Текст книги "Времена Амирана. Книга 6: Путь зерна"

– Если умру, – сказал он, – так какая разница, где.

– Ты не умрешь! – Горячо заверила его Майя.

– Ну, значит, выживу, – не стал спорить с ней Бонифациус.

Он вообще стал тихим и покладистым. Поинтересовался только не потерялись ли его рукописи. Рукописи не потерялись и не были забыты. Они лежали в тележке на самом дне. Вряд ли они могли понадобиться в пути.

Трогаться решили утром.

А вечером к ним пришли гости. Их было двое – та самая девушка, которую сегодня Халеб спас, кажется, ее звали Агайя, и с ней довольно представительный старик.

– Это Байгор, – представила старика Агайя, – он, это… главный старейшина. Он – в совет.

– Какой совет? – Не понял Халеб.

– Совет – он управлять тут. Байгор член совета.

– И чего же хочет уважаемый Байгор?

Агайя сказала несколько слов, обращаясь к старику. Старик встал со стула, на который его усадили и заговорил. Когда он закончил, заговорила Агайя:

– Совет приглашает тебя на э-э… совет. Совет собрался в Доме Собраний. Это там, на площади. Мы там были. Байгор просит тебя пойти с ним туда.

– Это зачем? – Насторожился Халеб.

Опять между стариком и Агайей состоялся диалог, после чего Агайя выдала его краткое резюме.

– Они хотят говорить с тобой.

– О чем?

– Они хотят просить тебя.

– О чем просить-то?

Видимо, этот Байгор как-то и без перевода понял суть задаваемых Халебом вопросов, потому что опять начал толкать речь. Агайя слушала, время от времени кивая головой в подтверждение того, что поняла и запомнила. Старик говорил долго, Агайе же хватило нескольких слов.

– Они хотят чтобы ты остался тут.

– Зачем, черт возьми?

– Защищать. Ты убил уже двух змеев.

– Нет, – тон Халеба был категоричен, – никуда я не пойду, оставаться не могу, защищать не буду.

– Почему? – Похоже, Агайя и в самом деле была удивлена. А это в свою очередь удивило Халеба.

– Почему? И ты еще спрашиваешь? А что они сделали с твоими? И после этого… Да пусть сдохнут!

– А что, ты бы так не поступил? Если выбрать – ей умереть, – Агайя ткнула пальцем в стоящую рядом Майю, – или ему.

И она кивнула на старика.

– Один все равно умрет. Кто?

Поскольку сказано это было на миранском, Майя ничего, естественно, не поняла. Она вообще не понимала, что тут, собственно говоря, происходит. Она удивленно посмотрела на Халеба и спросила:

– Чего она хочет?

– Они хотят, чтобы мы остались и защищали их тут.

– А ты?

– А я не хочу.

– Почему?

– Да потому, хотя бы, что у меня слишком мало патронов. И когда кончатся, что я буду делать? Тогда они или прибьют нас, или отдадут в жертву этим… Крылатым Змеям. Нет уж, надо уходить, имея патроны. Они нам в дороге пригодятся.

Пока он разговаривал с Майей, Агайя и старик терпеливо ждали. Потом Агайя спросила:

– Так ты пойдешь? Тебя ждут.

– Нет. Пусть не ждут.

Старик опять разразился речью. Смысл сказанного он понял, и теперь он явно ругался. Во всяком случае, в его голосе слышались нотки гнева, иногда он срывался на визг. И брызгал слюной. Это было неприятно, и Халеб сказал, вставая:

– Все, идите. До свидания.

И они ушли.

***

Халеб долго не мог успокоится.

– Нет, ну надо же, – бурчал он, устраивая себе ложе на полу, – какая наглость. Сперва схватили, держали, можно сказать, в плену, хотели скормить этому своему… А теперь приходят – охраняй их, видите ли!.. Ага, щаз-з!.. Разбежался. Вот все брошу, и буду…

В эту ночь дежурства решили не устраивать. В прошлую ничего не случилось, ну и в эту – как-нибудь. На всякий случай Халеб припер дверь, открывавшуюся внутрь, стулом, и положил рядом с собой меч и самострел. Свечи потушили. Если кто-то и зайдет, уронив стул и нашумев таким образом, то пусть ему будет и темно вдобавок.

