Текст книги "Под выцветшим знаменем науки"

Это не попытка что-то добавить к образу Чуковского (я даже его дневники знаю только по нескольким фрагментам, опубликованным в толстых журналах). Здесь мне было интересно представить себе картину мира, которая сложилась на то время в сознании более или менее образованных людей (на уровне читателей сборника воспоминаний о Чуковском) и при другом развитии событий могла бы сохраниться до наших дней. Более полно это можно обсудить на примерах, рассмотренных ниже.

БВЛ и ЖЗЛ

Книжный голод 1970-80-х, памятный интеллигенции старшего поколения, усугублялся из-за подписных многотомников и книжных серий. Привилегированным собирателям они позволяли заполнять мебель красивыми корешками, не теряя времени на любимое занятие Карла Маркса («рыться в книгах»). Реальные читатели, какими-то правдами или неправдами доставшие подписку, получали в нагрузку ненужные или дублирующие тома. Умные библиотекари держали такие издания подальше от открытого доступа. В результате выбор чтения, и так очень ограниченный, сжимался еще больше.

Помню, как директор нашего маленького научного учреждения показывал нам первый том из десятитомника Симонова (уровень блата такой подписки примерно соответствовал его положению члена райкома партии и председателя районной организации общества «Знание»):

– Вот и хорошо, что здесь только стихи. Значит, в остальных томах их уже не будет.

Самыми крупномасштабными книжными проектами того времени были БВЛ – «Библиотека всемирной литературы» и ЖЗЛ – «Жизнь замечательных людей». ЖЗЛ не была подписной, но у нее сложился настолько сплоченный круг потребителей, что рядовой покупатель не мог бы увидеть в магазине ни одного ее тома, даже о самых неинтересных личностях и в самом бездарном исполнении. Единственным странным исключением на моей памяти были изданные под одной обложкой переводные биографии Дарвина и Гексли. Эта книга на некоторое время задержалась в магазинах (возможно, в каком-то книготорге машинистка по оплошности поставила лишний ноль).

200-томная БВЛ была, наверное, самым крупным единовременным издательским проектом за советскую историю (в ЖЗЛ книг было больше, но это была пополняемая серия без установленных заранее ограничений). Все тома БВЛ вышли за короткий срок в течение 1970-х тиражом 300 тыс. экземпляров. Для сравнения – ее современное продолжение, которое издается в таком же оформлении, ограничивается тиражами 3-4 тыс., и его томами заставлены все большие магазины (у меня есть три такие книги, которые в принципе могли бы и тогда попасть в БВЛ, став бы там сверхдефицитными: Алданов, Кэрролл, Мережковский).

Теперь БВЛ интересна как отражение мирового литературного наследия, признанного советской властью. Можно признать, что подбор авторов по тем временам получился достойный, а на отдельных исключениях остановимся ниже. И еще стоит обратить внимание на неравномерность глобального литературного процесса в пространстве и времени, которую составители пытались несколько сгладить, но она все-таки осталась вполне наглядной.

Удачным ходом было разделение БВЛ на три серии по хронологическому принципу: от древности по XVIII век; XIX век; XX век. При таком раскладе в каждой серии в разумной пропорции сочетались ценные книги и балласт. С позиций книжного рынка такая структура БВЛ мало что значила. Вряд ли нашлись бы ценители архаики, которые добровольно отказались бы от двух других серий. А ценители модерна остались бы сильно разочарованы – литература XX века была подобрана строго в рамках критического и социалистического реализма.

Альтернативным могло бы оказаться географическое разделение: русская литература; литература Европы и Америки, литература народов СССР, античности и Востока. В этом случае вторая серия стала бы остродефицитной, первая пользовалась бы умеренным спросом (больше из-за школьной программы), а третья воспринималась бы как нагрузка всеми, кроме очень малочисленных ценителей (явно меньше трехсот тысяч на всю страну).

