите, мне очень важно знать: я один такой урод, или с другими нечто подобное происходит…

Павел Петрович совсем растерялся: он не знал, что ответить. Отмахнуться от этого по-детски наивного вопроса он не мог. Утешить – безполезно. И как?!.. Объяснить?.. Что можно объяснить насмерть перепуганному человеку?.. Вот незадача!..

– Вы, конечно, в Бога не верите? – вдруг спросил он.

Окунь даже обиделся:

– Товарищ Троицкий!.. Мы с вами взрослые, образованные люди… Какой Бог?!.. Тот, что в церкви на дощечке нарисован?

– Положим, не на дощечке, а на иконе, – подобная фамильярность по отношению к Богу задела Павла Петровича. – И не нарисован Он вовсе!.. Бог живёт… внутри нас. В душе каждого человека… – Троицкий не понимал, почему перед этим встрёпанным человеком с его пугающей категоричностью он чувствует себя таким слабым, безпомощным. Глупость какая-то!.. И поэтому, наверное, прибавил совершенно некстати. – По крайней мере, должен жить…

– Это не по мне, – сказал как отрезал тёзка Будённого. – Я в душе был и навсегда останусь свободным человеком. Без волшебных сказок и старушечьих предрассудков.

И тут Павел Петрович завёлся! Даже на "ты" с Окунем перешёл!..

– Свободным?!.. Да какая же это свобода, если ты каждую ночь трясёшься от страха?!.. Ах, помру!.. Ах, не могу!.. Не хочу!.. Спасите!.. Я готов утешить тебя, несчастного, безнадёжно больного, только как?!.. Скажи!.. Чуда не произойдёт, ты умрёшь!.. Рак твой не исчезнет по мановению волшебной палочки, он будет разъедать тебя изнутри, пока не сожрёт совсем! Не сегодня, так через месяц, через год! Какая разница? Все мы смертны: и у тебя, и у меня одно последнее пристанище на этой земле – могила. Какое же тут может быть утешение?!.. – и только в это мгновение Троицкий сообразил, с кем, в какой ситуации он говорит, и устыдился резкости своей… – Я погорячился… Простите, если можете!.. Одно скажу свобода только там, где нет смерти. То есть с Богом… А стало быть, и страха, ужаса этого нет… Без веры человек одинок, а потому безпомощен… Беззащитен… Я так думаю… Не сердитесь на меня…

Помолчали.

– Что-то не верится мне, Павел Петрович, что вы совсем, то есть ни капельки, не боитесь.

– Ещё как боюсь!.. Но не смерти, нет… Я суда Божьего боюсь. Настанет час, и придётся за всё ответить… Конечно, страшно.

– Вам-то чего бояться?.. Вы страданиями все грехи свои давно уже искупили.

– Один Господь знает, искупили мы грехи свои или нет, – вздохнув, сказал Троицкий и после довольно продолжительной паузы прибавил: – А я только что ещё один грех совершил – вас обидел. Не знаю, что на меня нашло… Поверьте, не со зла я.

– Да, лихо вы меня на место поставили. Лихо!.. Но я не сержусь, не думайте. Так мне и надо, дураку. Нечего в такой поздний час с идиотскими откровениями к умному человеку приставать. Это вы меня извините. И спасибо за то, что выслушали. Спокойной ночи, – сказал и скрылся за высокой спинкой кресла-кровати.

– Спокойной ночи, – Павел Петрович испытывал досаду, горечь, острое чувство стыда. "Тоже мне! Проповедник нашёлся!" – со злостью подумал он про себя и тут же дал слово никогда больше не разговаривать с людьми таким непозволительным тоном.

"Ладно. Пора спать", – он перевернулся на левый бок.

Пружинное нутро старого дивана ответило ему протяжным стоном.

20

Когда Иван и Алексей Иванович вышли из семивёрстовского дома, был уже пятый час. То ли очень поздняя ночь, то ли слишком раннее утро. Не разберёшь. На Сретенке – ни души. Лишь полусонный дворник размашисто шаркал метлой от одного края тротуара к другому. До рассвета было ещё далеко. Небо за ночь расчистилось от туч, но слабый свет звёзд с трудом пробивался сквозь электрическую муть уличных фонарей.

– Ну что, Алексей, пойдём? – с каким-то неожиданным вызовом спросил Иван.

– Куда? – не понял Богомолов.

