Текст книги "Пётр и Павел. 1957 год"

– Вот видишь.

– Да и кому дарить-то?.. Кого в войну поубивало, кто сам по себе помер, а из живых… Тётя Настя осталась да племяш её Василий… так им самим помощь требуется, концы с концами едва сводят. Какие уж тут подарки?!..

– Вот и я о том же!.. – кивнул Павел. – Так что ещё раз спасибо, товарищ генерал. Вы для нас вроде деда мороза на Новый год.

От неловкости Павел Петрович даже покраснел:

– Ну, на деда, согласен, я в самом деле похож. А вот с Морозом ты, Павлик, по-моему, погорячился. Не обижаешься, что я тебя на "ты"?..

– Мне-то какая разница?..

– Посмотри, Павлик, совсем человека засмущал, – укорила сына мать, но по всему было видно, поступком его она довольна.

– А вы в Москву по делам или кого навестить собрались? – поспешил перевести разговор на другую тему Павел Петрович.

Авдотья Макаровна сразу озлилась и горестно покачала головой.

– По делам, будь они неладны!..

В купе, насвистывая "Наш паровоз вперёд лети. вернулся довольный Влад.

– Дорогие соседи, прошу не обижаться, но я вынужден вас на время покинуть. Во-первых, получил приглашение от Людмилы Степанны отобедать в пятом вагоне, а во-вторых, надо девушку защитить от наглых нападок на наших проводниц не вполне трезвого Михал Саныча. При мне он и пикнуть не посмеет.

Влад раскрыл свой фибровый чемоданчик, и тут!.. Глазам его попутчиков открылась картина, которую они не скоро забудут. До самых краёв чемоданчик был наполнен аккуратно сложенными сторублёвыми купюрами в банковской упаковке. Никогда еще Павлу Петровичу не доводилось видеть столько денег сразу в одном месте. Влад наугад вытащил из верхней пачки несколько бумажек, небрежно засунул их в карман брюк, прикрыл чемодан и уже хотел было выйти из купе, но, перехватив изумлённый взгляд соседа, пояснил.

– Вы не думайте, товарищ генерал, всё честным трудом заработано, до самой последней копеечки, – и весело предложил: – Берите и вы, сколько хотите, не стесняйтесь. Я свою кассу на ключ никогда не запираю, – но тут же осёкся, покраснел – понял, какую глупость сморозил. – Извините, товарищ генерал, сказал дурак, не подумавши.

Павел Петрович ничего не ответил, отвернулся к окну.

– Ну, я, так сказать… пошёл? – неизвестно у кого спросил Влад и вышел, тихонько прикрыв за собой дверь.

– Ты, Петрович, не обижайся на дуралея. Это ведь он от простоты сердечной.

– Я не обижаюсь, – не хотелось ему продолжать дальше разговор на эту тему. – Какие же у вас дела в Москве, Авдотья Макаровна?

И вот тут её прорвало:

– Представляешь, какая несправедливость, Петрович!.. Павлику третью группу инвалидности дали!.. Будто он ногу сломал или на худой конец язвой желудка мается в начальной стадии!.. А ведь он – слепой!.. Слепой!.. И как у них только наглости хватило такую пакость подстроить?!.. А ведь и у них, наверное, и дети, и внуки есть. Ты как считаешь?

Павел Петрович согласно кивнул:

– Думаю, есть. Всё у них, Авдотья Макаровна, есть. – Пустяка одного нет… Совести!..

– Вот, вот!.. И я про то же самое!..

– Не надо, мама… – Павел был явно раздосадован. – Павлу Петровичу это всё совсем не интересно.

– Ладно, пусть им Господь судиёй будет, а мне справедливость нужна!.. Вот Владислав и подсоветовал в Генеральную прокуратуру обратиться. Он хочет судимость с себя снять и нас заодно прихватил с собой. Помочь обещал и… – она на секунду запнулась, – честно скажу, денег дал. У него бумажек этих… Сам видел – полный чемодан, – и она торопливо перекрестилась. – Дай Бог ему здоровья!..

– А что же с тобой, Павел, в Будапеште произошло? Расскажи, может, и я как-нибудь смогу помочь… Если, конечно, старые приятели мои остались живы-здоровы и сидят на прежних местах.

В купе стало очень неуютно. Казалось, повисшее напряжение можно потрогать руками.

