Текст книги "Все, что шевелится"

ГЛАВА 8
Краснобровая поляна, Тункинская котловина

Бей в глаз, не порти шкуру.

Одиссей

Сынок и вправду возлежал на поляне с женой возлюбленной. Они только что опробовали первый таёжный способ, который пришёл неистовой Другмо в голову, когда увидела у встреченных охотников из племени мужа медвежий капкан. Так и назвала новую позицию «медвежий капкан». Рассказала супругу, тот загорелся:

– Давай сразу и попробуем.

Получилось не сразу. Зато уж когда пошло…

Сейчас Гессер и супруга отдыхали лёжа на спине и глядя из-под навеса в чёрное звёздное небо. Небосклон чертили метеориты, сброшенные Яшил Саганом просто так – от скуки. Никуда и ни в кого он не целился, просто швырял и смотрел на красивый огненный след. Так порой сидит охотник на берегу и бросает в воду камешки, зря рыбу пугает, но про то не думает, любуется кругами по воде.

Вдали что-то громыхнуло, и горизонт слабо окрасился. И ещё раз, и ещё. Джору почему-то подумал, что это средний брат Хохосо очиром балуется, громом гремит. Они с Яшей дразнили громовержца смешной кличкой Очирвани, что значит «вырви глаз». Хохосо не нравилось, и он пытался поколотить братьев. Иногда и поколачивал: бросит очир, тот всегда в цель попадает, а уж больно…

О чём это я? – удивился молодожён. Какой Яшил, какой Хохосо? Что за мысли дурацкие в голову лезут? Заснул. Почему же проснулся? Услышал какой-то звук.

Гессер прислушался. Посторонний звук точно был – тонкий-тонкий. Так это же колокольчик звенит, догадался парень. Тот самый, который на шее Огонька привязан. Но почему? Вчера не звенел, позавчера не звенел, когда к желтопузым скакал – не звенел, когда обратно с Другмо возвращался – и тогда не звенел. Может, колокольчик никакой не колокольчик, а так – одна видимость? Да нет же! Он звенел-заливался, пока я коня не встретил, вспомнил Джору. Я по колокольчику Огонька отыскал, услышал звон и узнал, откуда он. А что ж он сейчас затренькал? Может, на коня напали дикие звери, тот дёргается, дрожит, и это – предупреждение об опасности? Моего Огонька решили украсть! Золотой конь – ценность великая!

Гессер подпрыгнул с упругого ложа из пихтовых лап и душистых таёжных трав и опрометью бросился на тревожный звонок. Подбежал к коню, который мирно пасся и никакой тревоги не выказывал, слава Батюшке! Хозяин облегчённо вздохнул и обнял Огонька за шею. Чмокнул в ноздри и вдруг услышал шёпот:

– Сынок, сынулечка…

Этот голос Джору узнал бы из тьмы других – Булагат, маменька!

– Мама, ты где? – растерянно спросил он, пристально оглядывая непроглядную таёжную темноту.

– Джору, ты меня услышал, вот умничка.

– Маменька, слышу тебя хорошо. Ты где?

– Я в Юртауне, в твоём родовом жилище. Джорик!

– Чего, мама?

– Джорик, сынок, тебе грозит страшная опасность.

– Неужели дядя Сотон слопал мои любимые просяные лепёшки с мёдом?

– Как всегда шутишь, озорник? Ой, Джорик, как я соскучилась. Как хочу тебя обнять и прижать к груди… Ладно, это потом! А сейчас слушай внимательно…

Гессер слушал, а сам шарил глазами, стараясь отыскать источник маминого голоса. Отсюда звучит или отсюда? Ага, вот же! Голос шёл из серебряного колокольчика, услышать его можно было, только склонившись к шее коня. Чудеса!

– Я подслушала разговор Сотона и старого тройника Забадая, помнишь такого?

– Забадая? Прекрасно помню. Сегодня встретил и сразу вспомнил. Мы с его дочкой Цыцик играли в свадьбу, в целителя, в ползуны-рогатые. И что, мама, она замуж вышла?

– Замуж-то вышла, родила уж, но я совсем о другом. Сотон Забадая уговаривает, чтобы тот созвал свою боевую тройку – Сордона и Долбона.

– Ну и пусть ветераны соберутся, тряхнут стариной, старое помянут, минувшие дни и битвы, где раньше сражались они. Милое дело!