Подбор докапиталистической литературы, очевидно, был самым легким, без идеологических ограничений. Ради античной классики приходилось соглашаться на «Махабхарату», «Саги Севера» «Героический эпос народов СССР» в двух томах, «Калевалу» (это какая-то особая честь отдельно взятому народу). Среди восточных поэтов явное предпочтение тоже было отдано народам СССР: отдельных томов удостоились Фирдоуси, Навои, Низами (запомнить еще можно, а не перепутать – вряд ли). Зато Омара Хайяма затолкали в общий том ирано-таджикской поэзии (Рудаки, Руми, Саади, Хафиз, Джами).

Избыточного русского патриотизма в этой серии не было. После тома «Слово о полку Игореве. Древнерусские повести» образовалась продолжительная пустота вплоть до XVIII века. По тем или иным причинам не подошли ни жития святых, ни Домострой, ни сочинения Ивана Грозного, ни даже протопоп Аввакум. XVIII век закрыли сборными томами русской поэзии и поэзии народов СССР, а самый его конец – Фонвизиным, Радищевым и Новиковым, тоже собранными в один том. Европа, начиная с Данте Алигьери, выдала ровно половину этой серии (32 тома), причем ни один автор, за исключением, возможно, каких-нибудь участников антологий, не вызывает сомнений в принадлежности к мировой классике. Американской литературы мирового уровня тогда определенно не было, а Восток в эту серию тоже не дал ничего. Классические китайские романы, наверное, не были допущены из-за хунвейбинов и конфликта на острове Даманском.

В XIX веке вклад русской классики был бесспорным, и она получила свою долю в разумных пределах – около одной трети. Выбор авторов ни тогда, ни теперь не вызвал бы возражений, сомнительным стал разве что Чернышевский. Здесь возникла иерархия классиков, удостоенных двух и более томов. Главные романы Толстого распределились на четыре тома, Достоевскому досталось два: бесспорное «Преступление и наказание» и неоднозначные «Братья Карамазовы». О «Бесах» для широкого читателя речи не было, они могли попасть разве что в малодоступное академическое собрание.

Пушкина тоже ограничили двумя томами, но спрос на него издательства удовлетворяли кто как мог. В моей домашней библиотеке он представлен сборником: Пушкин А. С. Стихотворения и поэмы. М.: Машиностроение, 1975. Несколькими годами позже власти решили, что пусть хотя бы Пушкин будет доступен всему народу без блата и организовали выпуск трехтомника с неограниченной подпиской. Не помню, сколько миллионов экземпляров в тираже получилось в результате, но издание состоялось. За ним, кажется, должен был последовать однотомник Лермонтова, но вскоре обстановка на книжном рынке резко изменилась и замысел потерял актуальность.

Двумя томами выпустили Герцена, поскольку без «Былого и дум» серия обойтись не могла. Другим классикам хватило однотомников, а поэтов, кроме Лермонтова и Некрасова, собрали в два сводных тома.

Больше половины серии пришлось на зарубежную Европу с небольшим дополнением от Северной Америки. Здесь в очевидном большинстве оказались англо-американцы, французы и немцы, случайных имен среди них нет. Для оправдания «всемирности» в серию поместили таких представителей малых литератур, как Иван Вазов, Готфрид Келлер, Ян Неруда, Михай Эминеску, Жозе Эса де Кейрош (если бы их заменили, например, на английских романисток, «Лунный камень» и «Женщину в белом» Коллинза, читатели не были бы против).

Вообще, разграничение между серьезной, детско-юношеской и развлекательной литературой получилось неоднозначным. В серию попал Фенимор Купер, но не Майн Рид, Уэллс, но не Жюль Берн, Эдгар По, но не Конан Дойл, Андерсен, но не народные сказки. Тогда были и другие серии, не более доступные для простых читателей: «Библиотека приключений», «Библиотека всемирной литературы для детей», «Библиотека современной фантастики». Заметным пробелом можно считать историческую прозу: тот же Дюма, Сенкевич, А. К. Толстой, Лажечников.