– Ничего он рассказывать не хочет. Даже родной матери ни полсловечка! – с горечью посетовала Макаровна. – Граната, говорит, взорвалась, и всё. Уж я пытала, пытала – всё без толку.

– Вам, мама, подробности знать совсем не обязательно. Довольно с вас того, что сын у вас калека, а как он инвалидом стал…

– Пойми, дурная твоя голова, меня уже ничем напугать нельзя… Я теперича на всю жизнь насмерть перепуганная… – и махнула рукой.

– А ведь мать права, Павел. Уж кто-кто, а она имеет право знать о тебе всё. И, поверь, её сейчас сильнее ничем ранить невозможно. Меня тоже удивить трудно. Как-никак, а я почти восемь лет в одиночке просидел. А вот тебе в одиночку горе своё перемыкивать не гоже. У тебя целая жизнь впереди. Хватит горе за собой, как вериги, таскать!.. С нами поделись…

Павел немного помолчал, потом согласно кивнул головой и заговорил.

Никуда не торопясь, размеренно и спокойно.

14

После того, как на Герасима Тимофеевича вылили целый ушат ледяной воды, он маленько пришёл в себя. Отфыркиваясь и ошалело глядя вокруг, исключённый из партии председатель колхоза мотал головой и не стонал, а как-то утробно мычал. Ему было так плохо, что, даже видавший всякое на своём веку и тоже немало претерпевший от зелёного змия, Егор не знал, как помочь. Все известные ему до сих пор надёжные средства отрезвления и опохмеления, не раз и не два применённые на практике, никуда не годились.

– Эка тебя, Герасим!.. – единственное, что в данной ситуации сумел вымолвить он.

А Седых, продираясь сквозь густую пелену замутнённого водкой сознания, без устали повторял.

– За что?.. За что?..

И непонятно было, к кому относился этот извечный вопрос пьяного русского человека. К безжалостному решению бюро райкома или к не менее жестокой Галине, которая и явилась инициатором ледяного душа для председателя?

Всем, конечно, очень хотелось узнать подробности утреннего заседания в райкоме, но было ясно, что сейчас ничего путного из Герасима Тимофеевича вытянуть не удастся, а потому решено было подождать до утра.

– Его бы спать уложить, – предложил было Алексей Иванович.

– Но как?.. – сокрушался Иосиф Бланк.

– Герасим! – Галина стала тереть председательские уши. – Ты меня слышишь?!..

Тот зарычал, ещё сильнее замотал головой и, уставившись мутными глазами на свою мучительницу, вдруг просиял белозубой улыбкой от уха до уха.

– Ты кто такая, женщина?.. А?.. И как ты здесь… с этим… не понимаю… Да, ладно, не кисни… И вообще… какого хрена…

– Тихо, тихо, Герасим, ты, знаешь… ты не ругайся. При женщинах, – попытался урезонить его Егор.

– А ты вообще!.. Тоже мне нашёлся!.. Я что?!.. Не понимаю… разве?.. И не надо меня учить! Слышите?!.. Я, может, самый несчастный человек… в этой… Как её?.. Во!.. Во все-лен-ной!.. – невероятным усилием воли он всё-таки по складам выговорил трудное слово, это отняло у него слишком много сил, поэтому, вскинув вверх руку для вящей убедительности, он потерял равновесие и с размаху рухнул всем своим грузным телом на стоящий перед ним стол. Со звоном попадали на пол стаканы, тарелки, вилки, ножи…

– Во, как я!.. – с неподдельным восторгом пролепетал Герасим, с трудом подняв мотающуюся из стороны в сторону, отяжелевшую голову. – В задачке спрашивается: "Сколько надо кашалоту за обедом пить компоту?"… Заглянули мы в ответ и читаем там: "Секрет!"… И почему ничего не разбилось…?.. А-а-а!.. Это фокус такой… Тс-сс!.. Никому не рассказывайте… Никому… Слышите?.. А я пока… – и уткнувшись лицом в стол, во всю мощь захрапел.

– Приехали!.. – расхохоталась Галина. – Никогда его таким пьяным не видела.

– Признаться, я тоже, – Алексей Иванович в задумчивости покачал головой. – Что же нам теперь с ним делать?..

– Давай, мужики, на лавку его положим, – нашёл выход Егор. – Ты Иосиф за правую ногу берись, Никитка – за левую, а мы с Лёшкой за плечи его подымем. Галка! Учти, за председательскую голову ты отвечаешь. Ну… Раз, два, взяли!.. Ещё взяли!..

