Текст книги "Времена Амирана. Книга 6: Путь зерна"

Так и душа моя идет путем зерна:

Сойдя во мрак, умрет – и оживет она.

И ты, моя страна, и ты, ее народ,

Умрешь и оживешь, пройдя сквозь этот год,—

Затем, что мудрость нам единая дана:

Всему живущему идти путем зерна.

(Владислав Ходасевич)

Пролог

Гости съезжались на праздник. Каждый год в этот зимний день и в этот сумеречный час встречались они тут. И древний замок, светясь изнутри словно от радости, встречал их гостеприимно распахнутыми дверями.

Гости – все в маскарадных костюмах, подъезжали в санях и каретах, возникающих словно из ниоткуда в мутноватой дымке, окутывающей замок, выходили из своих экипажей и проходили несколько шагов до крыльца. Они шли, не оставляя следов на чистом, наметенном недавней пургой снегу, а на крыльце их уже ждал, раскинув руки в готовности заключить в объятия радушный хозяин.

Гости обнимались с хозяином, которого знали вот уже тысячу лет, целовали руку сегодняшней хозяйке торжества, с которой были знакомы нисколько не хуже, а за их спинами на месте их сгинувшего невесть куда экипажа, уже появлялся какой-то следующий, и гость, не задерживаясь на крыльце, проходил внутрь.

Огромный зал с ушедшим куда-то в опрокинутую над головой бездну потолком, и уходящими туда же – в бесконечность, колоннами, был ярко освещен мириадами свечей, горящих в свисающей из ниоткуда люстре и бесчисленных канделябрах.

Сверкающие золотом шитья и блеском орденов мундиры, скромные на их фоне фраки, обнаженные плечи дам, пышные прически, брильянты, шпаги, страусиные перья и ливреи слуг, разносящих на серебряных подносах бокалы с жидким янтарем игристого вина – все это жило и шевелилось в не имеющем границ пространстве, перемещалось в нем и наполняло его сдержанным гулом голосов и звонким смехом.

Всем им, некогда могущественным, но потерявшим все и ушедшим за далекий горизонт, разрешено было раз в году встречаться в этом месте. И они радовались, встречая былых друзей, и обменивались любезностями с теми, кто и отправил их туда, откуда они ненадолго выбрались. Глядя оттуда, все те страсти, так много значившие когда-то для них, казались сущей ерундой. Да, в сущности, они этой ерундой и были, так чего уж, и зачем портить себе и другим настроение?

Здесь были божества не существующих ныне и забытых народов, жрецы потерянных во тьме истории богов, могучие маги и алхимики, искавшие смысл жизни вместо эликсира вечной молодости, да так и состарившиеся, не найдя ни того, ни другого. Те, чье имя давно уже ничего никому не скажет, стояли, мило перебрасываясь шутками с героями легенд и преданий, чьи имена стали нарицательными. Они не завидовали им, им дела не было до того, помнит ли их неблагодарный род людской. Когда-то они знали себе цену. Ныне же это знание казалось им сомнительным.

Радушный их хозяин отличался от них только тем, что место их ежегодной встречи, этот вот замок, некогда принадлежал ему, как и вся земля вокруг него. Но случилось то, что случилось, что случается рано или поздно с каждым, и замок, за много лет впитавший толику его сущности, остался один. Но он ждал. Он ждал и верил. И раз в году оживал, выплескивая из себя все, что накопил за целый год безделья и томительной скуки.

Невесть откуда – не иначе, как из той бездны, что раскинулась над головами гостей, прозвучал удар колокола, гулкий и звонкий одновременно, наполнивший вибрацией воздух и души у тех, у кого они были. Потом еще, и еще, и так – двенадцать раз. Значит, гости все в сборе, и можно начинать.

Хозяин, представительный мужчина в длинной мантии с горностаевым воротником, владелец пышной седой шевелюры на голове и седой же бороды, достающей до груди, вышел в центр зала, под свисающую откуда-то люстру. По левую руку от него, рука об руку, стояла высокая черноволосая красавица в нарочито простого покроя платье, ниспадающем с ее роскошных плеч до самого пола.

