Текст книги "Под выцветшим знаменем науки"

Мастер и Маргарита

Этот заголовок напрашивается, когда речь идет о великом скульпторе Сергее Тимофеевиче Коненкове и его второй жене Маргарите Ивановне (очень может быть, что он уже кем-нибудь использован применительно к ним). Но сначала немного о другом мастере.

Так совпало, что «Ожог» Василия Аксенова я прочел после его публикации на родине (конец 1980-х или начало 1990-х), а потом надумал перечитать мемуары Коненкова «Мой век», написанные им в самом конце жизни (1874-1971). Между этими авторами вроде бы нет ничего общего, не считая того, что оба долго жили в Америке, но в разное время и в разной обстановке. Аксенова после эмиграции стали замалчивать, по возможности изымали его прежние книги и, конечно, ничего не писали о новых. Но если бы пропаганда тех лет строилась на разоблачении Аксенова, как это делалось в отношении Солженицына, трудно было бы найти более эффектный контраст. На нашей стороне – почти столетний старец, сохранивший духовную и даже физическую молодость, беззаветно преданный коммунистическим идеалам (и сохранивший их в годы вынужденного пребывания за рубежом). По ту сторону – еще вроде бы молодая, но уже прогнившая личность, глумящаяся над советским строем, проповедующая алкоголизм и циничное отношение к женщине (и ведь не поспоришь). Но теперь мы знаем противоречивую жизнь Аксенова если не во всех, то во многих подробностях, а Коненков при внимательном знакомстве тоже оказывается по-своему интересен, в чем есть и заслуга Маргариты Ивановны.

Мемуары Коненкова, и особенно дополняющий их том публицистики, предельно выровнены и полностью соответствуют подаче истории, принятой в 1970-е годы. Это со всей наглядностью подтверждает именной указатель к двухтомнику. Там нет никого из высшего руководства страны после Ленина, не считая упомянутых по одному разу Кирова, Калинина и Микояна, репутация которых тогда не ставилась под сомнение (Гитлер – и тот упомянут дважды). Отсутствие Брежнева можно объяснить тем, что двухтомник вышел в 1984 году. При жизни Брежнева Коненков не мог не ссылаться на него в статьях, а до этого с такой же обязательностью должен был славить покровителя искусств Сталина и поддерживать Хрущева в его нападках на абстракционистов. Сам Коненков никаких новых течений в искусстве не признавал, а литераторов тоже замечал только строго советских, наподобие Серафимовича, Шолохова, Федина. Нет ни одной фамилии реабилитированных деятелей, хотя во время его работы над мемуарами запрет на них давно был снят. Зато в те годы, когда действительно можно было только молчать, на отрезке времени между «Ленинградским делом» и «делом врачей», Коненков вдруг возбудился судьбой греческого коммуниста Белоянниса и счел нужным его изваять (не знаю, был ли он террористом или невинным мучеником за греческих трудящихся, но теперь это вряд ли кому-то интересно).

Между тем даже доверчивые советские читатели, и я их числе, могли бы заметить в мемуарах Коненкова немало сомнительных мест и недоговоренностей. Правда, они довольно содержательны, пока речь идет о деревенском детстве, художественном училище, творческих достижениях (и особенно в монументальной пропаганде по ленинскому замыслу, куда Коненков очень удачно вписался). Явные сомнительные места и умолчания начинаются с поездки в США, которая сама по себе выглядит странной для того времени:

«Поездка была устроена Комитетом по организации заграничных выставок и артистических турне при ВЦИК. Цель поездки – пропаганда русского советского искусства. Задумана она была зимой 1921/22 года, но в силу каких-то обстоятельств отъезд задержался до конца 1923 года.

Пока Наркоминдел оформлял заграничные паспорта, я, совсем забыв о предстоящей поездке, отдался интересной работе» (Коненков С. Т. Воспоминания. Статьи. Письма: в 2 т. Т. 1: Мой век. М.: Изобразительное искусство, 1984. С. 190. Далее ссылки даются на то же издание).