Но, как ни бились, как ни пыхтели мужики, сдвинуть размякшее пьяное тело со стола, так и не смогли. Вес отключившегося от внешнего мира Герасима оказался им не под силу. Что и говорить?.. Большой человек был!..

– Ладно!.. – махнул рукой Егор. – Придётся на столе оставить… Ты токо, Галка, подотри маленько, он тут водку пролил… А подушку мы из его же шинельки соорудим. Банька протоплена, глядишь, не замёрзнет.

С невероятным трудом они всё же взгромоздили ноги председателя на стол, подложив под голову, изрыгавшую нечеловеческий храп, скатанную шинель.

– Айда в избу, братцы! – предложил Егор. – А то здесь, коли от перегара не угорим, от храпа оглохнем. Ты, Лексей, не обезсудь, но твою бутылку мы просто обязаны прикончить. Не имеем никакого морального права ополовиненной её оставлять!.. А то вдруг ты плохое про нас подумаешь: будто мы высококачественной Анисьиной самогонке городскую сивуху предпочли. Нет, дорогая моя, – он ласково погладил початую бутылку. – Наша любовь к тебе в данном конкретном случае осталась верной и неизменной, – и, уже направляясь к двери, строго распорядился: – Галка, имей в виду, закуска – твоя забота.

И вся компания, оставив безчувственное тело председателя на столе в предбаннике, прихватив с собой недопитую бутыль самогона и остатки закуски, перебралась в богомоловскую избу.

Первым делом Егор предложил тост: «За благополучный исход борьбы с товарищем Седых, потерявшим не только человеческий облик, но и партийный билет!» Предложение это особого энтузиазма не вызвало, но было принято большинством голосов, то есть количеством поднятых в поддержку Егора стаканов. Затем, коротенько закусив и достав свою любимую трубочку, Егор продолжил давишний разговор, прерванный вторжением Герасима Тимофеевича:

– Никита Сергеевич, а ведь ты мне так и не ответил, когда пакости свои бросишь? Скажи честно, неужто не надоело тебе?.. Подумай, скольким людям ты жизнь попортил. Да и себе тоже… Не приведи, Господи!.. Сам себя, собственными руками осиротил!..

Никитка сидел в дальнем конце стола, низко опустив голову, и сосредоточенно ковырял указательным пальцем тёмный сучок на доске столешницы.

– Оставь, Егор. Не видишь разве, парню и без тебя худо, – вступился за Никитку Алексей Иванович. – Право, отложим до завтра.

– Может, ты спать ляжешь? – участливо спросила Галина.

Но тот молча продолжал ковырять стол, словно не слышал вопроса.

– Вы знаете, – деликатно вступил в разговор Иосиф, – когда наша семья жила в Риге, у нас во дворе на улице Тербатас тоже был один мальчик. Его звали Гунтис…

– А я и не знал, что ты в Риге жил, – Егор был искренне удивлён. – Как ты там оказался?

– Очень просто: я там родился. Мой папа была сапожник, и у него была маленькая мастерская на улице Дзирнаву. И он был очень хороший сапожник, потому что он не только чинил старую обувь, но мог сшить новые туфли. И это его погубило.

– Погубило, что он был хорошим сапожником? – удивилась Галина.

– Представьте себе, да!.. – и, увидев удивленные глаза сидевших за столом, объяснил. – В сороковом году, летом, в Латвию пришла Красная армия, и один красный командир захотел, чтобы папа сшил его жене выходные туфли, и папа сшил, но командир, оказывается, думал, что папа сделал его жене безплатный подарок, а папа думал, что командир просто забыл заплатить, и сказал об этом командиру. Представляете?!.. И как вы думаете, чем закончилась эта неразбериха?.. Через несколько дней папину мастерскую "национализировали". Я понимаю, это очень смешно: национализировать маленькую комнату в полуподвале, но так было написано в маленькой бумажке с большой круглой печатью, а папу и всех нас посадили в товарный вагон и повезли, – Иосиф вздохнул и замолчал.

– Куда вас повезли? – спросила Галина.

– Куда?.. Я думаю, на север. По крайней мере, так все говорили у нас в вагоне. Но до севера мы не доехали. То есть не все, а только папа и я… Мы оба сильно заболели, и маму с моей младшей сестрёнкой повезли дальше, а нас с папой вытащили из поезда и отправили в больницу. Там папа умер, а я – нет.