Гости перестали шуметь и перемещаться, окружив хозяина. Впрочем, вплотную никто не стоял, оставив его посреди пустого пространства. Хозяин воздел вверх правую руку.

– Друзья! – Голос его был вроде и не громок, но слышно было всем. – Друзья мои, дорогие гости, рад нашей встрече. Хочу сказать, что сегодня – особенный день. Особенный не только тем, что мы можем порадоваться общению, хотя это само собой. Сегодня большой день в жизни одной из нас. Вот она стоит, – он повернул голову к стоящей рядом женщине и улыбнулся, – самая, наверное, мудрая из нас. Не желающая, не смотря ни на что, туда, где все мы. Вот она – прекрасная и вечная богиня Йамага! Пусть ушел, канул в вечность народ, которому она некогда покровительствовала, пусть она осталась одна, но она никуда не уходит и не намерена уходить. Сегодня – день перерождения. Сегодня – успение, и сегодня же – рождество. И при этом таинстве нам, друзья, выпало счастье присутствовать.

И снова ударил колокол. Удар был один, но его хватило. Тускнеть стал огонь в свечах, а люстра начала подниматься вверх, пропадая из виду в сумерках ночного неба. Зато небо вдруг стало светлеть, и как-то сразу обозначилось утро.

Радостное утро было вокруг, радостный птичий гомон доносился из крон деревьев, растущих неподалеку. Влажно блестела сырая от росы трава под ногами. Воздух был свеж и ароматен, полон предчувствия первых солнечных лучей и целого беззаботного лета впереди.

И на этой траве у самых ног хозяина замка лежала лиса. Когда смолк последний отзвук удара колокола, лиса встала и огляделась. И стало видно, что она не одна. Рядом с ней лежал крохотный рыжий комочек.

Йамага присела перед лисой и погладила ее по голове. Лиса благодарно лизнула ее руку. Потом опустила голову и, осторожно схватив зубами, подняла лисенка. Подняла и опустила в подставленные ладони, предавая в волю богини свое дитя.

Йамага выпрямилась, прижимая к груди лисенка. Она смотрела туда, где через толпу пробирался одинокий лакей, держа в вытянутой руке поднос с одним бокалом. Он шел прямо к ней, и она приняла это подношение.

– Я не прощаюсь, – сказала она, держа бокал с рубиново-красной жидкостью, – мы еще встретимся, друзья, и не раз. Я обрету новое тело, новую жизнь, новые способности. Толика оборотистости, я думаю, не помешает старой, никому не нужной богине. Итак, я пью за жизнь. За вечную жизнь, за ту, что у вас, и ту, что у меня.

Толпа зашумела. Каким-то чудом у каждого в руках оказался бокал с такого же цвета вином. Йамага поднесла свой к губам и, не отрываясь, выпила до дна. Бокал выпал из руки в траву и исчез в ней, а она сама стала медленно опускаться на колени, все так же бережно держа лисенка у груди. Потом протянула руку и лисенок, сойдя на землю, кинулся к матери, которая тут же подхватила его и понесла прочь.

Небо стало стремительно темнеть, но в наступающих сумерках всем хорошо видна была одинокая фигура скорчившейся в траве старухи в каком-то рванье и с лежащей рядом сучковатой палкой.

Наступала ночь, и снова вспыхнули свечи в люстре и канделябрах. И уже гостеприимный хозяин звал всех к праздничному столу.

***

А где-то далеко, в заваленном снегом лесу, в уютной норке лежала, свернувшись клубочком, рыжая лисица, вылизывая свою маленькую, пушистую дочку, увлеченно присосавшуюся к одному из ее сосцов.

Часть 1

Глава 1

Vive ut vivas

(Живи чтобы жить)

Беда пришла откуда не ждали. Воды с собой взяли столько, сколько, как предполагалось, будет потребно для удовлетворения жажды – то есть, чтобы пить, и голода – чтобы варить пищу. Для всего же остального можно было черпать за бортом. Благо за бортом воды – целый океан.

– Ах, я – идиот! – Воскликнул Халеб Букин, ударяя себя кулаком по лбу.