Удовлетворенный содеянным, Халеб быстро уснул под обнадеживающее похрапывание Бонифациуса, согреваемого юным телом жены. Но только было начавший сниться ему сон был грубо прерван грохотом упавшего стула. Мгновенно проснувшийся Халеб сперва было растерялся, не зная, что хватать – меч или самострел, но тихие проклятья, доносившиеся от двери, несколько успокоили его. Судя по голосу, споткнувшийся о стул незваный гость был женщиной.

– Кто там? – Громко спросил Халеб, стараясь придать своему голосу угрожающий тон.

Рядом поднялась и села Майя.

– Это я, Агайя, – раздалось от двери, – вставайте скорее.

– Что случилось, Агайя?

Халеб встал и шарил рукой по полке в поисках кресала и огнива.

– Не надо огня, – сказала Агайя, видимо, догадавшаяся о его намерениях, – они сейчас придут. Будут вас убивать. Дом будут жечь. Они так решили.

– Кто?

– Совет. Вы отказались, вас надо убить. Скорее.

– Ну, что ж, – усмехнулся Халеб, – резонно. Мог бы и сам догадаться. Майя, бери подстилки, я возьму Бонифациуса. Давай, пошли.

Быстро, правда, не получилось. Уже вынеся старого мага, Халеб вспомнил, что груз на тележке привязан веревками, и, прежде, чем класть туда больного, их надо убрать. Пришлось занести Бонифациуса обратно, а потом в потемках распутывать на совесть завязанные узлы. Наконец, все было готово. Халеб впрягся в тележку спереди, Майя толкала сзади. Обернувшись, Халеб увидел, что толкает она не одна. Рядом с ней трусила эта – Агайя.

Они пробежали по улице, никого не встретив, провожаемые лаем собак из дворов, и вывезли, вытолкали свой груз за околицу. Халеб перешел на шаг.

– Почему медленно? – Услышал он сзади. – Надо быстро. Догонят.

– Будем бежать, – обернувшись ответил Халеб, – устанем. Они же не знают, куда мы пошли.

– Узнают, – возразила Агайя, – тут одна дорога.

Ну, надо же, – подумал Халеб, – как это я ухитрился в темноте и не зная попасть как раз на нее. А то сейчас бегали бы по поселку. Ну, повезло!..

– Ладно, – сказал он, – побежали.

И они побежали.

Но не так уж и далеко удалось им убежать.

– Смотрите! – Раздался испуганный голос сзади.

Халеб остановился, вытер рукавом пот с лица и оглянулся, потому что впереди ничего такого, на что стоило бы посмотреть, не было. А сзади было мельтешение огоньков, словно рой светлячков. Факелы, – понял Халеб.

А за ними, за светлячками, посреди того места, где был поселок, сейчас почти не видный, поднимался к небу колеблющийся столб света. Видимо, горела хижина того неведомого мага, которую они занимали. Горели книги, рукописи, горели балки и стропила – горело то последнее место на этой земле, которое хоть на один день да стало им домом.

Любоваться этой почти праздничной иллюминацией, однако, было некогда, и Халеб вновь навалился грудью на перекладину, соединяющую ручки тележки. Вперед.

Интересно, – думал он на бегу, – как долго они собираются нас преследовать? Или – пока не догонят? И за что же, черт возьми, они на нас так взъелись? Ладно, – думал он, – будут догонять, постреляю. Может, это их остудит? А может, – продолжал он размышлять на бегу, – и не остудит. Они же не знают, что это такое. Та же пика – это понятно, это страшно, это может убить. А вот это? Они же даже названия не знают, и никогда не слышали про такое. Дауд не в счет. Он – солдат. Там знают. Хоть и не пользуются, а знают. На всякий случай, наверное.

Мысли на ходу не мешали, даже помогали скорее, отвлекая от усталости и отчаянья.