– Ах, вот как ты очутился в наших краях! – обрадовался Егор. – Я всё хотел тебя спросить об этом, да, признаюсь, стеснялся… Вот так всегда у нас! – его вдруг потянуло пофилософствовать. – Ничего-то мы друг про дружку не знаем. Каждый сидит в своей скорлупе и боится нос наружу высунуть… Не доверяем мы никому… Даже самим себе… Эх, жисть наша собачья! – но почему именно "собачья" разъяснять не стал.

– Так, если можно, я продолжу? – робко спросил Иосиф. – Я про Гунтиса с улицы Тербатас. Это был очень странный мальчик. Не подумайте, он не был хулиган, нет, но от него страдали все вокруг, даже его несчастные родители. Вы знаете, каждый день он должен был сделать что-то… как бы лучше сказать… не очень хорошее. То он выливал из окна на головы прохожих рыбий жир. Все наши мамы заставляли детей по утрам пить этот рыбий жир, чтобы у них не было рахита. Я, конечно, имею в виду детей, а не мам. И вы, наверное, знаете, дети совсем не любили рыбий жир, потому что он очень противный, но одни, как я, например, его пили, а Гунтис – нет… Он выливал его прохожим на головы. Даже дошло до того, что, когда люди приближались к нашему дому, они переходили на другую сторону, потому что знали, из этого дома на головы капает рыбий жир. Или ещё один пример: у нас во дворе было очень много бездомных кошек, так он любил поймать одну из них и привязать за хвост к ручке входной двери. А знаете, дверь в нашем подъезде была с очень сильной пружиной, и, когда кто-то входил в дом или выходил из дома, дверь хлопала с очень страшным стуком, кошка очень сильно визжала, наверное, ей было очень больно, а Гунтис очень сильно смеялся. Ему было очень весело. А однажды… Вы знаете, что однажды сделал этот Гунтис?.. Он в нашем подъезде вылил на пол целую бутылку подсолнечного масла… А знаете, пол у нас был очень гладкий, потому что он был из мрамора… Да, да, представьте себе, наш дом был очень старый, и, наверное, поэтому в нём был мраморный пол, и многие жильцы, попадали на этот пол, ведь он стал такой… очень скользкий. И мало ещё, что они испачкались в подсолнечном масле, но очень многие сильно ушиблись, а одна старая женщина даже сломала себе руку… После этого случая папу Гунтиса вызвали в полицию и очень сильно ругали, и он даже заплатил большой штраф. И, как рассказывала наша соседка Фрида Марковна, что, когда в участке спросили, зачем он это сделал, знаете, что ответил мальчик?.. "Это не я. Кто-то другой заставил меня вылить масло на пол". Его опять спросили, кто же этот "кто-то другой"? И знаете, что сказал Гунтис?.. "Я его ни разу не видел, но "он" всё время ходит за мной и всё время шепчет мне: "Сделай это!.. Сделай это!..", и я почему-то чувствую, что должен его послушаться, и делаю, что он мне говорит"… Представляете?.. – Иосиф поднял вверх указательный палец и прищёлкнул языком.

– Ну, и зачем ты нам про этого паршивца рассказал? – спросил Егор.

– Просто я подумал, может быть, это не сам Никита Сергеевич, а "кто-то другой" его заставляет?..

– Ну, ты даёшь!.. Кто "другой"?!..

– Бес, – просто ответил Иосиф.

Никитка давно уже перестал ковырять сучок на столе и, подняв голову, внимательно слушал Иосифа. Но при слове "бес" вздрогнул и вновь уткнулся взглядом в столешницу.

– Я тогда не знал, а теперь понял, почему Гунтис, когда в Ригу пришли немцы, стал полицаем и служил в Саласпилсе. Вы, наверное, не знаете, но совсем недалеко от Риги немцы устроили такой лагерь, куда отправляли большевиков, евреев и наших пленных, а Гунтис сделался в этом лагере надзирателем. Моя родная тётя Мара сидела в Саласпилсе и, как это ни смешно, осталась жива. Так она написала мне письмо и рассказала, что Гунтис сам захотел служить фрицам, но я думаю, это бес его заставил, несчастного. И ещё она написала, что, когда в Ригу пришла Красная армия, его поймали и повесили на глазах у всех. Тётя Мара так страшно всё описала!.. Всех, кого поймали, поставили в кузов грузовика без бортов, а на левом берету Даугавы, на площади, построили много виселиц и собрали много народу… Автомобиль подъезжал к виселице, на шею человеку надевали петлю, и грузовик ехал дальше… А человек оставался болтаться, подвешенный на верёвке. И с Гунтисом сделали так же…

Он замолчал, и в горнице стало так тихо, что было слышно, как где-то далеко протяжно и тоскливо воет собака.