– Не милое дело, а чёрный заговор. Сотон просит, чтобы боевая тройка нынешней же ночью… А вы, кстати, сынок, где с красавицей женой сейчас милуетесь? В каком углу Мундарги?

– Колокольчик, мама, речь хорошо передаёт, внятно, только ничего не показывает. Мы на Краснобровой поляне.

– Какой колокольчик? – удивилась Булган.

– Твой голос звучит из серебряного колокольчика, который висит на шее моего коня Огонька. А мой голос слышен откуда?

– Доносится прямо у меня в голове. Ага, Сотон вернулся, ко мне под одеяло лезет! Разговор кончаю! Сотончик! Как твои бубенчики? Вот они – динь-динь! А колокольчик? Ма-аленький, вя-аленький! Дай-ка я его… – Слова эти явно предназначались мужчине, взошедшему на ложе к женщине, а вовсе не любимому чаду; хорошему сыну подслушивать такие речи не полагается.

Гессер и не стал. Он вспомнил о Другмо, по которой сильно соскучился, и бегом вернулся на пихтовое ложе. Издали разглядел светящий ему в ночи «бамбуковый фонарик из красного шёлка», и его нефритовый стебель напрягся. Другмо раскрыла «тысячу чар», забывая «тысячу скорбей». Нефритовый стебель слегка помедлил у драгоценного входа в Киноварные ворота, пока взгляд мужчины блуждал по женскому телу от раскосых глаз до Золотой ложбинки, а пальцы ласкали её Драгоценную башню. Алая пещера Другмо увлажнилась, и Гессер начал двигать Янским жалом, который соприкасался с Золотой ложбинкой и Нефритовыми фибрами, покачиваясь из стороны в сторону на подступах к Августейшему павильону, и наконец остановился у одной из сторон Драгоценной башни…

Любовники уснули в объятиях друг друга, и снова Гессера разбудил звон колокольчика. Он поднялся, теперь уже уверенно направился к Огоньку и склонился к конской шее. Ухватил левой рукой колокольчик и поднёс его раструб к губам. Колокольчик был крошечным, и губы не входили в отверстие.

– Мало! – огорченно сказал Гессер.

– Да, сынок, – тут же откликнулась мама.

– Ты меня звала?

– Да, я же ничего не успела тебе рассказать. Пришёл Сотон, и я ласкала его, чтобы выведать планы. Сейчас он спит как убитый и до утра не проснётся. Уж я его измотала, ручкой-ножкой не колышет. Мама у тебя умная, знает, как ласками усыпить мужчину. До утренней звезды могу спокойно разговаривать с тобой, он не услышит.

– Да что случилось-то? Почему нужно что-то скрывать от дяди Сотона?

– Джорик, знай: твой любимый дядя повязан с убийцами отца твоего, полковника Чона. А теперь сговорился со старым тройником. С утра Забадай с Сордоном и Долбоном отправятся искать тебя и твою красавицу жену на Краснобровой поляне. Они попробуют изрубить вас топорами или мечами, если отыщут своё боевое оружие. Мечи, поди, внуки давно на игрушки извели, либо сами же их у кузнецов на орала перековали.

– Мамочка, но почему любимый дядюшка задумал худое?

– Власть, сынок, – это страшная сила. После смерти Чоны Сотон назвал себя ханом, и ему это нравится. Спорить с ним не стали – хоть хан, хоть пахан. Но теперь ты домой возвращаешься, а титул хана положен тебе – сыну полковника, его наследнику.

Гессер от волнения снова попытался всунуть губы в раструб колокольчика и опять остался недоволен крошечностью отверстия.

– Мало!

– Слушаю, сынок.

– Мама, как ты меня слышишь?

– Твой голос звучит у меня в голове, как у вещуна. Словно бы я с тобой разговариваю мысленно.

– А отвечаешь тоже мысленно? – выпытывал сын технические данные волшебного прибора для общения без звуковых труб.

– Нет, Джорик, это вещуны мысленно общаются, а я тебе вслух отвечаю. Потому-то, когда Сотон ко мне на ложе взошёл, и не могла наш разговор продолжать. Оттого и не успела рассказать в подробности о грозящей вам с красавицей женой опасности… Как её зовут, кстати?

– Другмо, – прямодушно ответил Гессер.

Булган на другом конце беспроволочной (быстрой, без проволочек) связи рассмеялась звонче серебристого колокольчика.

