Текст книги "Опись имущества одинокого человека"

Каслинское литье

На письменном столе, широком, как школьный двор, стояло или лежало еще несколько предметов. Как человек «письменный», я их помню с особой отчетливостью и поражаюсь, почему именно я стал хранителем этих семейных вещей. Быть может, потому, что почти всех людей, о которых пишу, похоронил. Но может быть, лучше бы мне было заниматься самой густотой и наваром жизни, чем провожать покойников? Помню, мой нынче тоже покойный брат Юрий на похороны мамы не пришел – он запил. Но он был замечательным, хотя и пьющим человеком, по душевным качествам, по широте и непосредственности переживаний я до него не дотягиваю.

Было время – это «то время» и до революции, когда плотность культурной жизни еще не рассосалась, – так вот, существовало иное время, и люди много ездили, видели, и каждая такая их поездка превращалась в путешествие, из которого они привозили предметы, напоминающие им об их странствиях. Нынче это все называется сувенирами. Но ведь в то время и предметы, нынче названные сувенирами, не несли на себе следов бесконечной торопливости и обмана. Тогда эти сувениры не грузились через два или три года в пластиковые мешки и не вывозились на дачу, как одряхлевший мусор. Предметы мерцали в разных местах жилища, изучали свой свет странствий и воспоминания. Сувениры еще как-то умели и служить.

Кто из моей родни оказался на Южном Урале и где-нибудь в Челябинске или Екатеринбурге (позже ставшем Свердловском) и купил эту сказочную, просто музейной работы башенку? Дед ли Сергей Михеевич Афонин, член ЦИКа, бывший помощник машиниста на паровозе, и дипломатический работник, возвращаясь из Японии, прихватил в качестве подарка эту кружевную из чугуна «башню» на какой-то железнодорожной станции? Или мой последний, второй отчим, дядя Федя, по каким-то своим делам в Гражданскую войну или уже по советским инженерным надобностям оказался в тех краях, где лили и скрепляли эти необыкновенные вещи? Пожалуй, больше привезти в Москву такую роскошь было некому. Бесспорно, это был подарок тете Вале, о которой я уже писал. Но может быть, где-нибудь перед самой войной кто-нибудь из друзей дяди Лени или его жены Валентины купил эту ажурную прелесть в одном из центральных магазинов Москвы? Даже я, уже после войны, застал время, когда в больших магазинах можно было приобрести что-нибудь из лучших образцов знаменитого каслинского литья – «тройку», сделанную по модели Лансере, или изумительного Дон-Кихота, опирающегося на меч. Потом все исчезло, превратившись в китч, и полки заняли пошлые фарфоровые фигурки, массово изготовляемые в Китае.

Я столько уже написал, а мой будущий читатель еще не увидел этой башенки.

По площади это ажурное, отлитое, видимо, по частям из чугуна сооружение занимает не больше ладони. Небольшой, на коротких «лапках» фундамент. Что-то похожее на коробочку для мелочей, а дальше на четырех высоких колоннах – некое треугольное навершие. Небольшой домик под крышей. С одной стороны этого «домика» была крошечная дверка, а с другой – похожее на розетку в готическом храме круглое оконце, окруженное чугунными же кружевами. Через открывающуюся на петельках дверцу можно было в это оконце вставить карманные часы. И башня сразу оживала, становилась похожей на Биг-Бен в Лондоне. Все это стоило разглядывать долго и пристально, восхищаясь умением мастеров, прихотью художников и жизни, в которой они существовали.

В это гнездышко – тоже ажурное, – которое предназначалось для карманных круглых часов, никакие другие часы вставить было невозможно, кроме того случая, когда, уже взрослым, я в качестве эксперимента поместил сюда круглые карманные часы, подаренные мне во время встречи с президентом Таджикистана. Эти часы все равно оказались чуть мелковаты, раньше-то они делались с расчетом на вес серебра, массивную сзади двойную крышку. Все время, сколько я себя помню, в этой круглой дырочке, как из скворечника, выглядывал круглый портретик В.И. Ленина в детстве. Милый, в кудряшках ребенок, круглая мордочка, упорные глазенки. Я и сейчас часто смотрю на эту башенку с портретиком. Она стоит на книжном шкафу, в комнате, которую условно я называю кабинетом. На самом деле кабинет у меня во всех комнатах, везде лежат, даже на кухне, книги и листы бумаги.