– Простите меня, если можете… Пожалуйста, – эти тихие простые слова Никиты Новикова произвели на всех ошеломляющий эффект. – За всё, за всё простите, – он, может быть, первый раз в своей коротенькой нескладной жизни смотрел на окружавших его людей не узкими щёлочками исподлобья, в которых светилась колючая ненависть и злоба, а широко раскрытыми глазами, полными слёз, боли, отчаяния. – Я больше не буду… Честное комсомольское.

Егор недовольно крякнул и кашлянул в кулак: не мог он вот так сразу, с бухты-барахты, простить подлеца. Пораженный, обрадованный, Алексей Иванович не верил своим глазам. А Галина первая подошла к парню, крепко по-матерински поцеловала в лоб и прижала к себе.

– Вот и ладно, – тихо сказала она. – Вот и молодец…

Иосиф, никак не ожидавший, что его рассказ о Гунтисе с улицы Тербатас произведёт такое ошеломляющее впечатление, в задумчивости протирал свою лысину.

– Ты не отчаивайся, Никита, – продолжала Галина. – Сердце подсказывает мне, жива твоя мать, жива Настёна. Вот увидишь.

– Не надо меня успокаивать, – парнишка опять насупил свои реденькие бровки. – Я не маленький и с бедой без посторонней помощи управлюсь.

Помолчали.

Первым заговорил Егор.

– Ладно, коли так!.. Прощаю тебя, Никитка. Не из жалости, учти, и не потому, что все твои шкоды забыть готов, а потому только, что сам Господь велел нам прощать. И потому ещё, что память матери твоей дорога мне. Настёна перед людьми ни в чём не виноватая была…

– Будет тебе, Егор, – Галина укоризненно покачала головой. – Не след пропавшего человека загодя хоронить. А вдруг найдётся?.. На тебя на самого похоронка в сорок четвёртом пришла. Мы и отпели тебя, и поминки справили, а ты назло всем смертям калекой, но всё-таки домой возвратился.

– Никого я не хороню. Говорю, что чувствую… Эх!.. Не понимаете вы ни хрена!.. – Крутов в раздражении налил в стакан самогонки и, не сказав более ни слова, выпил. Не закусывая, опять достал из кармана трубочку и в который уже раз задымил.

– Как думаешь дальше жить? – спросил Алексей Иванович.

– В монастырь уйду.

– Чего, чего?!..

– Куда ты пойдёшь?!..

– В монастырь…

– Слушай, ты случаем того… не повредился в уме-то?!.. – Егор не верил своим ушам.

Никитка будто и не слышал вопроса.

– Не знаете, какой тут у нас поблизости?

– Зачем в монастырь?! – удивлённо пожала плечами Галина Ивановна.

– В дворники?.. Или истопником?.. Он же ни на что путное, акромя пакостей, не способен, – Крутов никак не желал успокаиваться.

– Почему истопником?.. – Никитка жутко обиделся. – У меня серьёзные намерения. Я прямо в монахи собираюсь…

Сначала, захлёбываясь махорочным дымом, закудахтал Егор, следом захихикал Иосиф. Галина, как ни старалась, не смогла удержаться: предательская улыбка сама вырвалась наружу и расплылась по её лицу. Только Алексей Иванович остался серьёзен.

Никитка покраснел и обиделся ещё больше.

– Неужели не понимаете?!.. Мне сейчас иначе нельзя!.. Другим способом грехов мне своих вовек не замолить…

– Ну, Никита Сергеевич!.. Занятный ты способ отмаливания грехов нашёл!.. – всплеснул руками Егор. И вдруг вскрикнул, обрадованный собственному открытию. – Слушай! Да ты никак всю монашескую братию в комсомольскую веру решил обратить?!.. Молодчага, парень!.. Что ж, валяй!.. На весь Божий мир знаменитым станешь, пуще киноартиста Крючкова! Ей-ей!..