Азиатские страны в XIX веке ничего не дали человечеству по части литературы, а будущие советские республики оказались представлены очень бедно: Тарас Шевченко, Иван Франко и сводный том поэзии народов СССР. Тем самым, возможно, подтверждалось, что царизм не давал им развиваться, зато при советской власти этих национальных литератур стало более чем достаточно.

По очевидным причинам самым противоречивым оказался XX век. Практически серию составили из покойных писателей его первой половины. Живущие авторы были представлены только теми, кто заведомо не мог эмигрировать или перейти на антисоветские позиции: Леонов, Шолохов, Федин и Твардовский (которого должны были поставить в план еще при жизни). Возможно, некоторые из живущих попали в двухтомные антологии советской поэзии и советской прозы.

Эту серию хотя бы формально можно было признать всемирной. Австралия получила один том с двумя авторами (Генри Лоусон и Катарина Причард), Африка – «Антологию литератур Африки», и, следовательно, после поэзии древнего Египта разрыв остался незаполненным (до сих пор я Гильгамеша почему-то считал египтянином, но теперь сверился с «Википедией»). Латинская Америка получила ограниченное представительство: том поэзии и сборный том прогрессивных авторов Астуриаса (Гватемала), Асуэлы (Мексика) и Гальегоса (Венесуэла). Первый из них был лауреатом Нобелевской премии, но кому ее только не давали? Удивляет отсутствие бразильского классика и друга СССР Жоржи Амаду. Возможно, он не внушал полного доверия (намного позже мы узнали, что он и в самом деле оставил довольно язвительные мемуары о поездках в СССР), а такие величины, как Борхес, Кортасар, Маркес, стали нам известны не раньше 1970-х.

Азия, как ни странно, тоже оставалась чуть ли не белым пятном. На весь Китай нашелся один только Лу Синь, отобразивший безнадежно бедную и скучную жизнь простых людей, на всю Индию – Рабиндранат Тагор, осмеянный в «Золотом теленке». Позже мы узнали о таких критиках маоизма, как Лао Шэ и Дэн То. Теперь все эти китайцы забыты, и пустоту заполняет недавний нобелевский лауреат Мо Янь (почему-то в Китае у всех государственных деятелей имена из трех частей, а у литераторов – из двух). Другие азиатские страны, в том числе союзные Вьетнам и Монголия, полностью отсутствуют. Не представлены и сравнительно развитые литературы Турции и Ирана. Не нашлось места для Назыма Хикмета – при всей его близости к нашей стране и высокой репутации.

Я задерживаюсь на этом еще и потому, что наличие или отсутствие полноценной реалистической литературы (беллетристики, документального жанра, мемуаров, биографий) должно быть критерием зрелости народа и развитости его культуры. Этого не заменить ни мифологией, ни художественными ремеслами, ни песнями и плясками. Этнос без литературного самосознания – это скорее популяция, которую следует изучать и по возможности охранять, но собственной роли в истории у нее нет. Подчеркну, что речь идет о реалистической литературе, а на ее основе уже можно развивать необязательные жанры: лирическую и заумную поэзию, фантастику, юмористику. Хорошо, когда это есть, но жизнь, прежде всего, должна быть документирована в реальных или реалистичных образах.

Европейская литература XX века позволяла сделать какой угодно выбор, и здесь важно было только правильно уравновесить социалистических и капиталистических авторов (в числе вторых – прогрессивных и талантливых без ярко выраженной реакционности). По этому поводу вспомнилось, как лет тридцать назад меня делегировали от филиала ААНИИ в областную организацию общества «СССР – Польша». Это случилось, очевидно, по какой-то научной квоте и никак не связывалось с моим львовским происхождением. Насколько помню, пару раз присутствовал на каких-то заседаниях (наверное, отчетно-выборных, поскольку без поляков), приемов с фуршетами не было. Зато спустя некоторое время я мог похвастаться коллегам, что получил автоматическое повышение и теперь стал дружить с капиталистической страной, которой Польша стала раньше, чем СССР (некоторые республики которого к тому же предпочли феодальный строй).