Кто мог придумать в это сложное время такую громоздкую и неторопливую поездку (поездом с остановками в Риге и Париже, потом пароходом из Шербура в Нью-Йорк), Коненков не поинтересовался. Очевидно, был слишком увлечен вышеупомянутой интересной работой – художественным оформлением сельскохозяйственной и кустарно-промышленной выставки (предшественницы ВСХВ-ВДНХ). Коненкова отпустили с молодой женой Маргаритой (занявшей собственное место в истории отечественного искусства только в качестве натурщицы). Как выяснилось в наши дни, это в конечном счете повлияло на весь ход мировой истории XX века. Тактика «не очень-то и хотелось», похоже, оказалась, правильной. Вспомним, что в том же 1921 году не выпустили за границу Блока (вскоре он умер от непонятной болезни) и супругов Сологуба и Чеботаревскую (она тогда покончила с собой).

Америка Коненкову очень не понравилась. Раздел воспоминаний так и озаглавлен: «Американская мертвечина» (это типичная стилистика его заголовков, например: «Буря! Скоро грянет буря!», «Народ потрясает цепи царизма», «С расправленными крыльями» – последнее, конечно, уже по возвращении в СССР). В отношении Америки он нашел не менее великого единомышленника:

«Я спросил у Шаляпина, нравится ли ему Америка. Задумался.

– Я ее, понимаешь, всю изъездил. Она такая, понимаешь, черная… Березки не найдешь с белой корой. Кожа на деревьях темная. На травке-муравке не полежишь – колючая она у них…» (с. 199).

Возможно, Шаляпин был единственным человеком, у которого образ «черной Америки» был навеян березами, а не неграми. В каком цвете он воспринимал Россию, Коненков не переспросил. Лично я согласился бы с Иосифом Бродским (может быть, потому, что слишком часто вижу Карелию и Псковскую область из окна вагона в переходные времена года):

«Пейзаж лишен примет, и горизонт неровен. Там в моде серый цвет – цвет времени и бревен».

Неприязнь к Америке не помешала Коненкову задержаться там более чем на двадцать лет. Его объяснение вряд ли показалось бы убедительным для компетентных органов:

«Срок пребывания в Америке истекал, а работы – непочатый край. Обратился с просьбой продлить визы в Наркомпрос, которому мы, художники, ведомственно были подотчетны. Наркомпрос связался с Наркоминделом, Наркоминдел поручил заняться нашими визами советскому посольству в Мексике (с США дипломатических отношений у нас тогда еще не было). Загруженный огромным количеством заказов, я не придал значения тому, что соответствующие бумаги слишком медленно продвигались по дипломатическим каналам, а потом и вовсе перестал ими интересоваться. Дорогой ценой заплатил я за свое несерьезное отношение к своевременному возвращению на родину… Видимо, не последнюю роль сыграло и мое ближайшее окружение [неужели Маргарита?], которое не предостерегло меня от этой ошибки, а скорее все более оттягивало решение этого вопроса».

Как мы знаем, эта ошибка в конечном счете не помешала триумфальному возвращению Коненковых в СССР. Но задолго до этого, в 1927 году, непрактичный Коненков совершил с Маргаритой путешествие в Италию (казалось бы, где есть итальянская виза, там и продление советского паспорта, а после пересечения Атлантики лишние двое суток на пароходе тоже были бы не обременительны). В Италии они, помимо прочего, побывали у Максима Горького, который в те времена без проблем перемещался от фашистов к большевикам и обратно.

В Америке у Коненковых сложился широкий круг общения из эмигрантов и местных знаменитостей, среди которых особое место занял Альберт Эйнштейн. Теперь история Эйнштейна и Маргариты Коненковой известна всем, кто интересуется хоть одной из смежных тематических областей (искусство скульптуры, спецоперации КГБ, теория относительности). Но до поры до времени она оставалась настолько вне поля зрения биографов, что ее умудрились не заметить авторы книги «Эйнштейн. Частная жизнь» П. Картер и Р. Хайфилд, вышедшей в оригинале в 1993 году. Русский перевод (М. Захаров. М., 1998) пришлось сопроводить предисловием «От издателя», в котором было сделано соответствующее дополнение. Позже этим сюжетом занялась Ольга Трифонова: сначала опубликовала небольшой очерк («Story», ноябрь 2012 года), а год спустя – полноценную книгу (Трифонова О. Р. Последняя любовь Эйнштейна. М.: ACT, 2013).