– Будет тебе ёрничать, – попытался урезонить Егора Алексей Иванович, но тот разошёлся вовсю.

– Ты перво-наперво научи их строем ходить и, заместо "алиллуйя", "ура!" кричать. Глядишь, снова тебя в газете пропечатают – "Монахи-добровольцы – лихие комсомольцы". И портрет на самой первой странице! Представь: Красная площадь, мавзолей, первомайская демонстрация, а мимо всего правительства по брусчатке монахи в чёрных рясах идут, и несут они не хоругви, не иконы, а красные флаги на громадный транспарант: "Да здравствует наш дорогой Никита Сергеевич!", а он, этот самый Никита Сергеевич, извини, не Хрущёв, а ты, Никитка, во главе всех с портретом главного антихриста в руках.

– Какого такого антихриста?.. – Никитка чуть не плакал от обидной безпомощности!.. Понимал, Егор над ним издевается, но найти подходящий ответ никак не мог.

– За последние сорок лет антихристов в России столько развелось – не счесть… Но главный средь них один – товарищ Ленин.

– Да какой же он антихрист?!.. – парнишка даже задохнулся от негодования. – Ты, знаешь, Егор Евсеевич!.. Ты говори, да не заговаривайся!..

– А кто же он по-твоему?

– Он… Он… Вождь мирового пролетариата!.. Вот он кто!

– А я полагаю – антихрист. Сколько с семнадцатого года священников по всей России поубивали, сколько храмов порушили?!..

– Владимир Ильич никого не убивал! – отважно вступился за вождя мирового пролетариата комсомольский вожак. Губы у него дрожали, глаза сверкали лихорадочным блеском. – Он даже стрелять не умел!

– Но приказы убивать кто отдавал? Он, а не дядя с улицы. Главнее его в семнадцатом годе никого не было. То-то и оно!.. А стрелять, может, и не стрелял. Для этой работы у него другие наготове под рукой имелись. Прихвостнями в народе прозываются. Они, что ни прикажи, всё исполнят. Ты, Никитка, тоже… из их числа.

– Будет тебе, – вступилась за парнишку Галина Ивановна.

– Погоди, мне с этим кандидатом в монахи до конца договорить надобно, – Егор был зол и непреклонен. – Вы, коммуняки, до сей поры народ православный в покое оставить не можете!.. Вона, отец Серафим… За какие такие грехи вот уже пять лет лагерную лямку тянет? Да за то только, что захотелось ему алкашей, вроде меня, в божеский вид привести. А кто его за решётку упёк?!.. Кто храм Божий давеча закрыл?!.. Припоминаешь?!.. Или память тебе вместе с совестью напрочь отшибло?!.. Последыш!.. – и в ярости так шарахнул своим протезом об пол, что чуть не сломал.

– И что ты на него так взъелся?.. Разве он за всю страну в ответе? – остановил Егора Алексей Иванович. – Может, мы с тобой, Егор, более виноваты, и прежде с нас спрашивать надо. Дети по стопам отцов идут.

– Только не по моим! Никитка свою тропинку сам себе вытоптал. Без моей помощи.

Алексей Иванович взял мальчишку за плечи и пристально посмотрел в глаза:

– Слушай, парень, ты это серьёзно?

Никитка кивнул:

– Очень. Мне мамушке подсобить надобно, а не то ей… на том свете трудновато сейчас приходится…

– Ты чего буровишь?! – Крутов даже задохнулся от негодования. – На каком таком "на том свете"?!.. Нет, вы слыхали?!.. Я даже…Я не знаю… Ну, совсем… Лексей, скажи хоть ты ему!

Богомолов недовольно поморщился:

– Уймись, Егор! – потом опять обернулся к Никитке. – Чтобы стать монахом, непростой путь пройти надо. С бухты-барахты такие дела не делаются. Ты когда последний раз исповедовался, причащался?..

– Не помню.

– Вот видишь. Чтобы в монастырь уйти, священническое благословение требуется. А его, между прочим, тоже заслужить надо.

– Чем?

– Постом, молитвой, послушанием и ещё многим, многим другим. А перво-наперво – исповедаться ты должен, Никита. Теперь, правда, у тебя с этим проблемы будут: церковь у нас закрыта, придётся в город ехать. Ты ко мне завтра с утра заходи, поговорим.

– Я заслужу, честное слово, заслужу!.. – в его голосе звучала отчаянная решимость. – Вот увидите!..

