Текст книги "Опись имущества одинокого человека"

Тумба в прихожей

Один предмет мебели в моей квартире на улице Строителей явно выпадает из общего, сложившегося годами стиля. Конечно, в квартире стоят достаточно современные книжные шкафы, сделанные уже в наше время, есть письменный стол и стеллажи из дорогого финского гарнитура, – все эти вещи, как говорят в мещанской среде, солидные, с крепким дизайном, своеобразной шлифовкой прожитых лет и претензией на дорогую, из жарких стран, фанеровку. Тумба же в прихожей выпадает из стиля тщательно отполированного красного дерева и матового блеска книжных шкафов. Здесь все простовато. На тумбе стоит уже представленная мною «сталинская лампа», лежат ключи от квартиры и машины, бумажник, перчатки, зонтик. Пришел домой, бросил ключи, вынул из кармана бумажник – и тут я обязательно, хоть мельком, вспоминаю отца.

Тумба – это единственное, что я согласился взять уже после того, как через несколько лет после отцовской смерти Татьяна Алексеевна, вторая жена моего отца, к тому времени его вдова, продала квартиру и уехала на постоянное место жительства во Францию к моей сводной сестре.

В квартире отца и Татьяны Алексеевны на Ленинском проспекте стояло немного мебели. Все было очень функционально: шкаф, стол, небольшой ковер на полу. Сверкал паркет, мало книг, от которых основная пыль, мало кухонной и обеденной посуды, чистота, стерильная чистота в ванной и туалете, никаких швабр, совков, веников, все прибрано, все закрыто. В одной комнате спали Татьяна Алексеевна и моя сестра, в другой – отец. Разница в возрасте между отцом и Татьяной Алексеевной была в двадцать лет.

В комнате отца, кроме письменного стола, стояла эта тумба.

Тумба сделана из того, что мы называем ДСП, древесно-стружечная плита – спрессованные с какой-то синтетической смолой стружки, сверху густо залитые синтетическим покрытием. Мода, шик и бедность эпохи 60-х годов, когда вся страна захотела жить «как люди». Мебель такого типа не очень полезная, она дышит не самой здоровой химией. С мебелью, сложенной тоже из ДСП, – с этими полированными шкафами, столами, деревянными, пришедшими на смену металлическим с «панцирной сеткой» кроватями, рифмовались панельные хрущевские пятиэтажки. Это все процветающий советский послевоенный быт, выдаваемый по записи или по спискам. Тумба в прихожей «дорого», как и вся мебель подобного типа, «сверкает».

Тумба – это единственное, пожалуй, суверенное место в квартире, которую отец добыл как участник войны и политический заключенный. И отец, и я – фамильная черта – всегда находились под властью женщин, даже под каблуком. Все остальное в отцовской квартире принадлежало двум его женщинам – жене и дочери. Отец был под счастливой пятой. Но сначала о тумбе.

Что-то подобное по форме я мог видеть только в музее, в дворянском или купеческом быте XVIII – начала XIX века. Это скорее не тумба, а небольшой, по пояс, шкафчик.

Я все измерил небольшой, в металлическом корпусе рулеткой с надписью «Американское посольство. Москва, Россия» и гербом. Обмен с одной моей секретаршей, муж которой работал шофером или механиком в доме на Новинском бульваре. Кожаный бумажник, который она выменяла у меня, в свою очередь, предназначался как подарок на день рождения. Как извилиста порой бывает жизнь!

Высота тумбы, измеренная американской рулеткой, – 105 см, ширина – 64, глубина – 45. Крышка – как бы небольшой столик, на котором можно стоя писать, будто это классическая конторка. Я всегда мечтал разыскать и приобрести настоящую конторку, не получилось.

Под крышкой у тумбы две, распашонкой, дверцы – шкафчик с одной внутри него полкой, идеальное место для хранения папок и бумаг. А под этим, распашонкой, шкафчиком есть еще два выдвижных, как в комоде, ящика. Что в них держал отец, я не знаю. У меня в этих ящиках лежат зонтики, старые перчатки, на полках – старые семейные альбомы.

Как я уже писал, несмотря на незаконченное высшее образование, мой отец был блестящий цивилист. Его жалобы и прошения в инстанции делали чудеса. Он добивался отмены приговоров, пересмотра решений, талантливо умел вскрыть брешь в судебном процессе или прокурорской несправедливости. Он был, после освобождения, деятельным человеком, участвовал в каких-то ветеранских комиссиях, сборищах старых большевиков, общественников, друзей по отсидке в лагерях. До последних дней отец был неким общественным ходатаем, кто только не обращался к нему за консультациями.