В мемуарах Коненкова история знакомства выглядит так: дочь Эйнштейна Маргот (так у автора) была замужем за секретарем Рабиндраната Тагора Мариамовым и вместе с ним сопровождала Тагора в московской поездке 1930 года (известной широкому читателю благодаря Остапу Бендеру). В Москве она случайно купила альбом Коненкова, заинтересовалась его творчеством, а потом на пароходе не менее случайно познакомилась с женой директора Рокфеллеровского института – друга и спонсора Коненковых (интересная получилась глобальная конфигурация, напоминающая анекдот о мысленной связи мальчика и дворника в московском дворе, – см. «Очерки…», с. 322).

У Трифоновой это изложено проще: в 1935 году Коненкову заказали бюст Эйнштейна, и Маргарите пришлось занимать ученого разговорами во время позирования. Это подтолкнуло к сближению, и их связь, вроде бы не очень скрываемая, продлилась больше десяти лет.

На фотографиях в «Story» Маргарита в молодости действительно очень красива, а в эйнштейновский период, в возрасте между 40 и 50 годами, выглядит заурядной домохозяйкой. Остается верить Трифоновой и скульптурам Коненкова, что в зрелом возрасте она сохранила безупречную фигуру. Казалось бы, у Эйнштейна был большой выбор, и он, если верить биографам, широко им пользовался – зачем бы ему такой продолжительный роман? С другой стороны, если предположить, что среди женщин одна из сотни обладает модельной фигурой и такую же долю составляют способные поддержать беседу с умным человеком (никаких предрассудков – среди мужчин не больше), то поиск одной из десяти тысяч может и в самом деле быть затруднительным.

Маргарита Коненкова до Америки (слева) и в Америке (справа) (фото к статье О. Трифоновой)

Коненков пишет о своей долголетней дружбе с Эйнштейном, хотя в мемуарах уделил ему всего пару страниц, на которых Маргарита как раз не упоминается. Приведу цитату, стиль которой характерен для всей его книги:

«Светлому разуму Эйнштейна, по-видимому, открывалась безрадостная перспектива общественного развития Соединенных Штатов Америки. Всесильность доллара, культ силы, свобода для всякого рода растлителей человеческих душ настраивали пессимистически.

– Каждый день после шестидесяти – это подарок от бога. Нельзя же надеяться на бесконечные подарки, – говорил Эйнштейн.

А как умел гениальный ученый извлекать из каждого отпущенного ему судьбою дня максимум радости! Вся его жизнь озарена духом творчества, восторгом перед чудом, имя которому – жизнь человеческая» (с. 211).

«Извлечение максимума радости», наверное, могла бы подтвердить и Маргарита Коненкова. Трифонова дает свою оценку:

«Понимал ли Сергей Тимофеевич, что у его жены роман с Эйнштейном? Похоже, что понимал с самого начала, иначе почему скульптурный портрет Эйнштейна вышел таким приторно-слащавым, совсем не в духе жесткой манеры Коненкова? Это портрет фата, или Сергей Тимофеевич иронично передал то выражение изумления и восхищения, с которым натурщик смотрел на его жену?»

Я бы высказался сильнее – у Коненкова получился какой-то недоделанный барон Мюнхгаузен. Но и другие его произведения на иллюстрациях в двухтомнике не показались мне интересными (позволю себе такое мнение, не претендующее на спор с компетентными людьми). Возможно, его ценили за обнаженную натуру, но ее деревянность вряд ли выдерживает сравнение с картинками нашего времени.