– В мою московскую обитель. Это в двух шагах отсюда. Направо за углом Даев переулок, и через шесть домов – мой. Я там, правда, с полгода как не был, всё в бегах, но прописка-то у меня сохранилась. Могу штамп в паспорте показать.

– Мне-то он зачем? – удивился Алексей Иванович.

– На случай, если тебя милиция спросит, кто я такой и как сюда попал.

– Очень ты милиции нужен! – усмехнулся Богомолов. – У неё что, других дел нет? Да после этой ночки у Тимофея нам с тобой сам чёрт не страшен.

– И то верно. Я заметил, у Семивёрстова рожки сквозь рыжий бобрик пробиваются. Так что считай, с одним из них мы уже повстречались.

Алексей Иванович торопливо перекрестился.

– Не складно шутим мы с тобой, Иван. Ох, нескладно.

– А это с устатку. Не всё же нам умными быть. Иной раз и в дураках полезно походить. Занятие, доложу я тебе, прелюбопытное. Прости нас, грешных, Господи!..

– Ладно, куда идти? Показывай дорогу.

И они, завернув за угол, пошли по пустынному в этот час переулку.

– Слушай, Лексей, у тебя какие планы на завтра?.. То бишь уже на сегодня?..

– На Центральный телеграф надо зайти. Может, меня там весточка от племянника уже дожидается.

– А ещё что?

– Ещё… – Алексей Иванович замялся. – Есть кой-какие дела…

Он нахмурился и в одночасье стал очень значительным.

– Мне открыться не хочешь? – не переставал любопытствовать Иван.

– Почему не хочу?..

– Откуда я знаю почему?.. Тебе видней.

– Да так… Ерунда разная…

Как он мог признаться Ивану в том, что позорно бежал из Дальних Ключей от Галины?.. Что никаких не только серьёзных и важных, но вообще никаких дел у него в Москве нет, и, чем он будет здесь заниматься, ему невдомёк.

– А ты, Лексей, скрытный!.. – хитро прищурился Иван. – Никогда бы не подумал.

– Всё-то ему расскажи.

– А я тебя не неволю, – успокоил разволновавшегося друга Иван. – Захочешь – скажешь, не захочешь – твоя воля… Кстати, вот мы и пришли.

Он указал на нелепый дом в виде буквы "П", стоящий в глубине залитого асфальтом двора. Штукатурка местами совершенно обвалилась с его грязно-кирпичных стен, и борозды трещин разной длины и калибра покрыли их от фундамента до самого чердака.

– Вот моя обитель, вот мой дом родной! – продекламировал Иван. – Видишь, в левом крыле окно на первом этаже?.. Третье слева… Там когда-то жил мой благодетель, гражданин Вайс, а теперь я обретаюсь. Милости прошу к коммунальному шалашу под номером один.

Стараясь не шуметь, вошли в квартиру и по захламленному, как это повелось во всех московских коммуналках, полутёмному коридору осторожно двинулись к дверям комнаты Ивана Найдёнова. Квартира № 1 сладко спала. Лишь изредка из-за закрытых дверей доносились слабые ночные звуки: кто-то посапывал во сне, кто-то храпел, а кто-то бормотал что-то несвязное. Разговаривал, обсуждал, спорил.

– Вот те на! – Иван остановился в изумлении: белая бумажная полоска шириной в три-четыре сантиметра, не более, наклеенная поперёк двери, закрывала вход в его комнату лучше любого замка. Об этом красноречиво свидетельствовала жирная фиолетовая печать с гербом Советского Союза, которая красовалась на этой полоске, и корявая закорючка рядом – очевидно, подпись какого-то ответственного лица. – Опечатали, мерзавцы!.. Как я об этом сразу не подумал?.. Да, ситуёвина! – прошептал Иван и в растерянности почесал свой пламенно-рыжий затылок.

– Что делать будем? – спросил не менее ошарашенный Богомолов.

– Придётся к Тимофею Семивёрстову на ночлег проситься, – развёл руками Иван. – Более нам с тобой, Алёшка, ночевать ноне негде.

И вдруг замер, прислушался, приложил палец к губам.

– Тсс!..

В глубине квартиры хлопнула входная дверь и торопливые шаги зашлёпали по коридору. Всё – попались, друзья!.. Бежать вам отсюда некуда. Сами виноваты: добровольно в капкан полезли.

Неожиданно громко в ночной тишине прозвучал хриплый, надтреснутый голос.