Тумба досталась мне с полкой, полной документов, в которых собрана вся жизнь моего отца, – но это уже как спуск в преисподнюю. Всего открыть не решаюсь: предательство друзей, корыстность большого начальства, разводки и воровство меньшего. Да и время уже другое, все это советские проделки. Впрочем, видимо, собирателем я стал в отца.

Рядом с тумбой вход в первую от двери комнату, вроде бы кабинет.

Еще одна настольная лампа

После нашего с Валей разлома и разъезда я остался один в однокомнатной квартире на пятом этаже (под крышей) панельного (без лифта) дома в Бескудниковском переулке. Под окном завершал свое кольцо троллейбус. Тогда я стал ходить в гости и вести светскую жизнь. Оказалось, что люди живут не так скудно и просто, как привык, не унывая, жить я. Тогда же я впервые попал в съемную квартиру Вити Щапова, художника, который был первым главным художником журнала «Кругозор». Витя снимал квартиру в знаменитом доме Большого театра на углу Каретного ряда и Садового кольца. Позднее в этом доме стал жить мой приятель Визбор. Это был другой стиль жизни, веселый, молодой, богемный. Кстати, Витя был одним из мужей легендарной Лены Щаповой, уехавшей вместе с Эдуардом Лимоновым в Америку, а потом ставшей графиней Карли. В двух просторных комнатах Витиной квартиры всегда крутился народ, играла музыка, даже танцевали. А также пили, ели или закусывали, иногда любили друг друга. Витя принимал почти во всем этом «участие», подавал реплики, командуя питьем и едой своих гостей, и, неизменно сидя за столом, что-то рисовал, иллюстрировал, раскрашивал, вырезал, наклеивал, сопоставлял или подбирал. Витя был, как уже я сказал, художником-оформителем. Над его столом неизменно горела роскошная, вся на пружинах и на шарнирах, замечательная иностранная лампа.

Такие лампы я видел только в американских фильмах, и они символизировали для меня какую-то иную, более рациональную, что ли, жизнь. Я человек независтливый, но о такой лампе мечтал. Подобная лампа – в кино они были разного цвета: синие, красные, желтые – способна была оживить любой московский унылый интерьер и как бы приблизить хозяина к возвышенной иностранной жизни. Но лампа действительно была и удобна: ее можно привинтить к ребру письменного стола, к подоконнику, к книжной полке. Ее, как у подъемного крана, «стрела» с укрепленным на конце металлическим абажуром дотягивалась до книги, которую можно было читать в кресле, из-под абажура лился острый направленный свет.

Я привез себе такую лампу из командировки в Финляндию.

До этого я был в Финляндии как турист, без денег и с коллективными прогулками, а здесь оказался в капиталистической стране один. О делах не пишу, кажется, мы с финнами затевали какой-то совместный журнальный проект. Большой виниловый диск в роскошном картонном футляре до сих пор хранится у меня на даче: русские песни и весь тот коммерческий советский набор, которым наша идеология представляла за рубежом Россию. Но ведь сейчас мы говорим о лампе. Лампу я купил в Хельсинки, в магазине «Штокман».

Перед отъездом в Хельсинки – ездили тогда поездом с двухчасовой остановкой в Ленинграде – у меня случился маленький роман с милой девушкой, пришедшей с факультета журналистики на производственную практику. Она была дочерью высокопоставленного отца, и, может быть, это меня подогревало. Я отправил ее в командировку в Ленинград, но сказал, когда сам буду уже из Хельсинки и в каком приеду вагоне.

Никаких расчетов у меня не было, но на обратном пути я удивился, застав свою практикантку встречающей меня возле вагона. Пришлось мои вещи, и новую лампу в коробке, и два новых спальных мешка, которые я тоже приобрел в богатой тогда ширпотребом Финляндии, сдавать в камеру хранения. Уезжал я в Москву вечером на следующий день.