Интересно, что из всей мудрости, которую Коненков мог почерпнуть у Эйнштейна за годы дружбы, он привел только известную любому обывателю мысль, что в старости каждый день – подарок от бога (которого тогда печатали с маленькой буквы). Я и сам с этим согласен, правда, ведя отсчет не от шестидесяти, а от семидесяти лет, но постоянно забываю напоминать себе об этом перед сном и по утрам.

Важнее другое – насколько нам может быть понятно мировоззрение Эйнштейна, оно состояло в том, что нет Бога, занятого судьбами отдельных людей и, соответственно, раздающего или не раздающего им подарки. Эйнштейн допускал существование некой творческой силы, создавшей исходные законы физики и направившей эволюцию Вселенной (вряд ли такое может удовлетворить верующего любой религии). Возможно, в этом случае ученый просто подстраивался к интеллекту художника.

Эйнштейн работы Коненкова (иллюстрация из двухтомника «Воспоминания. Статьи. Письма»)

Маргарита до войны была только помощницей и менеджером своего мужа, зато после ее начала вышла на самый высокий политический уровень. Коненков изложил это так:

«Прогрессивные организации рабочих – выходцев из России – с первых дней войны стали объединяться в общество помощи Советскому Союзу. Меня выбрали почетным членом Центрального совета Русского комитета, Маргариту Ивановну пригласили на хлопотливую должность ответственного секретаря комитета» (с. 227).

Ольга Трифонова написала немного подробнее. Первоначально был организован «Еврейский совет по оказанию помощи России», возглавленный Эйнштейном. Затем в его составе организовалась русская секция, позже преобразованная в «Общество помощи России в войне». Какие там были рабочие, неизвестно, но в качестве секретаря этого общества Маргарита расширила полезные знакомства, вплоть до Элеоноры Рузвельт, и много ездила по стране, что способствовало выполнению ее разведывательной миссии. Сам Эйнштейн не участвовал в атомном проекте, но с подачи Маргариты способствовал проникновению туда людей, впоследствии выкравших атомные секреты.

Когда это раскрылось, советское посольство поспешило отправить Коненковых в СССР будущим солженицынским маршрутом (из Сиэтла пароходом во Владивосток и дальше в Москву). Им, как и не менее знаменитому возвращенцу Вертинскому, предоставили квартиру на улице Горького, и остаток жизни (более четверти века) Коненков прожил вполне благополучно. С Маргаритой они оставались вместе до конца, но из мемуаров она совсем пропала. Правда, и весь период после Америки изложен довольно бегло. За границей Коненков больше ни разу не был (при всей его любви к европейскому искусству и античности), но по СССР еще ездил много – Волга, Карелия, Армения, Украина. Можно предполагать, что большие государственные заказы ему не доставались (на то были официальные скульпторы типа Вучетича или Меркурова). Помимо скульптурных портретов, он оформил театр в Петрозаводске и больше, кажется, не изваял ничего. В 95 лет он задумал, и даже успел написать об этом в мемуарах, проект памятника Ленину на одноименных горах в Москве к юбилею 1970 года. Умеренной высоты статуя (11 м) должна была стоять в окружении целой толпы: скульптурные группы «Садко», «Пугачев» и «Степан Разин», «двенадцать скульптур, символизирующих различные науки», «семь горнистов, возвещающих приход новой эры», индивидуально Дон Кихот, Ньютон, Кампанелла и Чернышевский, да еще и «скульптурные композиции, изображающие ликующие группы народа со знаменами».

«Земной шар с фигурой В. И. Ленина и группой „Народы мира“ будет совершать один оборот в сутки таким образом, чтобы рука Ленина постоянно указывала на Солнце.

К 12 часам рука Ленина будет направлена в сторону Москвы» (с. 272).

Ленинские горы вроде бы обращены к северо-востоку (правда, и Москва их окружает со всех сторон – в полдень можно указать на Битцевский лесопарк). Но это не имело значения, проект все равно не осуществился, и его вряд ли рассматривали всерьез.