Идиот-не идиот, а про то, что в море вода насыщена солью, он, точно, не подумал. До сих пор все паровые механизмы, которые ему случалось делать, работали на пресной воде.

И вот, когда ночной порой разорвало муфту, и вырвавшийся пар только чудом не обварил Бонифациуса, Халеб, и произнес это, заглянув в трубку.

Трубка была забита. Забита отложениями. И надо было полагать, что такое творится везде, по всему котлу. Котел, соответственно, подлежал замене или долгому ремонту. Это просто чудо, что прорвало именно там, где прорвало. Котел мог взорваться, и этот взрыв погубил бы не только того мага, что на тот момент исполнял обязанности кочегара, но и весь кораблик.

– Ну, и что теперь? – Спросил Бонифациус, когда они собрались в каюте.

Огонь погас, машина встала, и теперь не было нужды стоять у штурвала. Корабль слушается руля только когда идет. Сейчас же его просто болтало на волне, как щепку, как кусок нетонущего дерьма. Правда, в отличие от этой субстанции, корабль вполне был в состоянии затонуть. Вода, просачивающаяся в трюм, до сих пор успешно откачивалась помпой, приводимой в движение все тем же механизмом, что проворачивал винты и давал ход. Теперь же встала и помпа. Ну, а сейчас, когда волны заливали палубу, воды было особенно много. Наступило давно обещанное время штормов.

– Не знаю! – В сердцах воскликнул Халеб. – Котел пришел в негодность.

– А далеко еще до берега? – Подала голос Майя.

Это, конечно, в данных обстоятельствах был главный вопрос. Хотя, если подумать, то – какая, к черту, разница? Сколько бы ни было – не вплавь же? Не все ли равно, утонуть в трех милях от берега, или в трехстах?

Но, все же…

– Карты нет. Была бы карта… Я же не знаю, какое расстояние от Острова до материка. Плыли мы две недели. Прикинем: скорость это корыто дает стабильно около десяти узлов, то есть десять миль в час. Плыли мы без остановок, значит проходили двести-двести пятьдесят миль в день. Умножим на четырнадцать, – Халеб задумался, считая в уме, – возьмем двести. Тогда – две восемьсот. Ну, около трех тысяч-то мы, наверное, преодолели. Наверняка мы уже где-то рядом.

– Поплывем под парусом?

– Под каким парусом? О чем ты?..

– Ну, у нас же есть мачта?

Мачта на корабле была, это точно. В строительстве самого корабля Халеб не принимал участия. Он разрабатывал и делал двигатель и вот этот самый котел. А корабль построили уже после его бегства с Острова. И при этом – точно – снабдили его мачтой с реями, пусть даже и всего с двумя. Зачем? Ну, наверное, на всякий случай. Вот, вроде этого. Так что мачта, и впрямь, была. Вот только паруса… паруса не было.

Паруса, точно, не было. Но зато была Майя, которой, оказывается, взамен, видимо, почти отсутствующих магических способностей, Единый дал смекалку и наблюдательность. И еще не известно, что нужнее.

– Слушайте, – сказала она и растерянно посмотрела по очереди на Халеба и Бонифациуса, – так, это же…

Она замолчала. Она уже ни в чем не была уверенна. Они – такие умные, такие взрослые и сильные – они не могли не подумать о столь очевидном. А, значит, подумали. Подумали и отвергли. Они – отвергли, а она – глупая девчонка – лезет со своими…

– Что? – Почти хором спросили ее муж и любовник.

– Ну, та ткань, которую мы сняли…

Бонифациус и Халеб переглянулись. Переглянулись и посмотрели на Майю. Они смотрели на нее и во взглядах их не было ни насмешки, ни снисходительности. И Майя облегченно перевела дух: ну, надо же, кажется, она и не такая уж дура!

