Текст книги "Под выцветшим знаменем науки"

В общем, над повышением исторической грамотности наших людей придется еще много поработать. Но обнадеживает хотя бы то, что в список не попали такие историки, как Мединский, Стариков и разные второстепенные сталинисты. Пусть лучше единый учебник истории остановится на Карамзине.

Полярная литература

Здесь речь пойдет о полярной литературе в узком смысле, то есть о воспоминаниях и дневниках полярников, а также книгах, написанных на их основе. Это во многом одно и то же, поскольку вторичные авторы ограничены первоисточниками и, самое большее, могут находить в них противоречия или привлекать опровергающие свидетельства. Своего полярного опыта у меня нет никакого, интереса к «белому безмолвию» тоже никогда не испытывал, но за долгую читательскую жизнь что-то накопилось и из этой области. К тому же работа в филиале Арктического и антарктического института тоже обязывала пополнять соответствующие знания.

Полярная литература довольно скучна и однообразна, по сравнению, например, с морской. В море все-таки случается больше разных событий, больше соприкосновений с берегом и вообще внешним миром. Важно и то, что корабль – это много людей, очень разных по биографиям, профессиям и характерам. Там нет такой взаимозависимости, как у полярников. После рейса моряки, как правило, расстаются и в будущей жизни могут и вовсе не общаться. Полярники – куда более замкнутый круг, поэтому должны рассказывать друг о друге более или менее сдержанно. А воспоминания другого рода у них во многом повторяются. Если это зимовка – морозы, снежные бури и белые медведи, если дрейф на льдине – снежницы и разломы, если поход по Антарктиде – трещины и опять-таки морозы. В лучшем случае это дополняется непритязательными шуточками и полярными байками. Посторонние темы возникают очень редко, а в советское время многие из них были и вовсе закрыты. На льдине, например, не могли откровенно обсуждать события в стране и мире, а политика могла присутствовать только в карикатурном виде (в годовщину Октября провели демонстрацию, обойдя палатку несколько раз со знаменем). Не обсуждались отношения с противоположным полом (не говоря уже о каких-то других), а личные драмы на Большой земле допускались разве что как примеры борьбы со слабостью духа.

Если в морской литературе бесспорным классиком остался Конецкий, то в полярной на эту роль претендовал Владимир Санин. По аналогии с «соловьем Генштаба» Прохановым его можно было бы назвать «соловьем ААНИИ». За давностью не помню, что именно в его книгах было основано на личном опыте, а что написано со слов очевидцев, но схема каждой повести была однотипна. Сначала показана повседневная жизнь на полярной станции, корабле, дрейфующей льдине или в санном походе. Потом вдруг возникает смертельная опасность (шторм, пожар), полярники ее преодолевают на пределе сил, но заранее известно, что все кончится благополучно (может быть, кто-нибудь из второстепенных персонажей погибал, тоже уже не помню). Я слышал, что Санина в институте недолюбливали, и, наверное, было за что. Действующие лица были узнаваемы, а у человека, который показан пусть даже сугубо положительно, всегда найдется повод для недовольства. Пресловутые розыгрыши и байки, которые Санин использовал в полной мере, тоже вряд ли всем были по душе. И наконец, могло иметь значение, что настоящая фамилия писателя была другая (ее нетрудно найти в Интернете).

Не выпадают из этого типа литературы и «Полярные дневники» В. Г. Воловича. Я прочел их в переиздании 2010 года, выпущенном издательством «Паулсен» (Paulsen). Мне есть что вспомнить об этих издателях в связи с подготовкой тома из серии «Итоги Международного полярного года» (об этом упомянуто в «Черноземных заметках»), но здесь речь идет о научно-популярном издании. Несколько таких книг мы получили в благотворительном порядке от центральной организации РГО. Среди них есть и достойные внимания, но со справочным аппаратом, предисловиями и послесловиями у «Паулсена» дела обстоят неважно. Этот том повторяет книгу какого-то давнего года, написанную Воловичем по свежим следам дрейфов в качестве врача на станциях «СП-2» и «СП-3», в свое время сильно засекреченных. После этих эпопей Волович сменил полярные дела на космическую и экстремальную медицину, написал много других книг, включая научно-популярные. Среди них есть какая-то переработка его давних воспоминаний под заголовком «Засекреченный полюс» (1998). Непонятно, почему Волович, найдя силы и время для такой работы, позже согласился на переиздание «Полярных дневников» один к одному, не осмыслив заново обстановку и события тех лет и не попытавшись проследить судьбы своих товарищей по дрейфу.