Коненков не дожил до перемен, которые, может быть, побудили бы его написать более откровенные мемуары. Что касается последних лет жизни Маргариты, уместнее процитировать Ольгу Трифонову:

«В 1971 году, почти столетним, умер ее муж Сергей Тимофеевич Коненков, и жизнь совсем потеряла для нее смысл. Она перестала выходить из квартиры-мастерской, лежала в постели и курила. Одинокая и беспомощная, она оказалась во власти злой бабы-домработницы. Баба обирала ее, унижала, и никто, проезжая и проходя по Тверскому бульвару, не догадывался, что там, за огромными окнами музея-квартиры Сергея Коненкова, в комнате на антресолях погибает его муза, его жена, его подруга. Никто не знал, что там погибает любимая женщина самого великого человека двадцатого столетия – Эйнштейна.

Она умерла от голода в 1980 году» («Story». 2012. № 11. С. 110).

Старческая деградация – это само собой, но все-таки непонятно, почему такая умная и расчетливая женщина не подумала заранее, как устроить свою жизнь после мужа, который не обязательно должен был дотянуть до 97 лет: получить персональную пенсию (если не за шпионаж, то за легальную и очень важную зарубежную деятельность), найти интеллигентную компаньонку, поселиться в хорошем пансионате с гарантированным уходом. Но это вопросы к авторскому коллективу журнала «Story», а мне было интересно представить себе картину мира, которая должна была сформироваться к концу долгой жизни у такого все-таки незаурядного человека, как Коненков (и возникла ли у него потребность оставить правдивые воспоминания, а если да, то как он ее реализовал?).

Вокруг Чуковского

Среди книг, приобретенных мной в 1984 году в Риме («Очерки…», с. 246–254), были и «Воспоминания о Корнее Чуковском» (М.: Советский писатель, 1977). Книга даже по тому времени была не самая дефицитная, а уж по престижности никак не оправдывала потраченную валюту (ценник сохранился, это было 7500 лир). Привлекли документальность, пусть даже в дозволенных пределах, и интеллигентный состав авторов. Теперь эти достоинства сохранились, но интереснее стало другое – насколько хватило бы такого сборника для реконструкции личности Чуковского, его окружения и всей литературной среды. Это можно сравнить с известным военным метеорологам прогнозом по «обрезанной карте», когда информация о погоде по ту сторону фронта (не атмосферного) оказывается недоступна. Аналогия усиливается тем, что погодные процессы, как тогда, так и теперь, развиваются с запада на восток.

Я уже отмечал по другому поводу высокое качество справочного аппарата советских книг, но здесь этого как раз не было: ни редакционного предисловия, ни именного указателя, ни сведений об авторах (большинство из них хорошо известны, но не все сорок восемь). Подстрочные примечания давались только самими авторами. При этом коллектив составителей был безупречным: Клара Лозовская (секретарь Чуковского), Зиновий Паперный, Елена Чуковская (внучка, дожившая до 2015 года). Отсутствие именного указателя можно объяснить тем, что составители не хотели привлекать внимание к не совсем желательным Пастернаку, Ахматовой, Зощенко. В то же время, как и в случае с книгой Коненкова, вожди в этот сборник не попали. С Лениным Чуковский не соприкасался, а Сталин и Хрущев, во что теперь трудно поверить, без крайней надобности не упоминались ни в каком контексте. При Брежневе в последние годы жизни Чуковский участвовал в некоторых важных делах: заступался за Бродского, подписал письмо против реставрации сталинизма, но упоминать об этом было нельзя.

В сборнике еще много умолчаний: о нападках Крупской на сказки Чуковского, о судьбах писателей (и не только писателей) при Сталине, об отношении Чуковского к событиям в стране и в мире, о Солженицыне. Самым вопиющим было полное исключение из всех воспоминаний Лидии Корнеевны Чуковской (не потому ли, как сказано в аннотации, издание 1977 года было вторым, причем не дополненным, а «в несколько измененном составе»?). Не забыли трагедию его маленькой дочери, которая умерла от мучительной болезни в 10 лет, обоих его сыновей (один пропал без вести на войне, другой прошел войну и стал успешным советским писателем, но умер раньше отца, в 61 год). Зато старшая дочь на своем опыте подтвердила любимую мысль Чуковского о том, что «в России надо жить долго», смогла высказаться до конца и получила запоздалое признание.