– Кто тут у нас по ночам болтается?!.. – и перед ними, как привидение, вырос высокий костлявый старик.

– Тихо ты!.. Не шуми!.. – свистящим шёпотом принялся уговаривать его Иван. – Это я… Я!..

– Вольдемарушка! – радости привидения не было границ. – Ты какими судьбами к нам?..

– Сказал, не ори! – оборвал старика Иван. – Видишь, пришёл домой, а меня не пускают, – и указал на злосчастную бумажку с печатью.

– Ах, это?.. Да, да, да… Понимаю… – старик тоже перешёл на шёпот. – Но… Ты погоди, Вольдемарушка… Мне тут в одно заведение сбегать надо, а не то конфуз выйдет. А после мы беседу нашу продолжим.

И он, быстро засеменив прочь, скрылся за дверью в дальнем конце коридора. Через мгновенье оттуда послышалось тихое журчание.

– Кто это? – спросил Алексей Иванович.

– Василь Васильич… Сосед, – коротко ответил Иван.

– А почему он в шлёпанцах на босу ногу с улицы пришёл? Ведь не сезон уже, простудиться может…

– А как иначе?.. Вход в его комнату прямо с улицы, а все… места общего пользования здесь. Понимаешь? Не любит он переобуваться, когда малая нужда приспичит. И я его понимаю. С одной стороны, конечно, неудобно: всякий раз, чтобы пописать, входную дверь отпирать, в непогодь среди ночи на двор выходить… Но, с другой, колоссальное преимущество. Он совершенно ото всех отгорожен, а при его парадоксальном характере это очень важное обстоятельство. Весьма…

Раскатистый рык водопада из сортирного бачка оборвал его на полуслове.

– Вольдемарушка! Как я рад тебя видеть, дорогой! – умиротворённый старик полез обниматься. – Ну, как ты, мой милый?..

– Нормально, Василь Васильич!.. Нормально, – отбивался от его объятий Иван.

– Ой, что это с тобой, Вольдемарушка?!.. – старик заметил багровые пряди волос, выбивавшиеся из-под надвинутой почти на самые брови шапки. – Ты случаем не в цирке ли народ собрался смешить? – и, довольный, захихикал. Как самому показалось, удачно сострил.

– Да это так… – смутился Найдёнов. – Седину закрасить хотел и… Маленько перестарался.

– Ох, хитришь, Вольдемарушка!.. Ох, хитришь!.. Но я понимаю и лишних вопросов не задаю, – Василь Васильич многозначительно подмигнул.

– Вот и молодец… Познакомься, мой друг Алексей Иванович Богомолов.

– Весьма рад!.. Весьма!.. – Василь Васильич схватил руку Богомолова и затряс её с таким жаром, словно не видел дорого друга с десяток лет, никак не меньше.

– Ты нас переночевать к себе не пустишь? – осторожно спросил соседа Иван. – А то нам, сам понимаешь… при таких обстоятельствах… деваться некуда…

– Об чём разговор! – обрадовался старик. – Мой дом – твоя крепость, как говорят в тумане на Альбионе. За мной! – и первым зашлёпал по коридору к выходу, бодрёхонько напевая себе под нос марш тореадора из оперы "Кармен". Неприкаянные друзья – за ним.

Алексей Иванович невольно ахнул и замер на пороге, едва переступил порог комнаты Василь Васильича. Это была не комната в "коммуналке". Нет!.. Это был музей!.. Или хранилище антикварной мебели!.. Кому как нравится. Краснодерёвый павловский диван и, под стать ему, такой же комод!.. Венецианский трильяж с перламутровой инкрустацией по краям и японский столик для рукоделья с ярко-красным лаковым нутром!.. Вольтеровское кресло и секретер из карельской берёзы!.. Ампирные стулья с розовой атласной обивкой и ореховый шифоньер в стиле "модерн" начала века!.. Глаза разбегались от разгульного смешения стилей и эпох…

– Лексей!.. Ты что там застыл, как замороженный? – рассмеялся Иван. – Не ожидал?

– Признаюсь, нет, – ответил поражённый Богомолов.

Василь Васильич пренебрежительно махнул рукой.

– А-а-а!.. Барахло!. Это в прежние времена имело какую-то ценность, а сейчас… Любая комиссионка от этой рухляди ломится!.. И даже выставь на продажу императорский трон, еле-еле на бутылку наскребёшь!.. Право слово, выть хочется!.. Гибнет моя профессия, Вольдемарчик. Гибнет!.. Скоро с протянутой рукой по миру пойду.

