Текст книги "Под выцветшим знаменем науки"

В мемуарах ни разу не упоминаются ни Н. И. Вавилов, ни Лысенко, ни даже Мичурин, ни наука или лженаука генетика (правда, он считал себя достаточно компетентным, например, в космической технике, чтобы сравнивать вклад Циолковского и его оппонентов). Отсюда, наверное, и смещение масштабов. Вмешательство комиссии Всесоюзного института животноводства, из-за которой работа лаборатории Чижевского затормозилась на полтора года, он оценил так: «История этой травли, этого не скрытого преступления против человечества» (с. 647).

За свою взрослую жизнь, как раз с 1914 года, Чижевский был свидетелем многих преступлений против человечества, сам был в числе пострадавших, но свой научный конфликт счел не менее важным для мировой истории.

В политике Чижевский разбирался слабо, несмотря на то, что дружил с Луначарским и Семашко и до поры до времени получал административную поддержку на высшем уровне. Даже собственный горький опыт не помешал ему повторить газетные стереотипы послевоенного времени:

«В США престиж ученых был утрачен во время Второй мировой войны. Федеральное бюро расследований третировало американских ученых и изобретателей и чинило суд и расправу как хотело, не считаясь с американской конституцией… Положение ученых в Западной Европе и заокеанских странах стало поистине трагичным. Наука и искусство попали в солдатские казармы или, вернее, в арестантские роты под бдительный надзор тюремщиков в штатской или военной форме» (с. 424).

Сам Чижевский попал под надзор тюремщиков (и не в переносном смысле) в 1942 году. До этого его дела шли с переменным успехом. В середине 1930-х его лабораторию ионификации закрыли в результате каких-то «научных интриг» (это уже не из его мемуаров, законченных годом смерти Циолковского, 1935-м, а из биографического предисловия к ним). Но в 1937 году ему удалось организовать лабораторию под тем же названием при Управлении строительством Дворца Советов. Интересно, конечно, что это было за Управление, кто им руководил и как отчитался в 1942 году за освоенные средства, но это уже не наша тема. В эти годы Чижевский получил мировое признание, был заочно избран почетным президентом Всемирного биофизического конгресса в Нью-Йорке, даже выдвигался на Нобелевскую премию. Это я почерпнул у С. Шноля, но даже он не написал ничего конкретного ни об аресте Чижевского и предъявленных обвинениях, ни о последующих 12 годах его жизни.

После заключения и ссылки Чижевский с 1954 года жил и работал в Москве (умер в 1964-м), а в 1958-1961 годах возглавлял третью в своей жизни лабораторию ионификации в тресте «Союзсантехника» при Госплане СССР. Тогда же были написаны его воспоминания, но не доведены до времени репрессий, хотя как раз в те годы эта тема временно перестала быть запретной.

Теперь Чижевский признан выдающимся ученым, но по степени увековечения не идет ни в какое сравнение с Циолковским. Полезность ионизированного воздуха вроде бы не оспаривается, и «люстры Чижевского» где-то используются, но большого интереса не вызывают. Учение о космических воздействиях на природу и общество тоже не отвергнуто, труды Чижевского переиздаются. Правда, за следующие более чем полвека это учение не подтвердилось никакими новыми событиями, не говоря уже о прогнозировании чего бы то ни было по солнечным пятнам. К слову, то же можно сказать о теории Л. Н. Гумилева: его стадии этногенеза сами по себе, а текущие события в мире – сами по себе.

Справедливости ради следует напомнить, что и в содержании, и даже в названии своих мемуаров Чижевский отвел себе место в тени классика науки. При жизни Циолковского он много сделал для распространения его трудов и подтверждения приоритета. В этом есть что-то общее с ролью Энгельса в жизни Маркса. Правда, у Маркса и Энгельса не было разницы в возрасте, и дружили они на протяжении всей жизни, тогда как Чижевский, переехав в 1926 году в Москву, почему-то потерял связь с Циолковским. Примечательно и то, что Энгельс не оставил ни книги личных воспоминаний о Марксе, ни его научной биографии (это сделал менее близкий к Марксу социалист Франц Меринг). Здесь тоже есть поле деятельности для историков, но я в этом не специализируюсь.