Но если считать эти пробелы нормальными, как нас приучили в то время, то даже в пределах дозволенного некоторые воспоминания могли бы вызвать вопросы у думающего читателя (сам я тогда таким не был, теперь вроде бы стал, но не уверен, что в правильном направлении). В свете современного взгляда на историю (хотя бы по свидетельствам Бунина, Аверченко, Зинаиды Гиппиус) впечатляет, насколько безмятежно и однозначно могли воспринимать те же картины другие образованные люди. Вот пример из воспоминаний М. Слонимского о послереволюционном Петрограде:

«Город казался вымершим, навсегда омертвевшим в тишине, мерзлоте и безлюдье. Но это было неверное, поверхностное впечатление. Под ледяной оболочкой вздымалась раскаленная человеческая лава, готовая, чуть что, растопить хотя бы и Северный полюс… Вдруг слышались скрип и хруст снежной, оледеневшей корки под валенками и сапогами, и вот возникал и, прошагав посреди мостовой, исчезал в морозном тумане красноармейский патруль; проносился, гневно и угрожающе громыхая, грузовик, полный матросов, красноармейцев, рабочих…

Как изменился город! И – к чему только не привыкает человек! – как уже обычен стал он в своем новом обличье! Как уже успели приглядеться глаза к этой его новой фантастике! Появись здесь лихач, или барин в бобровой шубе, или генерал с кроваво-красными лампасами – и случайный прохожий оторопел, оцепенел бы от изумления. Что за диво такое! Из какого века привиделось? Словно не год тому назад все эти лихачи, баре и генералы владели городом, а в какие-то незапамятные времена, о которых и вспомнить странно. Всех смело с улиц, как огромной метлой».

«Кому все это мешало?» – спросил вскоре Аверченко, и эта его фраза может перевесить в истории XX века все сочинения Слонимского, которого, правда, Чуковский за что-то ценил.

Но Слонимский был прямолинейным советским писателем, а вот Каверин, который под конец жизни многое переосмыслил, все-таки вспоминал:

«Это было в те далекие времена (1921), когда я, девятнадцатилетний студент, был членом маленького литературного общества „Серапионовы братья“. Кроме еженедельных чтений, мы иногда устраивали вечера, полные неудержимого веселья! Моя молодость сложилась счастливо, но даже в этой счастливой молодости они кажутся чем-то особенным, запомнившимся навсегда».

Многодетному Чуковскому на подходе к сорока годам в голодном и холодном городе вряд ли было до неудержимого веселья. В мемуарах тяготы и трагедии его жизни не скрываются, но как-то затеняются поглощенностью любимым делом и внешним благополучием последних лет. Примерно две трети сборника – это жизнь Чуковского в Переделкине от ранней до глубокой старости (подсчитывать точнее нет смысла, поскольку некоторые авторы выстроили цепочки встреч с Чуковским от впечатлений детства до похорон). После войны он жил с семьей на даче круглый год (значит, удобства, хотя бы по тогдашним запросам, позволяли). В Москву он постоянно ездил в автомобиле с шофером, а о более дальних поездках воспоминаний почти нет. Важным исключением была знаменитая поездка в Англию в сопровождении невестки Марины для получения степени почетного доктора в Оксфорде. Та же Марина Чуковская упоминает о нескольких посещениях Ленинграда, где однажды они прогулялись мимо окон его прежней квартиры.

«– Екает у вас сердце? – спросила я.

– Нисколько, – сердито ответил он. – У меня нет собачьих чувств».

Такого рода чувств, очевидно, не было и к Одессе, с которой Чуковский расстался в юности, и больше она никак не присутствовала в его жизни. Даже литераторы одесской школы в сборнике почти не упоминаются, и в числе мемуаристов их почему-то не оказалось, хотя их вроде бы связывала дачная дружба. Отсутствует и Агния Барто (хотя на одной из фотографий они позируют под руку).