Второсортность социализма сказалась и на качестве литературы. Из шести братских стран Болгария и Венгрия остались без представительства. Болгария его совсем не заслужила, а у венгров был неплохой выбор, но в 1956 году лучшие из писателей оказались не на той стороне. От Румынии и Чехословакии взяли покойных и теперь уже совсем забытых классиков: Михаила Садовяну и Марию Пуйманову (Карел Чапек и Ярослав Гашек – это уже другой уровень и другая номинация). Польша получила два тома в одни руки – эпопею «Хвала и слава» Ярослава Ивашкевича, в то время еще живого, но надежного автора, лауреата Ленинской премии. Литература ГДР была представлена тремя томами идеологически безупречных авторов: Иоганнеса Бехера, Бертольда Брехта и Анны Зегерс. В компании с антифашистами Фейхтвангером, Томасом и Генрихом Маннами это доказывало, что все выдающиеся немецкие писатели находятся на наших позициях.

Запад, состоящий из Америки и капиталистической Европы, был представлен широко и более или менее объективно, если не считать полного отсутствия любых модернистов (Джойса, Кафки, Пруста, Камю и других). Простой читатель, если бы его спросили, не стал бы возражать. Я и сам с трудом, хотя местами с интересом, прочел «Улисса», а, например, «Игра в бисер» Гессе показалась совершенно нечитаемой. Среди реалистов понятное предпочтение получили прогрессивные авторы и друзья СССР, но безусловных коммунистов или попутчиков было немного – совсем забытый Андерсен-Нексе, пламенный Джон Рид, антимилитарист Анри Барбюс. Отдали должное романам-гигантам – кроме бесспорной «Саги и Форсайтах» по два тома потратили на «Семью Тибо» и «Жан-Кристофа». Американские критические реалисты тоже были представлены объективно. На мой взгляд, несправедливо пропустили только О. Генри и Фицджеральда, но из допущенных я бы никого не стал вычеркивать, даже Джона Рида.

Отечественная литература XX века отчетливо поделилась на дореволюционную и советскую. Эмигрантской литературы на уровне БВЛ не могло быть в принципе. Бунин и Куприн остались в качестве русских классиков, Алексей Толстой перешел в советские. О существовании Замятина, Алданова, Набокова рядовые читатели вроде меня если то-то и знали, то очень смутно. В советской классике безоговорочное лидерство досталось Горькому. Даже без «Жизни Клима Самгина» ему выделили три тома. Живой классик Шолохов вышел двумя томами «Тихого Дона», но без «Поднятой целины», остальным хрестоматийным авторам (Маяковскому, Фадееву и т. д.) хватило по одному тому, а тех, кто написал слишком мало – Николая Островского, Серафимовича, Фурманова, – собрали под одну обложку. Не нашлось места репрессированным и преследуемым авторам: Бабелю, Пильняку, Булгакову, Платонову, Зощенко. Но, с другой стороны, не помещали и безусловно своих, но малоодаренных, типа Кочетова, Полевого, Софронова. Не получили индивидуальных томов даже Катаев, Симонов, Эренбург.

Пробелы в ряду великих поэтов отчасти возместил том «Русская поэзия XX века (дореволюционный период)». Он вышел на несколько лет позже других и стоил вдвое дороже (притом что тогда цены были стабильными и печатались на обложке). Открывается он тремя шедеврами Горького («Девушка и смерть», которая сильнее, чем «Фауст», «Песня о Соколе», «Песня о Буревестнике»). Выдающимся поэтом считался и соратник Ленина Г. М. Кржижановский («Вихри враждебные», «Беснуйтесь, тираны»). Зато дальше были и Ахматова, и Цветаева, и Мандельштам, и еще много других. Пусть это были небольшие подборки, обрезанные 1917 годом, но читателю-дилетанту достаточно и таких.