– Это она сам» тебе так сказала? – хохотала Булган.

– В общем-то, нет, – смущённо признался сын. – И сам не знаю, откуда взялось имя. Как-то так послышалось, из воздуха появилось…

– И ты не знаешь, что оно означает?

– Нет, мама. Неужели что-то ужасное?

– Не знаю, с какой стороны посмотреть. На языке леших Другмо значит «от верблюдицы рождённая». Откуда взялась верблюдица?

– Верблюдицу я у желтопузого Сяо угнал.

– Это ты молодец, богатур Джору, И кого же родила верблюдица? Надеюсь, не Другмо?

– Конечно нет. Светлая верблюдица родила белого верблюжонка. А Другмо, мою возлюбленную, я у того же Сяо умыкнул.

– Ещё раз хвалю. Ох как хочется увидеть невестку! Если спасётесь от опасности, то мы с ней заживём душа в душу. Раз ты её, сынуля, любишь, то и я стану. Научу такому, такому… Только всё равно смешно – Другмо, ха-ха-ха!

– Мама, а откуда ты знаешь язык леших?

– Я, Джорик, много лет живу в Тункинской котловине. А что леших тут в изобилии, ты, наверное, и сам знаешь. Лесунок встречал?

– Как не встретить. Жъооб встречал…

– Знаю я её, – сказала Булган. – Она вроде опекунши нашего ханства. Но про то в другой раз… И с лешими-соседушками встречалась, бывали дни весёлые, гуляла, молода, – вдруг запела мать.

Голос её Джору помнил прекрасно – молодой, сильный, мелодичный, – правильный голос. Она пела колыбельные, потом специальные детские, а затем стала обучать сына взрослым песням: боевым военным, лихим землеробским, протяжным скотоводческим, смешным – охотничьим и рыбачьим. Песни те знакомили мальчика с окружающим миром и учили какому-нибудь искусству, скажем, как плести рыбачью корчагу из прутьев.

Гессер испугался, что песней она разбудит Сотона, и вновь ткнулся в раструб колокольчика;

– Мало!

Мамаша мгновенно прервала пение.

– Чего, сынуля? – взволнованно, будто в испуге за Джору, спросила она,

– Другмо уже привыкла к своему имени. Она не знает, что это «рождённая от верблюдицы». Ты ей не говори, а то она на меня обидится. А я её обижать не хочу – у неё такая Алая пещера и Золотая ложбинка, такие Киноварные ворота и Драгоценная башня…

– Это Другмо тебя таким красивым словам научила?

– Да, мама,

– Замечательная, сынок, тебе жена досталась. Чувствую, мы с ней сойдёмся. И другое чувствую: не только я её могу чему-то научить, но и она сама тоже окажется достойным учителем… А насчёт верблюдицы я не проболтаюсь, клянусь мятой.

– Почему мятой?

– В, другой раз объясню, Другмо – всё равно красивое имя.

– А другие чонавцы не проболтаются, не обидят девчонку? – продолжал беспокоиться молодожён.

– Про других не думай. Пожалуй, я одна такая умная, что язык леших выучила. Мужики, кажется, два слова только и знают; «брызжжи дръинк» – бражки дай. А бабы выучили побольше, но в основном всякую похабщину да названия грибов и ягод. Приходится зазубривать, иначе не расспросить, где рыжики уродились или брусника поспела. Так что лешачьей насмешки чонавцы не поймут.

– Вот и ладно, – облегчённо сказал сын. – Значит, это лешие, шутники косматые, такое имя мне во сне в уши нашептали. Вот поймаю одного, шубу ему наоборот застегну, будет знать, когда в родном лесу заблудится.

– Сынок, – окликнула Булган, – ты про опасность грозящую не забыл? Придут Забадай с дружками, ты ухо востро держи. Не дай себя и невестку мою любезную зарубить.

– Не дам, маменька.

– Вот и ладушки, Джорик. Что? Ах, это Сотон в себя приходит. Быстро что-то прочухался, зараза. Жалко, что я не могу с тобой как вещун разговаривать, приходится слова вслух произносить. Поэтому, как говорят вещуны, конец связи. Сотонюшко, сотничек-подсотничек, утю-тю да утю-тю, я те бражки накатю…

Дальше Гессер слушать не стал. Знал, что мать худого не сделает. Раз прервала связь, значит, опасно стало дальше разговор продолжать… Следует сегодня к вечеру ждать троицу боевых стариков. Неужели эти уважаемые люди, ветераны, и впрямь способны убить сына любимого командира?