– Как там? – Бросил он на ходу сквозь одышку. И услышал:

– Приближаются.

Ну, ясно, они же налегке. Что им… Сам оборачиваться не стал, чтобы не сбиваться с ритма. Просто постарался налечь еще и бежать быстрее. Но получалось плохо.

А сзади уже слышались крики догоняющих. И не надо было знать язык, чтобы догадаться, что там они кричат.

Похоже, пора задействовать оружие, – решил Халеб.

– Стой! – Скомандовал он, и сам остановился. – Идите туда.

Он показал куда – вперед, за тележку.

– А что ты хочешь? – Испуганно спросила Майя.

– Постреляю. Может, это их отпугнет.

– Ой!.. – Прошептала Майя и закрыла себе руками рот.

Халеб не стал ни утешать ее, ни объяснять, что хуже все равно не будет, потому что хуже некуда. Он молча снял со спины самострел и подошел туда, где стояли его спутницы. Подошел и подтолкнул их прочь, туда, где только что был сам. Передернул рычаг, и стал ждать, прикидывая, сколько выстрелов он может сделать. Он не смотрел, но наверняка изначально коробка была полной. А в ней, в полной, тридцать патронов. Сколько раз он стрелял? Два. Значит, двадцать восемь выстрелов. Много это? Был бы день, чтобы можно было стрелять прицельно, вполне хватило бы и половины, а может, и после первого же убитого разбежались бы. Но сейчас, в темноте… И они не будут видеть и понимать, что происходит. А девять из десяти пуль уйдут мимо. Так что двух-трех он зацепит, а остальные навалятся и забьют. Проткнут своими самодельными копьями.

– Что, колобок, – шепнул он, – как на сей раз? Уйдешь, как всегда, или?..

Вопли преследователей становились все громче, все отчетливей. Огни факелов в их руках уже не напоминали веселую пляску светлячков на лесной поляне. Халеб оперся спиной о борт тележки. Сейчас уже пора будет. В принципе попасть не так уж и трудно. Факелы, и бегут по дороге, а она узкая. Потом, может, и догадаются разбежаться в стороны, но сперва-то я парочку завалю, как минимум. Передних, а те, что сзади, о них споткнутся, остановятся. Сгрудятся, это уж наверняка, и в эту кучу можно будет еще пару раз выстрелить. Мимо не уйдет.

– Что ж, – решил он, – может еще и поживем. Может не все так безнадежно. Ну…

Вдруг среди криков, не таких уж и громких – на ходу орать-то трудно, раздался вопль. Совсем не такой. Испуганный вопль. И факелы остановились, заметались на одном месте. И вдруг кинулись врассыпную, уже не по дороге, уже как попало, но в обратную сторону.

И тут Халеб понял. Только одно могло вызвать такую панику – ну не он же со своим самострелом, тем более, что его и видно-то не было. Только одно. И он крикнул:

– Ложись!

А потом, сам оседая на землю:

– Заползайте под телегу!

А там, впереди, факелов стало гораздо меньше. Те, что посмышленее, выкинули их, чтобы не привлекать к себе внимания, но многие так и мчались, надеясь успеть забиться под крышу, размахивая огоньками.

Халеб взглянул вверх и увидел, как на фоне темной, но прозрачной бездны летят плотные сгустки тьмы. Силуэты их были похожи на кляксы, сделанные черными чернилами. Живые кляксы, постоянно меняющие свои очертания. Они пролетали над ними, мимо них. Их привлекло скопление пищи дальше и они догоняли это убегающее стадо. Убегающее в тщетной надежде спастись. Увы! Вот уже и первый вопль раздался оттуда вслед за тем как один из сгустков, одна из этих клякс на безоблачном небе спикировала вниз.

А потом еще, и еще. Огоньков не стало совсем. Там, впереди, была тьма, за которой смутно виднелось зарево над догорающей хижиной, и в этой тьме раздавались вопли – один за другим.

Интересно, – подумал Халеб, – сколько там было, этих тварей?