Между тем даже мне, далекому от полярных дел, встретились там две-три знакомые фамилии. Особенно интересно было увидеть на страницах книги имя В. А. Шамонтьева, в конце 1970-х – ученого секретаря ААНИИ. Тогда мы с ним много общались, и я воспринимал его как обычного научного бюрократа – плотный невысокий мужчина в очках, лет за 50, явно всю жизнь занятый только входящими-исходящими, планами и отчетами. Вскоре после знаменитого плавания «Арктики» к Северному полюсу Шамонтьев по какому-то случаю приезжал в Мурманск и между делом сообщил мне, что готовился в этот рейс, но не был пропущен медкомиссией. «Ну и куда тебе такому на полюс», – подумал я тогда и только много лет спустя прочел у Воловича, что Шамонтьев был и на «СП» в качестве инженера-гидролога, и еще в каких-то экспедициях (правда, как раз на «СП» ему тоже не повезло со здоровьем, и его вывезли на Большую землю досрочно).

Волович – это частный случай, а вообще полярники, достигшие высокого положения, предпочитали ограничиваться воспоминаниями о своей экспедиционной молодости. А. Ф. Трешников, доживший до гласности, ограничил свои дневники и воспоминания только полярными исследованиями. Правда, он опубликовал еще и биографическую серию «Их именами названы корабли науки». Последняя из этих книжек, о Е. К. Федорове, вышла в 1990 году, и Трешников уже мог раскрыть в ней такие подробности, как «суд чести» и разжалование Федорова из генералов в рядовые в 1947-м. Сам Федоров умер в 1981-м, и его «Полярные дневники» строго ограничены дрейфующими льдинами и арктическими поселками.

Особый случай – мемуары Папанина, но по их поводу можно перефразировать то, как сам он лаконично вспомнил о своей службе в Крымской ЧК в начале 1920-х: «В меня стреляли, и я стрелял». Иными словами, он делал свою биографию, но и ему ее делали. Понятно, что его жизненный путь был предельно выпрямлен. А то, что Папанин с большой симпатией и благодарностью вспоминал свою соратницу по Крыму Розалию Землячку (Залкинд), ныне однозначно признанную палачом русского народа, – это уже издержки нашего непредсказуемого прошлого.

Возвращаясь к Трешникову, можно вспомнить, что он тоже удостоился прижизненной биографии: Кошечкин Б. И. Притяжение полюсов. Л.: Лениздат, 1987. Автор книги на то время работал в Институте озероведения, где Трешников был директором, и можно предположить, что был нужнее в качестве его помощника и биографа. До этого геолог Кошечкин много лет проработал в Кольском научном центре в Апатитах, ходил в экспедиции, написал несколько книг о своих походах и об истории исследований Кольского полуострова, но полярником в прямом смысле не был. Поэтому как биограф он оказался в невыгодном положении – должен был полагаться на письменные и устные воспоминания Трешникова, не имея возможности сверить их с собственным опытом и дополнить свидетельствами со стороны (после смерти деятеля о нем будут вспоминать очень охотно, а при жизни, скорее всего, вообще не захотят общаться или отделаются самыми банальными рассказами). В результате получилось жизнеописание безупречного полярника, коммуниста и ученого, мимо которого прошли по касательной все трагедии XX века (и комедии тоже), кроме, конечно, Великой Отечественной войны. После рассказа о том, как в молодости Трешников женился на однокурснице, из биографии совсем пропала его частная и семейная жизнь. Только по одной из фотографий, на которой Трешникова провожают на корабль три женщины, тогда можно было понять, что у него были две дочери.