Могут, понял юноша, а точнее, молодой мужчина. Могут, если им с три короба наплести, наврать, заболтать, головы задурить. Но зачем дяде меня изводить, никак в толк не возьму. Маменька что-то про власть толковала. Я – наследник. Но чего – юрты, папиного седла, его полковничьих звёзд и «берёзового» плаща? Ладно, разберёмся. До встречи гостей-ветеранов время есть. Успеем ещё разок с мамой связаться. А сейчас нужно хоть немного к встрече приготовиться.

Гессер взял очир и на раскидистой сосне, выдвинувшейся из тайги на поляну, сделал зарубки, чтобы Другмо могла без труда добраться до мощной её развилки. Вскарабкался по ним, огляделся: поляна просматривалась прекрасно, а вот укрывшихся в кроне людей снизу заметишь, если только специально отыскивать примешься. Потом испугался, что Другмо сорвётся нечаянно вниз, она женщина нежная, изысканная: «Ах!» – и уже лежит окровавленная, напоровшись на сучок. От такой опасности мужчина решил уберечься, соорудив в развилке нечто вроде половинки гнезда из навязанных на сучья верёвок.

Потом Джору достал из-под куста успевшую подсохнуть шкуру, в которую набил травы, и решил, что теперь можно и пойти посмотреть на Киноварные ворота и Золотую ложбинку. Прошёл под навес, лёг на лапник, обнял супругу и уснул. И приснилось ему, что попал он с юношами-товарищами в ужасное рабство к страшным крылатым мангусам, живущим глубоко под землёй в каменных пещерах. Будто бы в пещерах имеется яма, а в ней пылает огонь земли. И юноши каждый день метут каменные полы берёзовыми голиками-вениками, а мусор несут к яме, бросают его в земной огонь. А ещё трёхголовые мангусы заставляют рабов шлифовать камни-самоцветы, толочь вонючую серу и животные кости, целыми днями месить глину или таскать руду, которую мелют огромные жернова, вращаемые колесом, что крутится круглые сутки под действием подземного водопада. Когда юноши многочисленные обязанности исполняют плохо, мангусы сердятся, правая и левая головы их грозно рычат, а средняя плюётся огненной слюной. Не приведи Батюшка попасть под тот плевок, сгоришь заживо! А вот к кузнице своей твари подземные людей никогда не подпускают, только слышно тук да тук, звяк да звяк из секретных пещер. Выносят трёхглавы оттуда мечи, щиты и кинжалы твёрдости невиданной, слитки золотые и серебряные. Сами несут, рабам не доверяют. А в ювелирных пещерах оружие становится прекрасным, украшается самоцветами и финифтью, золотыми орнаментами, изображениями зверей невиданных. Слитки же превращаются в драгоценные украшения и монеты, скульптурки и посуду…

Гессер чихнул и проснулся. Раскрыл глаза, а это любимая Другмо щекочет его травинкой. Засмеялась, чмокнула супруга в нос:

– Вставай, лежебока.

Муж поднял голову, солнце стояло высоко-высоко, уж полдень близился.

– Разводи огонь пожарче, – велел. – Ставь воду в котле, что я тебе давеча из глины слепил, а я сейчас рябчиков набью. Добуду побольше, вскоре к нам гости пожалуют. Надо бы их накормить-приветить, они от самого Юртауна без передыху к нам скачут. Устали, поди, старички.

– А ты про гости откуль знашь? – спросила Другмо, которая язык местный к тому времени худо-бедно выучила. – И про то, что они – старики.

– Сорока на хвосте принесла, – отмахнулся Гессер.

– Кака така сорока есть кто?

– Да вон на сосне стрекочет, – показал супруг.

– О-о! – удивилась женщина белобокой птице на ветке. – Моя любимый муж знат-понимат язык птиц! Ты есть великий учёный!

– Ладно тебе, – зарделся от незаслуженной похвалы мужчина. – Она новости не только мне рассказывает, но и лесным жителям. Сейчас, например, ябедничает, что мы с тобой на лесной поляне обитаем, дичь распугивает. Вот я ей! Кыш, сплетница поганая! – И запустил, в птицу коротким сучком.