Вот сколько их летело в этой стае, стольких человек и недосчитается поселок утром.

Вопли стихли. Так или иначе, но все было кончено. Кому суждено было быть съеденными, были съедены, остальные бегут домой. Халеб посмотрел в небо. Небо было чистым, полным ярких светлячков. Но это были не жалкие факелы, это были звезды. И ничто их не заслоняло, ни тучи, ни силуэты летящих драконов.

Ну, что, колобок? – Улыбнулся Халеб, поднимаясь, – опять ушел?

– Подъем! – скомандовал он. – Отдохнули? Пора в путь.

Глава 2

Бальбек Гасан ас-Сахруни – высокий сухощавый старик, чью лысину компенсировала буйная растительность на его тощем скуластом лице, был недавно назначенным губернатором провинции Хамадии. Такому стремительному взлету карьеры человека, ничем раньше кроме разведения овец не занимавшегося, способствовало то великое переселение народов, которое успел осуществить царь Амирана Бенедикт Первый.

В своем селе, Сахруджобе, Бальбек и раньше был главным, большинство жителей села принадлежали к той же семье – Сахруни, что и сам Бальбек, а в этом семействе он считался патриархом, и слово его было – закон. Так что руководить Бальбек худо-бедно умел, привык и это ему нравилось.

Бальбеку и его сородичам повезло. Сахруджоб был селом небогатым, с плохими, разбросанными пастбищами, и стоявшим далеко на отшибе. Благодаря этому к ним заявились когда процесс выселения уже подходил к концу. Были и раньше строптивцы, не желавшие ни в какую уходить со своей земли. И они тоже пытались обороняться, они тоже запирались дружно, когда уже некуда было деваться, в храмах, в надежде непонятно на что. То ли на Великое Небо, которое явит чудо и испепелит кощунственных захватчиков, то ли на то, что эти самые захватчики вдруг проявят уважение к религии и оставят их в покое. Но – напрасно. Несколько раз храмы просто сжигались со всеми, кто там был, в других случаях эти жуткие существа, именуемые «бессмертными», и впрямь не боящиеся смерти, ломали двери и предавали бесчеловечной казни всех или почти всех. Но, к тому времени, когда очередь дошла до Сахруджоба, стало ясно, что выселение идет быстрее, чем переселение, то есть просто образовалась толпа выселенных, которых не на чем было вывозить – телег с лошадьми катастрофически не хватало, – и можно особо не спешить. Вот они и сидели, забаррикадировавшись в храме. Молились заодно, и, как выяснилось, не зря. Великое Небо явило великую милость. Явился человек, представлявший лично царя, и вызвал Бальбека на переговоры, в ходе которых и сделал ему предложение, от которого он не смог отказаться.

Детство Бальбека пришлось на те счастливые несколько лет, когда в Амиране вошли в моду теории, имевшие хождение в некоторых других странах несколько ранее, а к тому времени уже настолько себя дискредитировавшие, что их проповедники вынуждены были бежать, и укрылись, в том числе, и в Амиране, для которого их бредовые идеи были в новинку и в диковинку.

Поддавшись этому модному в великосветских салонах увлечению, молодой еще совсем тогда царь Эдуард – папа нынешнего, – решил развивать в подданных гуманизм и благородство, и с этой целью начал повсеместно насаждать просвещение. И где можно, и даже там, где лучше бы этого избежать. Возникли тогда очаги культур-мультур и в Хамадийских горах. Так что Бальбек проходил несколько лет в школу, где его учили говорить, читать и считать по мирански. Потом, понятно, местное население пришло в себя, Эдуард отвлекся на другие, более насущные злобы дня тогдашнего, ну и отвели тех учителей, тех, кто выжил, понятно, на рынок в Кабыр-Дормоне. А школы сгорели. Но языком Бальбек успел овладеть, и говорить на нем мог, хоть и с жутким акцентом, и понимать, хоть и через слово. А что вы хотите? Практики-то, почитай, что и не было. Зато теперь ее было хоть отбавляй. Причем говорить приходилось в основном с теми, кто и сам по мирански разумел еле-еле. В пределах плохо освоенной школьной программы.