Но мы помним, что на самом деле ничего в нашей жизни не происходит случайно. Видимо, «портретик», наверняка появившийся сначала в доме, а потом и на башенке, возник тогда, когда вступала в октябрята или в пионеры дочка Валентины Михайловны и Федора Кузьмича. Когда в войну она умерла, то портретик уже никто и не снял. А я так долго на него глядел, что во время перестройки, когда имя В.И. Ленина было почти бранным, а он сам стал самым непопулярным у властей человеком, я взял и написал свой роман «Смерть титана» – роман о Ленине. Здесь мне помогли и те книги, которые остались в книжном шкафу моего отчима. Занятный роман, написанный от лица героя.

Кстати, в квартире в Померанцевом переулке книг почти не было, по крайней мере, все книги помещались на этажерке, все это потом рассосалось. Сверху, вернее, на верхней полке этажерки стоял патефон. Из книг, что стояли на полке, я помню томик «История партии», помню «Витязя в тигровой шкуре» в зеленой обложке и том Золя, роман «Жерминаль». Роман я прочел в семь лет. До сих пор помню эротические сцены.

Чугунный слон

Слоны и слоники как непременный атрибут мещанского счастья сопровождают меня всю жизнь. На улице Карла Маркса и Фридриха Энгельса первая квартира, которую я отчетливо помню, два или три крошечных мраморных слоника стояли на подзеркальнике, на белой со скромной мережкой салфетке. В Померанцевом переулке слоников было, как мне помнится, чуть больше, и они обжили буфетную полку. У тети Вали на улице Горького слоников имелось еще больше, и это были не только ремесленные грубоватые изделия из камня наших российских искусников с Урала, но и несколько роскошных, с претензией на искусство, слоников, мирно пасущихся на трельяже. Трельяж, кстати, как и верхняя крышка пианино, всегда покрывался вышитой салфеткой. Потом этот обычай куда-то ушел, салфетки и расшитые деревенские полотенца, которые тоже иногда служили для этой цели, сейчас лежат в шкафу. Есть просто музейные экземпляры.

Слоники как-то со временем выводились, но появлялись новые. Из поездки с делегацией кинематографистов во Вьетнам моя жена привезла фарфорового слона в локоть вышиной. Прелестная поделка, которая теперь стоит на самой верхней книжной полке той комнаты на улице Строителей, которую я условно называю кабинетом. Маленькая хрупкая женщина на многочасовом авиарейсе почти в обнимку с фарфоровым слоном. Это, конечно, советский инстинкт к вещам, особенно красивым и заграничным, которых так мало было в наше время. Кстати, заграничные вещи в доме всегда свидетельствовали о некотором особом общественном статусе хозяев.

Вьетнамский слон, несмотря на свой размер и рост, все-таки не стал предводителем домашнего стада. Им всегда был слон поменьше, но из чугуна – качество материала претендует на первенство! Я не могу обойти этого слона в этой описи вещей!

Я полагаю, что это тоже сувенир, привезенный моим дедом откуда-то с Урала, по дороге из Владивостока в Москву. В детстве я всегда любовался этим слоном, он не был условной игрушкой. Здесь были бивни, тревожно поднятый хобот, агрессивный ход всего животного. Наверняка модель отливки принадлежала какому-нибудь крупному художнику-анималисту. Наследники разберутся, автора им подскажут в комиссионном или антикварном магазине.

И в наше время подобные вещицы, наверное, не перевелись, просто стали недоступными. Средний класс коллекционирует и собирает что-нибудь попроще, а богатые – яйца Фаберже.

Чугунный слон высотой сантиметров десять и чуть больше в длину покрыт роскошной, с чугунным же рисунком попоной. На спине у властелина джунглей и саванн что-то вроде небольшого шатра с полукруглой крышей. Это крышка чернильницы, откидывающейся на крошечной петле. Внутри, видимо, еще находилась стеклянная чернильница. Она утрачена, но слон все бежит, выставив вперед бивни и развесив широкие, как паруса, уши. Слон бежит, а было ли счастье?