Все авторы сборника были друзьями или, по крайней мере, поклонниками Чуковского, и его облик во многом повторяется – обаятельный, доброжелательный, щедрый, до конца сохранивший подвижность и жизнелюбие, необыкновенный эрудит и труженик, друг детей и переделкинских собак (домашних любимцев, кажется, не было).

Самые умные из авторов, например Наталья Ильина, не умолчали и о других чертах: скажем, лукавстве, умении отделываться от ненужных людей (даже если они до этого считали себя его друзьями). Я бы добавил к этому не отмеченные, но явно видные по многим эпизодам бесцеремонность, излишнюю театрализацию поведения, чуть ли не культ великого человека в доме, где подчиняются его распорядку, веселятся за компанию и строго оберегают покой среди дня, когда он отдыхает. Справедливости ради надо помнить, что Чуковский всю жизнь страдал от жестокой бессонницы. Но вот, например, надо мной живет какой-то трудоголик с электроинструментом и днем, конечно, чувствует себя в полном праве мешать соседям.

Если эта аналогия показалась слишком легкомысленной, то другой пример для нашего сюжета выглядит намного уместнее.

«В комнате было душно, как в шкафу. Я предложила открыть окно.

– Нельзя. Играют.

Я все-таки приоткрыла на секунду одну половинку и выглянула. Под самым окном пенсионеры на лавочке с бешеной бранью забивали „козла“» (Л. К. Чуковская. Записки об Анне Ахматовой [Запись от 1 августа 1952 года]).

Достоин внимания эпизод, который, с точки зрения мемуариста, был простительным проявлением эксцентричности и остроумия великого человека. Приведу большую выписку из воспоминаний Зиновия Паперного «Приглашение к радости» (заголовок довольно иронично перекликается с нижеследующим эпизодом):

«По дороге он говорит:

– Знаете что? Зайдем к Асмусам! Как они будут вам рады, как рады!

Валентин Фердинандович Асмус и его жена Ариадна Борисовна меня не знают. Но это и неважно. Если писателю надлежит мыслить образами, то у Корнея Ивановича это гиперболы, доведенные до точки кипения. В общем, бедные Асмусы просто поседеют от горя, если я их не навещу.

Мы входим к ним на дачу, и Корней Иванович еще с порога радостно возглашает:

– Знаете, кого я вам привел? Я вот кого вам привел!

Асмусы очень рады ему и вежливо здороваются со мной. Мы застали их за тихими занятиями – он читал немецкую книгу о Канте, она вышивала, а дети вместе с соседскими ребятишками бесшумно играли в уголке.

Но Корнею Ивановичу тишина категорически противопоказана [если он не спит днем]. Он подзывает одного из ребят, спрашивает, может ли тот громко крикнуть. Тот, стесняясь, кричит вполголоса, чуть ли не шепотом. Чуковский смеется:

– А теперь послушай, как умею кричать я.

И он издает мощный крик, кажется, на все Переделкино. Мальчишку это задевает, и тогда он тоже кричит – так, что жена Асмуса незаметно закрывает уши. Но дети все хотят кричать („Корней Иванович! И я! И я!“). Чуковский их выстраивает, каждый кричит по очереди, а затем он предлагает всем крикнуть разом, изо всех сил, вот так! Асмусы переносят этот невообразимый ор как истинные стоики.

Но Корнею Ивановичу и этого мало. Картинно обернувшись ко мне, он громогласно заявляет:

– Пойдем отсюда, из этого сумасшедшего дома!»

Паперный умолчал, насколько Асмусы оценили этот юмор, и продолжил ли он сам такое интересно начатое знакомство (Чуковскому, конечно, прощалось больше, чем его случайному молодому спутнику).