В поздние годы, особенно после перехода в Институт озероведения, Трешников приобщился к экологии, стал защитником Байкала и Севана, но во время перестройки активной роли не играл. Остался без пояснений его уход из ААНИИ в 1981 году. Мы тогда, по правде говоря, слабо интересовались событиями в головном институте, но показательно то, что новоизбранный академик никак не проявил себя в качестве теоретика и идеолога полярных исследований 1980-х годов.

Судя по книге Кошечкина, круг дружеского общения Трешникова ограничивался товарищами-полярниками. В нем не видно ни ученых других специальностей (за исключением эпизода с приемом Тура Хейердала в Географическом обществе), ни представителей артистической, литературной или даже спортивной среды. Осталось неизвестным, где он отдыхал и отдыхал ли вообще, интересовался ли зарубежными странами, что читал и смотрел. И только одна история, нарушающая полярное однообразие биографии, настолько примечательна и не очень достоверна, что стоит пересказать ее подробно. К тому же это будет некоторой корректировкой моего замечания о том, что Анна Ахматова, живя на территории ААНИИ, никак не общалась с полярниками («Очерки…», с. 21–22). Понятно, что в каких-то случаях этого было не избежать. Приведу большую выдержку с сокращениями.

«В работе директора не обходилось и без курьезов… Для расширения лабораторий института, а точнее – для установки новой электронно-вычислительной машины, исполком разрешил использовать занятый жилыми квартирами флигель Шереметьевского дворца… Флигель был старый, требовал ремонта, и его обитатели, посчитав подвернувшийся случай неожиданным подарком судьбы, поспешили переехать.

Осталась только одна квартира, съемщица которой не пожелала переменить адрес. Это была Анна Андреевна Ахматова…

Трешников знал Ахматову. Вечерами, проходя через старый институтский сад, он много раз видел ее под сенью гнущихся от снега, зеленеющих или облетающих (в зависимости от времени года) деревьев. Старая поэтесса, склонившись на трость, неизменно нахохлившись, сидела на скамье. Ветер шевелил седые пряди ее волос, взгляд отсутствовал, и Трешников инстинктивно делал несколько шагов в сторону, как делают, чтобы не вспугнуть боязливую птицу.

К счастью, один из руководителей отделов института только что был переведен в Москву и освободил прекрасную квартиру на Суворовском проспекте».

Ахматова ответила отказом, после чего произошло следующее:

«А на следующий день в директорский кабинет стремительно вошла Ольга Берггольц. Сев на кресло, независимо закинув ногу за ногу и закурив, она начала выговаривать Трешникову за притеснение великой поэтессы…

И когда поток превентивной брани (а все, кто помнит Ольгу Федоровну, подтвердят: она была большим мастером этого жанра) иссяк, Трешников вышел из-за стола и решительно бросил:

– Поехали!

– Куда?…

– Посмотрим квартиру».

Если коротко, Ольге Федоровне там сразу понравилось, и она, как можно понять, уговорила Анну Андреевну на переезд.

Здесь есть несколько сомнительных мест, и первое и главное среди них – сильное нарушение хронологии. Директорство Трешникова началось в 1960 году, его предшественником целых десять лет был А. А. Фролов, кандидат географических наук, метеоролог, теперь, похоже, забытый (ему не нашлось места в 1200-страничной «Северной энциклопедии»). Интересно, что в наши дни уже четверть века этот пост занимает его однофамилец И. Е. Фролов, пересидевший, подобно английской королеве, всех своих предшественников, включая того же Трешникова и Самойловича [в сентябре 2017-го все-таки ушел]. Трешников с конца 1940-х был заместителем директора, подолгу отвлекаясь на «СП-3» и антарктическую экспедицию.