Пианино

В моей жизни существовало два пианино. Одно я запомнил еще на улице Горького, а с другим, советским, демократической марки «Красный Октябрь», встретился впервые на Второй Брестской улице, в квартире, где жила моя будущая жена. Об этом втором пианино чуть позже, когда подойдет время.

Память – удивительная вещь. Казалось, все уже подернулось ряской забвения, навсегда утонуло, но вот внезапно из тьмы прошедшего выскальзывает лишь одно мгновение, один случайный фрагмент былого, и за ним потянуло, потянуло, и вдруг открываются такие дали забытого, что просто захватывает дух. Неужели сохранилось? Нет, определенно, мозг – странный компьютер, в котором, если поискать, отыщется любой файл жизни. И даже из «корзины» былого будет «восстановлено», что ты давно хотел бы уничтожить в пыль.

Точной даты переезда моей родни с улицы Горького я не помню – по крайней мере, я в переезде не участвовал. Московские власти, которые присмотрели дом напротив Моссовета, нынче на французский манер называемый мэрией, отправили измученных коммунальных жильем жителей на окраину Москвы, на улицу Строителей. Тогда этих улиц с одинаковым названием было четыре, по номерам, сейчас осталась одна. Другие постепенно превращали в улицу Крупской, Марии Ульяновой… Тогда это была Первая улица Строителей – за нее до самого Тропарева с прекрасной церковью и до Внукова с его тогда скромным аэропортом простирались заснеженные поля. Напротив двух поставленных каре, огромных, так называемых «Красных домов», на пустом поле стоял еще гигантский «Дом преподавателей», возведенный для профессуры МГУ. И метро, и трамвай, и магазины отсутствовали. С Киевского вокзала, сначала по набережной, потом мимо «Мосфильма», ходил с интервалами хлипкий автобус. Но вот, что надо добавить к первой фразе этого абзаца. Моссовет, отправляя своих граждан на окраину, организовал и переезд – все паковалось, складывалось, переносилось на руках с этажа на этаж и грузилось на машины московской рабочей силой. Никаких гастарбайтеров, таджиков и узбеков, тогда не наблюдалось. Специализация многочисленных татарских семей в то время была – носильщики на вокзалах и дворники.

Пианино, перевезенное с улицы Горького на четвертый этаж улицы Строителей, было знаменитой фирмы «Беккер». Массивная верхняя резная доска и два откидывающихся медных подсвечника. Я ни разу не слышал, как кто-нибудь на нем играет, но оно стояло и стояло – потому что, видимо, вызывало у дяди Феди и тети Вали воспоминания, с которыми трудно было расстаться. На пианино играла в детстве и юности их покойная дочь, ставшая потом инженером-танкостроителем. В то время, когда существовал только патефон и каждые пацан и девица еще не ходили по улицам, вдернув в ухо клипсу с дикой музыкой, играть на пианино – это значило быть в центре любой компании. Впрочем, тогда люди трепетно относились и к театру. Еще ни разу и не побывав в Большом театре, я с огромным вниманием рассматривал в доме на улице Горького довоенную красочную, нарядную театральную программку «Князя Игоря». Каждое посещение театра становилось событием, и программка хранилась долгие годы.

В квартире на улице Строителей имелось две комнаты – одна большая, с балконом и окном, продолговатая, а вторая поменьше, квадратная, с одним окном. Эта комната была почти напротив входной двери. Я уже не очень помню, как в маленькой комнате располагалась мебель. Трельяж стоял у окна напротив двери. Поперек комнаты – две металлические кровати, а в простенке возле двери – «беккеровское» пианино с двумя подсвечниками. После переезда на Строителей у тети Вали обнаружили еще и диабет, нужно было особое питание, и пианино продали. Оно ушло, кажется, в «профессорский» дом напротив. Вскоре тете Вале стало совсем плохо. Чтобы ухаживать за нею, мама переехала с улицы Качалова на Строителей, у брата уже была самостоятельная жизнь, и я остался на улице Качалова один. Но это только на письме все сдвигается, а фактически это случилось уже после того, как я отслужил в армии.