Для полноты картины я навел некоторые справки в Интернете. Профессор Асмус был на 23 года старше жены, и дети у него, конечно, были поздние. «Википедия» информирует о нескольких детях, но дает справки только о двух сыновьях: протоиерее Валентине (р. 1950) и метеорологе Василии (р. 1952), директоре научно-исследовательского центра «Планета» и главном редакторе журнала «Метеорология и гидрология» (его фамилию я встречал и раньше, но как-то не догадывался о таком прямом родстве с философом). Очевидно, в этой сцене участвовали именно они.

Не так давно мне вспомнился этот мемуарный фрагмент по очень наглядной аналогии. В дом, где хозяева заняты своими повседневными делами, без приглашения являются гости, которых по привычке считают друзьями семьи. И тут эти друзья провоцируют самых глупых и поддающихся внушению обитателей дома на всякие безобразия, после чего делают вид, что они к этому не имеют отношения. Можно представить себе развитие событий, когда хозяева, не имеющие опыта борьбы с непослушанием (в отличие от гостей), пытаются подавить его жесткими методами. Гости заявляют, что здесь воцарился хаос, дети в опасности и потому надо отобрать у хозяев часть дома заодно с детьми. Сравнение может показаться в чем-то спорным, но я имею в виду прежде всего то благородное негодование, которое имитировал Чуковский, а в нашем случае оно продолжается уже который год.

Вернемся к Чуковскому в его взрослых делах. Многие авторы пишут о его необыкновенной эрудиции, и в этом нет сомнений, когда речь идет о гуманитарных знаниях. Представители точных и естественных наук в сборнике не упоминаются, за исключением случая, когда переделкинский дом посетил Андрей Капица и рассказал много интересного об Антарктиде. Судя по тому, что об этом вспомнили два разных автора, эпизод был не очень типичным.

К музыке Чуковский и члены его семьи были равнодушны, а в изобразительном искусстве он был обязан разбираться, поскольку в молодости дружил с самим Репиным. Но вполне возможно, что его вкусы на Репине и остановились. Интереса к зрелищам тоже не прослеживается – ни посещений театра и кино, ни дружбы с актерами. Неизвестно даже, был ли в переделкинском доме телевизор. Если не сам Чуковский, то члены семьи вряд ли игнорировали «Голубые огоньки», КВНы, «Клуб путешественников». Проживи Чуковский еще года два, он должен был бы оценить приобретенный у англичан сериал «Сага о Форсайтах», который тогда стал неожиданным подарком интеллигентному советскому зрителю.

Русскую литературу XIX века Чуковский знал во всех подробностях и по всем материалам – книгам, журналам, биографиям, дневникам, переписке. К ней можно причислить и Тараса Шевченко, которого тогда не отделяли от русской классики. Хорошо знал и много переводил англо-американских авторов, но другими представителями западной литературы вроде бы не интересовался. В молодости и старости Чуковский трижды побывал в Англии, и больше у него, кажется, не было зарубежных поездок. По РСФСР и советским республикам он тоже не путешествовал, если не считать эвакуации в Ташкент, которая не оставила следа в его творчестве.

С начала XX века Чуковский сам стал участником литературного процесса и лично знал всех видных писателей. Об этом можно судить по сборнику «Современники», собранному Е. Ц. Чуковской. Мне он знаком по переизданию 2014 года, в котором справочный аппарат тоже никуда не годится – нет ни времени написания очерков, ни сроков их первой публикации. Присутствующего в сборнике Николая Гумилева при жизни Чуковского нельзя было упоминать вообще – не то чтобы публиковать о нем воспоминания. Тэффи, Сологуб, Пастернак, Ахматова, Зощенко не были запрещены, но не верится, что в 1970-е годы они могли попасть в опубликованные мемуары Чуковского. Он дружил с Солженицыным, должен был знать, хотя бы как читатель, не упоминаемых Аксенова, Войновича, Некрасова – в общем, видимая часть спектра тогда была очень сужена, и даже странно, что в его круге дозволенных контактов все-таки было много талантливых людей. С другой стороны, писатели, близкие к власти, вроде Федина, Тихонова, Симонова, в сборнике отсутствуют, хотя каждый из них, даже Шолохов, теоретически мог бы оставить в нем свои воспоминания.