Кораблик, на котором они сейчас были, в ту памятную ночь – ночь бегства, пришлось еще поискать. И даже не столько потому, что он стоял в дальнем уголке гавани, а потому, что он был почти что незаметен в ночной тьме. Его, как выяснилось, когда все же наткнулись на него, закрывала темная непромокаемая, а заодно и маскирующая его, ткань. Два здоровых полотнища – одно закрывало корму до самой мачты, торчавшей посередке, другое наоборот – переднюю часть. Ткань эта держалась на специальных лямочках, вдетых в специальные скобы, идущие вдоль бортов. Сняв, ее бросили на причале. Она так и лежала там, подобно ковру. По ней ходили, перетаскивая припасы с телеги в трюм, и совсем, было, забыли про нее. А потом кому-то пришла в голову идея взять и ее. Зачем? А, так, на всякий случай. Авось места не пролежит, пусть будет. Ее свернули длинной колбасой, да и бросили туда же, в трюм. И забыли напрочь.

А вот сейчас вспомнили.

И дальше был сущий ад. Они спустились в трюм, где было темно и по колено плескалась вода. Они вытащили наверх этот громоздкий тяжеленный тюк и, подсвечивая факелами, стали разматывать его по палубе, рискуя быть смытыми за борт. Потом хоть сообразили привязать себя веревками к мачте, после того только как Майя и правда едва удержалась, уцепившись за ограждение. Веревки мешали, путались, о них спотыкались, но они все же давали уверенность в том, что упавший останется жив. Возможно.

Но, конечно, крепить эту ткань к реям можно было только при свете дня. Поэтому остаток ночи вычерпывали воду из трюма. Выстроились цепочкой и подавали друг другу ведро по очереди. А уж когда рассвело…

Повезло, что штормовой ветер дул в нужном направлении, подгоняя их суденышко в том же направлении, в котором они и плыли. Плыли, не зная, куда приплывут, в расчете на то, что материк большой, и уж куда-нибудь их да вынесет. Вот их и несло.

Их несло трое суток. Трое суток они почти не спали, ели в трюме, что попадалось под руку. Двое черпали воду, один стоял на руле, пытаясь направить свой ковчег в нужную сторону. Когда один выдыхался, воду вычерпывать приходилось в одиночку, таская ведро по почти вертикальному трапу. Зато, кажется, совсем перестали бояться смерти. Смерть представлялась отдыхом. А кратковременный отдых, который то один, то другой позволял себе, был похож на смерть.

Их путь лежал на запад, туда, куда по вечерам уходило почти невидимое за тучами солнце. На четвертую ночь ветер разогнал тучи и солнце, встав из-за горизонта за их спинами, высветило впереди темную полосу.

Им повезло. Вместо того чтобы разбить о прибрежные скалы, море и ветер – парус предусмотрительно сняли, но ветер продолжал подпихивать их в корму – ветер и волны ласково и бережно посадили их на мель.

Халеб, обвязавшись вокруг пояса веревкой, другой конец которой остался в руках Бонифациуса, прыгнул с накренившейся палубы за борт. Ноги нащупали дно. Оказалось где-то по грудь, хотя из-за волн идти было трудно, почти невозможно. И Халеб поплыл.

Берег был гол, но Халеб предвидел это. Несколькими ударами подвернувшегося булыжника он вогнал в плотный песок захваченный с собой железный штырь и привязал к нему свой конец веревки. На корабле Бонифациус привязал, предварительно натянув, свой. Теперь было за что держаться. Халеб двинулся обратно, у самого борта ему дали узел с какими-то вещами, заранее приготовленный к отправке на берег, и он побрел, держась за веревку. Эвакуация растянулась надолго, спасать еще было что, тем более что никто не знал – материк это, или остров.

Потом грелись и сушились у костра, потом, поев на скорую руку, улеглись рядышком на подстеленные одеяла – еще влажные, но не на голом же песке лежать, и, укрывшись бывшим своим парусом, дружно уснули. И спали почти до вечера. А потом, поужинав, еще и всю ночь.

И бессонница никого не мучила.

***

С реалиями мира – такого, каким он стал, пока их в нем не было, они познакомились на следующий день.

***

За ночь бушевавший в небесах ветер разогнал, наконец, тяжелые тучи. Яркое солнце заливало двор, и шест, вкопанный в землю в углу этого двора, отбрасывал четкую тень.

Дауд набросил куртку на голый мускулистый торс и шагнул из полумрака Дома Собраний наружу, во двор под эти по-осеннему теплые, не жгучие лучи светила. Судя по положению тени от шеста время прилета Крылатого Змея еще не наступило.