Галина обняла Никитку, поцеловала:

– Дай тебе Бог, сыночка.

В глазах "вожака" опять заискрились непрошенные слезинки.

– Ничего… Ничего, Никитка… Терпи. Всё будет хорошо, – Алексей Иванович тоже поцеловал его в лоб.

– Братцы-товарищи! Вы это чего? – Егор замотал головой. – Дурной сон какой-то.

И обернулся к Иосифу, который довольно потирал руки:

– Ты-то чему радуешься?!..

– Он его отпустил, – объяснил счастливый Иосиф Бланк.

– Кто отпустил?.. Кого?..

– Бес отпустил Никиту Сергеевича.

– Погоди радоваться, – не сдавался Егор. – Как ты сам говоришь, когда в бумажках своих сомневаешься?

– "Это ещё надо посмотреть"?..

– Вот-вот. это самое. Давай-ка и мы с тобой, Иосиф, "будем посмотреть". Согласен?

– Посмотреть, так посмотреть. Согласен, Егор Евсеевич.

И тут с улицы донёсся истошный бабий крик: "Караул!.. Люди добрые, помогите!.. Ратуйте, люди добрые!.."

Все вздрогнули, прислушались.

– Ну, и денёк сегодня! – Галина двинулась к двери. – Что ещё у нас в деревне стряслось?..

Но не успела она сделать и трёх шагов, дверь настежь распахнулась, и на пороге возникла бабка Анисья. Задохнувшись от быстрого бега, всклокоченная, с очумелыми глазами, она не вошла – влетела в избу и, зацепившись разорванным подолом юбки за щербатую половицу, растянулась у ног председателя сельсовета.

– Анисья, милая, что с тобой? – Алексей Иванович кинулся поднимать с пола безумную старуху.

А та, как рыба, выброшенная на берег, широко открывала рот, стараясь захватить побольше воздуха, махала руками и, казалось, лишилась дара речи.

Её подняли с пола, усадили на лавку. Егор, знавший только одно средство, которое может быстро и эффективно привести человека в чувство, тут же налил стакан и протянул Анисье. Та вскинула на него свои безумные глаза, пришла в ещё большее смятение, охнула, ахнула и завопила что есть мочи.

– Свят!.. Свят!.. Свят!.. Богородица, Дева Чистая, моли Бога о нас!

– Анисья!.. Что случилось?!.. Ты нормально говорить в состоянии?..

– Сгинь, нечистая сила!.. Сгинь!.. – в ужасе повторяла старуха и, несмотря на отчаянные попытки хозяина дома помешать ей, грохнулась на колени, начала истово креститься и бить земные поклоны.

– Ты, старуха, небось, и сегодня зелье своё варила? – участливо спросил Егор и, увидев недоумённые глаза Галины, пояснил: – Она, когда самогон гонит, непременно по нескольку раз пробу снимает, чтобы, значит, в пропорции не ошибиться. Сегодня, видать, перебрала.

Анисья, услышав знакомый голос и трезвую речь, поначалу замолкла и перестала бить поклоны, потом осторожно подняла голову, увидала склонённых над собой людей, разглядела среди них Егора и очень робко, осторожно спросила:

– Ты здесь?..

– А где же ещё?

– И живой?..

– А что мне сделается? – в свою очередь поинтересовался тот.

– Ну, слава Богу, – она опять перекрестилась. – А я уж было… – и стала отмахиваться от него рукой, как от комара или назойливой мухи.

– Что "было"?.. Ну, договаривай!..

– Похоронила тебя.

– Это с какой такой радости?

Анисья сокрушённо покачала головой и тихо, по большому секрету, сообщила.

– У тебя в дому вой!..

– Что ты несёшь? Какой вой?

– Вот такой, – и она, задрав голову, тоненько и протяжно завыла. – У-у-у!.. Ау-ау– ооо!!!..

– Точно, перебрала, – Егор был категоричен.

Анисья закончила выть и, скорчив жуткую гримасу, призналась:

– И так мне жутко сделалось!.. Даже колики в животе начались. И решила я, нетопырь к тебе в избу забрался… и… того, значит… порешил тебя… и завыл на радостях.

– Какой такой нетопырь?..

– Известно какой… Обыкновенный.

– Скажешь тоже…

И вдруг страшная догадка молнией обожгла его пока ещё трезвый мозг.

– Щуплый!..