Лампа – она была зеленого цвета, именно такая, о которой я и мечтал, – поселилась в Бескудниковском переулке, потом переехала в мою новую однокомнатную квартиру на проспекте Мира, потом она оказалась в пожаре на улице Строителей и пожар героически пережила. Нижний рычажок, которым лампа привинчивалась к столу, со временем потерялся, его заменил гвоздик, исправно несущий свою функцию. Сейчас лампа привернута к подоконнику и светит, когда читаешь лежа на диване. Удивительно, как вещи минувшего оживляют память! Зажигая лампу, я вспоминаю свое путешествие в Хельсинки, девушку на перроне, к сожалению, она рано умерла, погибла в автокатастрофе, вспоминаю о пожаре в квартире, сразу же после того, как меня избрали ректором Литинститута, и многом, о чем я писал, пока лампа мне добросовестно светила.

Серебряная ладья

Как-то утром в дверях моей квартиры раздался звонок. Тогда еще не было домофонов, но мы открывали входные двери без всякой боязни. На пороге стоял парень в рубашке и с простым лицом, приблизительно одних со мной лет. Это был Витя Симакин, молодой главный режиссер драматического театра из Костромы. Все выяснилось довольно быстро – вечная драма современного советского театра: поиск репертуара. Народная артистка Солнцева прочла журнал «Дружба народов», в котором была напечатана моя повесть «Производственный конфликт», и на сборе труппы сказала: «Вот где надо искать конфликты и тематику!» Собственно, с этого утреннего звонка и началась моя многолетняя дружба с Витей. Я пропускаю – и жизнь, и литература состоят из одних пропусков, – и как я писал свою первую пьесу о вдохновенных советских анонимщиках, и как приезжал в Кострому – у Вити и его жены Иры тогда родился второй ребенок, сын Лешка. Я дописывал в их квартире какие-то монологи и тетешкался с грудным Лешкой, пока родители убегали в театр.

С анонимщиками и клеветниками я встречался и в постсоветское время. Как говорится, «ще Польщна не сгинела».

Пропускаю, и как Витя, замечательный рукодельник, приезжал ко мне на дачу, многое там приколотил и многому меня научил. В конце концов, даже дверную задвижку, спасшую мне жизнь в московской квартире во время пожара, прикрутил во время своих наездов именно Витя. Началась перестройка, про запас.

Наконец наступил день премьеры. Это было в начале лета, в театре заканчивался сезон, а мы с женой только что купили первые «Жигули». С нами на праздник собрались Боря Тихоненко и наши друзья, тоже автомобилисты Галя и Яша Сегал. У Бори в Костроме жил университетский друг Игорь Дедков, кроме Вити Симакина, в Костроме я еще с давних пор дружил с историком и краеведом Витей Бочковым. Премьера, гуляние, выпивка, езда из гостей в гости. После премьеры в театре состоялась вечеринка. Актеры подарили мне серебряную ладью на подставке. Сейчас и всегда ладья эта на книжной полке. Небольшой трогательный сувенир…

Кресло крепостной работы

Это кресло мне подарил Витя Симакин после премьеры пьесы в Костромском театре – уже не коллективный, а личный подарок. Накануне какой-то новой постановки театр дал объявление в газете, что покупает старую мебель. Еще не начался культ богатства и собирание интеллигенцией раритетов и тех изысканных предметов старины, которые подтвердили бы дворянскую кровь выходцев из местечек. В общем, в театр принесли довольно много старинной мебели, и два одинаковых кресла с ободранной обивкой и потертыми деревянными деталями Виктор купил для себя. Мы приехали в Кострому большой компанией на двух машинах и после премьеры еще целых два дня праздновали. На второй день утром Виктор подарил мне кресло, я привязал его к багажнику на крыше машины. Витя – искусник с хорошими руками. Кресло уже было отреставрировано, но дешевую обивку из дерматина, которым в то время, подкладывая вату, утепляли входные двери, Витя рекомендовал сменить, когда подберу какую-нибудь подходящую материю. В магазинах не наблюдалось изобилия. Кресло было замечательное, подлинно старинное, с прямой спинкой, увенчанной двумя бараньими головами, скорее всего, крепостная работа. Это был первый старинный предмет, который именно я принес в мой дом. Теперь это кресло, с другой, конечно, обивкой, стоит в ближайшей к входным дверям комнате, где я устроил себе кабинет, возле письменного стола. Эта особая функция старинных вещей – немедленно активизировать, при взгляде на них, память.