Там, откуда он вышел, в сумраке зала Дома Собраний сидели и ждали все мужчины поселка. Женщины, как им и положено, занимались домашним хозяйством. Дети, стряпня, домашний уют – вот их дело, все остальное – удел мужчин. Они идут в море, они идут в битву, а значит им и решать, кому жить, а кому умереть. Сегодня умрет та девка, последняя из всех, захваченных в соседнем поселке. Девка была молода, красива и покорна, – а чего еще от нее, собственно, и надо? – Дауду было хорошо с ней, но главное, что его печалило в эту минуту, было не то, что следующие ночи будут без нее, главное то, что завтра некого будет приносить в жертву Змею. Некого больше кроме кого-то из уже своего скота. Пока – скота…Или надо идти в новый набег, но на кого? Хасаниды, жители поселка Хас, так просто взять себя не дадут. Их и побольше, да и живут они подальше. Пока дойдем, они наверняка уже будут знать, приготовятся. Как бы самим не оказаться в роли жертвенных животных.

В самый первый день как-то ничего не запомнилось кроме дикого ужаса. Тогда прилетели сразу несколько – сколько, этого никто не мог сказать – спорили потом, чуть не дрались. Да кто же их считал тогда? Бегали как сумасшедшие, орали, прятались, кто где и как мог. Потом недосчитались одной коровы и трех человек. Когда все закончилось и все немного пришли в себя, собрались в этом же зале, где всегда и собирались по всяким важным и торжественным случаям. Дедушка Сам, старый маг, которого вопреки стараниям священника не изгнали поскольку он приносил общине удачу, сказал тогда, что, как ему кажется, больше такого не будет. Как принесло зло каким-то враждебным ветром, так и унесло дальше. Взяли эти твари свое, ну и все. Можно жить, как жили. И наутро вышли, как всегда, в море на промысел.

И вот, когда лодки были в море и пора было вытягивать сети с добычей, опять прилетели эти… А там-то, в море, куда денешься? Ну, попрыгали с испугу в воду. Так все равно же, весь-то в воду не уйдешь. Не рыба же. А те – что? Опускались до самой воды и когтями да зубами выхватывали барахтающихся. И бесполезно было нырять, ну разве только если ты решил утонуть – тогда да… А так!.. Все равно же вынырнешь. Вот тут и…

В общем, вернулись не все и без рыбы. Да что там – рыба!.. и сети бросили. Не до них.

А на следующий день случилось то, что положило начало их новой, теперешней жизни.

В тот день все мужское население вновь собралось в зале собраний. Никто уже и не думал о том, чтобы выходить на промысел или заниматься какими-то еще делами. Какие дела? То, что произошло вчера… Ведь даже и хоронить некого. Сожрали проклятые твари. На сей раз пятерых сожрали, и, если так пойдет и дальше, то поселок опустеет. Кто следующий?!.

И нелегкая вынесла вперед все того же дедушку Сама. Что-то он начал говорить, старый дурак – молчал бы!.. так нет. Что он там говорил, неважно, но вспомнили, как он убеждал, что беда прошла, что унесло ее ветром, как, бывает, в степи уносит тучу саранчи. И вот кто-то из родственников невернувшихся вчера подскочил к старому магу и тяжелым рыбацким кулаком выбил ему остаток зубов в его лживой вонючей пасти, заставив заткнуться.

И тут раздался крик:

– Летят!

И все вскочили и бросились к двери на улицу. Смотрели, не выходя наружу. Смотрели вверх. А там, в сером облачном небе не спеша совершал свой полет он – Крылатый Змей.

Главное, он был один. Одинокая тварь спускалась по спирали к центру поселка, очевидно рассчитывая на такую же легкую поживу, как и в прошлый раз. Но на сей раз улицы были пусты.

Что подвигло Дауда бен-Шлиегу на этот поступок, он и сам не знал, и потом не мог вспомнить. Мгновенное озарение, импульс, подтолкнувший его, это было что угодно, только не рассудок. Рассудок молчал. Ему нечего было предложить.