Ахматова выехала из Фонтанного дома в 1953 году, как компетентно утверждается в буклете ее музея-квартиры. Правда, в Интернете можно найти сайт «Адреса Ахматовой в Ленинграде», где указан март 1952-го, но и переезд мог состояться не сразу. Суворовский проспект – неточность, но не очень серьезная. На самом деле это была улица Красной Конницы (бывшая, а теперь уже и нынешняя, Кавалергардская), дом 4, что совсем близко от Суворовского. Переименование, конечно, выглядит ироничным, особенно как адрес Ахматовой, но в те годы даже у старой интеллигенции сознание должно было пропитаться советской топонимикой, и такие вещи вряд ли замечались. Другое дело, что «роскошная квартира» была все-таки 5-комнатной коммунальной, и Ахматовой там досталась одна комната (еще максимум две могли бы получить трое Пуниных, с которыми она жила одной семьей).

Можно предположить, что Трешников на тот момент исполнял обязанности директора и в этом качестве принимал Ольгу Берггольц. При ее всенародной известности в послевоенном Ленинграде она, наверное, могла еще и не так сесть, и разговаривать любым языком, но она ведь приходила не скандалить, а всерьез помочь Анне Андреевне. Другое дело, что новое жилье Ахматовой не понравилось и в те годы она подолгу гостила в Москве на «легендарной Ордынке», а с 1955 года получила в пользование знаменитую «будку» в Комарово.

Относительно ЭВМ тоже, очевидно, получился хронологический сбой. Считается, что первые советские БЭСМ начали выпускать в 1953 году, но в институтах они вряд ли устанавливались до начала 1960-х. Помнится, что вычислительный центр ААНИИ действительно был во флигеле, и я туда однажды заходил с каким-то поручением из Мурманска (конечно, не подозревая ни о какой Ахматовой). Будущая квартира-музей под машинный зал, очевидно, не понадобилась, иначе в буклете обязательно упомянули бы о том, что ее пришлось восстанавливать.

То, что Трешников обходил Ахматову десятой дорогой, вряд ли объясняется его деликатностью или смущением перед гениальной поэтессой. Он, конечно, знал и о постановлении ЦК 1946 года, и другие факты ее биографии (включая то, что ее сын тогда находился в заключении). Неудивительно, что дирекция ААНИИ не пожалела жилплощадь в центре города, чтобы избавиться от такого сомнительного соседства.

Интерес Трешникова к поэзии в какой-то мере прослеживается. Как особо отметил Кошечкин, со студенческих лет он полюбил стихи Иосифа Уткина. В свои поздние годы он мог бы доставать и читать настоящую поэзию (книжный дефицит для человека такого ранга не был бы препятствием), но едва ли воспользовался этой возможностью.

Если у Трешникова и были какие-нибудь расхождения с советской властью, в книге, сданной в набор в начале 1987-го, о них еще нельзя было бы говорить. Думаю, что он был конформистом, как и почти все полярники, в отличие, например, от физиков. Это нетрудно объяснить – полярники были понятнее властям, больше от них зависели, а борьба с природой отвлекала их от посторонних мыслей. Но полярников это не спасало от репрессий, и в наше время об этом набралось материала на толстую книгу (Ларьков С. А., Романенко Ф.А. «Враги народа» за полярным кругом. М.: Paulsen, 2010). Наверное, и Трешникову было бы что к ней добавить.

Уже закончив сюжет о Трешникове, я узнал, что к его 100-летию в 2014 году выпустили юбилейную книгу, и смог с ней познакомиться. Это скорее фотоальбом с нарезкой из мемуарных фрагментов самого Трешникова, того же Кошечкина и нескольких полярников, от университетского товарища Баскакова до намного младших Саруханяна и Смирнова. Ученых других специальностей и тем более сторонних авторов там нет. Составители книги были, безусловно, свободнее, чем Кошечкин (который не очень надолго пережил Трешникова). Здесь есть несколько семейных фотографий, воздается должное подруге всей его жизни Татьяне, показаны дочери Наталья и Ксения в разном возрасте. Возможно, Трешников, очень остро переживавший раннюю смерть Натальи, не хотел раскрывать перед читателями книги Кошечкина что-то личное.