Если в русскоязычной советской литературе выбор затруднялся от избытка, то у народов СССР – от недостатка. К представителям этих народов можно было причислить и Шолом-Алейхема, не дожившего год до революции. Латышский классик Ян Райнис тоже не увидел победу социализма на своей родине. Но Латвия дополнительно получила том бесспорно советского Андрея Упита, а нескольким другим республикам не досталось ничего. У грузин бесспорным претендентом мог стать Константин Гамсахурдиа, но ему, как известно, не повезло с сыном Звиадом. В азиатских республиках в наши дни никто бы не сомневался в Чингизе Айтматове, но тогда его, наверное, сочли незрелым. Их представителями стали Садриддин Айни (название книги «Рабы» уже наводило тоску) и Мухтар Ауэзов с двухтомной эпопеей «Путь Абая» (иначе говоря, 1 % вклада в мировую литературу, чего не досталось ни Шекспиру, ни Гете). Можно себе представить настроение читателя, который получил извещение, после работы отправился в магазин подписных изданий, предвкушая вечер с хорошей книгой, постоял в очереди и получил один из этих томов. Правда, к таким разочарованиям он уже мог привыкнуть.

Хуже всего вышло с литературой советской Украины. Получившие один том на двоих Михаил Коцюбинский и Леся Украинка были современниками и друзьями классика XIX века Ивана Франко (он был старше, но прожил немного дольше их). Другого персонального вклада от Украины не нашлось. Явным претендентом мог стать Олесь Гончар с безупречно советским романом «Знаменосцы». Но уже его «Тронка», удостоенная Ленинской премии, была слишком «оттепельной», а роман «Собор» (1968) и вовсе сочли националистическим. Кто-то из украинских литераторов, возможно, попал в сборные двухтомники «Советская повесть и рассказ», «Советская поэзия», но для читателя они затерялись бы среди российских авторов, все-таки более интересных.

Подытоживая этот затянувшийся обзор, приведу вовремя подвернувшуюся цитату из одной статьи об австрийской литературе. Это и в самом деле результат случайного чтения – я сортировал старые журналы на макулатуру и вырезки для домашнего архива.

«Майринк – фигура в австрийской литературе экзотическая и скорее маргинальная. Последняя, может быть, от богатства австрийской литературы нашего века. Рильке, Кафка, Музиль, Брох, Рот, Додерер – мало где найдешь эдакий ряд классиков мирового ранга. А ведь есть еще и претенденты: Шницлер, Гофмансталь, Краус, Тракль, Хорват, Зайко, Бернхард. Звучные имена и среди „третьей категории“: Верфель и Бахман, Брукнер и Хохвельдер, Гютерсло и Лернет-Холения, Хандке и именно у нас почему-то особенно популярный Стефан Цвейг. Где-то в этой компании должно отыскаться место и Майринку».

Снобизм автора цитаты (Юрия Архипова) становится понятнее, когда он по ходу дела называет себя германистом. Я по наивности тоже выбрал бы для БВЛ Стефана Цвейга вместо любого из названных (моя эрудиция ограничивается четырьмя из первой пятерки, а «Марш Радецкого» И. Рота я даже читал). В действительности составители серии не взяли в нее ни одного из австрийцев, и вообще популярная классика типа Цвейга, Моруа, Дрюона, Стивенсона, Сенкевича представлена там слабо, так же как и фантастика, детектив, юмор (нет даже Ильфа и Петрова). Зато, например, мифологии народов мира хватает с избытком.

Литературовед Архипов мог убедиться на своем примере в субъективности любого такого ранжирования. Не помещенная им даже в третий ряд Эльфрида Елинек к этому времени уже опубликовала свой самый популярный роман, а в 2004 году удостоилась Нобелевской премии. Редакционный совет БВЛ в составе 43 человек выдал более взвешенный результат независимо от того, кто реально участвовал в принятии решений. Примечательно, что в этом совете было много писателей высокого государственного уровня, даже Шараф Рашидов, но никто из них, кроме престарелого Федина, не получил там индивидуального тома.