Циолковский, если сравнить их мемуары, не ответил Чижевскому взаимностью. В небольшой работе «Черты из моей жизни», вышедшей в конце 1935 года в журнале «Молодая гвардия», он сравнительно подробно написал о родителях и своем детстве, «проблесках сознания» (14-16 лет), более бегло – об учительской работе и своих научных занятиях до революции, а на советский отрезок жизни пришлось буквально полторы страницы. Ни Чижевский, ни борьба за научный приоритет там не упоминаются. Получив от советской власти академический паек, а затем пенсию, Циолковский смог всецело посвятить себя теории мироздания:

«Все предвзятые идеи и учения были выброшены из моего сознания, и я начал все снова – с естественных наук и математики. Единая вселенская наука о веществе и материи была базисом моих философских мыслей».

Интереса ради, и всецело под свою ответственность, попробую резюмировать натурфилософские идеи Циолковского. Сознание рассредоточено по всей Вселенной, им наделен каждый атом. Если он в данный момент находится в составе живого организма, то думает и чувствует вместе с ним. После смерти организма атом переходит в спящее состояние и участвует в круговороте неорганического вещества. Рано или поздно он снова попадет в какой-нибудь организм и обретет сознание. Такие перерывы могут длиться миллиарды миллиардов лет (Циолковский не скупился на такие гиперболы), но для сознания они пролетают как одно мгновение. Память о прошлой жизни и близких людях при этом исчезает, но с этим приходится мириться ради гармонии Вселенной (Циолковский признавал, что такой вариант бессмертия души его собеседникам не нравился).

Под конец жизни постоянные жалобы на болезни и бедность сменились полным удовлетворением:

«О моих трудах и достижениях появилось много статей в газетах и журналах. Мое семидесятилетие было отмечено прессой. Через 5 лет мой юбилей даже торжественно отпраздновали в Калуге и Москве. Я награжден был орденом Трудового Красного Знамени и значком активиста от Осоавиахима. Пенсия увеличена.

СССР идет усиленно, напряженно по великому пути коммунизма и индустриализации страны, и я не могу этому не сочувствовать глубоко».

В своих сочинениях о космосе, в отличие от автобиографии, Циолковский был подробен и часто повторялся. У меня есть два его сборника с частично совпадающим содержанием. Первый вышел в 1986 году в Приокском книжном издательстве. Почему в Туле, а не Калуге, непонятно (может быть, там было межобластное издательство), но вспоминается старая шутка о том, что при царизме в Тульской губернии был всего один писатель, Лев Толстой, зато в советское время там стало десять членов Союза писателей. Другой сборник выпущен в 2016 году издательством ACT в Москве – как часто делается в наши дни, без всякого справочного аппарата (в Туле с этим как смогли справились), но с экзотическими картинками, слабо связанными с содержанием.

Но вообще наследие Циолковского – это какая-то смесь незаконченного академического собрания трудов, массы разрозненных прижизненных публикаций (статей, брошюр) и беспорядочно собранных современных изданий. Что-то было под безусловным запретом в советское время, например его религиозные труды, которые он и сам позже предпочел забыть, или своеобразная этика. Вроде бы он предлагал в космическом будущем уничтожать всякую несовершенную жизнь, включая разумную (чего жалеть, если после этого атомы воплотятся в совершенные и счастливые эфирные существа). В известных мне сборниках что-то похожее есть, но выражено не так прямолинейно.

Не берусь судить об изобретениях и технических идеях Циолковского. В общем, они получили признание, спорят только о приоритетах и о том, достаточно ли словесной формулировки, чтобы считаться изобретателем космической техники. Другое дело – его земные и космические утопии, к которым он относился едва ли не серьезнее, чем к ракетной технике. Теперь их избегают обсуждать и даже упоминать, но кое-что здесь просто жаль пропустить.

В 1917 году, в 60-летнем возрасте, Циолковский написал статью «О государстве» с подзаголовком «Идеальный строй жизни». Главная идея (опять-таки, если коротко) состоит в том, чтобы население Земли, на то время 1,6 миллиарда человек, поделилось на общины по 500-1000 человек, каждая из которых выбрала бы из своего состава несколько представителей высшего уровня (одни из них остаются управлять общиной, другие переходят на этот второй уровень, но дальше предусмотрена ротация). Второй уровень так же формирует из своего состава третий, а всего их на Земле может быть четыре или пять. Понятно, что верхний уровень – самые благородные и гениальные люди, материал для будущего космического человечества. Циолковский продумал и процедуру выборов, с бросанием шариков и звоном колокольчиков, подтверждающим, что человек проголосовал.