Да, отстояв свое село, Бальбеку пришлось заниматься тем, что многие вообще назвали бы предательством и коллаборационизмом. Да, назвали бы, глупые люди. А Бальбек и слов-то таких не знал, а как можно быть коллаборационистом, если ты не знаешь, что это такое? В общем, пришлось помогать тем, кто пришел на их исконно хамадийские земли, эти земли занимать, обживать и осваивать. А пришли какие-то, ничего ни в чем не понимающие, не знающие не то, что нормального человеческого, но даже миранского языка, понятия не имеющие ни о каких, даже самых простых вещах, которые знает любой ребенок. И приходилось их всех буквально за руку водить и пальцем тыкать, объясняя, что тут строить нельзя – тут сель пройдет и все снесет, а тут лучше не пахать, лучше пусть тут лошади пасутся, а здесь – овцы. И ту поляну лучше оставить в покое, потому что там живет дух. И если его не трогать, то и ничего страшного. И кладбища старинные лучше не разорять – мало ли, что там плиты надгробные хороши для фундаментов. Предки, обидевшись, могут такой беды понаделать, мало не покажется!..

Но это все ерунда! Пока шло собственно заселение и размещение вновь прибывших, Бальбек был, что называется, на коне. Он был начальник, он был господин, и это ему нравилось. Эти, новенькие, слушались его во всем и благодарно смотрели ему в рот. Пока шла речь о том, где жить, так все и было. Но потом, когда пришла пора решать то, как жить, начались сложности. Эти новые поселенцы, как объяснил с самого начала Бальбеку представитель Бенедикта, были жители совсем другой страны – солдаты, попавшие в плен, и решившие, что лучше перейти в амиранское подданство, чем умереть. А там, у себя, они привыкли жить по-своему. И мешать им так жить не надо. Ну, а чтобы жить так, как им привычно, они выбрали какой-то «совет». И теперь, если Бальбек хотел, чтобы они просто вели себя прилично, допустим, не пили вина в светлое время суток, или чтобы их женщины, выходя из дома, закрывали лица, он должен был сперва обратиться с этим своим предложением в этот самый «совет». И только если «совет» согласится принять это требование, оно становилось законом. Такое положение дел раздражало Бальбека, угнетало его и, порой, приводило в бешенство.

Зато, правда, и ни одно решение этого их «совета» не могло быть претворено в жизнь без его, Бальбека, согласия. А то придумали, тоже, дескать, необходимо запретить использование рабского труда. Идиоты! Ну, пускай, пускай попробуют, поковыряют здешнюю землю сами. А не захотят сами – пусть попробуют нанять кого-нибудь на эту работу. Вот пусть попробуют, пусть узнают, во что это им обойдется, тогда и посмотрим, будут ли они и дальше приставать к нему, чтобы он утвердил этот их дурацкий закон.

Но, наверное, рано или поздно, а притерлись бы, поладили бы. И эти поневоле, живя тут, поумнели бы, и Бальбек рано или поздно научился бы запоминать их имена и различать лица. Все бы наладилось, будь на то воля Великого Неба. Но Великое Небо, разгневавшись – и справедливо! – за то, что сотворили с избранным Им народом, разразилось гневом. И гнев этот пролился, как это часто бывает, на всех. На правых и виноватых. Потому что эти твари – эти громадные крылатые ящерицы, которых представитель Бенедикта называет драконами, они, сволочи, жрут всех и все, не делая никаких различий.

***

Если человек, которому дали разлинованный лист, пишет на нем поперек, то он, наверное, заслуживает уважения, как всякая упорная в своих убеждениях личность. Уважения, может быть, да, но желания подражать ему, пожалуй, нет.

Алеф Йот, например, всегда писал по разлинованному, так и легче и чище как-то, даже орфографических ошибок почему-то меньше. Алеф не был романтиком, он не искал бурь. Тех, что находили его сами, ему хватало за глаза. Он не любил спорить. Если он видел, что человек вопреки здравому смыслу прет не туда, он не вставал преградой у него на пути. Он знал, что это бесполезное и неблагодарное занятие. Он предоставлял такому полную свободу и законную возможность свалиться в яму. Порой даже, чтобы ускорить процесс, помогал в этом.