– Василь Васильич столяр-реставратор, – объяснил Богомолову Иван. – Мастер, каких поискать надо!.. Но, если ты думаешь, что всё это богатство ему принадлежит, ошибаешься. Ну-ка, попробуй, угадай, где тут его вещи, а где чужие?..

А чего тут гадать?.. И так всё яснее ясного. В углу, рядом с многовековой мебельной роскошью, стоял на четырёх кирпичах пружинный матрас, застеленный дырявым клетчатым пледом. Рядом – колченогая табуретка с остатками вчерашнего ужина на промасленной газете, окружённая целой батареей пустых бутылок. По их этикеткам можно было определить вкусовые пристрастия мастера. Ассортимент был достаточно разнообразен, но предпочтение Василь Васильич явно отдавал старинному русскому напитку, а именно – водке. Прямо над матрасом из стены торчали четыре здоровенных гвоздя, на которых висел, по-видимому, весь гардероб уникального реставратора: овчинный полушубок, брезентовый плащ, бывшие когда-то белыми хэбэшные брюки, выходная тёмно-синяя тройка, рубашки, свитер с оторванным рукавом и прочие предметы мужского туалета, немало повидавшие на своём веку. Короче, весь уголок личных вещей хозяина говорил о его житье-бытье красноречивее любых слов.

– Вольдемарчик! Мы твоё внезапное возвращение к родному очагу непременно отметить должны! Не возражай!.. И слушать не хочу… У меня в мастерской кое-что на этот случай припасено!.. Ты представляешь?.. Айн момент!.. – и он тут же скрылся за дверью.

– Забавный человечек, – улыбнулся Алексей Иванович. – Мне встречать таких до сей поры не доводилось.

– "Забавный"? – переспросил Иван. – Ты бы на него, когда он в запое, поглядел!.. Тогда он ещё "забавней": зверюга, не человек!.. Поверь, вся квартира… Да что квартира? – весь дом, вся округа от него в ужасе по щелям расползается!.. У Василь Васильича два вида запоя – он либо работает без устали, либо пьёт без меры. Судя по тому, что пустых бутылок у него сейчас рублей на сто, в данный момент мастер пребывает в рабочем запое.

– А какая связь? Не понимаю.

– Если бы он сейчас пил, ни одной пустой бутылки во всём доме не было бы. Он ведь как делает?.. Нахватает заказов, а его среди антикваров и коллекционеров невероятно ценят, и работает до изнеможения. Платят ему по высшему разряду: иной раз до тридцати-сорока тысяч в руки к нему попадает. Был бы с головой, давным-давно мог бы на "ЗИМе" по Москве разъезжать! Ну, на худой конец – на "Победе". Но тогда бы он не был Василь Васильичем!.. Потому что, как только получит за работу такие деньжищи, как тут же, как он сам говорит, "впадает" в запой. Все алкаши в округе ходят за ним толпами, и он всех приваживает, всем без разбору наливает. И продолжается это безумие до тех пор, пока не пропьёт он весь гонорар. До последней копейки! После чего наступает следующий этап: Вась Вась продаёт всё, что только можно продать. Я помню времена, когда в этой комнате стояла приличная мебель, а в стеклянной горке красовался хрусталь и цветные богемские бокалы. А его роскошная библиотека!.. Полный Брокгауз-Эфрон, прижизненные издания Пушкина и Некрасова, французские романы восемнадцатого века с золотым обрезом и прочее, прочее, прочее… Он образованным человеком был: Политехнический институт почти закончил. И пока был жив Леопольд Карлович, Вась Вась ещё держался: окончательно рухнуть Вайс ему не давал. Они вместе "керосинили", и немец умел во время остановиться и собутыльника в границах пристойности удержать. А как умер мой дорогой учитель, мой благодетель, жизнь Васеньки прахом пошла!.. Где богемские бокалы?.. Где Брокгауз?.. Где Эфрон?.. Всё за безценок спустил. Сам видишь, ничего не осталось. Одни пустые бутылки… Во время запоя он их копит, а, как деньги закончатся, начинает регулярно посещать "Пункт приёма стеклотары". Надо ведь как-то из запоя выходить?.. Или, как он любит говорить, "выпасть"… Вот тут-то с ним лучше не связываться, убить может. Ей-ей!.. Невзлюбил за что-то тётю Шуру, соседку нашу, и бывает, схватит топор и гоняется за ней по всей квартире. Он рычит, она визжит, все в ужасе по норам своим разбегаются!.. Хотя, по правде сказать, во всём этом больше цирка, нежели настоящей угрозы. Ну, а на самой последней стадии великий реставратор превращается в обыкновенного попрошайку. Ходит по миру с протянутой рукой и собирает копейки "на пивцо". Но заметь, Алексей Иванович, всегда отдаёт!.. И, что самое удивительное, все долги свои до копейки помнит. "Вольдемарчик, я тебе рупь двадцать четыре задолжал, дай семьдесят шесть копеек, буду два должен".