Дауд подскочил к злополучному старому магу и, пока все в остолбенении смотрели на то, что он творит, он содрал с него халат, рубаху, сапоги и штаны, Скрученной же, превращенной в некое подобие веревки, рубахой связал за спиной слабые старческие руки и, взвалив тело дедушки Сама на плечо, выскочил на площадь перед Домом Собраний.

Свалив ношу на землю, Дауд задрал голову вверх, туда, где уже совсем близко парило чудовище. Дальше Дауд, действуя опять же импульсивно, по наитию, сделал вот что: он, все так же глядя на распростершую над ним свои крылья смерть, опустился на колени и, воздев руки к небу, заорал:

– Это тебе! Тебе от нас! Возьми и никого больше не трогай!

И, опустив руки, указал на голое тело, лежащее у его ног. После чего развернулся и, стараясь изо всех сил не пуститься бегом, неторопливо зашагал ко входу в Дом Собраний. Навстречу вытаращенным глазам своих земляков. Голову он держал гордо задранной кверху.

Перед ним расступились, но он не пошел внутрь. Он остановился в дверях и развернулся. И в этот миг – это видел и он, и еще другие, те, что тоже торчали у дверей, и кому хватило места, чтобы видеть то, что произошло дальше, в этот самый миг чудовище плавно приземлилось, сложило свои огромные крылья и приступило к трапезе. На сей раз оно не стало уволакивать пожираемую жертву куда-то прочь. Все происходило тут же, на глазах у всех желавших лицезреть этот процесс. Змей не торопясь откусил старику голову. Сразу стало тихо, жертва перестала орать, и все присутствующие почувствовали при этом немалое облегчение. Потом началось поедание собственно тела. Съедено было все. Осталась кровь, впрочем, быстро впитавшаяся в утрамбованный грунт площади, и какие-то мелкие ошметки. Ну, примерно, как на тарелке остаются кусочки пищи и остатки соуса.

Насытившись, змей поднял голову на длинной шее и, повернув ее вбок, внимательно и не моргая уставился на тех, кто пялился на него из дверей Дома Собраний. Голова оказалась близко, так близко, что те, кто не убежал в страхе внутрь, хорошо видели, как медленно закрылись, а потом открылись вновь глаза чудовища. Веки его двигались снизу вверх. Ну, а потом оно задрало свою рогатую голову кверху и заревело. Так люди впервые услышали голос того, кого потом назвали Крылатым Змеем.

Так все началось. А продолжение случилось очень скоро. Змей, взлетев с площади, опустил свою тушу на крышу Дома Собраний, и его стало не видно. О том же, чтобы выйти и посмотреть на него, и речи быть не могло. Никому не хотелось превратиться в то, во что превратился дедушка Сам. Но все, кто был в зале, слышали присутствие Змея на крыше. Слышали и ждали. Ждали чего-то. Чего?..

И дождались.

В небе показались все увеличивающиеся точки. Кто-то начал считать. Сперва их было много, но большая часть стаи отделилась и улетела прочь, а четверо полетели прямо сюда, снижаясь над поселком.

Здание тряхнуло и те, кто смотрел на улицу, увидели, как навстречу приближающейся четверке взлетел змей. Их Змей. Он подлетел близко к тем, он, можно сказать, ворвался в их стаю, и они закружились там, в небе, в каком-то адском хороводе.

Что это было? Драка? Но никто не упал на землю. Клубок крылатых существ мотался в небе, кто там кто разобрать было невозможно, но вот один из них отделился и полетел вниз. Он полетел к ним, а остальные, выстроившись в цепочку, улетели вслед за той стаей, от которой они откололись.

И всем все стало ясно. Особенно, когда этот, уже их, Змей, снова опустился посреди площади и заревел, глядя туда, где толпились зрители. Он был победитель. Он торжествовал. Он только что отвоевал себе право безраздельно владеть этими угодьями. И эти угодья должны были теперь кормить его. Его одного. Это же лучше, чем целую стаю?

– Ему надо что-то дать, – громко сказал Дауд, – он защитил нас от тех. Надо показать, что мы благодарны.