Лампа

На письменном столе – герое предыдущих главок – стояли две настольные лампы из густо тонированной бронзы. Массивная круглая подставка, цилиндрический, как колонна, ствол, сверху металлический зонтик абажура. Под верхним диском абажура, сантиметрах в пяти, находился еще обод, а образовавшееся между этими двумя окружностями пространство было затянуто собранной в складочку, как юбки-плиссе, шелковой зеленой лентой. Естественно, нижний обод не висел в воздухе, а был скреплен с верхним диском тремя своеобразными металлическими вставками. Вставки я отчетливо помню. Это были знамена, красиво расходящиеся в разные стороны, – условно-героический стиль.

Так подробно я описываю эти лампы только для того, чтобы вызвать их облик в сознании гипотетического читателя. И как только облик у читателя возникнет, тот сразу догадается, что подобное он видел, и видел не один раз. Совершенно верно, точно такие же настольные лампы стоят на письменном столе в кадре любого кинофильма, в котором показан Сталин. Ширпотреб ли это был того времени, я не знаю, но это добротно сработанные и художественно крепко исполненные вещи. Они держались в нашей семье всю жизнь. В какой-то момент четко очерченный дизайн, одновременно напоминавший и стиль фашистской Германии, и линейность пятилеток, надоедал, и лампы уходили в темные углы комнат. Потом одна лампа оказалась в доме у моего брата Юрия, к тому времени зеленая сплиссированная лента окончательно выгорела и местами порвалась. Но потом эпоха вновь поменялась, надоевший дизайн стал ощущаться как историческое совершенство и оброс большим количеством ассоциаций. И тогда брат, зная мою увлеченность прошлым, подарил мне свою лампу. Лампы снова образовали пару.

Глядя на эти лампы, я всегда вспоминаю и письменный стол, застеленный под потертым стеклом толстой цветной бумагой, и… похороны И.В. Сталина.

Что же меня принудило в марте 1953 года снова оказаться на улице Горького, дом 6? Какая необходимость? Я чуть ли не выпустил целую эпоху. Значит, где-то около этого времени заболела тетя Валя. У нее, как я уже сказал, был диабет, а в то время случился инсульт. Вслед за этим моя память, которая, конечно, как и я, достаточно политизирована, вытаскивает проблему медицины. Я бы отметил полунищий быт с единой на весь этаж кухней и единым туалетом. Но тем не менее, помнится, и у Федора Кузьмича была какая-то постоянная врачиха, у которой он получал советы в тубдиспансере, и когда заболела Валентина Михеевна, в дом постоянно приходила медсестра – делать уколы, и один за другим появлялись врачи. Почему тогда Валентина Михеевна не оказалась в больнице, не знаю. Но теперь я понимаю, почему в то время на улице Горького оказался я – кто-то из женщин должен быть ухаживать за больной, появилась там мама, я жался к ней.

Если я правильно помню, летом тетя Валя лежала на постели, окруженная двумя или тремя вентиляторами, значит, инсульт случился летом, как минимум в 1952 году. Видимо, к зиме больной стало лучше. Но 6 марта я точно оказался на улице Горького, потому что другими путями пробиться в Колонный зал я бы не смог.

Вся моя жизнь связана с пятью или шестью московскими дворами.

Это двор на улице Фридриха Энгельса, в доме на этой улице я жил до войны и до эвакуации в деревню, где родилась мама, в Рязанскую область.

Это двор в Померанцевом переулке. Здесь арестовали моего отца.

Двор на улице Качалова. У этого двора имелся еще адрес Малая Никитская, а также двор числился и по Гранатному переулку – был проходным.

Двор в Бескудниковском переулке, куда нас с женой Валентиной переселили из центра Москвы. Там мы и развелись. Чуть позже я стал главным редактором и с особым шиком садился в легковую машину «Москвич», которую каждый день подгонял шофер к подъезду. Из окон смотрели.

Потом, сдав эту квартиру, я оказался на проспекте Мира, в доме, специально построенном для Радиокомитета. Двор был крошечным. Я жил на шестом этаже, а чуть выше жил знаменитый дирижер Юрий Силантьев. Здесь мы снова с Валей поженились.