И никогда не стремился иметь больше, чем имеет, искренне полагая, что каждый имеет именно то, чего заслуживает. Того же, чего заслуживал он, ему всегда хватало. Иногда даже с избытком.

Вот и сейчас, став почти официальным женихом царской дочери, и попав в самый ближний круг монарха великой державы, он не рвался к каким бы то ни было должностям. Должность полномочного представителя царя в новой, только-только формируемой провинции свалилась на него нежданно-негаданно. И даже Принципия была удивлена. Об этом с ней отец не говорил. Ну, что делать? Пришлось ехать.

Военная часть всей этой операции прошла, слава Единому, без его непосредственного участия. Там было кому командовать. Но вот дальше…

И если с будущим губернатором, с этим бородатым Бальбеком Гасаном ас-Сахруни вышло все более-менее просто и быстро – тот вполне удовлетворился тем, что никого из его родичей и односельчан не тронут и оставят жить, где живут, то с эрогенцами было все гораздо сложнее.

Они слишком долго сидели все вместе во временном лагере, где их кормили и предоставляли возможность общаться, не загружая в то же время работой. Вот они, от скуки, видимо, и успели выработать некую концепцию, некие условия, на которых и собирались строить свое дальнейшее существование вдали от старой своей родины.

Ну, впрочем, можно было догадаться, да тот же Бенедикт и говорил же ему, что они наверняка захотят там, у себя копировать тот образ жизни и те институты, что остались в Эрогении. И пусть себе, – сказал мудрый государь, – все равно жизнь со временем все исправит и расставит по местам. То, что в тех горах, куда мы их поселим, годится, останется. Прочее – отомрет само собой.

Власть в любой провинции государства Амиран была устроена очень просто. Возглавлял провинцию губернатор, назначаемый лично царем. Царь же его и убирал, ежели чего. Законодательной властью губернатор не обладал, поскольку закон в Амиране был один. Один на всех, без скидок на национальные обычаи. Значит, задачей губернатора было поддержание порядка и исполнение законов. Вроде бы. На самом деле поддержанием порядка занималась полиция во главе с оберполицмейстером, подчинявшимся непосредственно министру внутренних дел, ответственному, в свою очередь, перед государем. С губернатором оберполицмейстер был, конечно, знаком, они могли даже дружить домами, но к делу это не относилось. За преступность с губернатора не спрашивали, не его это дело.

В любой провинции были какие-то воинские части – как постоянной готовности, так и резервные. В мирное время за их состояние отвечал назначаемый военным министром военный комендант. В его же руках было подразделение военной полиции и всевозможные хозяйственные структуры, с помощью которых комендант поддерживал дисциплину, снабжал воинов всем необходимым, ремонтировал и строил – на деньги, присылаемые ему регулярно из Миранды, из толстого царского кошелька. С губернатором военный комендант поддерживал хорошие отношения, ходил на балы и приемы, обеспечивал, если надо, почетный караул, да и все, пожалуй. Ни тот, ни другой друг от друга не зависели и друг в друге не нуждались. Нет, ну, конечно, конечно… Ну, мог, положим, военный комендант – чисто по дружбе, – выделить десяток другой солдат из своей строительной роты, чтобы помочь губернатору побыстрее закончить строительство домишки для младшей дочурки. А губернатор мог помочь, допустим, с отводом земельного участка под строительство чего-нибудь нужного в домашнем хозяйстве того же коменданта или того же оберполицмейстера. Но это все – так, мелочи. Чисто личные отношения.

Да, что еще? Ну, конечно, налоги! Никакого отношения к этой деликатной сфере губернатор опять же не имел. И даже не интересовался, чтобы ни у кого никаких мыслей не возникало – ни-ни!..