Дальше читатель, если он еще не понял, с кем имеет дело, увидит такое:

«Браки возможны только между членами общества одного класса, например, женщина 3-го класса не может выйти замуж за мущину 2-го класса [орфография автора]. Цель – улучшение пород на основании явлений наследственности. Этот закон можно облегчить, допустив для близких классов. Например, третьим и четвертым, первым и вторым.

Выбор и так не будет мал, в особенности для низших классов. Так, например, население 4-го класса содержит 9300 человек. Неужели несколько тысяч женщин мало для выбора! С ними и познакомиться-то хорошенько не удастся. Третий класс дает уже более полумиллиона человек. Кажется, довольно!»

К этому остается добавить, что Циолковский, по собственному признанию в автобиографии, женился без любви на дочери квартирного хозяина («пора было жениться») и не знал других женщин ни до, ни после брака.

После выхода человечества на просторы космоса на такие частности уже не следовало отвлекаться. Циолковский пишет эту картину крупными мазками:

«…Возникает особое многочисленное население, окружающее каждое солнце. Тут еще более сложное общественное устройство, под управлением лучшего из существ всего населения. Таково устройство общества, что именно лучший попадает вверх в президенты населения…

Итак, существа, подобные совершенному человечеству, заселяющие космос, составляют сложные и прекрасные организации под управлением президентов, с их многочисленными помощниками. И на одной планете существуют президенты разных степеней. Не считая же помощников, видим управителей: планет, солнечных систем, группы солнц, млечных путей и так далее, вероятно, без конца.

Последний управитель, возможно, – вся Вселенная, вся ее бесконечность. Она и составляет наше божество, в руках которого мы всегда находимся, находились и будем находиться».

Это уже напоминает Тейяра де Шардена (знал бы его Чижевский, тоже обличил бы как плагиатора). Интересно упоминание о «многочисленных помощниках». Здесь Циолковский действительно удачно предсказал будущее устройство нашего мира.

Биографическая литература о Циолковском очень богата, но промежуточным финишем, видимо, можно считать книгу В. Н. Демина (1942-2006), вышедшую в серии ЖЗЛ в 2005 году. Сам этот автор тоже кое-чем интересен, придется остановиться и на нем. «Википедия» позиционирует его только как «автора псевдонаучной теории о Гиперборее», хотя он сам, судя по книге о Циолковском, ставил себе в главную заслугу другое. По основной специальности Демин был доктором философских наук, защитившим в 1997 году диссертацию «Философские принципы русского космизма». Но до этого под руководством специалиста космической отрасли профессора В. П. Селезнева (1919-2001) и в соавторстве с ним он опроверг представления Эйнштейна о предельности скорости света[8]8
  Демин В. Н., Селезнев В. П. К звездам быстрее света. Русский космизм вчера, сегодня, завтра. М., 1993.


[Закрыть]. В этом ему пригодился и Циолковский, тоже не признававший теорию относительности.

Не они одни были такими. Помнится, на Первом съезде народных депутатов СССР привлекли внимание два профессора Ленинградского университета, которых поначалу даже воспринимали как друзей и единомышленников, – Собчак и Денисов. С того времени мне запомнилась увиденная в киоске у Балтийского вокзала брошюра «Русский профессор Денисов опровергает теорию относительности Альберта Эйнштейна». Демин этого ученого не вспомнил, но вообще его не очень толстая книга (около 300 страниц) складывается из двух частей: собственно биографии Циолковского и изложения его мировоззрения, что для Демина стало скорее поводом для того, чтобы высказаться обо всем устройстве мира. Здесь и «торсионные поля», и «биоэнергоинформатика», и учение Н. А. Козырева о природе времени, и вся предыстория, включая Блаватскую и Рерихов, Н. Ф. Федорова, Николу Теслу, Владимира Соловьева и еще многих деятелей, вряд ли знавших друг о друге. Если помножить это на фантазии самого Циолковского, получается текст, не допускающий какого-либо разумного обсуждения. Но все-таки жаль пропустить еще один пример. Помимо прочего, Циолковский построил свою теорию сновидений (не связанную с Фрейдом) как предвестий перехода личности в совокупность атомов, наделенных сознанием:

«Возможно допустить, что человек засыпает и видит ряд ужасных, не связанных между собою снов. Вот он рыскает волком по степи и нападает на людей и зверей. Вот он робкий заяц, грызущий аппетитную капусту. Вот он уже не Иванов, а Семенов и т. д. В каждом из своих снов он совершенно забывает о своей личности».