С проспекта Мира путем сложного обмена, в который был включен и мой брат Юрий, живший в коммунальной квартире на проспекте Космонавтов, я переехал в двухкомнатную квартиру, в другой подъезд в том же доме, где жила мама. Мама умирала и хотела, чтобы оба сына получили сносное жилье. Собственно, я остался во дворе, который хорошо знал. Менялись мы, конечно, как тогда говорили, «с потерей метров». Уже много позже мы опять – и тоже «с потерей метров», – отдав еще и кооперативную квартиру Вали, въехали в тот же подъезд, но этажом выше, в трехкомнатную квартиру. Старость на пороге, я одинок, не знаю, как все закончится. Возможно, придется еще раз переезжать, продавать квартиру, нанимать сиделку. Жизнь непредсказуема и коварна, но я – о дворах.

В список моих перемещений не попал двор на улице Горького – это вполне естественно. Как человек вполне советский, я подчиняюсь правилу прописки. Но тем не менее этот узкий, зажатый корпусами, какой-то осклизлый двор я хорошо и подробно знал. Это был двор-коридор с выходящими в него подъездами, с квартирами элиты того времени. В самом своем конце он примыкал к службам МХАТа, и именно через закоулки с какими-то декорациями мне удалось, минуя кордоны, перегородившие улицу Горького, оказаться в проезде Художественного театра – этот проезд сейчас снова стал Камергерским переулком. В день смерти Сталина, вернее, в день, когда гроб с его телом был выставлен в Колонном зале Дома союзов, Камергерский переулок был невероятно тих и пустынен. Я не видел ни толпы и давки на Трубной площади, ни траурной очереди, протянувшейся вдоль бульваров… Камергерский с обеих сторон был отсечен придвинутыми друг к другу огромными грузовыми машинами. Стоял серенький, с редким снегом денек. Переулок был абсолютно безлюден, мне оставалось только прошмыгнуть вдоль него, пролезть под колесами зеленого грузовика и пристроиться в очередь. Мне было тогда уже почти восемнадцать лет, но, впрочем, я и сейчас, до сих пор ощущаю себя мальчиком.

Почему так сильно врезались в память эти эпизоды? В тот день я впервые побывал и в Доме союзов, и, может быть, это совместилось: похороны и удивительные интерьеры дворянской жизни (Дом союзов – бывшее Благородное собрание), о которой я тогда только читал.

От перекрестка Камергерского переулка и Пушкинской улицы – сейчас она Большая Дмитровка, – где я пристроился, очередь спускалась вниз, в полном, даже образцовом порядке. Вдоль тротуара, пришвартованного к стороне, прилегавшей к Дому союзов, стояли рослые, со спокойными лицами солдаты. Очередь двигалась медленно, иногда останавливаясь на несколько минут. Когда я в толпе подошел к дверям Дома союзов, я понял причину этих остановок: это пропускали делегации, шедшие со стороны станции метро и Большого театра.

Довольно хорошо зная теперь вплоть до салона и комнаты «президиума за сценой» Дом союзов, я не очень понимаю маршрут, которым текла разобранная на тройки или четверки толпа. На улице был слышен хруст от многотысячного движения, в помещении – шорох подошв. Помню, как очередь поднималась по лестнице, и перед самым входом в зал я увидел уже подготовленный к несению своей траурной пятиминутной службы почетный караул. Это была группа, видимо, деятелей искусства. По стране относительно недавно (1950 год) прошел двухсерийный фильм «Падение Берлина». В первом ряду этого почетного караула стоял Борис Андреев, замечательный актер, сыгравший в фильме главную роль. В свете прожектора мне хорошо было видно его лицо, залитое слезами, и медали лауреата Сталинской премии на его синем костюме.

Очередь проходила мимо гроба, стоящего к ней наклонено, торцом. Хорошо было освещено лицо, зеленый китель. Ярче всего я запомнил сталинские руки, собранные в несжатые кулаки. Смуглые, пухлые, обессиленные руки старого человека.

И теперь ничего с собою не могу поделать: каждый раз включаю или выключаю лампу, стоящую у меня на тумбе в прихожей, и, как двадцать пятый кадр, в моем сознании возникают то Борис Андреев, то грузовики на Дмитровке, то эти самые, в пигментных пятнышках, обессиленные кулаки.