Приятели рассмеялись, но в ту же секунду дверь в комнату распахнулась, и на пороге возник Василь Васильич. В руках у него ничего не было, и, вероятно поэтому, он был донельзя расстроен, на кого-то обижен и страшно зол.

– Ты представляешь, Вольдемарчик?!.. Оказывается, у меня ничего нет!.. То есть совершенно!.. Ни капли!.. Деньги вот…есть! – он залез в карман пиджака, что висел на одном из ампирных стульев, и выгреб оттуда внушительный комок серых сторублёвок. – Мне Михал Фёдорыч ещё две недели назад аванс дал. А я – ни, ни!.. Сохранил!..

– Какой Михал Фёдорыч? – спросил Иван. – У нас в монастыре так отца-эконома зовут.

– Какой такой "эконом"?! – возмутился старик. – Народный артист всего Советского союза Михаил Фёдорович Астангов!.. Слыхал про такого?!.. Вот это знаток, доложу я вам!.. У него на Ленинском в дому ни одной паршивой табуретки не найдёте! Только раритеты, самый младший из которых родился до войны двенадцатого года!.. И для такого человека я на всё готов: ни есть, ни спать, но точно в срок сделать!.. О чём это я?.. A-а, да!.. Так я что говорю? Деньги есть, компания – лучше не бывает, желания – хоть отбавляй, а выпить нечего. Ну, то есть совершенно!.. И что за жизнь моя такая! Невезучая!.. Вольдемарчик, помнишь, как незабвенный Леопольд Карлович говорил? "Выпить хочешь, мой малыш? Не мечтай, получишь шиш!" Малышом всегда у него был я. Эх, мама мия моя!..

– Оно и к лучшему, Василь Васильич. Мы с Алексеем Ивановичем сегодня ночью уже были в гостях. Тут, совсем рядом с нами. Я и предположить не мог, какое у нас соседство. Ты случайно с человеком по фамилии Семивёрстов не знаком?

– Тимошка рыжий?.. Как не знать кагэбэшную сучару?.. Это он бумажку на твою дверь прилепил!.. Если бы ты видел, Вольдемарчик, во что они комнату твою превратили!.. Ужас!.. Раскидали всё, истоптали! Всё вверх дном перевернули, а на место не вернули!.. Но чего искали, так и не сказали. В сердцах плюнули, бумажку навесили и ушли. Тимофей, правда, на другой день явился, в кухне всех нас по очереди допрашивал. Ко мне, как репей, прицепился: "Где Найдёнов прячется?!.. Где, паразит, скрывается?!.. Скажи, не то хуже будет!.. Убийц покрываешь?!.." А я откуда знаю? Ты ведь мне не докладывался?.. Не докладывался. Я и промолчал. Мы тебя не выдали, Вольдемарчик!

– А вы и не могли выдать меня, – улыбнулся Иван. – Моё местопребывание было вам неизвестно. Ведь так?

– Что из того?!.. Где бы ты ни был, мы за тебя горой!.. Честное благородное!.. А ты чего это такой подлой фигурой интересуешься?

– Мы с Алексеем Ивановичем только что от него. Почитай, всю ночь в гостях провели.

– Иди ты!.. Побожись!

– Честное благородное.

– Ну, надо же!.. – Василь Васильич был искренне потрясён. – И что же, он тебя так вот просто взял и… отпустил?.. Без последствий?..

– Как видишь.

– Завтра Шурке расскажу, не поверит.

– Никак помирились? – в свою очередь удивился Найдёнов.

– А мы никогда и не ссорились.

– Как тебе не стыдно? Взрослый человек, а так беззастенчиво врёшь!

– Я?!.. Да никогда!..

– Ты с топором за ней по всей квартире гонялся?.. Гонялся. К тому же я собственными ушами слышал, как ты грозился её убить.