Сорока возмущённо вскрикнула и снялась с ветки.

Джору сложил губы трубочкой и засвистел по-особенному. Справа раздался ответный свист. Мужчина, не особенно прицеливаясь, запустил очир в сторону колючих веток и поднял руку, ожидая его возвращения. Оружие вернулось и окатило охотника, как из ушата.

– И умываться не надо, – не стал огорчаться Гессер, а пошёл к раскидистому дереву, с которого, ломая сухие ветки, посыпалась дичь – с полдюжины рябчиков.

Ещё посвистел и дождался отзыва. На этот раз поймал возвратившийся очир вытянутой в сторону рукой, и собранная в полёте вода пролилась на землю, а не на охотника. Подобрал битых рябчиков за лапы и пошёл к ручью. Там содрал с них перья вместе с кожей, разрубил очиром на половинки, выкинул внутренности и промыл тушки в проточной воде. На большом лопухе принёс дичь к костру и забросил в котёл, вода в котором уже закипала.

– Соли бы ещё, – вздохнул.

– Моя ходи без соли, – отмахнулась супруга. – Соли не надо.

Старики появились только на закате. Сын ещё разок успел переговорить с маменькой. Склонился к колокольчику и уже привычно пробормотал в раструб:

– Малло!

Маменька и откликнулась.

– Поосторожней, сынок, – посоветовала она напоследок. – Но и жестоким не будь. Старики хорошие, просто дядя Сотон им бошки задурил. Ты уж с ними как-нибудь поуважительней обойдись…

Трое конных подъехали почти бесшумно – коней не гнали. Да по траве и хвое лошадь всегда ступает без цокота. Старичьё вежливо поздоровалось и, кряхтя, спешилось.

– Долго же вы добирались, – огорошил их сын полковника. – Я вас уж полдня дожидаюсь. Или кони у вас совсем худые?

– Да нет, Джорик, кони-то хорошие, да мы – старые клячи. Совсем мяса не осталось на заднице, одни мостолыги торчат, – начал оправдываться Забадай.

– Вы, конечно, старые, – согласился Джору, – но старость ваша – заслуженная годами боёв и мирной жизни. Вы уважаемые старики. И я вас, уважаемых людей, приглашаю к столу. Давайте поужинаем.

Глиняный котёл с горячим варевом стоял на огромном пне. Хозяин раздал гостям деревянные ложки, которые сегодня днём вырезал. Все расселись на чурочки вокруг котла и принялись хлебать похлёбку из рябчиков.

Поели, посидели у костра, поговорили. Боевая тройка поведала сыну полковника поселковые новости, кто за время отсутствия Джору помер, кто женился, у кого родились дети. Рассказали о видах на урожай проса, о том, что стада коней, коров и баранов успешно растут. Потом Гессер нарубил лапника и устроил стариков спать. Убедившись, что старики захрапели, он принёс заранее приготовленное чучело – набитую травой медвежью шкуру и уложил на супружеское ложе. Накрыл одеялом, осмотрел. Получилось недурно: в свете костра не разглядеть, что под одеялом лежит чучело, а не муж, обнявший жену.

– Другмо, – негромко позвал он, – сейчас мы с тобой залезем на дерево.

– Зачем это? – спросила золотая красавица.

– А вот залезем, вскорости всё сама поймёшь. Другмо не спорила, полезла на раскидистую сосну, на которую указал муж. Они удобно устроились в развилке. Там можно было не только вольготно раскинуться, но даже и поспать, если привалиться спиной к упругим ограждающим верёвкам. Просто так сидеть на дереве было скучно, поэтому женщина от нечего делать стала ласкать руками Янский жезл мужа. Тот напрягся, и Другмо принялась «разгонять облака», потому что ни одна из поз, на которые была падка красавица – «признание в нежной привязанности», «распространение о тесных узах», «рыба, сушащая на солнце свои жабры» и даже «рог единорога», – здесь не годилась. Всё-таки не на мягкой постели они устроились, а сидели на сосне. Но неистовая жительница страны Инь и тут нашла выход, заявив, что тогда займётся музыкой – сыграет на флейте. Джору не сразу понял, что она имеет в виду, и на всякий случай запретил петь и барабанить. Но потом понял иносказание и обо всём забыл. Занятые новым развлечением, супруги чуть не просмотрели покушение. Не видели, как поднялся Забадай и принялся расталкивать товарищей, как старики стали готовиться к чёрному делу. Сордон и Долбон вытащили хорошо отточенные топоры, а Забадай – боевой бронзовый меч. Троица ветеранов подкралась к супружескому ложу и, по команде тройника – отмашке, без былой силы, но уверенно опустила лезвия, разрубая одеяло и чучело.