Если в чем другом я могу быть некомпетентен, то свои сны представляю отчетливо. Никогда не видел себя ни волком, ни зайцем, ни Семеновым, ни даже Наполеоном. Может быть, как раз в этом кроется понимание типа личности, объединяющего, независимо от уровня интеллекта, Циолковского, Чижевского и Демина. Последний тоже освоил аргументацию и стилистику, примеры которых мы видели выше:

«…Кое-кто утверждал, что воспоминания Александра Леонидовича носят сугубо субъективный характер, страдают преувеличениями и даже недостоверностью. Дескать, многие факты, изложенные более чем на семистах печатных страницах, не подтверждаются документально или же другими, независимыми источниками.

Но какие же другие – дополнительные и независимые – „источники“ могут свидетельствовать о дружбе двух гениев? Разве что один – Господь Бог! Творческое общение гениев – нечто другое, чем контакты простых людей, и к тому же не поддается обыкновенному пониманию заурядных личностей. Ибо они (гении) взаимодействуют не только непосредственным путем, но также (и даже – прежде всего!) посредством ноосферы и разлитого по Вселенной энергоинформационного (по терминологии Циолковского – телепатического) поля, с которым устанавливается прямая связь и через открывающиеся (на строго определенное и ограниченное время!) каналы которого оба получают одну и ту же информацию, недоступную другим – непосвященным.

…С теми же, кто воспринимает реальную действительность лишь в виде мозаики эмпирических фактов, говорить на тему творческой гениальности, ее природы, ноосферных каналов и связи с космосом – вообще бесполезно. Да и нужно ли? Их еле слышимое шелестение быстро утихнет и еще быстрее забудется, а шелуху псевдоаргументов сдует очистительный ветер времени. Герои же и титаны как стояли гранитными глыбами, так и останутся стоять, превратившись в вечные обелиски человеческой славы. Тем же, кто продолжает требовать каких-то документальных подтверждений и тщится бросить тень на гениев (и хотя бы так обозначиться в немеркнущем сиянии их славы), могу сказать: не сомневайтесь в гениальности великих – в их мир вам все равно не дано проникнуть, и вам не понять его, как не понять сокровенных тайн Вселенной и закономерностей единения макрокосма и микрокосма».

Согласно Демину, такие буквоеды и педанты – еще не худший случай. За ними следует «еще более подлый тип пакостников и охальников в науке (и не только в ней). Так и хочется назвать их отбросами рода человеческого… Страдая комплексом неполноценности и осознавая собственную бездарность, таким интеллектуальным Геростратам не остается ничего другого, как только заниматься очернительством великих сынов человечества. Впрочем, о подобных интеллектуальных уродах, паразитирующих на теле научного сообщества, вообще не хочется говорить…»

На сегодня у «очернителей» и «геростратов» есть временное преимущество перед Деминым. Он уже в ноосфере и может оттуда погрозить им пальцем, но его сигнал будет понятен только избранным, настроенным на правильную телепатическую волну. Эта настройка может не зависеть от реальных научных заслуг (у Циолковского и Чижевского они, очевидно, были, у Демина – вряд ли). Но их объединяет несколько важных черт: невероятно завышенная оценка своих достижений; низкая научная культура, особенно по отношению к научной критике; абсолютное отсутствие чувства юмора. Никто из вышеупомянутых не мог бы сказать по примеру Тимофеева-Ресовского, что «наука не терпит паучьей серьезности».

«Не плачь обо мне, Украина!»

Недавно я купил новое издание мемуаров П. Е. Шелеста[9]9
  Шелест П. Е. Да не судимы будете. Дневники и воспоминания члена Политбюро ЦК КПСС. М.: Центрполиграф, 2016.