Гамлет и корзина для бумаг

Это даже не коробка, а некий изящный, украшенный бронзой ящичек. Это то, что мы называем в наших офисах корзиной для бумаг, а на улице – урной для мусора. Прожив всю жизнь в атмосфере советского «среднего класса», я всегда мечтал хотя бы о нескольких вещах, украшавших мой быт. Пожалуй, первой такой вещицей стала небольшая, с ладонь величиной, фарфоровая фигурка. Я углядел ее в витрине антикварного магазина в датском городе Ольберге, где побывал несколько раз со своими студентами во время зимних каникул. Предполагалось, что они совершенствовались в английском языке, а я их сопровождал и представлял, так сказать, официальную часть. Это были прекрасные поездки, у меня было время поглазеть на витрины и побыть наедине с самим собой. Вот тут я и заметил под стеклом небольшую фигурку, изображающую Гамлета с черепом Йорика в руке. Тогда эта фигурка стоила для меня баснословных денег – 100 американских долларов, но я все равно ее купил. С шекспировской пьесой и фигурой самого Гамлета у меня многое связано. С этой фигурки началась моя коллекция фарфоровой комнатной скульптуры – это термин, – изображающей литературных героев. Об этом когда-нибудь попозже. Но вкус к «изящным вещичкам» пробудился. Следующей моей покупкой, через год, стал – и тоже в том же маленьком антикварном магазине – ящичек индийской работы. Он пахнул одновременно и Индией, и индийским ширпотребом. Он тоже стоил дорого, но, видимо, вторая моя безрассудная покупка связана была с когда-то прочитанным фрагментом из романа или рассказа, не помню. У писателя в кабинете вместо урны для использованных и ненужных бумаг стояла высушенная слоновья нога. Литература руководит не только нашим разумом, но и жизнью.

Письменный стол в «кабинете», полки с книгами – оставим на следующий раз.

Правда, на книжных полках стоит еще несколько предметов.

Жираф

Бронзовый, сантиметров сорок жираф пасется у меня на полке книжного шкафа, обирая буквы с обложек литературы о театре. Он не один. Это небольшая скульптурная композиция. На бронзовой же подставке стоит жираф, который, как стрелу подъемного крана, наклонил свою голову над жирафенком, трогательно тянущем свою шейку к склонившемуся над ним родителю. Небольшая скульптурка показалась мне такой милой и так точно выражающей смысл моей работы в институте и жизни, что я не утерпел и купил ее. Случилось это – здесь просто надо было заглянуть в мой дневник – в октябре 1995 года. Назову и поразительное, неожиданное для россиян место – Багдад. Я оказался в этом городе в составе небольшой делегации российских писателей, приглашенных на процедуру выборов. Положение уже тогда было тревожное. В посольстве нам показали «меры безопасности»: бетонные надолбы, как в войну, при въезде, затянутые металлом и бетоном подвалы. Саддам Хусейн еще был жив, его неприличная для любого человека казнь еще должна была состояться через одиннадцать лет. В городе стояло несколько памятников вождю, и во время выборов ликующий народ с песнями шел к избирательным урнам.

Пожилые женщины издавали иногда гортанные, переливающиеся горловые звуки, похожие на клекот больших птиц. Это было какое-то местное выражение восторга полнотой жизни. На улицах торговали контрабандной обувью и одеждой, лавки были от-крыты.

Делегация жила в современном многоэтажном оте-ле, в окнах виднелась река с легендарным названием – Евфрат. Если перейти мост и пройти несколько десятков шагов от моста по дороге, то можно было добраться до небольшой лавочки, в которой по выбору покупателя продавали подслащенный сок со льдом – апельсины, бананы, ананасы, клубника и другие фрукты. Здесь всегда стояла очередь из мужчин. Мужчины на Востоке отчаянно любят сладкое. В Багдаде тогда, в отличие от Москвы тех же времен, можно было совершенно спокойно гулять по улицам ночью. Атмосфера раскованности и личной безопасности напоминала нашу столицу времен Московской Олимпиады.

Вдоль Евфрата на берегу предприимчивые иракцы в углях жарили огромных, как крокодилы, жирных речных карпов. Наша компания с участием кого-то из местных «культурных» начальников такого карпа на свежем воздухе отведала. Он был жирным, как молодой барашек.