– Этого я не могу сказать, какой он на взгляд. Может, щуплый, а может, и упитанный, – бабка Анисья в сомнении покачала головой. – Я нечисть эту, признаться, никогда ещё в жизни не встречала… Разве во сне… – Я Щуплого, участкогого нашего, в своей избе запер!.. Дурак старый!.. – Егор стукнул себя кулаком по лбу. – Ему, видать, с похмелья одному в пустой избе бесы мерещиться начали, вот он и завыл. Ну, прощевай, Лексей, я побёг, – и покосился на недопитую бутыль самогона. – И что за невезуха у меня сегодня?!.. Больно неохота приятную компанию нарушать, но… Ничего не поделаешь, милицию в заточении держать не очень-то позволяется. На волю выпустить надо. Эх, ма!.. Жисть наша собачья! – и на прощанье ещё раз с горечью поглядел на бутыль.

– Да у тебя дома точно такая же стоит, – попробовала успокоить его Галина.

– Стояла, – уточнил Крутов, – Щуплый всё выпил… Ну, я пошёл?.. – спросил робко, но с надеждой.

– Забирай.

– Не понял, – Егор не поверил своему счастью.

– Забирай, говорю! – рассердился Алексей Иванович. – Пока не передумал.

– Это мы мигом! – он проворно засунул самогонку себе за пазуху. – Никитка! За мной!

– Я здесь останусь ночевать. Можно?.. – в глазах у мальчишки была такая мольба, что Алексей Иванович не выдержал и рассмеялся.

– Нечего, нечего! – остановил порыв Никитки Егор. – Алексею Ивановичу отдохнуть надо. Вона сколько его в милиции мурыжили! А ежели один спать в пустой избе боишься, топай ко мне. Я уж тебя, так и быть, на печь уложу.

– Спасибо. Я как-нибудь без вашего гостеприимства обойдусь, Егор Евсеевич. Спокойной вам ночи, Алексей Иванович! – и мальчишка стремглав бросился наружу.

– Анисья!.. – Крутов потрепал ошалевшую бабку за плечо. – А ты что? Тоже собралась туточки ночевать?

– Ой, да что ты!.. Да куда уж!.. У меня и аппарат включёный, – засуетилась старуха.

– Тогда, бабка, напра – во! – скомандовал Егор. – К включёному аппарату шагом марш!

Подхватив порванный подол, Анисья быстренько засеменила к двери. За ней, бодро стуча своей деревяшкой, зашагал Егор Крутов.

– Егор Евсеевич, подождите меня! – крикнул вслед Иосиф. – Я с вами!.. – и уже на ходу обернулся и пожелал: – Приятных вам сновидений.

Хлопнула входная дверь, и наступила тишина. В горнице за столом друг напротив друга остались Алексей Иванович и Галина.

Какие красивые у неё глаза, светло-серые с тоненькой тёмной каёмочкой вокруг радужки!.. Да и вся она на удивление статная, стройная. Почему раньше он не обращал на неё внимания? И почему сейчас не может отвести от её лица восхищённого взгляда? Почему?!.. И у него сладко заныло сердце, и потянуло вдруг к этой милой, славной, такой же одинокой, как и он, женщине, и захотелось крепко-крепко прижать её к себе и больше уже никуда не отпускать. Но он не шелохнулся. Сидел на лавке и любовался, и сожалел, и тосковал…

Молчание затянулось.

– Ой, я и забыла совсем! – всполошилась Галина. – Как давеча увидала тебя, всё на свете забыла!..

Она встала из-за стола, подошла к своей телогрейке, брошенной на табурет возле двери, и достала из кармана конверт.

– Тебе письмо пришло. Клава-почтальонша, как узнала, что тебя на "Победе" в город повезли, у меня в сельсовете оставила, чтобы не пропало. Мы ведь, грешным делом, решили, тебя не скоро отпустят. Я, когда с работы шла, нарочно заглянула… Подумала, а вдруг ты… Ну и… как увидела тебя, так обрадовалась, что про письмо и забыла…

Алексей взял конверт, но не стал вскрывать, а, положив его на стол, подошёл к Галине, взял её за руки, уткнулся лицом в её ладони, с минуту простоял неподвижно, вдыхая неповторимый запах её ставшего вдруг таким желанным тела, и только после этого смело посмотрел ей прямо в глаза. Она замерла, напряглась вся и… отвела взгляд.