Будем считать, что каждый том БВЛ – что-то вроде камешка в мозаике мирового литературного наследия и хотя бы за это заслуживает прочтения. Если читать медленно и вдумчиво, не пропуская вступительные статьи и комментарии, то рядовой читатель должен был бы потратить до 10 дней на том из 500-600 страниц или, не отказывая себе в выходных, – 7-8 лет на всю библиотеку.

Я не пытался проверить это на себе. Больше того, даже из общепризнанной, а не искусственно подобранной, классики многое не читал и вряд ли прочту в этой жизни: «Божественную комедию», «Дон Кихота», «Моби Дика», «Легенду об Уленшпигеле» и т. п. Зато мог бы претендовать на место в Книге рекордов Гиннесса в другой номинации. По бескорыстной любви к географическим описаниям я, кажется, трижды, том за томом, перечитал 22-томник «Советский Союз» (не считая обращений к отдельным томам). «Страны и народы» в 20 томах вышли позже, и здесь я ограничился двумя прочтениями. Теперь вся такая литература устарела и обесценена фантастически легким доступом к любой географической информации, а для вечернего чтения хороши и глянцевые географические журналы.

Серия ЖЗЛ, в отличие от разового проекта БВЛ, ведет начало с XIX века и за это время как минимум дважды прерывалась и возобновлялась. В начале 1990-х несколько ее дореволюционных выпусков были переизданы. У меня есть издание 1993 года, в котором под одной обложкой собраны биографии Будды, Конфуция, Савонаролы, Торквемады и Лойолы. Такой странный подбор был на совести современных составителей – судя по репринтам титульных листов, в оригинале это были пять отдельных книжек, практически брошюр, изданных в 1891-1897 годах.

ЖЗЛ – одна из тех серий, в которых по определению все книги должны быть с печальным концом. Я теперь знаю о трех исключениях. Хорошо помню книгу в серийном оформлении о не очень понятном ученом Акселе Берге (1893-1979), и такая его прижизненная реклама показалась странной. Теперь удостоверился, что книга о нем вышла в 1971 году, автор – Ирина Радунская, но «Википедия» не подтверждает ее принадлежность к серии. В 2006-м вышла книга о футбольном тренере Газзаеве, что можно объяснить каким-то спонсорством. Серийная обложка сопровождалась титулом «ЖЗЛ: биография продолжается» (не помню, какие кубки герой книги еще потом выиграл), но дальше такие книги стали выходить самостоятельной серией без привязки к ЖЗЛ. И наконец, как раз теперь (конец 2016-го) вышла биография писателя Юрия Полякова с указанием серии «ЖЗЛ. Современные классики. Вып. 1» (автор – О. Ярунская). Это выглядит странно – живой писатель должен быть сам себе биографом, но у книги о Полякове хотя бы другой дизайн обложки.

Здесь нет смысла останавливаться на истории ЖЗЛ, которая к началу 2000-х довела счет до тысячи вышедших книг и успешно его продолжает. Интересно разве что отметить немыслимое в советском прошлом разнообразие персоналий. На одной полке нетрудно было бы встретить одновременно, например, Николая I, Джона Леннона, Троцкого, Колчака, Блаватскую, Фурцеву, Солоневича (кто не знает – в русском зарубежье это фигура, сопоставимая с Бандерой в украинском). Но советского человека для начала поразило бы то, что книги с такими фирменными корешками спокойно продаются в свободном доступе и не раскупаются довольно долго.