[Закрыть]. Ничего интересного от этой книги не ждал, но все-таки этот человек был во главе Украины в те годы, когда я заканчивал там школу, а потом учился в Ленинграде без постоянной прописки, но с правом вернуться после учебы в родную республику. Теоретически это не исключалось, альтернативой Мурманску могла стать Одесса, но в конечном счете я о тогдашнем выборе (отчасти вынужденном) не жалею.

Книга оправдала опасения, оказалась длинной и скучной, но навлекла на некоторые мысли. Вообще, мемуары государственных деятелей – тема отдельная и, по-моему, слабо исследованная. В наши дни такие издания выходят в подвешенном виде, даже без пояснений о месте, времени и обстоятельствах написания. При советской власти многие такие книги, особенно за XX век, могли быть под запретом вообще, но то, что выходило в свет, обязательно нагружалось предисловиями, послесловиями, сопроводительными статьями и комментариями объемом чуть ли не в полкниги. Здесь ничего такого не оказалось, кроме подстрочных комментариев о самых очевидных событиях и персоналиях (как будто кто-то теперь заинтересовался бы Шелестом, ничего не зная, например, о Хрущеве, Маленкове или «Пражской весне»).

Шелеста как раз нельзя назвать государственным деятелем, разве что исполнителем высокого ранга, кем только и мог быть первый секретарь ЦК КП Украины. В составе Политбюро какой-нибудь Суслов мог реально вырабатывать политику и принимать решения в области идеологии, Устинов – в делах армии и тому подобное. Руководителю республики, даже такой большой, полагалось только получать указания сверху и отчитываться о поставках промышленной и сельхозпродукции, а еще принимать московское руководство (зимой в охотничьих хозяйствах, летом – в Крыму).

Отрезок жизни Шелеста от рождения до занятия поста первого секретаря Киевского обкома КПУ (1908-1957) занял не более пятой части книги, и я тоже не буду на нем задерживаться. Это биография советского выдвиженца из бедной крестьянской семьи, который хорошо вписался в комсомольскую ячейку и прошел трудный, но довольно быстрый карьерный рост. Война застала его на посту секретаря Харьковского обкома, он занимался эвакуацией предприятий, а потом и сам руководил авиазаводами в Саратове, Ленинграде и Киеве. Коллективизация, голодомор, репрессии прошли для него как-то вскользь, но и о других событиях он вспоминает очень бегло. Зато, выйдя на республиканский уровень, он стал вести дневниковые записи, иногда очень подробные. Они и составили основную часть книги. Возможно, ему помогал секретарь или референт, но это не очень важно. По примитивности языка и бедности мыслей такой текст мог не претендовать на индивидуальное авторство. В общем, это хроника всевозможных заседаний, поездок по республике и в Москву, коротких отпусков и семейных событий. Любознательного читателя может заинтересовать разве что раскрытие закулисной стороны смещения Хрущева в 1964 году и чехословацкого кризиса в 1968-м.

Первым секретарем ЦК КПУ и членом Политбюро ЦК КПСС Шелест был с 1962 по 1972 год. До октября 1964-го он постоянно встречался и почти что дружил с Хрущевым, что было естественно при особом отношении Хрущева к Украине. Шелест вспоминает о нем с большой симпатией, прощая известные слабости и промахи. Когда готовился заговор против Хрущева, Шелеста никак не могли обойти и вели с ним откровенные переговоры. Он вроде бы держался осторожно и взвешенно, замысел не одобрял, но и не пытался разоблачить или предотвратить. Поэтому читателя застает врасплох, когда дело доходит до того самого заседания Президиума ЦК КПСС, на котором сместили Хрущева (формальное решение было принято на пленуме, но там участников уже просто поставили перед фактом), и оказывается, что первое слово в качестве разоблачителя волюнтаризма предоставили как раз Шелесту. К этому уместна хрестоматийная цитата: «Всех учили. Но зачем же ты оказался первым учеником, скотина этакая?»

Примечательно, что еще до этих событий Шелест считал Брежнева слабым, некомпетентным и непригодным для руководства страной. Дальше по ходу дела эти оценки оставались в силе. Хрущева Шелест по-прежнему уважал и отмечал в записях недостойное отношение новых руководителей к его прижизненной и посмертной репутации, но о поддержании былой дружбы речи не было.