Налогами в любой провинции ведал оберфискал со своей немаленькой службой. Оберфискал подчинялся министерству налогов и сборов, от него получал инструкции, приказы и распоряжения, туда слал отчеты и собранные деньги.

Деньги он отправлял через филиал казначейства, директор которого починялся лично министру финансов. Филиал казначейства выплачивал, в свою очередь, жалованье всем-всем-всем, включая и самого господина губернатора. Подразумевалось, что больше губернатору денег взять негде, ну, разве что, у жены в тумбочке. Иметь какой-то посторонний приработок или участвовать в коммерции губернатору, как и всем его заместителям, и прочим сотрудникам, было строжайше запрещено. За этим следил губернский прокурор – чиновник, не подотчетный губернатору, а только генеральному прокурору.

Что еще осталось такого важного, к чему мог бы приложить руку губернатор? Ага, благоустройство городов и весей. Но у каждого города был градоначальник, назначаемый Отделом Городских Образований при Собственной Его Величества канцелярии, правда, с подачи губернатора. Губернатор же следил за этими градоначальствующими – ему там, на месте, виднее, – и мог, если что, потребовать убрать нерадивого. Но это – и все. Приказывать ему напрямую губернатор не мог. Мог только советовать и намекать. Что же до сельской местности, то там губернатору вообще делать было нечего, разве что выехать на пикник.

Сельская местность начиналась за городской чертой – условной границей, разделяющей убитую, утоптанную и покрытую камнем землю городов от живой, дышащей и родящей. В Амиране было три формы владения землей. Больше всего земли принадлежало государству, то есть, собственно, царю. Часть этой земли не использовалась никак – всякие овраги, болота, пустыни, горные хребты и прочие неудобья. Там мог гулять всякий, стараясь, конечно, особо не портить природу. Прочая же царская земля вся была в аренде. Либо у крестьянской общины, либо у фермера-единоличника. Деньги за аренду, как и налог с продажи урожая и прочих благ, даруемых арендованной землей, взимало все то же министерство налогов и сборов в лице оберфискала и его ненавистных подручных. Не принадлежала царю, а значит, и не арендовалась, а была в собственности, земля городов – в отведенных границах, и земля помещичьих хозяйств. Помещики – наследие прошлого, когда цари расплачивались за службу не деньгами, как это стало принято последние несколько сот лет, а земелькой с живущими там крестьянами. Ну, крестьяне-то давно перестали быть собственностью барина, и могли идти, куда хотят и чем хотят заниматься. Но, большей частью, они работали на своего помещика, а он делился с ними вырученными за плоды их труда деньгами.

И так – куда ни глянь и за что ни возьмись, а все уже занято, и оставалось губернатору быть кем-то вроде натуралиста, с любопытством наблюдающего, но ни во что не вмешивающегося. Нет, впрочем, были провинциальные дороги, а к ним – мосты и переправы, за которыми следить должен был губернатор. Следить и ухаживать, то есть поддерживать в должном состоянии. Чем, конечно, занимался не он сам, а рабочие и служащие губернского дорожного управления.

Стать губернатором было мечтой любого чиновника предпенсионного возраста. Это была, по сути, синекура, позволявшая закончить свои дни в довольстве и почете, гарантированно устроив судьбу своих отпрысков.

А вот в новой провинции, в Хамадии, все было не так.

Армия, предположим, там, конечно, была. Она осуществляла и контролировала великий исход местных горцев со своих веками насиженных мест, но, поскольку процесс подходил к концу, то и армия потихоньку убиралась оттуда. А значит и никакого военного коменданта. Не было там пока что и полиции – в ближайшем обозримом будущем сами переселенцы должны были обеспечивать у себя порядок. Бенедикту так понравилась эта идея, что он размечтался о том, как распространит подобное потом и на все остальные провинции. Министр внутренних дел Сифул Балендис считал это полной чушью и прожектерством, но благоразумно держал свое мнение при себе.

Не было там и оберфискала, ответственного за великое дело взимания налогов и арендной платы за землю. Какие налоги? Какая аренда? Туда, напротив, вкладывать и вкладывать. А уж получать оттуда – это дело следующих поколений.