Но пора перейти к покупке бронзового жирафа с детенышем, а значит, надо описывать неописуемое – багдадский базар. Предоставлю это современному телевидению, а лучше английскому фильму военной поры «Багдадский вор»: ковры, мешки со специями, горы фиников, неподъемные пласты ковров, ряды овощей и фруктов и довольно много различной бронзы и металла. Кувшины, чаши, тазы, кастрюли, светильники, амулеты, ряды женских дорогих и недорогих украшений, сабли, кинжалы, вазы, залежи оставшегося после англичан роскошного английского серебра, похожего на то, что Елизавета I посылала своему московскому жениху Ивану Грозному, – оно сейчас хранится в Оружейной палате Кремля. В этом развале отыскал я и жителя африканской саванны – жирафа, и кое-что еще…

Калейдоскоп

На книжной полке уже много лет хранится у меня и калейдоскоп. Конечно, калейдоскоп – это забавная игрушка, в памяти сохранившаяся с моего детства, и я не уверен, что нынешние дети любят рассматривать, как несколько разноцветных стеклышек, отражаясь в зеркальных стенках небольшого туннеля, составляют удивительные и никогда не повторяющиеся рисунки. Если уж я завел разговор о своем детстве, то хорошо помню детские игрушки, которые тогда выпускали. Это были небольшие тряпичные паяцы, набитые опилками – для девочек, и не помню ничего, что захватило бы мой дух – для мальчиков. Магазин с надписью «Культтовары» на Кропоткинской улице я хорошо помню. Тот скудный товар вроде этих паяцев, гребенок, иголок, школьных тетрадей вызывал восхищение. Москва, 1943-1945 годы.

Эти самые «калейдоскопы» продавались обычно в газетных киосках. Они были абсолютно другими, как бы сейчас сказали, по дизайну, нежели тот, что стоит у меня дома. Стеклянный туннельчик, составленный из трех полос стекла, был сверху обтянут довольно хлипкой, но цветастой бумагой, а окуляр, в который следовало бы смотреть, оклеен розовой бумажкой. Так же была окантована и передняя стеклянная стенка. Там, между двойными стекляшками, в глицериновых каплях медленно двигались, слагаясь в замечательные узоры, цветные осколки. Я пишу об этом так подробно, потому что из детского эгоистичного любопытства разобрал, а может быть, и разорвал все бумажные оболочки. Жалкая, не стоящая разговора картина предстала передо мной: обломки и костяк когда-то живой жизни. Не нарушайте иллюзий, не разбирайте игрушек – внутри стекло или опилки.

Совершенно иным представляется калейдоскоп, стоящий на полке. Это деревянная, причем из ценного «розового» дерева, труба, внутрь которой и встроен стеклянный туннель, и между двумя стекляшками плавают в глицерине цветные стеклышки. С обеих сторон эта деревянная, светлых тонов труба окантована как бы двумя окулярами из темного, почти коричневого дерева. И все это водружено на деревянный же лафет, наподобие корабельной пушки XVIII века. В старости, как и в юности, особенно когда не очень идет работа, захватывающе интересно разглядывать, как складываются узоры. И разве не так же причудливо сложены эпизоды нашей жизни?

Деревянный, похожий на корабельную пушку калейдоскоп – подарок маленького датского мальчика, но в памяти моей, как только я достаю с полки этот предмет, всплывает сразу много лиц и эпизодов. Во-первых, ныне покойная преподавательница английского языка и поразительно оптимистический человек Людмила Артемовна Линькова. Именно она через какие-то свои знакомства организовала обмен между нашими англоговорящими студентами и одной из датских вечерних школ рабочей молодежи. Студенты жили в датских семьях, а когда приезжали датчане, они жили в семьях наших студентов.

Вспоминаю я сразу и Пола, одного из руководителей такой школы в городе Ольберге, где и находилась главная точка обмена. Именно с Полом и Людмилой Артемовной мы как-то, пока наши студенты ходили в гости друг к другу, отправились на машине – Пол за рулем – в большую ознакомительную экскурсию из Дании по Норвегии и Швеции. Об этом я где-то уже писал. Пол не один раз принимал всю нашу ватагу у себя в доме, где его жена Аннет всегда готовила что-то вкусное. У Пола и Аннет был сын, совершенно замечательный мальчик. Я как-то сдружился с ним, и часто на полу мы играли с ним разными игрушками. Любимыми у парнишки были разные змеи – некие раскрашенные зеленые чехлы, набитые чем-то плотным. Может быть, как и во время моего детства, древесными опилками? Любовь всегда подразумевает подарки. Я уже не помню, что я привозил из Москвы этому парнишке, но в последний раз он, четырнадцатилетний, уже вымахал в большого дядю и, кажется, увлекся электроникой. В последний раз, как мы виделись, он подарил мне замечательный калейдоскоп – просто королевский подарок.

С болезнью и смертью Людмилы Артемовны этот обмен рассыпался.