В Чехословакии Шелесту досталась довольно важная роль, и отдельно взятый 1968 год занял в книге больше места, чем вся первая половина его жизни. Он участвовал в совещаниях «братских партий», вел закулисные переговоры, в какой-то мере был организатором письма чехословацких коммунистов с просьбой о вооруженном вмешательстве. Трудно поверить, но в мемуарах есть такой эпизод:

«К вечеру я все же встретился с Биляком, и мы с ним условились, что в 20.00 он заходит в общественный туалет, там должен к этому времени появиться и я, и он мне через нашего работника КГБ Савченко передаст письмо. Так и было. Мы встретились „случайно“ в туалете, и Савченко мне незаметно, из рук в руки, передал конверт, в котором было долгожданное письмо. В нем излагались обстановка в КПЧ и стране, разгул правых элементов, политический и моральный террор против коммунистов – людей, стоящих на правильных позициях». Сам Шелест в чехословацких событиях безоговорочно стоял «на правильных позициях» и, как мы увидим дальше, не воспользовался возможностью их пересмотреть.

Как информирует «Википедия», оригинал письма не найден. Может быть, его просто выбросили из архива из-за туалетного запаха.

В 1972 году настала очередь самого Шелеста пострадать от закулисных интриг и лишиться высокого поста. Эта глава мемуаров озаглавлена: «Внезапный перевод с Украины. Самый черный день моей жизни». Утверждение довольно сильное, если вспомнить, сколько черных дней было на его памяти: война со всеми ее событиями, включая сдачу Киева и Харькова, или хотя бы катастрофа в Киеве на Куреневке, когда оползень из отстойника цементного завода накрыл большой жилой район, погубив, по официальным данным, более полусотни человек (это случилось за месяц до полета Гагарина, а Шелест был тогда первым секретарем Киевского обкома). Во время войны, в эвакуации, от долгой и мучительной болезни позвоночника умерла его молодая жена, оставив двух маленьких сыновей (Шелест вскоре женился вторично, и это супружество было долгим и вроде бы благополучным). В общем, ему было с чем сравнивать потерю должности первого руководителя, причем не с выходом на пенсию, как было с Хрущевым, а с переводом в заместители председателя Совета Министров СССР. Он еще год оставался членом Политбюро ЦК КПСС, но подал в отставку, добровольно или вынужденно, не дожидаясь очередного партийного съезда.

«Много сделано, немало оставалось замыслов и планов. И тут, сам не знаю почему, я в свой дневник записал: „Мой родной край, народ, мужайся! Предстоят трудные тебе дни и годы“. Но мне еще надо работать для себя, Отечества, детей, внуков, Иринки».

Иными словами: «Не плачь обо мне, Россия!» (не помню, кто придумал эту эпитафию, она мне встречалась не единожды). Украина, конечно, заметила смену руководителя, но перенесла ее мужественно. В те годы я был сначала аспирантом в Ленинграде, потом начинающим ученым в Мурманске, летом приезжал во Львов, но из всех разговоров помню только то, что Шелесту поставили в вину проявления национализма в брошюре о Советской Украине, изданной за его подписью. Об этом он написал и сам, но что там могло показаться сомнительным (при тогдашней строгости к прохождению таких изданий), осталось без пояснений. А широкая общественность могла обратить внимание только на сближение двух шипящих в конце алфавитного списка членов Политбюро: Шелест, Щербицкий. Интересно, что для Украины конец алфавита как-то особенно значим – в наше время это были Ющенко, Янукович, Яценюк. Кто-то может сказать, что ниже уже некуда, но я бы не считал Яценюка худшим из упомянутых.

Шелест подал заявление о выходе из Политбюро 26 марта 1973-го, освободили его на пленуме ЦК КПСС ровно через месяц, но уже 17 апреля на пленуме ЦК КПУ «остро осудили проявление национального чванства и ограниченности у отдельных руководящих работников, их беспринципность и зазнайство, нетерпимое отношение к мнению других, склонность к саморекламе». Не названный по фамилии, но подразумеваемый Шелест воспринял это как нож в спину и записал:

«Теперь уже совсем становится ясным, что организованная травля и третирование исходят от Брежнева и Суслова. Подонки, отщепенцы и предатели своего народа Щербицкий, Лутак, Грушецкий, Ватченко и им подобные – готовы действовать по указке, как борзые».