Законы там тоже предполагались свои, выработанные самими переселенцами с учетом их обычаев и традиций. Не противоречащие основным законам Амирана, но свои. Их, однако, еще предстояло выработать, что, похоже, будет не так уж и просто, учитывая некоторую разницу в мировоззрении бывших эрогенцев и губернатора-хамадийца. А пока решено было считать, что на территории новой провинции действуют законы Амирана. Как бы.

И на данный момент такое положение всех устраивало.

Алеф Йот, на данный момент представитель центральной власти, иногда в шутку называл себя иголкой, сшивающей два куска материи. Он мотался от избранного переселенцами Совета к губернатору, и обратно, стараясь несколько умерить требования одной стороны и уговорить другую сторону принять их хотя бы в сильно урезанном виде. И, не говоря уже о сложностях собственно переговорного процесса, еще и дорога занимала немало времени. Губернатор, например, напрочь отказался покидать свое село Сахруджоб, где и была теперь его резиденция в собственном доме. А этот Сахруджоб находился высоко в горах, в отличие от Подгорного – большого села, ранее населенного теми, кого местные жители называли хаямами, то есть жителями равнин. Село было брошено обитателями, и что делать, если они вернутся, Алеф не знал, поскольку на сей момент оно было занято переселенцами, устроившими тут нечто вроде своей столицы. Оно гораздо больше походило на то, к чему они привыкли у себя на родине, чем села хамадийцев, и потому Совет разместился именно тут.

Сложность была еще и в том, что из себя представляли эти люди, эти самые переселенцы, которым предстояло осваивать здешние, и без того нелегкие, земли. Примерно половина из них была профессиональными военными – офицерами, сержантами, солдатами-наемниками, в жизни не державшимися за соху, лопату, вилы или косу. Они владели оружием и знанием тактики, они были кавалеристами, понятия не имевшими о том, как надо разводить лошадей. Это были лучники, пикинеры и алебардщики, это были пехотинцы, которым сподручнее было бы ковырять землю своим мечом, чем мотыгой.

Вторая половина этого отнюдь не маленького контингента были люди призванные в армию на период военных действий. Они когда-то отслужили срочную, а потом подвизались на гражданке. Были среди них и крестьяне, но мало, очень мало. Зато много было мелких торговцев, ремесленников, студентов-недоучек и всякой прочей, не пойми чем занимающейся шушеры, составляющей большую часть населения крупных городов.

И вот теперь приходилось как-то приноравливаться к этому, для чего ставить все с ног на голову. И если ты раньше был важным штабным офицером, то сейчас тебе приходилось идти рядовым к какому-нибудь бывшему фермеру, чтобы учиться пропалывать грядки, пахать землю, дергать коров за сиськи, пытаясь выдоить из них хоть что-нибудь. И теперь бывшие зачуханные и бесправные нижние чины ходили, гордо подняв голову и выпрямив стан. Они отбирали себе тех, кого будут кормить и учить, ну, и издеваться над кем будут немножко – как без этого. В Совет, правда, такие не попали, Совет все-таки составился из высоких чинов, не ниже полковника. Да и что делать в Совете бывшему фермеру, не владеющему миранским? А знание этого языка было для членов Совета обязательным. Им же надо было общаться с местной властью. Не на эрогенском же это прикажете делать.

Слишком многие из этих новых подданных хотели стать мельниками, кузнецами, возчиками, торговцами. Дай им волю, на мельницах нечего было бы молоть, а кузнецам нечего, некому и, главное, не из чего было бы ковать в своих кузнях. Было много рыбаков и моряков, вот только ближайшее море было далековато, ну, и так далее.

В самом начале предпринимались какие-то попытки, даже писаны были петиции с просьбами использовать военных профессионалов по их назначению. Это еще когда они в лагере ждали решения своей участи. Бенедикт, надо отдать ему должное, сразу отверг эти поползновения. Не нужны нам, – сказал он, – те, кто смерти предпочитает предательство. А солдат у нас и своих хватает.