Надо же было совпасть, но именно в этот миг Гессер, доведённый до экстаза, издал рык, закричал в голос, не помня себя. Случись это хотя бы ударом сердца раньше, нападающие поняли бы, что рубят не живую плоть, а шкуру да траву, а крик их предполагаемой жертвы раздается из другого места. Но всё совпало, и старики с их ослабевшим слухом и зрением не поняли своей ошибки.

– Всё кончено, – сказал Забадай и отёр с лица холодный пот. Всё-таки убивал он не врага, а наследника любимого командира. Как ни запутал его Сотон, как ни заговорил, но тройник чувствовал: вершит худое дело. Поэтому даже не стал нагибаться и отбрасывать одеяло, чтобы убедиться в смерти мальчишки. – Всё, уходим.

Старики оседлали коней и собрались возвращаться в Юртаун. Долбон хотел прихватить золотого коня, но тот не дался. Пытался хватануть за протянутую руку или разворачивался задом к подкрадывающемуся мародёру и отчаянно лягался.

– Да плюнь ты на него, – посоветовал тройник. – Кое-кто знает, чей это конь. Пойдут разговоры, потом не отмоешься. А так мы с чем пришли, с тем и уйдём. И когда найдут тело Джору, то на нас никто не подумает…

Сидящие на сосне видели, как убийцы, кряхтя, забрались в седла и неспешно удалились в сторону столицы. Говорили о семейных делах, хозяйстве, планах на будущее. Об убийстве – ни. слова…

Супруги слезли с дерева, осмотрели одеяло и чучело. Удары были нанесены профессионально: один топор проломил медвежий череп, другой должен был перерубить шейные позвонки, а меч вонзился бы человеку прямо в сердце.

– Не огорчайсь, – сказала Другмо, – что укрывало порвали. Я зашью искусно и вышью драконов, красиво, скажешь.

– Да я и не жалею, подумаешь – тряпка. Давай собираться в путь.

– Куда в путь?

– Надо ехать, – решил муж. – Что мы тут разнежились?

– Хорошо, хорошо, – сказала супруга. – Гессер – сильный муж, нежный муж. Сяо – плохой муж, старый муж, слабый.

– Ух ты, моя птичка. Дай я тебя поцелую…

Вместо того чтобы двинуться в посёлок и на месте разобраться с коварным дядей, Гессер прильнул к Другмо и обо всём позабыл. Дело молодое.

Днём он услышал звонок и бросился к шее коня. Схватил колокольчик:

– Алло! Слушаю.

– Привет, сынок, – откликнулась маменька. – Ты почему меня не послушался, стариков убил?

– Никаких стариков я не убивал, – отказался сын. – Встретил их приветливо, накормил, напоил и спать уложил. Ночью они, как ты и предсказывала, хотели нас с Другмо изрубить, мы с женой на суку сидели, пока они медвежье чучело рубили. Попортили шкуру, ладно что летняя, мало на что годная.

– И ты их за это убил?

– Да ничего подобного. Дождался, пока уедут, и спать лёг. На сосне-то не спалось.

– Ну не знаю, – сказала Булган с большим сомнением. – Кто-то стариков порубил. Кто, если не ты?

– Откуда мне знать, маменька? Может, они сами друг дружку положили. Где их пристукнули?

– Да тут неподалёку, на ручье Смородиновом.

– Вот видишь. А мы с женой с Краснобровой поляны не трогались. У нас вещи пока даже не упакованы.

– Хорошо, что это не ты. Тогда слушай: к вам выехали три охотника – Хабал, Сазнай и старый Мучиря. Поехали проверять – ты или не ты убил стариков. Так что, сынок, ты им расскажи всё по правде, не ври. Да они твои слова и проверить всегда сумеют. Охотники, следопыты. Особенно Мучиря, он опытный следопыт, в полку твоего отца в специальной подсотне состоял. Старый сыскарь, иголку в стоге сена по запаху отыщет.

– Всё понял, мама. Буду ждать гостей…