Размышляя о своем будущем некрологе, Шелест пишет:

«Но прежде я хотел бы прочитать (хотя и хвалебный) некролог о некоторых „единомышленниках“, и прежде всего это касается Брежнева, Суслова, Щербицкого и всей компании „Днепропетровской“. И такой час придет обязательно».

Это неожиданно сближает его с Циолковским, который, как мы видели выше, в старости хотел прожить еще лет десять и «показать этим типам кузькину мать». Шелесту повезло больше – он и в самом деле пережил как минимум последних троих.

После ухода из Политбюро Шелест не задержался и в правительстве. Некоторое время был на пенсии, в 1975-1985 годах поработал начальником авиационного конструкторского бюро, после чего окончательно ушел на покой и дожил до неполных 88 лет (умер в начале 1996 года). Первое издание его книги вышло в 1995-м, так что неясно, успел ли он его увидеть, и если да, то насколько смог порадоваться. Но дневниковая хроника заканчивается июлем 1973-го. Можно предположить, что, лишившись высокого поста, Шелест уже не испытывал потребности размышлять о времени и о себе.

Было бы нелепо сравнивать этого деятеля по интеллекту и масштабу личности с Сергеем Вавиловым и другими из тех, о ком шла речь выше. Но сам он, похоже, так не думал. В нечастых встречах с писателями и учеными (правда, тоже республиканского уровня – Олесем Гончаром, Дмитро Павлычко, Борисом Патоном) он только давал указания и поучал. Интересно получилось с ученым, который в одном месте назван академиком В. П. Глушко, а в другом – академиком В. М. Глушковым, причем оба раза разговор шел о перспективах кибернетики. Не получилось ли так, что в первый раз на приеме был именно ракетчик Глушко и ему пришлось во избежание неловкости поддерживать разговор на чужую тему? (На такого собеседника эрудиции, наверное, хватило бы.)

Никакого знакомства с отечественной и мировой культурой в дневниках не прослеживается. Даже Тарас Шевченко упоминается несколько раз только по формальным юбилейным поводам. Не видно интереса к авторам и исполнителям украинских песен, от которых роняли слезу и Хрущев, и Брежнев. И только в одной из записей, вскоре после катастрофического для Шелеста пленума ЦК КПУ, он неожиданно процитировал четверостишие Омара Хайяма о тщетных поисках справедливости в этом мире (может быть, жена или сын – научный работник подсказали в утешение). Что совсем уже странно, нет ни одного обращения к трудам Ленина, не говоря уже о Марксе или других мыслителях.

Но самое неожиданное в книге – несколько страниц в ее конце под заголовком «Размышления вслед (из магнитофонных записей 1992-1993 годов)». Получается, что Шелест успел застать все события конца 1980-х – начала 1990-х, оставаясь в здравом уме и сохранив желание опубликоваться. Можно было ожидать самого разного: запоздалого пересмотра всего содержания своей прежней жизни; категорического неприятия всех перемен и уверенности в своей правоте; позиции мудрого наблюдателя, который знает, что «и это пройдет». Шелест нашел четвертый вариант – как если бы за прошедшее время ничего интересного не случилось, и надо только напомнить что-то из прежде написанного: еще раз покаяться за свое участие в снятии Хрущева, отвергнуть обвинения, по которым сняли его самого, уточнить свою позицию по национальному вопросу и украинскому языку (но не украинской государственности). Теперь мы вряд ли узнаем, как он воспринял крах социализма (в том числе в близкой ему Чехословакии), распад СССР, пересмотр советской истории (Шелест как-то совмещал твердый сталинизм с позитивным отношением к Хрущеву и неприятием Брежнева). Впрочем, как написано в «Википедии», в 1991 году он приветствовал независимость Украины, а в 1993-м посещал Киев и даже публично выступал (его постоянным местожительством в последние годы была Москва, там он и умер, но похоронен на Байковом кладбище в Киеве). Можно предположить, что он был заинтересован в хороших отношениях с Кравчуком (третьим и последним его преемником по руководству Советской Украиной), а в Москве был более осторожен.