Он оглядел присутствующих, и они под его взглядом стали расползаться к стенам. В полутьме плохо были видны лица, но и так было понятно, что ими владеет ужас. И Дауд, сперва не поняв, что происходит, сообразил и расхохотался.

– Что, разве у нас нечего больше дать, кроме нас самих?

– А что? – Раздался чей-то робкий голос.

– Отдадим теленка, – решил Дауд.

– Это какого? Чьего?

И тогда Дауд произвел то, что вполне можно назвать революцией. Революцией как в способе ведения хозяйственной деятельности, так и мировоззрении своих односельчан.

– Ничьего! – Громко заявил он. – Общего. Теперь, если мы хотим выжить, у нас не должно быть ничего своего, только общее. Иначе – пропадем. Ясно?! – Крикнул он в бледные лица, окружающие его.

– Всю скотину – на один общий скотный двор. Все харчи – в общую кладовую. Рыбу будем ловить вместе, и вместе же ее разделывать и солить. И вообще – теперь все вместе. Только так можно выжить.

И никто с ним не спорил.

А потом он под внимательным взглядом Крылатого Змея, так и лежащего посреди площади, прошел мимо него в дом, где, как он знал, недавно отелилась корова, и скоро вышел оттуда, гоня перед собой совсем еще молоденького теленка, провожаемый горестным мычаньем коровы-матери и печальным взором хозяйки, не рискнувшей без мужа воспротивиться грабежу.

Теленок шарахнулся было прочь от Змея, но Дауд удержал его и подтолкнул к лежащей на земле голове со словами:

– Держи, это тебе. Защищай нас, а мы будем тебя кормить.

Зачем он это говорил? Кому? Этому вот?.. Или своим соседям, которые слышали его? А может быть самому себе? Кто знает…

Но Змей услышал и понял его правильно. Он лениво приподнял голову и ухватил рванувшегося вновь теленка за загривок. Схватил и, без видимых усилий, положил его на землю перед собой. Взглянул на Дауда, моргнул своими глазами, словно поблагодарив за угощение, и стал неторопливо кушать. Наверное после дедушки Сама он еще не успел проголодаться.

А Дауд, постояв немного рядом, кивнул удовлетворенно, да и пошел прочь, туда, где его ждали.

Туда, где ждали именно его!

Именно с этой минуты жизнь в поселке потекла по-другому.

***

В поселке Ай-Даг, испокон существовавшем тут, на берегу залива, жили рыбаки. Рыбная ловля, если это, конечно, не сиденье на берегу с удочкой, занятие коллективное. Вместе выходили в море на лодках, вместе окружали косяк, а потом тянули добычу – уже каждый в свою лодку. Так что привычка к коллективным действиям у жителей была. И был даже свой совет – тонг, на котором совместно решали вопросы как коммерческие, так и бытовые. Он же – этот же самый тонг – мог и судить своих земляков, если было за что. Правда, если речь шла о чем-то серьезном, то того, кто этим судом был признан виновным, везли в город и передавали властям вместе со своим решением. В городе же ему определяли наказание за ту вину, что вменял ему тонг, и либо сажали в тюрьму, либо казнили – в зависимости от тяжести преступления.

В этот совет входили владельцы лодок. Лодка-то была отнюдь не у каждого, так что в состав экипажа каждого такого плавсредства входили еще несколько жителей, как правило члены семейства владельца, но и не только. Так, например, тот же Дауд бен-Шлиегу лодки не имел, а потому и в совет общины попасть шансов у него не было.

Дауд ушел из дома еще подростком, когда умер отец, а мать взял к себе один из местных, сразу невзлюбивший ершистого пацана. Вот и ушел Дауд, и скитался, пока не подрос достаточно, чтобы его взяли в солдаты. А недавно он вернулся, и, судя по тому, что пришел он в казенном обмундировании и с мечом, ушел он, не дожидаясь, пока его демобилизуют по хорошему, а сам. Дезертировал, одним словом. И пришел он сюда, откуда ушел когда-то, а куда ему еще идти-то было? Некуда.