– Клевета!.. Мужик её, Олежка-поганка, тоже грозился.

– Убить?!..

– Если бы!.. В суд на меня подать!.. И сунулся было, да в милиции над ним посмеялись. Знаешь, как хохотали?.. До желудочных колик. Капитан Воронин, участковый наш, душа человек, так ему и сказал: "Ежели Василь Васильич и прибьёт твою Шурку, ты его целый год поить должен. Задаром. Она не только ему, не только всем нам, но и тебе в первую очередь жизнь портит. Зловреднее бабы не сыщешь!" Эх, Вольдемарчик, Вольдемарчик! – он укоризненно покачал головой. – Даже в милиции понимают, что я для народа полезное дело готов совершить: очистить атмосферу от гнусных выбросов нездорового элемента!.. А ты меня стыдишь?.. Нехорошо.

– Прости, дорогой! – Иван низко опустил свою красную голову, изображая искреннее раскаянье.

– То-то! – Василь Васильич великодушно простил его.

– А у нас с Алёшей просьба к тебе, – начал издалека Найдёнов.

– Говори, я слушаю, – в это мгновение мастер сознавал своё значение.

– Нам бы с товарищем Богомоловым прикорнуть где-нибудь в уголке… Часика на три… Устрой.

– Пошли, – коротко бросил ему Василь Васильич.

– Куда?!..

– К тебе домой. Не станете же вы на моём одре последние пружины давить.

– Как домой?! – изумился Иван. – А бумажка с печатью?

– Вольдемарчик, я не узнаю тебя… Взрослый человек и не стыдно?.. С каких это пор ты стал бумажек бояться? Я, например, заходил к тебе в комнату уже после того…И не один раз… Признаюсь, надеялся парой пустых бутылок разжиться. У меня к тому времени как раз кризис наступил… Ну, ты меня понимаешь… Стеклотары – увы! – не нашёл, но безобразие, что учинили эти архаровцы, видел.

– Как ты не побоялся, – законопослушный Иван не мог оправиться от изумления. – Ведь с печатью же!..

– А я что?.. Порвал её или иначе как надругался?.. Ни-ни. Я, Вольдемарчик, осторожненько ноготком отлепил, а потом с помощью слюней на место вернул. И не смотри ты на меня так, будто я какое геройство совершил… Заурядная обыкновенность… Пошли.

У дверей комнаты Ивана Найдёнова прежде, чем приступить к делу, Василь Васильич предусмотрительно огляделся по сторонам: как-никак, а он собирался совершить, если не преступление, то, по крайней мере, противоправное деяние. Затем, убедившись, что все соседи сладко спят и никто за ними не наблюдает, приступил к вскрытию. Сначала он жарко подышал на краешек полоски, потом ногтем подцепил уголок и осторожненько, двумя пальчиками подхватив его, наполовину отклеил страшную бумажку с гербом Советского Союза и семивёрстовской закорючкой от двери.

– Путь свободен! – просвистел он громким шёпотом, весьма довольный собой.

В комнате Ивана царил невообразимый хаос: дверцы платяного шкафа распахнуты настежь, и всё его содержимое вывалено на пол; ящики комода и письменного стола брошены тут же; постельное бельё, полотенца, сорочки, майки, трусы и даже носки разделили участь костюмов, брюк и пиджаков, не по своей воле оказавшись на полу. Растрёпанные книги, фотографии, письма, в безпорядке разбросанные повсюду, дополняли картину варварского нашествия.

– Словно Мамай прошёл! – сокрушённо покачал головой Иван.

– Я говорил, – развёл руками Василь Васильич.

– Ладно… Убираться завтра будем… То бишь сегодня, как встанем, – решил Иван. – А сейчас… Алёшка, срочно спать! Лично я умираю, а ты как? Готов?..

– Меня бы прислонить к чему-нибудь на полчасика и не трогать. Я на всё готов.

– Спасибо тебе, соседушка, – Иван обнял Василь Васильича за плечи. – Если бы не ты, нам пришлось бы на Курском или Рижском вокзале ночь коротать, а в моём нынешнем положении это дело рискованное.

– Понимаю, – кивнул старик. – И сочувствую. Спокойной вам ночи.

– Какой ночи?.. Утро уже.

– Ну, так спокойного утра. Я к вам попозже загляну, проведаю. А постучу вот так: тук, тук… тук, тук, тук, – показал Василь Васильич и вышел, тихонько прикрыв за собой дверь.