Зато в этой юбилейной книге нет ленинградских адресов Трешникова, которые Кошечкин хотя бы упомянул: сразу после войны комната на улице Восстания, потом – квартира на площади Революции (и здесь очень советские названия, но более подходящие к обладателю адреса, и не такие нелепые, как Красная Конница). В обеих книгах недостает фотографий этих домов, но в то же время составители юбилейного издания сочли нужным в очередной раз повторить фрагмент из воспоминаний Трешникова о В. Ю. Визе и сопроводить его фотографией «дома полярников» на площади Ленина. Речь шла о том, как летними вечерами престарелый профессор (умер в неполные 68 лет) музицировал при открытых окнах квартиры, а потом часами сидел на балконе, опираясь на трость (полюбилась ему, как и Ахматовой, эта поза), смотрел на закат и думал о чем-то своем важном, но об этом мы уже ничего не узнаем.

Обводный канал

По нежеланию что-то менять в сложившемся образе жизни в последние годы при посещениях Петербурга я останавливаюсь в одной и той же гостинице вблизи пересечения Лиговки и Обводного. Несколько лет назад там появился новый ориентир – станция метро «Обводный канал». Но все мои наземные маршруты в сторону центра (Невского, Пяти углов, Витебского вокзала) по-прежнему проходят через мост, который на карте города называется Ново-Каменным, хотя мог бы быть просто Лиговским – других водных пересечений на Лиговке нет, а каменных мостов разного возраста в городе и так много.

На пути к Московскому вокзалу, недалеко от Крестовоздвиженского собора, есть маленький букинистический магазин, скорее лавка, под названием «Библиофил». Я уже давно не посещаю букинистов – для текущего чтения хватает и потока книжных новинок, а подержанные книги теперь кажутся чем-то вроде подержанной одежды. Но в этот магазин я несколько раз заходил, чтобы подобрать какое-нибудь чтение для гостиницы и потом для поезда – не скучное, но и не такое, чтобы хотелось отложить для домашних вечеров.

Не очень понятно, как в наше время может существовать такой магазин. Расходы у них невелики (помещение очень маленькое, работает один продавец), но откуда-то надо получать и доходы. Наплыва покупателей там нет, но и те, кто туда заглядывает, совсем не обязательно уходят с покупкой. Цены там неправдоподобно низкие. Года два назад я приобрел в «Библиофиле» мемуарную книгу поэта Николая Старшинова (1924-1998) «Что было – то было», изданную в последний год его жизни. Каких только поэтов не было в свое время, кто-то читал и его, но после наступления свободы печати он стал больше известен как коллекционер и публикатор непристойных частушек. Теперь и это вряд ли интересно, при желании в Интернете такой продукции можно найти сколько угодно. Мемуары в виде эпизодов из литературной жизни оказались местами достойными внимания, но в общем заурядными, с частым повторением расхожих литературных анекдотов. Здесь я упомянул эту книгу только потому, что стоила она 15 рублей – намного дешевле тогдашнего жетона метро. Я так и не представляю, кто не поленился принести это в магазин, дождаться выручки и как эту выручку поделили между сдатчиком и продавцом.

Заодно со Старшиновым я тогда купил небольшую книгу Александра Житинского (1941-2012) под названием «Фигня» (тоже по низкой, но более разумной цене – 80 руб.). В библиографии Житинского это произведение, изданное в 1997 году, обозначено как роман, но по сути это пародийный боевик, перенасыщенный мордобитием, сексом и экзотикой дальних стран. То ли Житинский хотел показать, что умеет сочинять такие вещи не хуже молодых, то ли просто нуждался в заработке, но получилось не скучно и местами даже остроумно.