И был Дауд молод, здоров, силен и опытен, но шансов стать полноправным членом общины не имел никаких. Дом, в котором он родился, снесли. Несостоявшийся отчим продал свой баркас, дом и имущество и свалил куда-то, оставив мать на улице. Она пожила еще какое-то время, питаясь подаянием, да так и померла, пока Дауд оттачивал искусство владения мечом в мелких стычках. Так что и он жил пока в чужих домах, у тех хозяев, что брали его на работу. Вот только брали его неохотно, все же рыбаком-то он так и не стал. И уже совсем было решил Дауд опять уходить – уходить хоть куда, да хоть в разбойники. Все лучше, чем тут, жить из милости, да терпеть насмешки.

И тут, вдруг, нате вам!..

***

– Ну, чего застыли? – Обратился Дауд к тем, кто был в зале. – Все теперь. Теперь это будет наш змей. Наш Крылатый Змей! – Повторил он громко и отчетливо, выделяя каждое слово.

– Он будет защищать нас от других. Но его надо будет кормить. Кормить каждый день. Но это лучше, чем если эти твари будут караулить нас и не давать носа высунуть. Тогда-то точно все передохнем, просто с голоду.

– А где же мы ему еды-то столько напасемся? – Раздался чей-то голос из глубины зала. – Рыбой-то он, поди, не питается. Вишь ты, мяса ему подавай, понял?..

– Ну, хочешь, давай тебя скормим. – Среагировал Дауд. Сказав эти страшные слова он улыбнулся, демонстрируя собравшимся, что это была шутка. – А вообще – вопрос серьезный. Я потому и сказал, что все должно стать общим, что свое отдавать жалко, а общее – не очень. Но и общего надолго не хватит. Значит, если мы не хотим подохнуть сами, придется отнять у кого-то.

– Как же… – охнул кто-то.

– А вот так! Теперь как на войне, или ты, или тебя. И жалости ни к кому никакой быть не должно. Пойдем и отнимем. А кто не пойдет, того первого Змею нашему скормим.

Он помолчал, а потом неожиданно рявкнул таким голосом, как рявкали в бою командиры:

– Кто жить не хочет?!

Тишина была ему ответом.

– Вот то-то, – сказал он уже тише, – нет таких.

***

Черт их дернул идти вдоль берега. Но решение было коллегиальным, так что винить в этом было некого. Да, в общем-то, в этом решении была логика. У моря должны же жить люди – рыбаки там, моряки…

С корабля на берег вытащили много. Теперь, глядя на эту гору, было ясно, что упереть все это на себе они не смогут. Но и бросать что-то было жалко. Что ни возьми, все могло пригодиться. Особенно еда, особенно вода. А те же инструменты? Как строить карьеру тому же Халебу среди людей, если у него не будет хотя бы минимального их набора? А и самый минимум, даже после тщательного отбора, тянул на несколько пудов. А что вы хотите – они же железные, а железо – оно тяжелое. Ну, одежда. Те же паруса, наконец. В общем – бросить жалко, а тащить…

Но Халеб все же не зря был инженером. Он, хоть в разговорах и называл себя ученым, был, в отличие от того же Бонифациуса – рафинированного теоретика, именно что практиком. К тому же обладавшим завидным жизненным опытом.

Светило солнце, но пронизывающий влажный ветер заставлял ежиться. В воду лезть не хотелось, категорически. Пересилив себя, Халеб разделся под удивленными взглядами спутников и, держась все за ту же веревку, побрел к брошенному суденышку. В руке у него был топорик.

Из досок, отодранных им от обшивки, он, уже на берегу, сколотил волокушу. На нее водрузили груз и впряглись в привязанные к волокуше веревки. Отчасти еще и поэтому пошли вдоль берега, что тащить это сооружение по влажному песку пляжа было легче, чем переть его по уклону вверх, туда, где и начиналась собственно суша.

Весь день шли без приключений, но и без результата. Берег был все так же пустынен. Поужинали и, взяв с собой все те же полотнища, вскарабкались наверх, туда, где посуше. В этом месте берег уже поднимался довольно высоко. Сами-то взобрались, но волокушу затащить даже пробовать не стали. Бросили вещи и припасы внизу, решив, что за ночь, авось, ничего такого не случится. И точно, наутро обнаружили все оставленное в целости, сохранности и на том же месте.