Своего рода дублером ЖЗЛ была серия «Пламенные революционеры». Она выходила толстыми, но малоформатными томиками, на полках смотрелась неинтересно, и за ней не гонялись, тем более что продавали ее в магазинах политической книги. Биографии там были беллетризированные, без справочного аппарата, обязательного в ЖЗЛ. Революционеры могли быть самые разные, от социалистов-утопистов до недавно скончавшихся членов Политбюро. Но для образованных читателей важно было то, что в этой серии было на удивление много интересных и не очень идейных авторов, а то и будущих диссидентов: Аксенов, Войнович, Гладилин, Окуджава, Трифонов, Эйдельман (возможно, кого-то забыл). Менее известные авторы тоже могли достигать этого уровня. Еще была совсем убогая серия «Пионер – значит первый» в издательстве «Детская литература», но думаю, что и там кто-то относился к своей теме серьезно и мог выдать доброкачественную биографию того или иного деятеля.

В советское время формирование серий было полностью управляемым, и биографии ученых попадали в них в надлежащей пропорции к общему числу великих людей. В наше время, на фоне общего процветания мемуарно-биографического жанра, спрос на ученых относительно невелик. Мне показалось интересным оценить его по результатам опроса населения, проведенного «Левада-центром» (опубликованы в № 40 «Огонька» от 10 октября 2016 года по случаю Нобелевской недели, полная версия – на сайте «Левады-центра» в сводке опросов за февраль 2016-го). Получилось что-то вроде кастинга на попадание в современную ЖЗЛ. Итак:

«Каких наиболее выдающихся, на ваш взгляд, отечественных ученых вы можете назвать?»

На первое место с большим отрывом вышло то, что можно назвать «голосованием против всех», – не ответили, никого не вспомнили или затруднились с ответом (37 %). Понятно, что эту группу биографии ученых не могут интересовать в принципе.

Возглавили список Менделеев (23 %) и Ломоносов (18 %). Казалось бы, Ломоносов – более хрестоматийный ученый, но Менделеева могли дополнительно оценить за открытие рецепта водки (может быть, и голоса разделились в той же пропорции – 60 за науку и 40 за водку или наоборот).

Дальше следуют бесспорный Королев (12 %) и Сахаров (11 %), который, конечно, больше известен не научными достижениями. Классики Павлов и Циолковский (по 8 %), Курчатов (6 %) не требуют пояснений. А вот Капица (5 %) вполне может оказаться суммарным представлением о великом физике Петре Леонидовиче и телеведущем Сергее Петровиче. Вместе с ним с тем же результатом замыкают десятку изобретатель радио Попов (наверное, шире известный в народе, чем в научных кругах) и Жорес Алферов.

По 3 % получили Пирогов и Вавилов – опять-таки без указания имени. Очень может быть, что даже в этой малочисленной группе образованных респондентов не все знали, что Вавиловых было двое, и тем более не смогли бы ответить о заслугах и судьбе каждого в отдельности. Как записал Сергей Иванович 7 августа 1950 года: «Смотрел листы Энциклопедии… Имени Николая нет нигде. Это лучше».

Почему «лучше» – в какой-то мере дает понять высокопарное, но справедливое высказывание Симона Шноля («Гении, злодеи, конформисты российской науки»):

«Если аналогично истории прошедших веков через несколько тысячелетий для будущих поколений наступит свой „Ренессанс“ – мы, наше время, заменим для них античную историю. Трагедия братьев Вавиловых будет волновать их, как волнуют нас трагедии Эсхила».

Честно, говоря, трагедий Эсхила я не читал и вряд ли восполню этот пробел. Но мы живем в своем времени, когда сталинская энциклопедия ушла в макулатуру, о трагедиях XX века у народа есть хоть какие-то смутные и недостоверные знания, а лично мне Вавиловы как-то понятнее, чем «Орестея».