Это было отступление по поводу случайного книжного выбора, а вот другое посещение того же магазина принесло по-настоящему интересную покупку. Вроде ничего особенного – сборник иронической фантастики Вадима Шефнера, выпущенный Лениздатом в 1983 году и названный, по заголовку самого крупного из произведений, «Лачуга должника». Шефнер – очень достойный писатель и человек, недавно он занял почетное седьмое место в народном опросе о том, кому поставить в Петербурге новые памятники. При этом ни в одной литературной номинации он не стал бы первым. Среди прозаиков, в том числе военных, неоспоримое первенство за Даниилом Граниным, среди фантастов – за Борисом Стругацким, о конкуренции среди петербургских и ленинградских поэтов нечего и говорить. Но для чтения в дороге как раз больше всего подходит Шефнер-фантаст.

Книга оказалась с дарственной надписью:

«Дорогому Михаилу Соломоновичу!

В счастливый, радостный день Победы с глубокой благодарностью. Ваши друзья Маслова, Иванов, Давыгора. 7.05.83».

Последнюю фамилию, несмотря на каллиграфический почерк, я прочитал не очень уверенно, но теперь это вряд ли имеет значение, так же как и путь этой книги к букинистам. Вроде бы не полагается так поступать с подарками, но мало ли что могло случиться за тридцать лет: то ли Михаил Соломонович мог потерять интерес к бывшим коллегам, то ли наследникам пришлось освобождать пространство в квартире. Интересно, был ли сделан подарок с учетом предпочтений М. С? Фантастика обычно никого не оставляет равнодушным – ее либо очень любят, либо терпеть не могут.

Цена книги, указанная на обложке, была 2 руб. 50 коп. (семь лет спустя продавцам приходилось исправлять такие цифры от руки, а вскоре они и вовсе исчезли). Можно себе представить, как трое сослуживцев сложились по рублю (при конторских зарплатах 150-200 руб. это было вполне нормально для такого случая), а полтинник стал небольшой доплатой для продавщицы. Книги Лениздата были не очень дефицитны, тем более с тиражом 100 тыс., но Шефнер все-таки был автором повышенного спроса.

Книга оправдала мои ожидания – к тому времени одни произведения я успел забыть, другие прочел впервые, но в некотором роде шоковым оказался эпизод из повести «Дворец на троих, или Признание холостяка». Шефнер, при всей своей несерьезности и мягкой иронии, мог вдруг перейти от доброго юмора к трагедии. Вот и здесь его юная героиня стала жертвой нелепого недоразумения – впервые попыталась найти любимого человека по месту его жительства, а соседи сообщили ей: у него сегодня свадьба, не уточнив, что это свадьба друга. Девушка, не помня себя, побежала по Лиговке и бросилась в Обводный канал с того самого Ново-Каменного моста (а был ли он тогда каменным?). Самоубийство получилось неэстетичным, что признал и сам Шефнер от лица эпизодического персонажа:

«Одна старушка жалостливо говорила другой:

– И нашла она, бедняжка, место, где топиться! Ведь тут, в Обводке нашей, и воды, можно сказать, нет, одна канализация…»

В самом деле, можно было свернуть в сторону от Лиговки и в состоянии стресса добежать до Фонтанки или до даже до Невы. Непосредственно на Лиговке проще всего попасть под трамвай – тоже неэстетично, но у Анны Карениной получилось не лучше. Можно было точно последовать ее примеру – над Обводным вблизи от Лиговки проходит несколько путей Московского и Витебского направлений.

Думаю, что читатель не должен обвинять автора в цинизме. У Шефнера сюжет искусственный, героиня бутафорская, и сам он, по-видимому, не рассчитывал на читательское сопереживание.