Приятели быстро освободили от наваленных вещей широкую двуспальную кровать, кое-как застелили её измятым, но чистым бельём, пожелали друг Другу "доброй ночи" и, наконец, угомонились.

– "В руце твои, Господи, Иисусе Христе, Боже мой, предаю дух мой. Ти же мя благослови, Ти мя помилуй и живот вечный даруй ми. Аминь", – скороговоркой прошептал Иван, повернулся на правый бок и через мгновенье уже сладко посапывал, смотрел первый сон.

А вот Алексей Иванович ворочался с боку на бок и ещё долго не мог заснуть. Как ни слипались ещё минуту назад его глаза, как ни тянуло голову к подушке, и казалось, долгожданное забытье, увлечёт его в свою бездонную глубину, утишит все негоразды и скорби, сон не шёл к нему… Стоило погасить в комнате свет, как тяжёлые безпокойные думы заворочались в его воспалённом мозгу, и тупая боль сжала лихорадочно бьющееся сердце. Только ныло оно теперь не от застрявшего в нём осколка, а совсем по другой причине.

Галя… Галя… Галочка…

"Прости меня, подлеца, если сможешь".

Алексей так и не ответил Ивану, почему вдруг так внезапно собрался и кинулся вон из Дальних Ключей. Поначалу он и сам не мог толком объяснить даже самому себе почему. Но сейчас… Потому другу не ответил, что стыдился: угрызения совести в конец замучили. Мы в дурных проявлениях своих не любим признаваться.

"Наблудил ты, Алексей Иванович… Ох, наблудил!" А человеком при этом остаться не сумел. Удрал, как воришка, как нашкодивший котяра, который стащил со стола кусок мяса и теперь, насладившись вволю своей добычей, с ужасом ждёт неизбежного, но справедливого возмездия.

Вспомнил он её серые с тёмным ободочком глаза, нежные руки, горячие губы, мягкое податливое тело, раскрывшееся навстречу его неумелым ласкам… И у него закружилась голова.

Галя… Галочка… Галина…

Да, Алексей Иванович!.. Как ни уговаривай себя, что не любишь ты эту женщину, как ни старайся остаться гордым и независимым, глупое сердце не обманешь пустыми доводами разума. Конечно, глупо шестидесятилетнему мужику признаться в том, что на старости лет влюбился, но… Что случилось, то случилось… Запоздалая, нечаянная любовь закралась в его израненное сердце и, похоже, поселилась рядом с засевшим осколком немецкой мины надолго. Страшно подумать – навсегда.

Как сладко и горько!.. Как тревожно и хорошо на душе!.. Как теснит грудь!.. Как снова и снова его тянет вернуться в своих воспоминаниях к той волшебной ночи, что так нежданно-негаданно притянула его к ней, а её к нему!.. И в ту же секунду он ясно и отчётливо понял: пришёл конец его безпросветному одиночеству, пустым вечерам и унылым дням, которые, как братья-близнецы, были похожи один на другой.

"Теперь, даже если не суждено нам быть вместе, каждый день, каждый час, каждое мгновение будет наполнено мыслями о тебе… Тоской и безграничной любовью.

Галя, Галочка моя!..

Да благословят тебя силы небесные за то, что на склоне дней моих подарила ты мне эту несказанную радость!.. Страшно сказать: больше – счастье!.."

Как она испугалась, когда они с Иваном пришли к ней в дом, чтобы сообщить о решении Герасима "настучать" на них и о своём отъезде!.. Как засуетилась, когда они сообща решили перекрасить Найдёнова в новый цвет!.. И как сокрушалась, почти до слёз, когда увидела его клоунскую голову!.. Как, собирая их в дорогу, пекла пироги с картошкой и грибами!.. Как перекрестила и поцеловала на прощанье крепко в губы, нисколько не стыдясь и не робея!..

"Милая… милая моя!.. Я обязательно… Ты слышишь?.. Обязательно вернусь, и ты не оттолкнёшь меня… Правда?.."

"Глупый… Какой же ты у меня глупый!.. – совсем рядом раздался её ласковый голос. – Неужели ты так ничего и не понял?!.."

Ему хотелось сказать, что он понял, всё понял и очень давно, но сладкий комок сдавил горло, и слёзы, слаще которых не было в его непростой жизни, заволокли, закрыли глаза его.