Группа «2 %» получилась довольно пестрой. Бесспорно популярный Ландау мог бы оказаться среди лидеров, Ковалевская и Сеченов – тоже, как минимум не ниже Попова. Еще не забыт Мичурин, тем более что город Козлов сохраняет его имя. Непоименованный Федоров может оказаться академиком-папанинцем, кристаллографом, философом-самоучкой, но скорее это великий офтальмолог – о медицине у нас что-то знают. Фамилии-бренды Туполев и Калашников все-таки оказались не так популярны, как изобретатели ракеты и атомной бомбы. Возможно, в странах наподобие Мозамбика, где автомат Калашникова помещен на гербах, его считают первым и единственным русским ученым.

В многочисленной группе «1 %» явно недооцененный Вернадский оказался наравне с Кулибиным и Склифосовским, хотя там есть и реально большие ученые. Общественность еще не забыла Григория Перельмана за отказ от миллиона долларов. Вряд ли у нас знают еще кого-то из математиков XX и XXI веков (Ковалевская и Лобачевский все-таки не забыты), но информационный повод очень понятен. В связи с этим вспомнилась заметка, промелькнувшая в Интернете несколько лет назад. Сомалийские пираты захватили очередное судно и потребовали за него ровно миллион долларов. Сделка затормозилась из-за того, что никто из пиратов не умел читать и название судна оставалось неизвестным. В том, что пираты умеют считать до миллиона, сомнений не возникло. Чем кончилось, не сообщили, и вообще эта тема со временем как-то сошла на нет, хотя победу над пиратством в мире не отмечали.

Замыкают список участники, не взявшие планку 1 %, но близкие к ней. Здесь нашелся третий представитель наук о Земле (если отнести к ним также Ломоносова и Вернадского) – Отто Шмидт. Других географов, путешественников и полярников народ не знает. Зато медиков оказалось много и на этом уровне: Бокерия, Вишневский, Илизаров, Филатов. По-видимому, люди знают эти фамилии в зависимости от того, у кого что болит, а доля физически и морально здоровых, сохраняющих интерес к большому миру, очень невелика.

Среди этих аутсайдеров (не считая, конечно, вообще забытых ученых) президент РАН Фортов оказался на одном уровне с эрудитом Вассерманом и на ступень ниже Келдыша. Но другие президенты, кроме Вавилова, не попали в список вообще. Само по себе это их не дискредитирует, поскольку остались тоже неупомянутыми восемь нобелевских лауреатов (не считая еще трех эмигрантов) и такие великие имена, как Докучаев, Тимофеев-Ресовский, Ферсман, Чижевский. О существовании гуманитарных наук у нас не знают, их представляет только академик Лихачев с показателем менее 1 %.

Подобными рейтингами можно заниматься долго, и сделанный выше обзор БВЛ отчасти тоже получился в такой постановке. В «Левада-центре» почему-то сочли нужным дополнить эту работу отдельным опросом по историкам, и его результаты тоже интересны. Здесь полностью некомпетентные респонденты составили почти конституционное большинство (65 %). Те, кто хоть что-то знает, отдали безусловное предпочтение Карамзину (17 %), за ним с большим отставанием следуют Ключевский и Соловьев (по 6 %), Гумилев и Татищев (по 3 %). Жаль, что этот опрос остался без внимания даже в оппозиционной прессе – он хорошо дополняет дискуссии о фальсификации истории. Получается, что достойная внимания российская история закончилась двести лет назад, а всех советских историков (включая и создателей базы знаний о Великой Отечественной войне) можно сдать в утиль.

Продолжают список в неожиданном сочетании Ломоносов и Радзинский (по 2 %). Следующие места, с 8-го по 28-е, разместились на ступенях 1 % и менее 1 %, которые уже нет смысла разделять. Здесь образовалась смесь из настоящих историков (Костомаров, Забелин, Рыбаков, Платонов, Вернадский), мемуаристов (Сахаров, Хрущев, Гиляровский), Пикуля, уступившего Радзинскому, и совсем не относящихся к делу Ленина, Белинского, Радищева, Аксакова (в последнем случае вряд ли уточняли, какого именно). Зато остались забыты Загоскин, Данилевский, Ян и другие исторические беллетристы.