Интереснее показалось совпадение места происшествия с местами покупки и прочтения книги. Правда, его можно признать редким, но не фантастическим. В реальности и в литературе может возникнуть множество сюжетов с пересекающимися местами действия. А позже я узнал, что Шефнер мог выбрать Обводный канал не случайно. В апрельском номере журнала «Тайный советник» за 2016 год обнаружилась статья «Канал самоубийц» (автор – Антон Морозов) с подзаголовком: «Раз в десять лет к Обводному каналу стекаются сотни петербуржцев, решивших свести счеты с жизнью». Автор не имел в виду какую-то демонстрацию, это всего лишь отдельные случаи с периодичностью раз в несколько дней в течение года.

«Весной 1923 года на Обводном началась настоящая эпидемия самоубийств. Люди, решившие свести счеты с жизнью, как будто не могли найти другого места в огромном городе, кроме отрезка канала от Боровского моста до устья Волковки… Пик непонятного явления пришелся на осень, а всего таким образом утопились 89 человек».

Это как раз привычный мне участок от гостиницы «Киевская» до новой станции метро. Ничего странного, что самоубийц притягивал именно он. Это ближе всего к Московскому вокзалу, где особенно много людей в трудной жизненной ситуации. Правда, оттуда близко и до Фонтанки, но Невский и Аничков мост в какой-то степени могут вернуть вкус к жизни.

Продолжу цитирование:

«Эпидемия прекратилась, как по волшебству, в 1924 году. Но в 1933-м советские граждане вновь принялись топиться на том же участке канала. Несмотря на круглосуточное милицейское дежурство, зарегистрированных утопленников набралось 107.

…В 1943 году из-за блокады милиции было не до фиксации случаев самоубийства, но через десять лет история повторилась… Рекордным стал 1993 год – 303 попытки самоубийств оказались успешными…

Соответствующая статистика за 2003 и 2013-й пока засекречена…»

В эти последние два года я проходил по мосту через Обводный десятки раз, но нежелательные мысли возникали не чаще, чем на любом другом мосту в любое время. 2003-й памятен разными осложнениями, связанными с защитой докторской, но все хорошо, что хорошо кончается. 2013-й, последний довоенный, был позитивным, и это во многом благодаря издательству «Реноме», расположенному на том же участке Обводного. Но теперь стало понятнее, почему Шефнер выбрал именно это место. Его повесть датирована 1968 годом, а со времени события, как сообщает повествователь, прошло 44 года. Это как раз приводит к началу отсчета статистики самоубийств (тогда эти факты не засекречивались, и Шефнер мог почерпнуть их из «Вечернего Ленинграда»).

Ближе к нашему времени вышла повесть второстепенной писательницы Марины Палей «Кабирия с Обводного канала» (1991). Теперь я ее перелистал в уверенности, что там тоже не обойдется без утопления, но героиня вместо этого скончалась в больнице. Возможно, это потому, что местом действия был другой отрезок канала, не столь привлекательный для самоубийц, – от Балтийского вокзала в сторону «Красного треугольника». Но в повести и без того, в духе тех лет, жизнь показана такая убогая и примитивная, с такими отталкивающими сексуальными и медицинскими подробностями, что сама писательница не выдержала и вскоре уехала в Голландию, где теперь живет и продолжает участвовать в русском литературном процессе.

Тема Обводного канала может быть интересна с позиций наук о Земле. Географы постоянно ищут разного рода периодичности в природе и обществе. В нескольких статьях, соавтором которых я был в последние годы (первый автор – академик РАН), утверждается, что в минувшем веке Кольский залив Баренцева моря замерзал трижды с 30-летним интервалом. В обоих случаях статистика событий не вполне надежная, но ни то ни другое не укладывается в 11-летний цикл солнечных пятен по Чижевскому.

В наши дни в Апатитах есть ученые, которые пытаются найти такие циклы на основе местной статистики самоубийств. Сам Чижевский тоже выбирал для исследования солнечно-земных связей самые мрачные стороны человеческого существования: войны, эпидемии, неурожаи, стихийные бедствия. Возможно, другие исследователи изучали более привлекательные явления, но я таких работ не встречал.